Текст книги "Мать (CИ)"

Автор книги: Вадим Волобуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Гаев снял перчатки, кинул их в пакет. Открутил крышку бутылки, плеснул немного водки в оба стаканчика.

– Ну вот, Виктор, посетили мы тебя, – сказала маманя, держа стаканчик в правой руке. – Видишь, живём как живём, ничего особенного. Жив бы ты был, легче стало бы, но уж есть как есть.

Гаев искоса посмотрел на неё. Маманя выглядела постаревшей лет на десять – сморщилась, сгорбилась, только голос оставался молодым. Странно теперь и вспомнить, что когда-то он называл её тётей Женей и злился, когда она пыталась приласкать его. Странно и стыдно. Глупая ревность. А как его злило, когда отец приводил её в квартиру! Зато она – ни упрёка в ответ, только вздохнёт и скажет отцу: "Мать-то никем не заменишь. Разве я не понимаю? Ты уж, Витя, прости его. Ребёнок ведь".

Теперь, спустя четырнадцать лет, Гаев с поразительной чёткостью, как был жесток к ней и сколько пришлось ей вынести, пока он впервые не назвал её маманей. Но ведь назвал же! А та, прежняя мать, по которой он тосковал когда-то, провалилась в глубины памяти, подобно забытым детсадовским друзьям, и исчезла в дымке.

– Ну что, пойдём, что ли? – спросил Гаев, выпив.

Маманя стояла, не шевелясь, и смотрела на обелиск. Глаза её блестели, ветер трепал сиреневую блузку. Гаев сунул стакан в пакет, надел куртку, тоже глянул на портрет. Нет, не был этот человек его отцом. Не мог быть. Тот, кто взирал на него с обелиска, казался спокойным и уверенным в себе, а отец пребывал в состоянии перманентной истерики, всегда готовый сорваться в больной крик. И потому как-то особенно нелепо и искусственно выглядела надпись внизу: "Пахомов Виктор Владимирович. 04.02.1949 – 12.09.1993".

Быть мертвым в каком-то смысле полезно

Тебе безразличны беда и болезни

Тебе наплевать на собственную смерть

Быть мертвым – не значит умереть

Быть мертвым – значит ходить по улицам

Выполняя социально-биологические функции

Быть мертвым – не значит быть отшельником

Даже мертвые в наши дни тусуются

Быть мертвым – не значит быть бездельником

Требуются пропитание, сигареты

Ремонт квартиры, новые книги

Телу часто нужно то то, то это

Быть мертвым вообще-то не так уж просто

Это не прыгнуть с крыши и баста

И если б не полное отсутствие эмоций

Быть мертвым было бы просто прекрасно!

Как и следовало ожидать, Светлана больше не подавала сигналов. Гаев этому не удивился, но всё же расстроился. Не то, чтобы он так уж сох по ней (хотя баба была хороша, что уж там), но его не отпускало горькое чувство, будто он сам виноват в её молчании. Чем-то он её разочаровал. Хрен их разберёт, этих баб. Тут от девок-то крыша едет, а уж зрелые тётки вообще будто с другой планеты. И зачем, спрашивается, она подсунула ему Людмилу? Явно же толкала их друг к другу, это и ежу понятно. Может, Гаев для неё был как переходное знамя – поносила и передала другой? Странно всё это и подозрительно. Впрочем, он-то в любом случае ничего не потерял.

Через два дня после Пасхи он позвонил Людмиле. Пока шли гудки, с бьющимся сердцем проматывал в уме план беседы. Пытался вспомнить, как она выглядит, но в памяти почему-то не проявлялось ничего, кроме белого обтягивающего платья и светлых (наверняка, крашеных) волос. Лицо её расплывалось, точно акварельный рисунок, на который попала вода. Зато отчётливо слышался голос: мягкий, с долей лукавства, полный ненаигранной истомы. Людмила говорила тихо, не спеша, с вежливой полуулыбкой.

– Аллё?

– Здравствуйте, Людмила! – гаркнул Володька.

– Здравствуйте... – голос её, как всегда, был полон неги.

– Это – Володя. – Гаев прочистил горло. – Помните меня?

– Разумеется!

Кажется, она сказала это с иронией. Хотя, возможно, Гаеву и показалось. Нельзя быть таким мнительным.

– Вам сейчас удобно говорить? – спросил он.

– Да, удобно.

– Видите, я взял у Светланы ваш телефон.

– Очень хорошо.

– Может, давайте продолжим знакомство?

– А есть предложения?

– Навалом. Зависит от ваших предпочтений.

– Хм... Вы скажите, а я решу.

– Как вы относитесь, например, к тому, чтобы прогуляться по Парку победы? Погода замечательная, там уже фонтаны включили. Вечером даже подсветка есть.

Он пытался говорить уверенным голосом, хотя чувствовал себя как сапёр на минном поле – любая фраза могла стать последней.

– Мм, заманчиво, – ответила Людмила, окрыляя Гаева надеждой.

– Давайте тогда встретимся там в субботу. Согласны?

– В субботу я не могу – иду с детьми в цирк. – Её мурлыкающая интонация сводила Гаева с ума. – Может быть, в пятницу?

– Хорошо, давайте в пятницу. Может быть, в два на станции "Парк победы"? Как вам?

– В два? Хорошо. На месте созвонимся. Я на машине.

– На машине? А, ну да, конечно, – пробормотал Гаев, досадуя на своё нищебродское мышление. – Ну хорошо, до встречи!

– До встречи, Володя.

Гаев отложил телефон. Ну вот, всё и устроилось. Если не считать прокола с метро, всё прошло отлично. Голодранец чёртов. Видно, сказались отцовские гены. В метро... Ты бы ещё сказал, на автобусной остановке.

Он доел макароны с котлетами и поставил тарелку в раковину. Отошёл к окну.

Страна отмечала День победы. По телеку традиционно показывали "Семнадцать мгновений весны". Штирлиц прощался с пастором Шлагом. Маманя грызла семечки за столом.

Следя за пролетающим над трубами ТЭЦ вертолётом, Гаев пробурчал:

– Не надоело? Сто раз ведь смотрели.

– Да всё равно смотреть нечего, – ответила маманя.

Она подошла к плите и сняла накипь с супа.

– Вчера к нам в магазин сплошным потоком алкашня текла, – поведал Гаев – Наследники героев, блин... – Он развернулся, присел на батарею. – У тебя где были предки во время войны?

– В Перми, в эвакуации, – ответила маманя.

– Под немцами никого не было?

– У дедушки сестра была, в Орловской области. С сыном, дядей Митей. Он хромал всю жизнь – его немцы сильно избили.

– За что?

– А он где-то гранату нашёл и в них кинул. К бабушке соседи прибежали: "Ксенька, там твоего Митьку немцы лупцуют! Беги быстрей спасай!". Она кинулась было, а идти не может. "Если увижу, как его бьют, говорит, так у меня сердце не выдержит". И осталась дома. А он вечером, как пришёл в себя, доплёлся, держась за заборы.

– И что, долго потом прожил?

– Долго. На элеваторе работал. У себя на участке яблоневый сад разбил. Всё нас вареньем угощал. Мне ещё мама говорила: "Сходи к дяде Мите за вареньем".

Гаев помолчал, глядя на экран телевизора. Странное дело – до сих пор он стеснялся спрашивать о маманиных предках. Почему? Боялся развеять иллюзию родства, которую они оба соткали, изображая семью. По той же причине, кстати, не стремился узнать, как она познакомилась с отцом.

Маманя сняла с конфорки горячую кастрюлю.

– Ну вот, суп готов! Будешь?

– Да я только поел!

– Ты попробуй. Вкусны-ый! – она даже зажмурилась от удовольствия, вдыхая запах.

Гаев попробовал. Суп был вкусный. Но есть не хотелось.

– Ну а ещё про кого знаешь? – спросил он.

Маманя опять уселась за стол, высыпала на скатерть горку семечек.

– Дедушка Федя на приграничном аэродроме служил. Об этом я тебе рассказывала. Аэродром в первый же день разбомбили, дедушка получил тяжёлое ранение, и его вывезли в Оренбург. Там тоже был аэродром. На нём дедушка прослужил до конца войны. Бабушка Таня туда к нему выехала. Она как раз из отпуска возвращалась, когда немцы напали. Доехала до Смоленска, а там её какой-то начальник завернул: "Ты куда приехала, дура? Сейчас сюда наших солдат привезут. Думаешь, они на тебя смотреть будут? Возвращайся назад". Ну, она и вернулась.

– Куда? – не понял Гаев.

– В Москву, к родственникам. А когда узнала, что дедушка Федя в Оренбурге, к нему выехала. Там моя мама родилась.

– Хм, – сказал Гаев. – Что же, так никто по-настоящему и не воевал?

– Как же не воевали? У дедушки Феди два брата погибло. В сорок первом, кажется.

Война в рассказах матери была похожа на производственный роман: поехал, работал, женился, уехал. Никакой драмы.

– А как они погибли, ты знаешь? – спросил он.

– Нет. Я же их никогда не видела. Дедушка упоминал как-то – и всё.

– Ну, может, фотографии остались?

– Володька, какие фотографии? Они работали в колхозе, были простыми людьми. – Она подумала. – Когда голод был, бабушка детям хлеб с отрубями делала. А средний сын, дядя Коля, с отрубями есть не мог, так она специально для него делала маленькие лепёшки из чистой муки. Потом до самой смерти держала дома сундук с солью. – Она вздохнула. – Помню, говорила нам: "Мы-то жизни не видели, ну хоть вы поживите".

– Ну и как, пожили? – спросил Гаев.

– Ну мне-то грех жаловаться, – сказала маманя. – Я сейчас получаю больше, чем при Союзе. Но раньше как-то спокойней было. Отпускали детей погулять, и никто не волновался. Люди были душевней. – Она встала, налила себе чаю. – Дурости, конечно, тоже хватало. Истмат, диамат, история партии... Это же невозможно было выучить! Я вообще не понимаю, как такое можно было сдавать. Открывала учебник, и ничего не понимала.

– И что, честно списала? – спросил Гаев.

– Нет, зачем? Сдала как-то. Сейчас уже ничего не помню. – Маманя взяла из вазы конфету, развернула блестящую зелёную обёртку. – Хочешь?

– Давай.

У выхода из метро, по пути к фонтанам, развевались выставленные в круг красные флаги. Они то распадались языками, то сливались в трепещущую алую стену. Вдоль фонтанов носились роллеры. Из динамиков на столбах гремели военные песни.

Гаев быстро оценил диспозицию. Как и следовало ожидать, все скамейки были заняты. Хорошо хоть, погода не подкачала, хотя вечером обещали дождь. По этому случаю Гаев запасся зонтом.

"Надо было другое место выбрать, – сокрушённо подумал он. – Ресторан какой-нибудь. А здесь и не присядешь даже".

На рестораны у него не было денег. И вообще, в рестораны водят женщин, на которых имеют далекоидущие планы. С Людмилой он никаких глобальных планов не связывал – переспать пару раз, и только. По крайней мере, он надеялся, что так будет. "Ничего. Авось не обидится, – думал он, взбадривая себя. – Она, поди, меня тоже в мужья не прочит. Коли согласилась встретиться, значит, всё нормально. Не хрен страдать фигнёй".

У него завибрировал телефон. Гаев выхватил его из кармана, поднёс к уху.

– Алё! Да, я уже тут. Хорошо. Ага, у выхода. Тут ещё флаги стоят... Ну, увидите. Хорошо, жду.

Он увидел её издали, хотя теперь она была не в белом обтягивающем платье, а в свободном голубом. Она шагала к нему со стороны Триумфальной арки, в чёрных очках, смотревшихся особенно шикарно на фоне светлых волос. "Знойная женщина – мечта поэта", – подумал Гаев. Волнение его как рукой сняло. Сейчас, когда цель была в пределах досягаемости, он почувствовал себя охотником, заметившим дичь.

– Добрый день! С праздником вас, – сказал он, подходя к ней и целуя Людмилу её в щёку.

– И вас также, – улыбнулась она, источая слабый запах хвои.

Аромат был что надо: не острый, от которого першило в горле, и не приторный, который хотелось запить водой, а приятный и мягкий, как тёплый ветерок в жаркий день.

– Ну, куда вы меня поведёте? – весело поинтересовалась она.

– Да здесь пройдёмся, я думаю, – сказал Гаев небрежно, делая приглашающий жест в сторону еловой аллеи. – Погода шепчет!

– Сто лет здесь не была, – поделилась Людмила.

– Я тоже.

На самом деле он был здесь всего два года назад, когда гулял с Ленкой Агаповой, матёрой разводчицей. Три месяца Ленка тянула деньги, не давая взамен ничего, и Гаев вынужден был с ней завязать, иначе ему пришлось бы продавать вещи и подворовывать.

– Как праздник отметили? – спросил он.

– Ездили смотреть парад. А вы?

Это "вы" почему-то резало ухо, но на "ты" переходить было рискованно.

– Работал, – коротко ответил он. – У нас в День победы самый спрос.

– У, бедный! Сочувствую вам.

– Спасибо. – Гаев опустил взор на её ступни в синих босоножках. Педикюр блестел ультрамарином. – А у вас из предков воевал кто-нибудь? – спросил он.

– Мм, конечно. Дед воевал. Артиллеристом. До Берлина дошёл.

– У меня тоже! – воскликнул Гаев.

О дедушке Грише ему рассказывала мать. Не нынешняя, вторая жена отца, а та, прежняя, которая убежала к любовнику. Гаев запомнил её рассказ, потому что в школе им задали написать сочинение на эту тему.

– Он под Ржевом воевал, – рассеянно продолжала Людмила.

– Круто! И мой тоже.

Это был первый звоночек, но Гаев слишком разомлел от сладких чаяний, чтобы насторожиться.

Они двинулись по аллее, минуя одну лавочку за другой. На лавочках сидели пенсионеры, мамаши с детьми, влюблённые парочки. Людмила взяла Гаева под локоть. Рука у неё была холодная и мягкая.

– Вы в каком район обитаете? – спросил он.

– Возле Малой Никитской. Удобно: школа и детсад рядом, да и до работы недалеко. У меня там фирма по продаже моторов. Правда, сейчас на работу заглядываю редко – есть же удалённая связь.

– Ничего себе! – вырвалось у Гаева. – Моторы. Как-то это... необычно.

– Муж занимался. А я получила как отступные при разводе.

"И давно развелись?" – хотел поинтересоваться Гаев, но удержался.

– Сколько лет вашим детям? – спросил он.

– Дочери десять, сыну – шесть.

– У вас няньки, наверно, за ними смотрят?

– Да. За младшим. Но он уже большой. В первый класс скоро пойдёт. Так что няня у нас дорабатывает последние дни. – Она вдруг улыбнулась, покосившись на него. – Странно, Светлана описывала вас другим. По характеру.

– Каким?

– Мм... эгоистичным.

– Эгоистичным? – удивился Гаев.

Вот же двуличная корова! Когда она успела почувствовать у него эгоизм?

– Да. Я не ожидала, что вы спросите меня о детях. Это подкупает.

– Благодарю, – буркнул Гаев.

Эгоистичным. Нет, вы слышали?

Там, где аллея прерывалась, он увидел маленькое уличное кафе.

– Присядем?

– Давайте, – согласилась Людмила.

Он подвёл её к красному пластиковому стулу, и она опустилась на него, закинув ногу на ногу.

– Что будете? Сок? Мороженое?

Людмила зачем-то покрутила головой, озираясь. Подняла очки на макушку, взмахнула загнутыми ресницами.

– Мороженое, пожалуй. – Он хихикнула. – Сто лет вот так не сидела... Сразу вспоминается детство.

– Это хорошо или плохо?

– Это замечательно! – прошептала она, глядя на него широко открытыми глазами.

Господи, она сведёт его с ума. Гаеву даже не было нужды фонтанировать остротами, как он обычно делал, соблазняя студенток, всё и так преподносилось ему на блюдечке. Бери и пользуйся. Вот только куда её потом везти? На такой мгновенный успех он как-то не рассчитывал.

– Так, значит, я – эгоист? – сказал он, возвращаясь с двумя морожеными. – Ну-ну.

– Светка вообще иногда несёт сама не знает что, – откликнулась Людмила, разворачивая бумажную упаковку. – О, "Лакомка"! Люблю. – Она улыбнулась Гаеву. Тот игриво подмигнул ей.

– Я как чувствовал.

– Вы вообще будто читаете мои мысли, – сказала Людмила. – Не знаю почему, но мне с вами легко.

– Мне с вами – тоже. Может, перейдём ты "ты"? – предложил Гаев, помолчав.

– Давайте.

Он самодовольно посмотрел на неё.

– Ты спортом занимаешься каким-нибудь? – спросил он.

– Хожу на фитнес. А что?

– Отлично выглядишь.

– Спасибо!

Сколько же ей лет? Тридцать один? Тридцать три? Вполне ещё в соку баба.

– Ты из Москвы? – спросил Гаев.

– Ну, если тебя интересует, коренная ли я москвичка, то нет. А вообще, живу тут двенадцать лет.

– И я, – сказал Гаев. – А где родилась, если не секрет?

– В Пермской области.

Это был второй звоночек. Но Гаев не распознал и его. Мало ли кто где родился?

Он думал, Людмила спросит, откуда он родом, но она не спросила – молча ела мороженое и рассеянно глядела куда-то поверх Гаева. Тому стало жарко. В голове крутились сцены одна похабнее другой.

– И что же, работаешь без отпусков? – спросил он, усмехнувшись. – Как царь?

– Почти. Дети, фирма... Я в основном с мужем ездила по миру. А теперь если раз в год вывезешь мелких в Испанию – уже хорошо. Вот сейчас собираемся во Вьетнам.

– Почему во Вьетнам?

Для Гаева Вьетнам находился где-то рядом с Атлантидой. Сам он за границей не был ни разу. Даже в Белоруссии.

– Малоосвоенное направление. Хороший сервис. Доступная цена. У меня там подруга была... Правда, перелёт дорогой.

– Россия не привлекает?

– Нет, спасибо. По России я уже наездилась.

– А ближнее зарубежье?

Она удивлённо подняла брови, размышляя.

– Не знаю. Не думала даже. Там ведь тот же Советский Союз, что и у нас. Какая разница?

– Экзотика же!

– Н-нет, благодарю. Экзотики я уже наглоталась в Якутии. Больше не тянет.

– Где? – поразился Гаев.

– В Якутии.

– Ты жила в Якутии? – выпалил он.

– Да. Давно. При Союзе. – Она горько усмехнулась. – С первым мужем. Не лучшие воспоминания.

Гаев изумлённо воззрился на неё.

– А где именно?

Людмила назвала посёлок. Гаев онемел, пронзённый ужасной догадкой. Дедушка Гриша, Ржев, Пермская область, Якутия... и само это имя – Людмила. В мозгу, как по сигналу, зазвучал больной отцовский голос: "Сучка Людка, дрянь, подлюка". Людмила, сучка-Людка... Все завертелось у него перед глазами. Стало вдруг нестерпимо душно, а мороженое показалось жутко приторным и одновременно вонючим. Спутница его продолжала улыбаться, как ни в чём не бывало, а Гаев, не отрываясь, пялился на неё и чувствовал подкатывающую тошноту. "Людмила, сучка, дрянь, потаскуха, мать... моя мать... моя".

Она что-то спросила.

– Что? – не расслышал он.

– Ты как-то изменился в лице. Тебя так удивило, что я жила в Якутии?

– Д-да... если честно.

Признаться или нет? Признаться или нет? А если ошибка? Не бывает же таких совпадений! Не бывает!

– А как ты попала в Москву? – с замиранием сердца спросил он.

– Тебе действительно хочется это знать?

– Да.

– Это долгая история. Я бы не хотела к ней возвращаться... Семейные неурядицы.

Гаев стиснул зубы. Всё одно к одному. Может, всё-таки совпадение? Может, не она?

– А дети у тебя... от какого мужа – первого или второго?

– Второго. От первого тоже был... Почему ты спрашиваешь? – резко спросила она.

– Так... интересно. – В ушах у Гаева зазвенело, лицо Людмилы вдруг поплыло, превратившись из кричаще-прекрасного в устрашающее: с белыми, как у акулы, зубами, огромными совиными глазами и выпирающими, точно у мумии, скулами. Она доела мороженое и бросила скомканную обёртку на стол. Достала из сумочки упаковку с влажными салфетками, вытерла руки. – Хочешь? – спросила Гаева.

– Ч-что? – не понял он.

– Салфетки.

– Нет, спасибо.

Она опять что-то сказала ему.

– Что ты говоришь?

– Говорю, может, пойдём куда-нибудь?

– Да... пойдём, – отрешённо сказал Гаев. – Или нет, подожди... – Мысли его путались, он был словно пьяный.

Если ей чуть за тридцать, то как она может быть его матерью? С другой стороны – Якутия, первый муж, дедушка Гриша, Ржев...

– Что ты закончила? – прохрипел Гаев.

– Пермский университет, геофак. А ты?

– Давно? – придушенно сказал Гаев, будто не слышал вопроса.

Геофак! Это прозвучало как приговор.

Она приподняла тонкую бровь.

– Давно... Ты хочешь знать, сколько мне лет? А сам как думаешь?

Он пожевал губами.

– Тридцать три.

– Оу! Ну, пусть будет так.

Пусть будет так. Значит, она старше. Гаев чуть не разрыдался – то ли от разочарования, то ли от счастья.

– Обычно на этом месте люди изумляются, почему меня понесло на геологический, – иронично сообщила Людмила.

Гаев проигнорировал её реплику.

– А от первого мужа у тебя сын или дочь? – спросил он.

– Слушай, какое тебе дело? Почему ты об этом спрашиваешь?

Признаться или нет?

– А как твоя фамилия? – не унимался Гаев.

– Что за допрос! А твоя?

– Гаев.

– Володя Гаев. Так и запишем. – Она усмехнулась.

Но Гаеву было наплевать на её сарказм. Он уже всё понял. В памяти всплыл такой же майский день двенадцать лет назад, когда он стоял на балконе, глядя вслед удаляющейся матери и глотал слёзы: "Мама, не уходи!". Где-то за спиной бесновался отец, с шумом пиля какую-то доску, по телевизору пели весёлую песню, а он стоял, дрожащими ручонками сжимая потрескавшиеся, крашеные зелёным, перила, и не верил, не мог поверить, что жизнь перевернулась навсегда.

При этом воспоминании что-то всколыхнулось внутри, не поймёшь – то ли ненависть, то ли любовь – захотелось одновременно броситься в объятия и облить помоями. На какой-то миг забылось даже, что есть и другая мать, отчаянно его любившая. Всё поблекло, словно в негативе, и только одна яркая точка приковывала взор – мама. У Гаева комок подступил к горлу. С превеликим трудом он подавил в себе желание закричать: "Мама, это же я, Володька!" – всё то же воспоминание, как она уходила, ни разу не обернувшись, остановило и отрезвило его. Мысли обратились к другой, подлинной матери, ждавшей его дома. Почему-то вспомнилось, как он, нетрезвый, вернулся из своего педа и начал развязно объяснять ей, что всё кругом – тлен и конформизм, а он будет верен призванию и станет писать стихи. Она же сидела, сложив дряблые руки на коленях, и слушала, а потом сказала: "Ох, Володька, я так волнуюсь за тебя. А если не получится?". Эта её навязчивая забота, так раздражавшая его всегда, сейчас будто зацепила что-то в Гаеве. Точно после голодовки он поел хлеба, обычного чёрного хлеба, который никогда не любил, а нынче вдруг понял, что нет ничего вкуснее. "Я так волнуюсь за тебя...". Боже, как можно променять сказавшую это на ту, что сидела сейчас перед ним, закинув ногу на ногу? Дважды разведёнку, польстившуюся на молодое мясцо. Да пошла она на фиг!

Он сделал вид, что у него завибрировал телефон.

– Да! – гаркнул Володька, выхватывая из кармана чёрную "раскладушку". – Что? Да. Я на Поклонке... На Поклонке! А? То есть как? Вы там не охренели ли? Я вообще-то занят. – Он состроил озабоченную рожу и покосился на Людмилу. – Ну... ну ладно. Чёрт с вами. Чёрт с вами, говорю! Если больше некому, тогда ладно. Но не бесплатно! Ага. Ладно, сейчас буду. – Он с видимой досадой сложил телефон. – Слушай, меня с работы вызывают. Извини. Форс-мажор...

– А что случилось?

– Да там, блин, такая ситуация... – Гаев на ходу выдумывал свой форс-мажор. – В общем, мы сейчас проводим выставку. На ВДНХ. Ну и человек заболел. Требуют меня.

– Больше некому?

– Говорят, некому. Все либо на точках, либо в разъездах. Как мне всё это надоело! Пора сваливать от них. Найти что-то получше. – Он вопросительно посмотрел на Людмилу.

Та поджала губы.

– Ну, раз надо, то надо.

– Ну, ты же понимаешь, – он смущённо улыбнулся, пытаясь сгладить неловкость. – Небось, у самой бывали такие вот срочные вызовы... или я не прав?

– Да ладно, бывает, – махнула рукой Людмила. Она взяла сумочку. – Ну что, пойдём тогда?

– Пойдём, – кивнул Гаев.

Они двинулись обратно к Кутузовскому. Гаев краем глаза наблюдал за Людмилой, спеша запечатлеть в памяти черты её лица. Пытался внушить себе, что рядом – его мать, не чувствовал никакой эмоциональной связи. Плотское влечение ушло, а душевного родства он не ощущал. Хотел восстановить в памяти облик первой жены отца, и не мог. Помнил лишь удаляющуюся спину и серую обтягивающую юбку ниже колен. Сознание отказывалось рисовать образ матери. Это был какой-то намеренный саботаж, словно протест: бросила семью, так проваливай из моей памяти. Не хочу о тебе и думать.

– Ну ладно, – холодно подытожила Людмила, останавливаясь возле входа в метро. – Тебе, наверно, туда. А я – к машине. Извини, что не подбрасываю – мне ещё надо заехать кое-куда.

– Да ничего, – ответил Гаев. – Я и не предполагал даже...

– Ну, звони, если что. – И она, поколебавшись секунду, подставила ему щёку.

Гаев послушно чмокнул. В голове пронеслось: "Может, сказать? Другого шанса не будет". Но нет, к чёрту. Пусть убирается.

Она направилась к машине, а он побежал вниз по ступенькам, весь мокрый от пота.

– Маманя, как мы выжили в девяностые? – спросил Гаев.

– Да как... как все. Чего ты вдруг интересуешься?

Гаев пожал плечами.

Из головы упорно не выходил разговор с Людмилой. Снова и снова всплывали в памяти её слова, интонации, мимика. И донимали сомнения: не поспешил ли он? Не сглупил ли? И вообще, хорошо ли это – держать в неведении собственную мать? Да и кто его настоящая мать? Та стареющая красавица, которую он едва не уложил в постель, или эта маленькая, невзрачная женщина, которая сейчас хлопотала на кухне?

– Я вот думаю, – медленно произнёс Гаев. – Если б не крах Союза, отец бы ещё жил. Ведь по краю ходили. А если б тебя не было, куда бы я делся?

Маманя озадаченно уставилась на него.

Она варила пшённую кашу и одновременно лепила из фарша фрикадельки. На кухне было жарко, пар лип к окнам. По квартире носился мясной дух. Гаев ел жареную картошку с сосисками. Маманя почему-то считала сосиски неполноценной едой, чем-то вроде корейской лапши, и всякий раз извинялась, принося их из магазина: "Поешь их два дня, хорошо? А потом я котлеты сделаю". "Да без проблем", – соглашался Гаев.

– Зачем об этом думать? – сказала маманя. – Что было, то прошло.

Гаев посмотрел на неё и подумал: сколько же сил она в него вбухала, сколько нервов истрепала... А институтские пьянки? Кто на них деньги давал? А кормёжка? Ты сам попробуй после работы постоять у плиты. Блин!

И тут как обухом шарахнуло – воспоминание: лет семь или восемь назад – очередь за мясом. Они стояли с маманей, Володька тоскливо озирался, маманя пересчитывала деньги в кошельке. И тут к прилавку подвалил типчик лощёного вида, лет двадцати пяти, с перстнем на пальце.

– Как дела, красавица? – спросил он продавщицу.

"Красавица", сомлев, принялась с ним кокетничать, параллельно выбирая куски получше, очередь же изумлённо молчала. И лишь маманя не стерпела. "Это ещё что такое? – возмутилась она. – У вас совесть вообще есть? Мы тут стоим, а он подходит и начинает брать. Безобразие какое!". Парень сделал вид, что не услышал, но маманя не унималась: "Вы как себя ведёте? Здесь люди стоят вдвое старше вас. Пенсионеры. Не стыдно, молодой человек?". Тот искоса посмотрел на неё и презрительно бросил: "Ты стоишь и стой молча". Гаева как жаром обдало. Надо было врезать этому козлу по роже, но у него будто ноги вросли в пол. А маманя не стушевалась: "Что-о? Вы как со мной разговариваете? Что за хамство?". Очередь наконец поддержала её порыв, и сволочуга обратился в бегство.

Этот случай, а особенно, острый стыд от своей трусости Гаев запомнил навсегда.

– А ты ещё носишь шаль, которую я тебе подарил? – спросил он.

– Конечно. Она же из вискозы, почти вечная.

– А я вот, когда брал, думал, из шерсти.

Маманя улыбнулась.

– Сынок, ну какой же ты ещё наивный!

Гаев не обиделся.

– А помнишь, как ты стиральную машинку крестила?

– Ну а что ещё оставалось? Новую покупать? Она проработала-то всего ничего – десять лет. Мы-то привыкли при социализме, что машинки по тридцать пять лет работают.

Ах как веселился тогда Гаев над суеверной маманей! Крестить машинку – ну не глупость ли? Сам-то он в те времена презентовал себя почти как луддита: читал Берроуза, ездил на концерты "Чёрного Лукича" и "Химеры", потом зафанател по "Гражданской обороне", которую ему поставил однажды Мосолов на пиратской девяностоминутной кассете, купленной на украденные у какого-то алкаша деньги. Ещё Мосолов приобрёл левую бутылку "Метаксы", под которую всё это и прослушивалось.

А тут, изволите ли видеть – стиральная машинка.

В памяти опять всплыл тягучий голос Людмилы: "Фирму получила как отступные при разводе". Вот же сучка! Правильно с ней отец разошёлся.

– Но ведь купила же новую, – сказал он мамане.

– А ты забыл, сколько я на неё копила? Сам же одежду в Дом быта таскал на стирку.

Таскал... Разглядывая теперь свои подростковые фотографии, Гаев не мог удержаться от снисходительной ухмылки. Одевался он тогда как сугубый говнарь, чего уж там: засаленный свитер, ботинки в разводах, потёртые джинсы. Неудивительно, что принимали за гопника.

– Ещё помню, как тебя пятеро коллег обкорнали на работе, – сказал он.

– А что делать? На парикмахерскую же денег не было. Саша Пегасова сказала: "Давай я тебя постригу, я ребёнка стригла". Ну и постригла, как умела. Я в зеркало гляжу – кошмар же! Тут Антонина Семёновна подошла, потом другие...

Перед мысленным взором Гаева опять всплыло холёное лицо Людмилы в обрамлении роскошных волос. Она-то, поди, в обычные парикмахерские и не ходит, только в салоны красоты, зараза. А они тут с маманей, значит, копейки считают.

"У Людки этой вообще по ходу денег куры не клюют", – хмуро подумал Гаев.

Эта мысль, мелькнув, растворилась было в сознании, но на её место явилась другая: раз так, почему бы ей не поделиться с отпрыском? Пусть-ка сама хлебнёт дерьмеца, в которое других окунала. Аккуратно, исподволь присосаться бы к этой стерве и доить её до упора.

Он судорожно сглотнул, несколько смущённый своими грёзами. Соблазнить собственную мать... Мерзость какая-то.

Вспомнилось, как в новой школе одноклассник огорошил его вопросом: "У тебя видак есть? А компьютер?". Видак и компьютер! А звездолёт не хочешь?

– А кофта у тебя, такая светлая, с чёрным треугольником на груди, в которой ты на работу ходишь, она тоже не из шерсти? – спросил он маманю.

Та скинула фрикадельки в кипящую кастрюлю, помыла руки, села за стол, краем глаза следя за детективным сериалом по телевизору.

– Мм, с чёрным треугольником? Вьетнамская, что ли? Нет, конечно. Акрил. А что?

– Нет, ничего.

Гаев печально посмотрел на её выцветший халат с подпалинами, на старые, в цветочек, тапки, на сцепленные сзади заколкой, крашеные светло-рыжим, волосы, на расплывшееся морщинистое лицо, на пергаментные, в коричневых пятнах, руки. Подумалось с жалостью: "А ведь она совсем немного старше Людмилы".

Тёмное мстительное чувство подкралось к нему. Надо, надо рассчитаться с обретённой мамашей за небрежение.

Царь Эдип, о котором он читал в курсе античной литературы, рассмеялся из глубин своей замшелой эпохи.

Глава шестая

Иван Беспросветов

Шел в вечное лето

Он видел, что нужно

И помнил, кем был

Он видел окопы

Охотничьи тропы

Промозглую слякоть

И запах могил

Он ждал вдохновенья

Как солнца – растенье

Он нес в себе пламя

Он верил и жил

Вокруг была темень

И подлое племя

И колья, и цепи

И скрежет стропил

Он видел измены

Кровавые сцены

Времен перемены

И зависти ил

По трубам и трупам

Сквозь слабость и ступор

Он шел безоглядно

Он ждал и любил

И сквозь колесо времен

Сквозь смену лиц и имен

Сквозь тьму тупиковых путей

Сквозь паутину страстей

Он шел расшатать твердь

Он шел победить смерть

– Я оккупацию на Северном Кавказе провёл, – сказал Яблоков, держа в правой руке пластиковую рюмку с бултыхающейся на дне водкой, а левой поддевая дольку лимона. – В Ессентуках.

– А вы разве не в Омске жили? – спросил Гаев, отпивая вино из одноразового стаканчика.

В институте был присутственный день – первый после праздников. Отмечали День победы. На сдвинутых столах меж разложенных бутербродов с копчёной колбасой и сыром феодальными башнями среди крестьянских полей торчали бутылки с вином, водкой и шампанским. На подоконнике, прислонённая к горшкам с какими-то буйно разросшимися растениями, лежала коробка с шоколадными конфетами – подарок от дирекции. Возле неё, стервятниками зависнув в ожидании атаки, расположилась женская часть отдела – четыре остепенённые дамы. Две из них сидели на стульях, две – на краешках столов. Они увлечённо перемывали кости мэру, заодно поругивая и правительство. Поодаль примостился одинокий профессор, специалист по внешней политике России при царе Михаиле Фёдоровиче – медитировал, неторопливо цедя стоявший перед ним дешёвый коньяк. За его спиной, размахивая бутербродами, как дирижёрскими палочками, двое немолодых кандидатов наук спорили о перспективах независимого Косова.