Текст книги "Мать (CИ)"

Автор книги: Вадим Волобуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Annotation

Черновик романа о Перестройке и начале 2000-х

Волобуев Вадим

Волобуев Вадим

Мать

1

Вадим Волобуев

Мать

Часть первая

Глава первая

Внизу, под окнами, двигалась траурная процессия. Впереди несли портрет молодого бойца в форме цвета хаки и голубом берете, за ним -открытый красный гроб с телом этого бойца. Следом вели под руки плачущую женщину в чёрном платке, далее брели печальные люди – человек тридцать – многие без шапок, несмотря на мороз.

Маргарита Николаевна с торжественно-трагическим видом стояла подле учительского стола, косясь в покрытое изморозью окно. Ученики, не смея шелохнуться, застыли возле парт.

Наконец, прозвучала команда:

– Класс, сесть.

Все с шумом опустились на стулья.

– Игнатенко, продолжай, – сказала Маргарита Николаевна, садясь за стол.

– "Шеффилд – город небогатый, – прочитал вслух Игнатенко, уныло нависнув острым подбородком над разворотом "Пионерской правды". – Хотя там много сталелитейных заводов, часть из них не действует. Их закрыли капиталисты, которым невыгодно вкладывать в эти предприятия деньги. Многие рабочие остались без работы. Однако здесь очень сильны пролетарские традиции, одной из которых является интернационализм...".

– Пахомов, что такое "интернациональный долг"? – прервала вдруг Игнатенко Маргарита.

Пахомов возделся и, скособочась, упёр хмурый взгляд в разрисованную чернилами парту.

– Ну... например, в Афганистане мы выполняем интернациональный долг, – прогундосил он.

– Да вон уже пишут, что зря мы его выполняем, – горько усмехнулась вдруг Маргарита Николаевна.

Пахомов смешался и исподлобья уставился на неё.

– Ладно, садись.

Пахомов брякнулся на стул.

– Денисов, читай дальше.

Сидевший у окна Денисов сглотнул. ""Многие из шеффилдских ребят, – зачитал он неровным голосом, – активно участвовавших в кампании "Карандаши для Эфиопии", живут в районах, где особенно много безработных. В их семьях на счету каждый пенс. Именно поэтому интернационализм этих маленьких англичан особенно ценен", – так писала о школьниках Шеффилда газета английских коммунистов "Морнинг стар"".

Светка Глушан двигала по строчкам "Пионерской правды" короткой деревянной линейкой. Пахомову надоело следить за линейкой и он зевнул, окинув взором склонённые в молитвенной позе спины учеников. Потом опустил правую руку и ущипнул Глушан за зад. Та подпрыгнула, сдавленно ойкнув.

– Дурак, что ли?

Пахомову было скучно. Раз его уже вызвали, значит, больше не спросят. Можно считать ворон.

Он глянул в разукрашенное ледяными узорами окно, пробежал глазами по висящим над доской портретам военачальников Великой отечественной, окинул взором на стенд политинформации с вырезками из газет и вдруг упёрся взглядом в Маргариту. Та смотрела прямо на него.

– Пахомов, ты уже извертелся! Глаза – в текст, быстро!

Условный рефлекс сработал мгновенно: голос учительницы ещё не затих, а Пахомов уже сидел, уткнувшись в статью. Глушан тихонько пихнула его локтем, отодвигая от себя.

– Денисов, продолжай, – сказала Маргарита.

Денисов открыл было рот, но тут грянул звонок. Ученики как по команде откинулись к спинкам стульев.

– Так, – сказала Маргарита Николаевна. – Сегодня после уроков не разбегаемся. У меня для вас сообщение. Пахомов, подойти-ка сюда.

Пахомов, трепеща, приблизился к учительскому столу. Маргарита сидела к нему боком, слегка повернув голову с копной зачёсанных кверху рыжих волос.

– Ты почему тетрадку поменял?

– Потому что старая закончилась, – запнувшись, пояснил Пахомов.

– А кто тебе разрешил?

Пахомов впал в ступор. Несколько мгновений он лихорадочно искал ответ, затем понурился и стал ждать выволочки. Маргарита Николаевна выдержала паузу, маринуя его неопределённостью.

– Ещё раз такое сделаешь, получишь двойку. Понятно?

– Да.

– Иди.

Четвёртый "В" ходил у Маргариты Николаевны по струнке: никаких опозданий, за любую шалость – родителей в школу; отсутствие сменной обуви приравнивалось к прогулу (даром, что зимой её никто, кроме четвёртого "В", и не носил).

Одноклассники Пахомова быстро усвоили эти правила и старались не злить суровую тётку. Но сам Пахомов, как ни старался, всё время попадал впросак: то он несимметрично писал знак равенства, то отлынивал от тимуровских обязательств, то опаздывал на политинформацию. Теперь вот не угодил Маргарите с тетрадью. Выговоры свои учительница делала таким тоном, будто Пахомова доставили в её класс прямиком из тюрьмы и она была бы не прочь, чтобы его увезли обратно. Свой безалаберностью он ввергал её в бешенство, которого Маргарита и не думала скрывать. "Приехал тут...", – процедила она однажды, выволакивая его за шиворот к доске. В общем, школьная жизнь у Пахомов складывалась непросто.

– Чего нас Маргарита собирает, не знаешь? – спросил он Кольку Белякова, пока они шли в кабинет литературы.

– Наверно, опять какой-нибудь субботник. А может, макулатуру собирать.

– Зимой? Да она вообще оборзела.

Беляков пожал плечами. Он был высокий, стройный, с небрежно зачёсанной чёлкой. Маленький и стриженый под горшок Пахомов терялся на его фоне.

– Слушай, а у тебя старой "Пионерки" нет? – спросил он. – С "Планетой пять – четыре".

– Не, я тогда не выписывал. Да и сейчас бы не стал, если б не Маргарита.

В классе литературы звенел голос Маринки Зуевой. Встряхивая русыми кудрями, она показывала подружкам новинку, которую мать привезла из Благовещенска.

– Гороскоп. Китайский календарь. Смотря когда ты родился, такой у тебя знак.

Гороскоп был тоненькой серебристой книжечкой с диковинными рисунками, выведенными на фоне созвездий. Пахомов сунулся было меж девичьих плеч, но его тут же оттеснили – он только успел заметить русалку с распущенными волосами и кентавра с луком. Маринка, листая брошюрку, сыпала таинственными словами: "Дева", "Овен", "Козерог".

Вошла учительница литературы – молодая, улыбчивая, с короткими чёрными волосами. Начала просматривать у себя на столе классный журнал, но отвлеклась на Зимина, который, усевшись на переднюю парту, деловито рассказывал, как вместе с друзьями вызывал намедни духов.

– В общем, вызвали мы Нострадамуса. Спросили про Третью мировую. А ещё про инопланетян. Ну, он, короче, сказал, что через сто лет освоим Солнечную систему. Третьей мировой не будет. А инопланетяне, говорит, уже на Земле. Вы их просто не видите...

Учительница подошла к сгрудившимся вокруг Зимина ученикам, тоже стала слушать. Зимин подбоченился, польщённый её внимание, заблестел глазами.

– А ещё мы спросили про Ленина: будет ли второй такой человек в двадцать первом веке? В общем, будет.

Прозвенел звонок, и учительница, спохватившись, отошла к доске. Взяв желтоватый огрызок мела, торопливо вывела большими буквами: "Александр Трифонович Твардовский. Ленин и печник".

Маргарита Николаевна обвела притихший класс холодным взглядом, дожидаясь тишины, и промолвила:

– Итак, в апреле будет разыграна путёвка в болгарский пионерлагерь. От нашей школы поедет один ученик. Мы устроим конкурс, в котором проверим ваши знания об этой стране. Все, кто хочет участвовать, завтра запишитесь у Ковалёвой, – она кивнула в сторону председателя совета отряда. – А ты, Лена, передашь список мне. Всё, свободны.

Пахомов оцепенел. Не ослышался ли он? Путёвка в Болгарию? В другую страну? Да это же как на другую планету! Из его родственников за границей был только дядя Женя – два года отслужил в Венгрии. Потом рассказывал, что у них там продают отдельно куриные ноги и крылья. Очень он был поражён этим фактом. Привёз оттуда разного шматья, а Пахомову подарил коробку югославских конфет. Конфеты были приторные, холодили рот, и Пахомов долго удивлялся, почему они такие невкусные – зарубежные ведь!

– Я запишусь, – сказал он Белякову, когда они вышли из школы. – А ты?

– Не, – покачал тот головой. – Буду лазер собирать. Не хочу отвлекаться.

– А чего тут отвлекаться?

– А ты думаешь, записался и всё? Надо ж готовиться. Фиг знает, что там спросят, на этом конкурсе.

Пахомов задумался.

– Ну а как ты соберёшь этот лазер? По-твоему, это так просто?

– А чего сложного-то? Я почитал в "Энциклопедии техники". Можно двумя способами: как гиперболоид – собрать луч от источника на зеркальной поверхности – и настоящий, с кристаллом. Этот кристалл облучается вспышкой и пускает луч, а с другого торца стоит зеркало. Я уже и конденсаторы начал искать, чтобы подавать напряжение на лампочки. Можно ещё от солнца запитывать, если конденсатор на основе германия. Спилить у него верх корпуса – пойдёт ток...

Пахомов слушал краем уха, не вникая в смысл. К механизмам он всегда был равнодушен, хотя, как и многие, выписывал журнал "Юный техник" (там печатали фантастику). Голова его была забита Болгарией. Подумать только – путешествие за границу! Не сон ли это?

Он Болгарии он знал только то, что там есть море и Тодор Живков. В новостях иногда сообщали, что Живков "посетил Москву в дружественным визитом", причём, неизменно указывались все, кто встречал его в аэропорту. Пахомов не помнил их имён, кроме одного, которое всегда шло последним и почему-то произносилось целиком: "Эдуард Амбросьевич Шеварнадзе".

Расставшись с Беляковым на углу Школьной и Северной, он помчался домой, бросил там ранец и, не переодеваясь, ринулся на работу к матери – поделиться новостью. Мать работала в старом двухэтажном бараке с металлической табличкой у входа: "Южно-якутская геологоразведочная экспедиция". Путь туда занимал полчаса, но Пахомов проделал его за двадцать минут. Прибежал распаренный, взлетел по продавленным деревянным ступенькам.

– Мама!

Две тётки, сидевшие за соседними столами, подняли на него глаза. В комнате висел запах картона и пыли. Через стену доносился резкий мужской голос:

– А вы ему так и скажите! Нет, мне этого говорить не надо. Я это и без вас знаю. А вот ему – скажите. Что? Да, именно так, слово в слово...

Матери в комнате не оказалось. Пахомов в растерянности обернулся к тёткам.

– Мама вышла, – пояснила одна из них, рыхлая, с ярко накрашенными губами. – Сейчас вернётся. Ты посиди, подожди.

Пахомов присел на скрипучий стул, стащил с головы вязаную шапку и уставился в окно. По ту сторону заснеженной дороги громоздился точно такой же барак, на втором этаже которого, под окнами, висели авоськи с продуктами. Внизу, у огромной трубы теплотрассы, почти касавшейся металлическим брюхом сугробов, ошивались двое мальчишек в ушанках и коротких пальто: один сидел на трубе, постукивая по ней пятками, а другой опёрся о неё локтями и елозил ногами по снегу.

Пахомов перевёл взгляд на стократ уже виденную физическую карту Якутии, висевшую на стене, посопел, грызя замёрзший край рукавицы, затем встал и направился в коридор. Но выйти он не успел – прямо в дверях столкнулся с матерью. Та разговаривала с Карасёвым, отцовским знакомцем, чьи дети (сыновья-двойняшки) учились на класс младше Пахомова (хотя были его ровесниками). Пахомов дружил с ними – обменивался книжками и марками, играл в казаков-разбойников. Карасёв был человеком с достатком: работал директором ресторана и единственный во всём посёлке имел видеомагнитофон. Ещё у него в квартире висел большой настенный календарь с иероглифами – то ли японский, то ли китайский: на больших глянцевых листах переливались яркими красками зелёные горы, домики с вывернутыми крышами и красивые женщины в цветастых длинных платьях.

Мать говорила Карасёву, сжимая в правой руке целлофановый пакет с конфетами:

– Да-да, до встречи, Александр Иванович. Спасибо за конфеты. – Она наткнулась спиной на сына и ойкнула: – Володя? Ты чего тут?

Пахомов, потирая нос, мрачно глянул на Карасёва.

– Здрасьте!

Тот осклабился, подмигнул ему и застучал подошвами меховых ботинок по лестнице. Он был высокий и грузный – казалось, ветхая лестница не выдержит его веса и рухнет.

– До свидания, Людмила, – крикнул он снизу, исчезая за поворотом.

Мать погладила сына по голове.

– Нас в Болгарию посылают! – выдохнул Пахомов. – Вернее, конкурс будет. Кто выиграет – поедет.

– Да ты что? – восхитилась мать.

– Да! Можно, я буду участвовать?

– Конечно!

– Спасибо!

Он начал взахлёб рассказывать ей о конкурсе, а мать ласково смотрела на него сверху вниз и улыбалась.

– Тебе, наверное, почитать что-нибудь надо о Болгарии, – сказала она.

– А что? – спросил Пахомов.

– Ты зайди в библиотеку и скажи: "Мне надо что-нибудь о Болгарии". Тебе подберут.

Пахомов шмыгнул носом.

– Тогда я прям сейчас туда и пойду.

– Погоди, куда понёсся? Вот возьми.

Мать достала из пакета несколько конфет и высыпала ему в подставленную рукавицу. Пахомов обалдел. Это были "Каникулы Бонифация". Он их пробовал два раза в жизни, на Новый год.

– Только не ешь все сразу, – улыбнулась мать, поправляя ему шарф.

– Ага, – кивнул Пахомов.

Он развернул одну конфету, сунул её в рот, остальные ссыпал в карман.

– Ну беги, – сказала мать, и крикнула вдогонку: – Суп разогрей. В холодильнике. Только смотри, чтоб не выкипел.

Пахомов вылетел на улицу и, жуя конфету, припустил вдоль теплотрассы. Тягучая пастила таяла на языке.

– Здрасьте! – выпалил он, вваливаясь в библиотеку. – Мне нужно что-нибудь о Болгарии.

Библиотекарша – тонколицая, худая, с химической завивкой – оторвалась от журнала с картинками женщин в вязаных кофтах, неторопливо произнесла:

– Не надо кричать. Что именно о Болгарии?

– Не знаю. У нас конкурс будет про Болгарию. Вот мне и нужно что-нибудь.

Вздохнув, та лениво поднялась и ушла за деревянные стеллажи, заставленные потрёпанными книгами. Долго возилась там (Пахомов успел сопреть в своём пальто), потом принесла какую-то тонкую книжку в мягкой обложке. "Наши друзья сентябрята", – прочёл Пахомов. Под заглавием вышагивали радостные дети в красных галстуках.

– Это о Болгарии? – усомнился он.

– О Болгарии.

– Тогда я её возьму. Спасибо!

Он жил на улице Островского – единственной в посёлке, застроенной панельными пятиэтажками. Окна торцевой квартиры на четвёртом этаже смотрели на угольную ТЭЦ, дымившую по ту сторону огороженного катка. Широкие подоконники были заставлены горшками с буйно разросшейся зеленью. Её сажал отец, мечтавший о собственном саде. Иногда, где-то раз в полгода, среди этих зарослей набухала маленькая оранжевая помидорина, которую отец торжественно преподносил Володьке. Помидорина была не больше вишни, она лопалась во рту, растекаясь кисловатым соком.

Пахомов поставил суп на газовую плиту и включил телевизор в большой комнате. По первой программе шёл урок французского, по второй пел какой-то хор. Володька оставил хор и углубился в книжку про сентябрят.

За странным названием скрывалось имя болгарских пионеров. Ничего интересного: сплошные походы, линейки и сбор металлолома. Всё как везде, разве что слова необычные: Винаги готов, Септемврийче... А на значке был изображён не Ленин, а какой-то щекастый и усатый дядька по фамилии Димитров. Будто параллельная реальность. Чем-то всё это напоминало его любимую фантастику: те же люди, только в ином мире. Неужто он может оказаться там? Будто переступить незримую грань и из снежного посёлка перенестись на солнечный берег далёкой страны. Размечтавшись, Пахомов чуть не забыл про суп. Услышав знакомое шипение, Володька всполошился, побежал на кухню и, обхватив ручки кастрюли замызганным влажным полотенцем, перенёс её на стол.

Потом он долго хлебал горячий рыжий суп из консервированных бычков, потом ещё дольше пил из огромной кружки чай с мёдом. Затем играл в солдатиков и рисовал карты придуманных сражений. Близилось время прихода родителей, а с ним – и домашней работы. Отец с матерью работали в одной организации, но в разных зданиях: отец – старшим геофизиком, а мать – геологом. Обычно они возвращались порознь, но сегодня пришли вместе – отоваривали талоны. Отец, зайдя в коридор, опустил на пол три большие матерчатые сумки, битком набитые замороженным мясом, рыбой и молоком в пакетах.

Родители были чем-то взвинчены и, раздеваясь в прихожей, пререкались.

– Ну нет у меня денег, нет! – больным голосом говорил отец, отшвыривая снятые ботинки.

– И что ты предлагаешь? – громко спрашивала мать.

– Я ничего не предлагаю.

– Вот именно. Почему я одна должна думать о ребёнке?

Пахомов вышел к ним, благоразумно выключив телевизор: отец терпеть на мог, когда он пялился в ящик.

– Привет! – сказал он, подхватывая сумки и таща их на кухню.

Родители не унимались – теперь они спорили в большой комнате, где переодевались.

– Ну нет у меня денег, нет! – повторил отец.

– Куда ж ты их дел?

– А за квартиру кто платит? А за машину?

– За машину платим пополам, не ври. И ребёнку я одежду покупаю. Ты когда последний раз интересовался, в чём он ходит?

– Какую одежду? "Аляску", что ли? Которую за бруснику взяли?

– А он что, в одной "Аляске" ходит зимой и летом? – закричала мать.

Отец издал стон и вылетел на кухню. Он был уже в домашнем, тапки звонко шлёпали по полу. Володька успел прошмыгнуть в свою комнату и теперь хмуро извлекал из ранца учебники и тетради.

Мать тоже прошла на кухню.

– Виктор, давай спокойно обсудим...

– Ну нет у меня денег, нет! – взорвался отец.

– Этих сапогов мне хватит лет на пять. Австрийские же! А если наши брать, они развалятся через два года.

Пахомов услышал, как отец открыл форточку, пробормотав:

– Опять всё закупорили...

– Ну так что? – тянула своё мать.

– Отстань от меня, – рыкнул отец.

– Ну надо же подходить разумно. Завтра их уже не будет, а в этих ходить уже стыдно. Ты посмотри, им четыре года!

– Уйди отсюда.

– Ну что уйди? Разве это разговор?

– Не хочу с тобой разговаривать, – со злостью проговорил отец.

– Ну что за отношение такое!

Отец, сопя, прошагал обратно в комнату. Вскоре оттуда донёсся звук пилы – для отца квартира была мастерской: по углам валялись деревянные болванки, возле холодильника стояла металлическая коробка с инструментами, а в большой комнате вдоль стены лежали недоделанные складные двери из линолеума на тонких планках. Отец делал эти двери уже третий месяц, ввергая мать в бешенство. Всякий раз, принимаясь пылесосить, она исторгала вопль: "Боже мой, как мне надоели все эти палки и доски! Когда же это кончится?". На что отец отвечал с неизменным остервенением: "Никогда. Ремонт у нас будет продолжаться всю жизнь!".

Ничего не добившись, мать начала греметь на кухне кастрюлями и мыть что-то в раковине. На улице стемнело, трубы ТЭЦ замигали красными огнями на верхушках, по освещённой фонарями дороге бежала позёмка. Пахомов открыл учебник математики.

Полчаса спустя, когда с кухни потянуло запахом варёного риса, мать прошагала в большую комнату. Отец уже смотрел по телевизору новости.

– Виктор, ну давай решим.

– Ты мне новости дашь посмотреть?

– У тебя вечно то новости, то ещё что.

Пахомов услышал, как отец пролетел на кухню. Оттуда донёсся его выкрик:

– Опять закупорила! Дышать же нечем!

Мать прошла вслед за ним.

– Ты оставишь меня в покое или нет? – рыкнул отец.

– Я вообще-то варю здесь. Закрой форточку – зима на улице.

Отец молча прошаркал в большую комнату, опять принялся пилить. Мать осталась на кухне.

Тишина длилась минут двадцать. Мать сварила рис, заглянула к Володьке:

– Пойдём ужинать.

Пахомов сорвался с места, побежал на кухню.

– Виктор, ты есть пойдёшь? – услышал он голос матери из большой комнаты.

– Отстань от меня!

– Психованный, – пробормотала мать, возвращаясь на кухню.

К гарниру прилагались вчерашние котлеты. Пахомов увлечённо жевал, делая вид, что не замечает удручённого вида матери. Но когда дело дошло до чая, он вспомнил про "Каникулы Бонифация" и, сбегав в прихожую, принёс конфеты матери.

– На, угощайся, – протянул он их ей.

Мать улыбнулась, погладила его по голове.

– Спасибо.

Обрадованный Пахомов направился к отцу.

– Держи.

Отец, сычом сидевший на диване, мгновенно смягчился.

– Да ты богатый нынче! Спасибо.

На конфеты он был падок, как ребёнок.

– Нам Маргарита Николаевна сказала, что будет конкурс на поездку в Болгарию, – сообщил Володька. – От школы поедет только один человек.

– И ты что же, хочешь поехать?

– Да.

– Давай. Дело хорошее. Увидишь родину Димитрова.

– Нас будут спрашивать, что мы знаем о Болгарии. А я почти ничего не знаю.

Отец откинулся на спинку дивана, погладил себя по животу.

– Ну что Болгария... Столица – София, рядом – Чёрное море... А ты знаешь, что мы её от турок освободили?

– Нет.

– Сто лет назад.

Пахомов расстроился. Ну вот – такой факт, а он не знает. Историю он любил. Год назад отец достал ему где-то книжку "Ветры Куликова поля" с яркими картинками и фотографиями, и Пахомов зачитал её до дыр. Особенно ему нравились карты походов, на которых в местах сражений были изображены фигурки идущих друг на друга бойцов. Но про освобождение Болгарии там ничего не говорилось.

Отец начал было рассказывать про Болгарию, катая в пальцах комок от фантика, но вдруг осёкся и, развернув обёртку, подозрительно уставился на неё.

– А откуда у тебя эти конфеты?

– Мама дала.

– А говорит, денег нет! – прорычал отец, срываясь с места. Он пронёсся на кухню и выкрикнул, потрясая фантиком: – Значит, на это у тебя деньги есть!

– Виктор, успокойся, – донёсся холодный голос матери.

Пахомов подбежал сзади к отцу, закричал:

– Она не покупала. Ей дядя дал.

– Какой дядя? – обернулся к нему отец.

Мать опередила Володьку.

– Карасёв. В "стекляшку" шёл, заглянул по дороге. Угостил нас с девчонками.

Отец медленно перевёл на неё взгляд.

– И часто он к вам заглядывает?

– Первый раз.

– И чего, много конфет отгрузил?

– Грамм двести.

– А ты, конечно, взяла, – ядовито промолвил отец.

– А что ж мне, отказываться?

– Могла бы и отказаться.

– Несёшь всякую чепуху. Что я должна была говорить? "Заберите свои конфеты"?

– Вот ведь жук, – пробормотал отец, возвращаясь на диван. – Директор хренов... Куда уж нам до него!

Глава вторая

Новый год Пахомов любил главным образом потому, что отец не гнал его от телевизора, где 31 декабря показывали много интересного: киноконцерт, «В гостях у сказки», «Вокруг смеха» и прочее в таком духе. Правда, в этот раз одно наслоилось на другое, и Пахомову пришлось выбирать – либо «Вокруг смеха» по первой, либо киноконцерт по второй. Он выбрал киноконцерт.

Родители, как обычно, собачились на кухне, мешая друг другу готовить праздничный ужин.

– Ты видишь, я здесь лук режу? – раздражённо говорила мать.

– Ну а где мне свеклу мыть? – огрызался отец.

– Горит тебе? Подождать не можешь?

– Да, горит...

В девять явился отец смотреть программу "Время", и Пахомов ушёл в свою комнату выспаться перед новогодней ночью. Правда, заснуть у него так и не получилось, хотя он закрыл дверь и залез под одеяло с головой. Отчего-то вспомнился дневной телемост советских школьников с американскими: ухоженные, серьёзные старшеклассники задавали друг другу умные вопросы, а Пахомов глядел на них и думал о "Звёздных войнах" – не о военной программе Рейгана, которой проели всю плешь на политинформации, а о фильме, который он видел две недели назад у Карасёвых. Межзвёздные перелёты, чудовища с других планет, лазерные мечи – это же чудо какое-то!

В полном обалдении выйдя от Карасёвых, он кинулся в библиотеку взять что-нибудь про иные миры. Там ему подсунули "Маленького принца". Книжка оказалась на редкость тоскливой и муторной: странный мальчишка в шарфе сигал с одной планетки на другую и вёл занудные разговоры с лисом и розой. Фигня какая-то. Пахомов еле дочитал её – хорошо хоть, что маленькая. Вернув книжку в библиотеку, он взял "Приключения капитана Врунгеля", которые ему рекламировал Беляков. Вот это уже было совсем другое дело: моря, дальние страны, приключения. Почти как "Звёздные войны", только без супертехнологий.

Пока он так лежал, переносясь мыслью в далёкую-далёкую Галактику, пришли гости, коллеги родителей, – Андрей Семёнович Захаров и его жена, Анна Григорьевна. Пахомов услышал характерный говорок Андрея Семёновича – с хрипотцой и кашляющим смехом. Грянули преувеличенно радостные возгласы матери, потом комок звуков распался: мужские голоса забубнили в комнате, а женские зазвучали на кухне. Пахомов слышал каждое слово, но продолжал лежать с закрытыми глазами, грезя про Люка Скайуокера и принцессу Лею. Потом всё же вылез из-под одеяла и открыл дверь.

На кухне Анна Григорьевна тёрла сыр в тарелку, а мать резала на доске колбасу.

– Знак жёлтой змеи – земля, – говорила Анна Григорьевна. – Значит, будет приумножение богатства. И успокоение. А мы сейчас живём под знаком земляного дракона. Он покровительствует карьеристам. Недаром кооперативы везде пооткрывали...

Мать увидела Володьку и произнесла, сдув со своих глаз упавшую прядь волос:

– Проснулся, сынок? Поздоровайся с гостями. И переоденься. Праздник всё-таки.

– Здрасьте, – сказал Володька Анне Григорьевне. Та улыбнулась ему.

– Здравствуй. Хорошо поспал? Мы тебе, наверное, мешали.

Она была высокая, сухопарая, с бородавкой на шее. Пахомов помотал отрицательно головой и ушёл переодеваться. Напялив джинсы и чёрную футболку, спросил у матери: – Нормально, что ли?

Мать, нарезая хлеб, бросила на него взгляд.

– Нормально.

Пахомов прошёл в большую комнату. Там был притушен свет, в одном углу переливалась огнями ёлка, в другом надрывался, пульсируя холодным светом, телевизор. Отец, сидя на стуле за накрытым столом, говорил вольготно расположившемуся на диване Андрею Семёновичу:

– Да они нарочно кооперативы разрешили, чтобы свои деньги легализовать.

– Если так, зачем Чурбанова судят? – усмехался Захаров. – Он же – свой.

– Брежневские кадры вычищают. Ты посмотри: Громыко убрали, Долгих убрали, Чурбанова судят. Это ж Андропов ещё начал.

– Так что ж по-твоему, узбекское дело – тоже политика?

Отец не успел ответить – увидел вошедшего Пахомова. Володька поздоровался с Захаровым, присел в кресло. Гость сразу переключился на него.

– Ну что, как там в школе? Всё ещё учат любить дедушку Ленина?

– Учат, – пробурчал Пахомов.

– Наломал дров Владимир Ильич. Куда-то не туда нас повёл, а?

Пахомов пожал плечами, подумав при этом: "Зря ты так про Ленина".

– У нас будет конкурс на поездку в Болгарию, – сказал он. – Вы что-нибудь знаете про Болгарию?

– Про Болгарию? Гхм... А что тебя интересует?

– Ну... что-нибудь.

Захаров почесал затылок.

– Да вот хотя бы... про Вангу слышал?

Пахомов замотал головой.

– Предсказательница. Слепая. Говорят, будущее на тысячу лет вперёд видит. К ней всё Политбюро ходит.

– Вряд ли их будут об этом спрашивать, – усмехнулся отец.

– Будут – не будут, а такие вещи надо знать. Жить в конце двадцатого века – и не слышать про Вангу! Ведь это тебе предстоит, так сказать, проверить, правду говорит бабка или врёт, – Захаров привычно закхекал и пошёл чесать языком: про инопланетян, тайну гибели Гагарина и загробный мир. Пахомов слушал, развесив уши. "Вот это да! – думал он. – Неужто увижу эту Вангу? Зыко! Обзавидуются все. Надо будет про Ленина её спросить".

В комнату вошла мать.

– Володя, я ж забыла – тебе гости мороженое принесли. Хочешь?

– Хочу!

– Ну возьми в холодильнике.

Пахомов убежал на кухню. Мороженое оказалось фруктовым, жёлтого цвета, в вафельном стаканчике. Мать начала расставлять на столе тарелки, Анна Григорьевна принесла широкую хрустальную вазу с мандаринами и яблоками. Мужчины вышли в подъезд покурить, а когда вернулись, Захаров оживлённо говорил:

– Точно тебе говорю, Ельцин Горбача скинет. Ты посмотри, какая волна поднимается. В следующем году – выборы. Горбачёв сам себе яму роет.

– Не дадут они ему работать, – с сомнением говорил отец. – Съедят, как Хруща.

– Не скажи. Я в Ельцина верю. Он – мужик головастый.

Мать вытащила из шкафа юбку с блузкой и ушла в детскую комнату переодеться. Анна Григорьевна, усевшись на диван, принялась назойливо расспрашивать Пахомова про школьные дела. Тот уже привычно поведал ей про Болгарию. Анна Григорьевна оживилась, начала рассказывать про памятник какому-то Алёше в Софии и про мавзолей Димитрова. Потом вспомнила про курорт Слынчев Бряг. Захаров вставил свои пять копеек, сообщив, что "Слынчев Бряг" – это ещё и бренди.

Пахомов посмаковал про себя странное слово – "бренди". Воображению сразу представились бары, модная музыка и почему-то – ковбои. Болгария всё явственнее представлялась ему волшебной страной, полной непонятных обычаев и необычных вещей.

– Ну что, давайте проводим старый год, – прогремел Захаров, отвинчивая крышку с бутылки "Дюшеса".

Анна Григорьевна замахала руками.

– Нет-нет, я – только воду. Или шампанское.

– Что такое? – удивилась мать.

Отец сидел, посмеиваясь. Захаров плеснул ему в бокал немного лимонада, спросил у пахомовской матери:

– Людочка, по маленькой?

Мать вскинула брови, не понимая. Захаров поднёс к её носу открытое горлышко бутылки. Мать принюхалась и фыркнула, морщась.

– Ой, где ж вы это взяли, Андрей Семёнович?

– Хочешь жить – умей вертеться, – закхекал гость. – Ну так что?

– Ну если только совсем чуть-чуть...

– А мне? – сунулся Володька.

– А тебе ещё рано, – улыбнулся отец. – Давай я тебе морсу налью.

Пахомов обиженно откинулся к спинке дивана. Что ещё за новости? С каких пор ему рано пить "Дюшес"?

– Ну, за прошедший год! – объявил Захаров. И зачем-то добавил: – Чтоб Егору Кузьмичу подольше икалось.

Мать выпила и закашлялась.

– Уххх! Боже мой, кха-кха! – На глазах её выступили слёзы.

Пахомов отхлебнул бруснично-клюквенного морса. Тот был кислый, почти без сахара.

– Эх, слава богу – закончился год, – вздохнула Анна Григорьевна. – Армянам-то какую беду принёс! Ведь это – ужас! Я думала, страшнее Ашхабада уже ничего не будет. И тут этот Спитак...

– А в Сумгаите что творилось! – подхватила мать. – Говорят, их там сотнями резали.

Все как-то погрустнели, стали слушать обращение генерального секретаря. Тот говорил-говорил – казалось, его речи не будет конца.

– Вот же болтун, – скрежетал отец. – Когда ж тебя снимут, сволочь такую?

Но вот наконец забили куранты, и все стали чокаться бокалами, поздравляя друг друга. На экране посыпалось конфетти, зазвучала весёлая музыка.

За столом царил Захаров. Он наливал всем шампанского, отпускал шпильки по адресу ведущих концерта, вспоминал студенческую практику в Крыму с Пахомовским отцом.

– Думали ли мы двадцать лет назад, заканчивая университет, что жизнь, так сказать, сведёт нас в Якутии? Да мысли такой не было! Виктор, согласись! А теперь вот сидим здесь и встречаем, так сказать, новый год.

Анна Григорьевна вдруг спросила:

– А вы слышали про Эмский треугольник? Володя, ты же любишь такие истории. Не слышал? Ну вот, как же так! Журналист Мухортов раскопал где-то под Пермью аномальную зону. Уже несколько статей написал о ней. Говорят, со всего Союза туда люди едут, исследователи.

– Да мы только "Труд" выписываем, – засмеялась мать. – Там о таких вещах не пишут.