Текст книги "Мать (CИ)"

Автор книги: Вадим Волобуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

– Ну, я вижу, растёшь над собой, – похвалил его Мосолов, расположившись с другом в комнате.

Он никогда не мог избавиться от покровительственных ноток в общении с Гаевым. Это способствовало не только то, что он был старше, но и громадная пропасть в опыте семейно жизни: у Гаева он отсутствовал вовсе, зато Мосолов в свои двадцать три успел дважды побывать в гражданском браке, причём, второй раз его супругой стала однокурсница Гаева, которую Егор выгнал из дома спустя год совместной жизни.

Как водится, на столе тут же появилась большая баклага пива.

– Ну, за тебя! – провозгласил Егор, разливая по старым фарфоровым кружкам с коричневыми разводами по краям.

– Меня всё же терзают смутные сомнения, – произнёс Гаев, отхлёбывая пиво.

– Да они тебя всегда терзают, – снисходительно заметил приятель.

– Таков удел интеллигенции.

– Я попросил бы! – Егор назидательно поднял палец. – У меня профессия есть.

Гаев окинул взглядом стократ виденный им пейзаж Мосоловского жилья: старые кресла, пыльный диван, книжные полки до потолка, заставленные фантастикой, монитор на письменном столе и системный блок без боковых стенок возле заполненных держателей для аудиокассет между столом и кроватью.

– Ты – бердяевец, а значит, классовый враг, – лениво произнёс он. – У товарища Сталина с такими был разговор короткий.

– Тем хуже для него, – отрезал Егор. – У Сталина был шанс создать справедливое общество, а он вместо этого построил азиатское ханство.

– А многим нравится. Компатриоты вообще на него дрочат. Ты ж одно время подвизался в каком-то красном органе.

– Подвизался. Но на Сталина не дрочил. Я – большевик, а не сталинист.

– Ну да, ну да, – закивал, потешаясь, Гаев. – За большевиков и против коммунистов. Плавали, знаем. – Он опорожнил кружку и налил себе ещё. Помолчал, делая вид, что не замечает насмешливого Мосоловского взгляда. Потом сказал, осенённый внезапной мыслью: – Вообще, интересная штука – язык. Вот гляди. Я сказал "компатриоты дрочат на Сталина" – и вроде всё понятно. Но это – нам с тобой. А где-нибудь за границей придётся объяснять, что "компатриоты" – это сталинисты, которые ни разу не ленинцы, хотя и считают себя таковыми, а "дрочить" в данном контексте – это "восхищаться". А пройдёт лет двадцать, и то же самое придётся втолковывать уже нашим детям. Хрень какая-то.

Мосолов иронично глянул на него.

– А я вижу, ты болтун не хуже меня.

– Равняюсь на учителя.

– Не без успеха! – Егор поднял кружку. – На самом деле, рад за тебя. Если баба хороша, то это просто кул-форева, так держать! Чую, скоро ты нам курсы мастерства преподавать будешь.

Гаев ответил, почёсывая подбородок:

– Странно же. Девки из магазина кладут на меня с прибором... Не далее как сегодня опустили по самые помидоры. А какая-то гламурная киса за здорово живёшь даёт свой телефон. Не понять мне баб.

– Дурак ты, – убеждённо сказал Егор. – Не потому дурак, что глупый, а потому, что не знаешь. Девки из магазина ищут обеспеченного мужа, и ты у них не котируешься. А эта баба при деньгах, у неё другие приоритеты.

– И какие же?

– Молодость.

– Всё равно странно, – повторил Гаев, ощущая нарастающую лёгкость в суждениях. – Мне когда-то одна сказала, что больше всего ценит в мужиках заботу и настойчивость. Я решил с ней быть заботливым и настойчивым, так она меня тряпкой посчитала. Где логика? А самое неприятное знаешь что? Если я ей об этом скажу, сто пудов запишет меня в женоненавистники. В общем, трындец.

– Какая ещё логика? – откликнулся Егор. – Ты у кого её искать вздумал? У баб? Они другим местом думают.

– Да ты сам – женоненавистник, – заметил Гаев.

– И горжусь, – заявил Мосолов. Он поднялся, сходил на кухню, принёс ещё одну баклагу пива. Разлил по кружкам. – И вообще, бабы любят, чтобы о них вытирали ноги.

– То-то ты по Наташке сохнешь, – сказал Гаев, напомнив о неудачном втором браке Егора.

– Наташку не трожь. Наташка – моя вековечная любовь.

– Чего ж тогда из квартиры её вытурил?

– Да потому что невозможно уже было. – Мосолов устремил на приятеля внимательный взгляд и ухмыльнулся. – Даже не пытайся это понять. Бразильский сериал и достоевщина в одном флаконе. Я сам это до конца не понимаю.

– Да уж вижу.

– Она ведь два аборта делала из-за собственной дурости, – продолжал Мосолов. – Я когда с ней жил, чувствовал, что деградирую. Книги перестал читать, не общался ни с кем. А сейчас только о ней и мечтаю. Люблю её, стерву. Звонил даже однажды по пьяни – на тёщу попал.

– Странная у тебя какая-то любовь. Самоедская.

– Не то слово! Я уже всем надоел этими стонами. Каждый месяц с новой бабой, а Наташку забыть не могу. – Он не спеша опорожнил кружку, поставил её на стол. – Когда выгнал её, через пару недель кинулся в школу, где она работала – мириться. Захожу, спрашиваю у охранника: где такая-то? А он мне: "Ты кто такой?". Я говорю: "Муж". А он: "Ни фига. Это я теперь – муж". Такие дела. Месяца два в себя прийти не мог, пока Танька... ты её не знаешь... отличная девка... меня прям вот на этом столе не изнасиловала.

– Она – тебя? – не поверил Гаев.

– Она – меня, – подтвердил Мосолов, разливая по новой. – Самое интересное, что когда мы с Наташкой расстались, у неё всё пошло так, как я предсказал. Спуталась с этим охранником, развелась, ну и кому она сейчас нужна?

– Тебе, – ухмыльнулся Гаев.

– Это правда, – серьёзно закивал Мосолов. – Я иногда представляю, что мы опять встретимся. Как себя поведём? Тут возможны два варианта: либо пройдём мимо, не заметив, либо кинемся друг другу в объятия.

– А потом что?

– А потом то же, что и раньше: поживём вместе и разбежимся.

– Ну и надо оно тебе?

– А по другому не могу.

Гаев махнул рукой. Он уже захмелел. Пиво всегда оказывало на него сокрушительное воздействие. С двух литров Гаева тянуло на подвиги и психоанализ. Обычно за этим следовал третий литр, но сегодня Гаев хотел сохранить остатки благоразумия, чтобы завтра не брести к научнику с больной головой.

Он поднялся на ноги.

– Ну, я пойду.

– Давай, – согласился Мосолов, валясь на диван и беря со стола мятую пачку сигарет "Парламент". – Провожать не буду, закроешь дверь...

– Ага.

В окно бил алый сумеречный свет. Сизое небо рассекали ватные, будто пропитанные йодом, облака. По крыше противоположной девятиэтажки бродили голуби. Сквозь открытую форточку шумели деревья.

– Ты смотри не угори тут, – пожелал напоследок Гаев.

– С пары литров пива? Шутить изволишь?

Едва вышел из подъезда, позвонила маманя.

– Володя, ты где?

– Домой иду. К Мосолову зашёл по пути.

– А, ну хорошо... – Она помолчала. – Ты как, пьяный?

– Да нет... почти. Немного пива выпили.

– Ну давай. Жду.

Он пересёк утонувший в темноте двор, освещённый по краям фонарями, вышел к шоссе и, приплясывая, зашагал по тротуару. В жёлтом кругу света на блочной стене дома чернела надпись: "Буржуев на нары – рабочих на Канары!". Гаев прочёл её, засмеялся, глядя на чёрное, беззвёздное небо и бледную луну, рассечённую царапинами облаков. И тут его накрыло. В голове, словно по какому сигналу, побежали строчки:

Мы сидим вдвоём

Я с тобой сижу за одним столом

Мы сидим и пьём

Каждый думает о своём

Я сижу, молчу

Слышать, видеть, знать не хочу

Я задул свечу

Мне почти никак, я сижу, молчу

Темнота, весна, одинокий дом

За одним столом мы сидим вдвоём

Он остановился, проговаривая про себя этот текст. Непослушными пальцами вытащил из заднего кармана джинс блокнот в покоробленной от влаги картонной обложке, из другого кармана извлёк ручку. Прислонился спиной к фонарю и начал торопливо записывать. Строчки разбегались, полстраницы закрывала тень от руки.

Стихи он начал писать пару лет назад, настигнутый кризисом взросления. Полный мрачных мыслей, что взял в жизни неверный старт, он склонялся поменять вуз, но маманя упиралась: "Сначала закончи этот, а потом поступай куда хочешь". Она паниковала, думая, что если любимое чадо бросит педагогический гадюшник, его тут же загребут в армию. Гаев не разделял такого убеждения, однако, против родительской воли не пошёл. На этом-то перепутье его и подстерёг Мосолов со своими литературными открытиями. "Булгаков – отстой, – безапелляционно заявил он, пока они пили дешёвые коктейли в жестяных банках под институтской лестницей. – Попса для интеллигенции. Читай Сашу Соколова и Веню Ерофеева. Эти реально жгут". И ведь не обманул, зараза! Действительно зажгли. Да так, что осветили Гаеву путь в иномирье.

Не сказать, чтобы он прежде был чужд худлита. Читал много и запоем, отдавая предпочтение фантастике. Но вот сочинять его не тянуло никогда, разве что однажды, поспорив, набросал пародию на прочитанное: "Двадцатикилометровый звездный линкор Его Величества "Достоинство Императора" медленно поднимался над горизонтом, готовый обрушить всю ярость государя в самое лоно повстанцев. Он вошел в атмосферу, как нож в масло. Броня могучего суперкорабля нагревалась и краснела от трения. Его толстые орудия сверкали в лучах утреннего солнца..." и т.д.

А тут Гаева словно вытолкнуло в другую плоскость бытия. "Школа для дураков" снесла ему башку, а поэма "Москва – Петушки" вызвала к жизни неудержимый приступ стихотворчества. Те ранние опыты он затем похерил, но муза уходить не хотела, пробуждаясь после каждой пьянки, и дальше шло по нарастающей. За первые полгода он написал три стихотворения, за вторые – семь, за третьи – десять. Некоторые читал тому же Мосолову, другие – девчонкам, которых наивно хотел развести на перепих. Читал и мамане, которая от внезапного таланта сына тихо млела. "Ты бы отправил их в какой-нибудь журнал", – советовала она ему. Гаев отмахивался: "Да ну, глупости это всё".

Но он лукавил. На самом деле ему ужасно хотелось увидеть себя изданным и получить свою порцию оваций. Но страх получить отказ был сильнее тщеславия. Однажды он всё-таки пересилил себя и отнёс нетленки в один поэтический журнал. Там ему вынесли вердикт: "С регулярным стихом у вас нелады. Где начинаете экспериментировать, там поинтересней. Содержание – ваша сильная сторона, но форма хромает на обе ноги". "Хм, – сказал Гаев озадаченно. – А можно примеры экспериментов? Чтобы знать, на что ориентироваться". "Те, где не по четыре строки в строфе. Они хотя бы формально выглядят любопытнее". Вот так. Больше Гаев по журналам не ходил.

Он открыл дверь в квартиру, зашёл и разулся. Маманя разговаривала по телефону, одновременно гатачивая пилочкой ногти.

– Ну да... А у меня когда Володька тянуться начал, я ему одежду раз в полгода меняла. Всю! А время-то какое было!.. Ага... Ну ты помнишь...

Услыхав звуки в прихожей, крикнула сыну, прикрыв трубку ладонью:

– Володя, там картошка стоит... и сосиски...

– Угу, я понял.

Гаев прошёл на кухню, поставил в микроволновку ужин, включил телевизор. Шли новости. Юная ведущая с непроницаемым лицом сообщала, что на Землю падает сошедший с орбиты спутник.

– Его падение ожидается в районе горной гряды... – ведущая сбилась, всматриваясь в телетекст: – А-эн-дэ.

Гаев вздрогнул, изумлённо уставившись в экран.

Из комнаты доносился голос матери:

– Алевтина Петровна сегодня ходила к нему... да... и говорила... она потом вернулась вся такая расстроенная. Ужасно, просто ужасно!.. А что у шефа? Вы были? И как? Да что вы говорите! А сисадмины... да-да, конечно... а сисадмины что на это? А-ха-ха! Ну правильно, им-то что волноваться! Это же опять на нас свалится... А я ему уже говорила! "Сергей Макарович, говорю, вы вообще о будущем думаете?"... А ничего! Живёт сегодняшним днём... Ну да, наплевать. А? Да-да-да! Ну ладно, Алевтина Петровна, у меня уже Володька пришёл с работы. Пойду сына кормить. Да... да... хорошо... Да... Ну, до свидания!

Она явилась на кухню – маленькая, чернявая, совсем непохожая на рослого блондина Володьку. Тот уже смёл с тарелки ужин и лениво пил чай, листая лежавшую на столе книгу в мягкой обложке – "Страх и ненависть в Лас-Вегасе". По телеку кривлялись какие-то юмористы и громыхали смехом зрители в зале.

– Ну что, как? – осклабясь, спросила маманя. – Не очень пьяный?

– Да нет, – поднял Гаев взгляд.

– Ой, а глаза-то, вижу, прямо плывут...

– Да нормально всё.

– Завтра идёшь в институт?

– Угу.

– Ну как, готов?

– Да чего там... Не экзамен же!

Маманя присела с противоположной стороны стола.

– Ну а со стихами как? Не надумал в журнал отнести?

Гаев устало вздохнул.

– Да ну, к чему это? Я ж не ради журналов пишу.

– Ну а ради чего?

– Не знаю. Приходят в голову – и пишу.

Маманя помолчала, глядя в телевизор, затем сказала через силу:

– Ну, давай я отнесу, если ты не хочешь.

– Да зачем?

– Ну а что им лежать мёртвым грузом? Я так волнуюсь за тебя, сынок! – вырвалось у неё.

Гаев потёр щёку.

– Чего ты волнуешься-то?

– Ну как... получится – не получится. Жизнь-то наша – в детях. Если у тебя всё будет хорошо, то и у меня всё будет хорошо.

Он раздражённо отмахнулся.

– Глупости. Куда я денусь? С голоду, поди, не помру. А журналы... Не знаю. Рано ещё. Руку набить надо. Да и не в том суть. – Он решил сменить тему. – Ты с кем говорила-то?

– Да о работе всё. Новую программу ставят, никто в ней не разбирается.

Маманя работала в дочерней фирме крупной нефтяной компании специалистом по внедрению бухгалтерских программ. Получала хорошие деньги, но постоянно жаловалась, что там сидит куча блатных, которые ничего не умеют и только кидают понты. Каждый вечер, придя домой, она висела на телефоне, обсуждая с коллегами события дня.

– Как ты не дуреешь? – сказал он. – И днём о работе, и вечером. Свихнуться же можно.

– А что делать?

– Не знаю. Отключиться. Оставлять работу на работе.

– Не получается. Всем что-то надо. У меня и в советское время был такой график. – Она встала, налила себе чаю.

– На КамАЗе, что ли? – рассеянно спросил Гаев, глядя в книжку.

– На КамАзе.

– И тоже весь вечер болтала по телефону?

– Там у меня его не было. Я только родителям с почты звонила. – она села обратно за стол, подперла голову ладонью. – Помню, когда Брежнев умер, Набережные Челны переименовали в его честь. А мама с папой этого не знали ещё. Я звоню им в Москву. Трубку мама сняла, телефонистка ей говорит: "Москва, ответьте Брежневу". Мама перепугалась: "Ой, батюшки, живой был – не звонил. Что случилось-то вдруг?". Телефонистка опять: "Москва, ответьте Брежневу". Мама кричит в трубку: "Леонид Ильич! Леонид Ильич!". Там все хохочут, слова сказать не могут. Потом трубку папа берёт, говорит: "Леонид Ильич, это вы?". Телефонистки вообще валяятся друг на друга. Я кричу: "Вы чего там? Я же всё слышу"... И смех – и грех.

– А она не удивилась, что ей Брежнев звонит с того света? – спросил Гаев.

– Они с папой были простые люди. Раз звонит, значит, так надо.

– Простые-то простые, а квартиру в Москве получили!

– Так по разнарядке же. Лимита!

Глава вторая

Трудно найти более мотивирующую вещь для поступления в вуз, чем армейский призыв. Любой институт, имеющий военную кафедру, с гордостью сообщает об этом в своей рекламе, а заботливые родители, узрев заветные слова «отсрочка от армии», волокут туда своих чад, невзирая на профиль вуза и желания самого чада.

Так получилось, что когда Гаев окончил школу, началась Первая чеченская, а когда он выпорхнул из пединститута с дипломом учителя истории, заполыхала Вторая чеченская. Маманя со своим апокалиптическим мышлением не могла спокойно спать, пока отпрыск болтался в неопределённости и рисковал оказаться под пулями. И если в девяносто пятом его стремления, в общем, совпали с родительскими, то в двухтысячном маманя ввела диктатуру и своей волей запихнула единственного сыночка в аспирантуру. Гаев не особо сокрушался – в то время он окончательно решил посвятить жизнь творчеству, всё остальное рассматривал как презренную суету.

Научный руководитель его, Михаил Александрович Яблоков, считался крупным специалистом по аграрным отношениям. Имя себе он сделал на работах вроде "Революционный союз поволжского крестьянства и пролетариата при Александре III". Понятно, что в девяностые ему пришлось немного изменить свои взгляды, и теперь из-под его пера выходили статьи типа "Столыпинская реформа и её роль в укреплении российской государственности". Из поборника ленинских взглядов Михаил Александрович превратился в державника с монархическим налётом, любил порассуждать о гибельности революции семнадцатого года и о "России, которую мы потеряли". Сталина называл не иначе как "людоедом".

– Будете заниматься черноземьем, – сообщил он Гаеву при первой встрече. – Назовём вашу работу так: "Курская деревня при Царе-Освободителе". Регионалистика сейчас на подъёме, а специалистов мало. Тем более по истории русского села. Броская тема – половина успеха. Вы запишите, чтоб не забыть.

Гаев записал.

– Вы должны понять, что наука требует самоотречения, – продолжал Яблоков. – Сюда приходят не за деньгами.

– Я понимаю, – ответил Гаев, скользя взглядом по его велюровым брюкам и потёртому свитеру.

– Так что, если вы решите посвятить себя нашей профессии, не ждите материальной благодарности.

"Я и не жду, – подумал Гаев. – Кабы не маманя, хрен бы ты меня тут увидел".

– Своим героям надо сочувствовать, их надо любить. Написать диссертацию может всякий, а вот понять, о чём пишешь, – это дорогого стоит. Я дам вам список литературы. Через полгода проведу нечто вроде внутреннего экзамена. Вам ещё предстоит сдавать кандидатский минимум, вы не забывайте. И да – не бойтесь спрашивать. Лучше один раз сморозить глупость, чем молчать и потом лепить штамп за штампом. Сейчас вот интернет появился. Я сам эту сферу знаю слабо, но слышал, там много интересного. В общем, если желаете расти, надо неустанно работать над собой.

Гаев выслушал эту короткую речь, подавляя саркастические позывы. "Работать над собой". Сразу вспомнился усталый Иркин вопрос: "Ты когда учить начнёшь?".

– Само по себе замечательно, что вы решили окунуться в нашу область, – продолжал Яблоков. – Сейчас наука в загоне... А уж гуманитарная – тем более. Но это лишь первый шаг. Нельзя останавливаться! Нужно постоянно испытывать голод к знаниям. Как в наше время говорилось: "Бороться и искать – найти и не сдаваться"... Вы, кстати, женаты?

– Нет, – ответил Гаев. И добавил, не сдержавшись: – Был бы женат, не пошёл бы в науку.

– А, новая система. Понимаю, – закивал историк.

Я – набитый мягким и твёрдым мешок из кожи.

Я – такой же как все, мы все здесь похожи.

Мы хотели бы вспомнить, как жить, но к несчастью, не можем.

Мы – набитые твёрдым и мягким мешки из кожи.

Мы – мешки, нас неведомый грузчик кидает и тащит.

Если сильно нас стукнуть о пол, мы вспомним о настоящем.

Иногда верх мешка от слёз становится влажным.

Но мы – мешки и не можем быть чем-то более важным.

Мы разложены по стеллажам и на каждом свой номер.

Если несколько дней стеллаж пуст, значит, кто-нибудь помер.

Не беда! Его новый мешок непременно заменит.

Мы – мешки и никто из нас здесь ничего не изменит.

Раз в неделю Гаев приходил в родной пед на кафедру отечественной истории и отчитывался перед Яблоковым о своих достижениях. Тот, попивая чаёк, выслушивал его, что-то уточнял, давал советы, а затем обращался к воспоминаниям молодости.

– Дали нам как-то в студенческие времена задание опросить участников Гражданской войны. Красноармейцев, понятно. Вы вот, наверно, уже не представляете, а для нас белые были как фашисты. Враги! Их не опрашивать надо было, а стрелять. И вот мы ходили по адресам героев гражданской и записывали их рассказы. Помню, прихожу к одному такому ветерану – он в Уфе советскую власть устанавливал. И вот он мне показывает дореволюционные фотографии. Смотрю: сидят в три ряда хорошо одетые мужики, смотрят открыто, с достоинством, а между ними притулился какой-то невзрачный дяденька в таком себе пальтишке и шапке. Спрашиваю: "А это кто?". "А это – хозяин нашей фабрики со своими рабочими". И начинает мне расписывать, как же хорошо жилось при царе. Я только рот раскрыл. Спрашиваю: "Так зачем же вы капиталистов-то свергали?". А он так ударил ладонью по коленке и отвечает: "Ну мы-то думали, лучше будет!". Вот такая вот история с географией.

– И что, вы всё это честно записали? – спросил Гаев.

Яблоков усмехнулся.

– Нет, конечно. Вы вот и не воображаете, какой страх был. Нам с младых ногтей вбивали, что можно и чего нельзя. Что вы! Про себя думай что хочешь, а рот открыть не смей. Помню, хе-хе, один старичок рассказывал нам про разгром Врангеля. Потом-то я сообразил, что он не из Красной армии, а из ОГПУ. Но тогда-то разве знал? "Форсируют, говорит, наши бойцы Сиваш, с того берега по ним стреляют. Они – наутёк. Ну, пришлось, конечно, вдарить по ним из пулемёта... но это – не для записи!". Ха-ха! Что вы так смотрите? Такие времена! "Людоед" умер, а народ всё равно трепетал. Хотя иногда прорывалось, конечно. Был у нас преподаватель истории партии, редкостный дурак... Решил как-то вместо лекции устроить спектакль: разыграть события семнадцатого года по ролям. Распределил, кому кем быть: "Ты играешь Керенского, ты – Милюкова, ты – Корнилова, ну а я, так уж и быть, Ленина". Ну, мы, студенты, народ бесшабашный, подготовились как следует и посадили "Ленина" в лужу. Так он после этого побежал жаловаться в деканат, там его тоже взгрели как следует за антиобщественные опыты, хе-хе.

– А вам самим ничего за это не было?

– Ничего. Комсорг только неофициально довёл до сведения, чтобы впредь были осмотрительнее... Господи, у вас ведь теперь и комсомола нет! Ни диамата, ни истмата... Вы даже не представляете, какой глубокий переворот совершился на наших глазах. Мы живём в другой стране! Болтай, что хочешь, езжай, куда вздумается... Я когда первый раз за границу вырвался – в Чехословакию на симпозиум – две недели из пражской библиотеки не вылезал, сидел, обложившись трудами Ленина, чтобы не придирались, а сам читал – знаете кого? – Ясперса. Он там был в свободном доступе. А у нас, чтобы его в Ленинке получить, надо было сделать спецзаказ, да ещё обосновать, зачем он тебе нужен. Вожди наши боялись, чтоб мы не напитались воздухом свободы, как декабристы, хе-хе. Следили. Вот вы сейчас едете за рубеж с кем хотите, а мы ездили организованно, группой, и к каждой группе был приставлен человек из органов. А по возвращении писали отчёты, что мы там видели и с кем общались. А вы думали! Всё очень строго. Перед каждым выездом – беседа в ЦК. Вдруг вы там столкнётесь с врагами! Надо быть готовым. А потом я развёлся с женой и всё закончилось. Разведённым женщинам можно было выезжать, а разведённым мужчинам – почему-то нет. Такая вот история с географией...

Вообще, Гаеву было с ним интересно. Поначалу. Раздражала только его манера всё время объяснять элементарные вещи, будто Гаев прилетел с другой планеты и никогда не жил при совке. Гаев это терпел, делая скидку на возраст, но потом Яблоков пошёл рассказывать свои истории по второму кругу – с теми же снисходительными разъяснениями – и это уже было невыносимо.

Я похож на героя романа с печальным концом

Ощущая себя мертвецом

Я никак не пойму, в чем другие находят опору

Вспоминается часто Сизиф, вечно катящий в гору

Бесполезный, огромный, откуда-то взявшийся камень

Наша жизнь и не лед, и не пламень

Она больше похожа на пепел

Или глину, которая рано ли, поздно

Нам всем рот залепит

При такой перспективе легко потерять направленье

Ну а что до меня, я плыву по теченью

И от всех берегов меня дальше и дальше уносит

Если кто-нибудь спросит, для чего это все

Я вообще ничего не отвечу

До свидания, люди! До встречи!

Глава третья

Спальня была стилизована под виллу на берегу океана: за нарисованными окнами плескалось море, меж ними протянулся деревянный пирс на огромной, в полстены, чёрно-белой картине; потолок сиял чем-то орнаментальным, слева отсвечивало большое фигурное зеркало, справа стоял чёрный дизайнерский столик в виде треугольной лесенки.

– У меня лучшая подруга уехала семь лет назад в США, вышла замуж, – сказала Светлана, положив правую руку под голову. – Мы переписывались, слали друг другу открытки на рождество. Она постоянно сожалела, что я не смогла никуда уехать, работаю за зарплату, что муж – лузер с двушкой. А у нее – состоятельный американец, и она не работает, занимается садом. Ну и так получилось, что мы с мужем поехали в США по его работе, в тот же город, где живет подруга. Я ей написала, она не ответила, но у меня был адрес с открытки. Мы поехали по этому адресу, а там оказалась простая многоэтажка, дверь открыла наша общая знакомая Катя, сказала, что Лида на работе. И что же выяснилось? Лида уже пять лет как развелась, работает посудомойкой, снимает вместе с Катей ту квартиру. Лиду мы не дождались, но было очень неприятно от всей этой истории.

– Так ты замужем была? – спросил Гаев.

– Тебя это удивляет?

– Да нет, не особо.

Светлана повернула к нему голову, прищурилась.

– Вы, мужчины, питаете какую-то нездоровую страсть к сексу с девственницами.

– А вы нет?

– Вот ещё глупости! Мы ценим надёжность и опыт.

Гаев перевёл взор на стену с чёрно-белым пирсом, затем поднял глаза на большую бутафорскую ракушку. Странное ощущение донимало его, будто он переспал с собственной учительницей.

– Туда обычно телевизор вешают, а ты – ракушку, – произнёс он, чтобы не молчать.

– Ну и что?

Светлана откинула одеяло и села на краю кровати, спустив голые ноги на пол. Подняла лежавший на ворсистом коврике лифчик.

– Застегни.

Гаев послушно сцепил крючки. Спина у Светланы была горячая, потная. Светлана встала, натянула юбку и блузку. Стала причёсываться перед зеркалом.

– Так и будешь лежать? – спросила она, не оборачиваясь.

Гаев вздохнул и тоже выкарабкался из-под одеяла. Сердце его то колотилось, то замирало, мысли метались вспугнутыми мальками.

– Ты что, недовольна? – буркнул он, собирая разбросанную на полу одежду.

– С чего ты взял?

– Голос какой-то... холодный.

– Я – не твоя мамочка, чтобы тебя облизывать.

Гаев напялил джинсы и носки, постоял, глубоко дыша.

– А ведь облизывала только что.

– Так... немного языком поработала.

Гаев смерил взглядом её спину.

– Чаю-то хоть дашь напиться?

– Чаю? – она изумлённо повернулась к нему. – Знаешь, ты у меня первый такой.

– Какой?

– Который просит чаю. Н-ну ладно, иди на кухню, ставь чайник.

Гаев поплёлся выполнять приказ. Чёрт его дёрнул спросить про этот чай. Лучше уж пиво.

Кухня у Светланы была, конечно, не чета Гаевской: вся в зелёных тонах, с мягким уголком, огромной вытяжкой и полосой кафельной плитки над раковиной. А на окне вместо штор – жалюзи. "Интересно, она сама тут готовит?" – подумал Гаев, включив электрический чайник.

– А почему ты спросил про эмиграцию? – полюбопытствовала Светлана, входя на кухню.

Без каблуков она едва доставала ему до подбородка.

– Так, просто. К слову пришлось. Вспомнил, как ты в магазине говорила что-то про Францию.

– А, это... Ну, там было совсем другое. – Она села на стул, закинула ногу на ногу. Побарабанила пальцами по столу. – Скажи, тебе действительно хочется чаю?

– Ага.

Так просто она от него не отделается! Он – не тупой самец, годный только для постели.

– Ну тогда разливай, – сказала Светлана. – Чашки вон там.

Гаев разлил.

– Угощений у меня не припасено, – сказала Светлана. – Сахара – тоже. Терпеть не могу плебейскую привычку пить сладкий чай с бубликами.

– Вообще-то купцы до революции именно так и пили.

– Это их проблемы.

– Ты куда-то торопишься? – осведомился Гаев, помедлив.

– Нет. С чего ты взял?

– На всякий случай спросил.

– Но это не значит, что я буду тут с тобой до утра чаи гонять.

– Я и не собирался.

Они помолчали.

– У моей мамы была подруга – зам в гороно, – вдруг сообщила Светлана. – Она в конце восьмидесятых взяла себе и детям фамилию Андерсен. Хотела уехать на ПМЖ в Данию. Ей отказали, а фамилия осталась. Теперь они там, в тамбовской дыре, все – Андерсены, и дети, и внуки. Ну и на что это похоже?

– Цирк какой-то, – сказал Гаев. – Так ты из тамбовских, что ли? И давно в Москве?

– С девяносто второго.

– А я – с восемьдесят девятого. – Он огляделся. – Вижу, не зря переехала. Жизнь удалась.

Он чувствовал себя ужасно глупо. Хотелось поговорить об их отношениях, но вместо этого он нёс какую-то чепуху. Эта баба положительно сбивала его с толку.

– Знал бы ты, чего мне это стоило, – сказала Светлана. – Когда перебралась в столицу, продала в Тамбове квартиру. Деньги шли три месяца и сгорели начисто. – Она отставила наполовину пустую кружку и посмотрела на Гаева. – Ну, ты допил?

– Сейчас, ещё немного.

– Честно тебе скажу – у меня нет желания раскрывать перед тобой душу.

– А зачем тогда в магазине клеила?

Светлана фыркнула.

– Ну и слово – клеила! Бррр.

– Знакомилась, – смягчил формулировку Гаев. – Я ведь ради тебя вино заказывал, на фирму ездил.

– Ты как будто считаешь это подвигом. Хотя для тебя, наверно, так и есть.

– Что значит "для тебя"? – обиделся Гаев.

– Для твоих лет. Сколько тебе? Двадцать один? Двадцать два? Знаю людей, которые в твоём возрасте открывали собственное дело.

– Чего ж тогда с ними не спишь?

Светлана поджала губы.

– С чего ты взял, что не сплю? – Она глубоко вздохнула. – И вообще, это тебя не касается. Я бы советовала тебе быть скромнее.

– С какой это стати?

– С такой, что моя благосклонность не бесконечна.

Гаев криво усмехнулся.

– Напугала! – Он поиграл пустой чашкой.

– Поставь её в посудомойку, – велела Светлана.

Гаев подчинился, затем пробурчал:

– Моя благосклонность тоже не резиновая.

Светлана будто не услышала.

– Ну что, всё? – спросила она, вставая.

– Да.

– Ну пойдём, я тебя провожу.

Проходя по коридору, Гаев бросил взгляд в гостиную. Там, на столике, стояла забытая бутылка "Монте Ллано" и два бокала – аперитив к вечернему угощению. В прихожей Светлана прислонилась боком к стене, обхватила локти ладонями и смотрела, как он обувается.

– Мне звонить или как? – поинтересовался Гаев возле двери.

– Я сама тебе позвоню.

– Хорошо.

Глава четвёртая

– Я прочитала у Карнеги, что надо улыбаться, – сообщила Марина. – Ну и улыбалась в метро. А ко мне подсел какой-то кавказец, положил ладонь на плечо и начал приставать. Вот и пойми вас, мужиков. – Она развела руками, обидчиво надув губки.

– И что, отфутболила чувака? – спросил Артём – стриженый ёжиком крепыш в футболке с портретом Роберта Планта.

– А ты как думаешь?

– Ты реально хочешь знать, что я думаю?

– Да.

Артём пожал плечами.

– Какая разница, какого папика доить?

– Ой, спец нашёлся! Ты где в метро папиков видел?

– Это ты у нас по папикам, не я.

Марина приняла оскорблённый вид. Стоявший рядом Гаев развязно посоветовал ей:

– По башке ему за такие шутки.

Артём мельком глянул на него.

– Не умничай.

– Я нормальных парней выбираю, а не папиков и не дятлов, – заявила Марина.