Текст книги "Мать (CИ)"

Автор книги: Вадим Волобуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

– А на фига тебе эта Болгария?

– Тебе-то что! – плача, выкрикнул Пахомов.

– Гля, пацаны, ща разревётся!

– Не отдашь? – завопил Володька. – Тогда я Маргарите скажу, что это ты про бомбу звонил.

– Совсем оборзел, урод?

– Отдай газеты, – упрямо повторил Пахомов.

– Да ты заманал уже! – Грищук раскачал связку и отшвырнул её в загаженный собаками сугроб. – На, подавись. Пошли, пацаны.

Володька бросился за своим сокровищем, отряхнул его от снега и, прижав к себе, без оглядки побежал в школу. Откуда только такие сволочи берутся? – подумал он. Этот Грищук, небось, и курит ещё.

Глава шестая

В середине марта Маргарита приболела, так что историю вместо неё вела Любовь Сергеевна – молодая, субтильная, с пышной причёской. Пахомову она сразу понравилась: живая, улыбчивая, куда там замороженной Маргарите!

Представившись, сказала, будто извинялась:

– Я знаю, у вас на сегодня задан рассказ про "стахановцев". Но все рассказать, конечно, не успеют. Давайте, кто хочет, тот пусть и расскажет. Ну, кому пятёрки нужны?

У Пахомова аж мурашки побежали от её улыбки. Он поднял руку.

– А можно про героический поступок? Я в книге читал...

Светка Глушан с удивлением посмотрела на него. Отродясь Пахомов не вызывался отвечать.

– Можно и про поступок. Будешь рассказывать?

– Ага.

– Ну выходи к доске. Как тебя зовут?

– Володя Пахомов.

"Ботан пошёл", – пробурчал с "камчатки" Грищук.

Любовь Сергеевна выискала его фамилию в журнале.

– Ну давай. Мы слушаем.

Пахомов набрал в грудь воздуха и затарахтел:

– На одной стройке в Сибири комсомольцы долбили лёд на реке. Долбили-долбили, а потом у одного лом раз – и ушёл в прорубь. С железом тогда было тяжело, каждый лом на счету! И вот, хотя стоял сильный мороз, комсомолец разделся и прыгнул вслед за ломом в прорубь. Нашёл его на дне и вытащил обратно. Так для страны были спасены несколько килограммов железа.

Он гордо уставился на учительницу. Та глядела на него, ожидая продолжения. Потом спросила:

– Ну а человека-то спасли?

Пахомов растерялся. В книжке об этом ничего не говорилось. Да он и как-то и не задумывался.

– Ну да, конечно! – сказал Володька. – Оттёрли, всё в порядке...

– Ну и отлично. Садись. Пять.

На перемене его подозвал к себе Грищук, ошивавшийся с несколькими старшеклассниками возле подоконника. Рядом, спиной к Грищуку, переминалась с ноги на ногу Наташка Рыкова – крупная черноволосая деваха с некрасивым лицом, казавшаяся лет на пять старше своего возраста.

– Чего тебе? – холодно спросил Володька, приближаясь.

– Да ближе подходи, не бойся.

Пахомов подошёл ближе. Грищук вдруг схватил его за правое запястье и ткнул им в задницу Рыковой. Та обернулась – Грищук, отпустив руку Пахомова, заржал.

– Дурак! – выкрикнул Володька, торопливо отходя прочь.

– Это ты сделал, Грищук? – взвизгнула Рыкова. – Совсем охамел?

– Я-то тут при чём? – заорал тот. – Моя, что ли, рука была?

– Дебил!

По коридору носились вопящие первоклашки. Между ними, прижав к груди журнал, лавировала Камира Петровна – учительница литературы.

– Здравствуйте, Камира Петровна, – поздоровался с ней четвёртый "В".

– Здравствуйте, – проговорила та с улыбкой, входя в класс.

Беляков, прислонившись к стене, листал "Технику – молодёжи".

– Видал, что этот урод сделал? – спросил его Пахомов.

– На то он и урод, – откликнулся Беляков, закрывая журнал, на обложке которого красовался чёрный параллелепипед, пронзённый по центру жёлто-красным лучом.

– Про лазеры читаешь? – спросил Пахомов.

– Ну да.

Пахомов тоже подпёр стену, метнул хмурый взгляд в сторону Грищука.

– Надо всё-таки Маргарите сказать, что это он директору про бомбу звонил.

– А то она не знает! – усмехнулся Беляков.

Пахомов обомлел.

– Так это правда он был?

– Да вся школа об этом трындит.

Володька скуксился: вся школа трындит, а он – ни сном, ни духом. Как же так?

Большая перемена ещё не закончилась, когда внезапно появившаяся завуч погнала четвёртый "В" в класс.

– Ребята, сейчас вам расскажут про здоровый образ жизни, – объявила она. – Это важно. Послушайте и сделайте выводы!

Ученики затосковали. Завуч вышла, и в классе поднялся галдёж. Кто-то ударил соседа учебником по голове, в доску ударился кинутый кем-то бумажный комок. Пахомов от нечего делать стал рассматривать стенд с политинформацией, висевший справа от его парты. Ближе всего к нему красовалась вырезка из "Костра" с рисунком испуганной девочки, бредущей куда-то в сумерках. Под рисунком был текст: "Однажды вечером я встретил на улице одинокую девочку, которая шла на кладбище, держа в руках маленький свёрток. Вокруг не было ни души, и девочка дрожала от страха. Я спросил, не потерялась ли она. "Нет, что вы! – ответила она. – Я иду в часовню поставить свечку за упокой души бабушки. А ещё мне надо положить хлеб на её могилку". Вот это да! Удивлённый, я стал расспрашивать девочку. Оказывается, она верила, что существует какой-то бог, который сурово покарает её, если она не выполнит определённые обряды...".

Тут в класс вернулась завуч, а вслед за ней – незнакомая очкастая тётка среднеазиатской внешности.

– Ребята, слушаем внимательно Луизу Муратовну! – сказала завучиха. – Вам пригодится это в жизни. Грищук, тебя особенно касается.

Очкастая Луиза поздоровалась и, прижимая к груди сухопарые руки, начала:

– Я пришла к вам, дети, чтобы рассказать о простом, но очень эффективном способе поддержать своё здоровье и не болеть. Вы, конечно, слышали о таких людях – "моржах". Они плавают в ледяной воде и не страдают от болезней. А научил их этому великий человек по имени Порфирий Корнеевич Иванов. Он не боялся холода, зимой ходил без обуви, с непокрытой головой, и никогда не болел. Когда во время войны фашисты схватили его и стали проводить опыты, обкладывая льдом и закапывая в снег, он не только выжил, но и укрепил своё здоровье. До тридцати пяти лет это был самый обычный человек, как все мы. Но затем его поразил рак. А вы, наверное, знаете, что рак не лечится. Это – ужасная болезнь, вызывающая страшные муки. И вот, чтобы не терзать себя и родных, он решил умереть. Но как? Он долго думал над этим и понял, что самый лучший способ – это облиться водой на морозе, чтобы природа сама забрала его. И вот он пошёл к колодцу, зачерпнул ведром воды и стал обливаться. Один раз облился – ничего не произошло. Облился второй раз – и снова ничего. Он понял, что природа не берёт его, и вернулся в дом. А на следующий день вдруг почувствовал себя значительно лучше. Он обратился к врачам, и те сказали, что у него больше нет рака. Представьте себе, дети: без всяких лекарств, одним обливанием на морозе, он вылечился от ужасной болезни! Вот такая сила у нашей природы, что она побеждает неисцелимые хвори. После этого он стал разрабатывать оздоровительную систему, и назвал её "Детка". Система эта очень проста, в ней всего двенадцать правил. Достаточно следовать им, и вы даже в восемьдесят лет будете чувствовать себя как в двадцать. К Порфирию Корнеевичу приезжали исследователи со всего Союза и из-за границы. И все они признавались, что не видели в жизни более здорового человека. А всё потому, что Порфирий Иванов не боялся природы, не закрывался от неё. Наоборот, всегда повторял: "Природа – наша мать. Любите её!". Кто-то считает его человеком, а кто-то – богом. Между прочим, есть предсказание, будто в двадцатом веке родится Христос и будет ходить по нашей земле. И действительно, если сравнить то, что говорил Порфирий Иванов, с заповедями Христовыми, то мы увидим, что они схожи. Если вы хотите узнать больше об учении Порфирия Иванова, приходите к нам, по адресу: улица Геологов, двадцать два. Мы с большой радостью встретим вас и расскажем, что можно делать, чтобы укрепить иммунитет и стать неуязвимым для всех болезней...

– А до ста двадцати можно будет прожить? – крикнул с задней парты Грищук.

– Грищук! – одёрнула его завуч. – Помолчи.

Но тётка обрадовалась вопросу.

– Можно! И до ста сорока можно! Главное – жить в согласии с природой, каждый день обливаться холодной водой и не хранить в сердце зла.

– Круто, – прошептал Грищук на весь класс.

Отец пришёл с работы раньше матери. Хмурый, бросил вышедшему навстречу Володьке:

– Что, опять в телевизор пялишься?

– Уроки делаю, – обиженно ответил тот.

– Ну, делай.

Переодевшись, отец сам включил телек – там вещали что-то о советских ЭВМ и автоматизации производства. Некоторое время он молча смотрел сюжет, а потом раздражённо воскликнул:

– Ну кому вы лапшу на уши вешаете, идиоты? Японию они собрались обгонять, придурки... Да ваша техника – это прошлый век! Вы же перед японцами – дикари. Всё просрали, перестройщики хреновы. Даже Руста перехватить не смогли!

Пахомов, сидевший у себя в комнате за письменным столом, слез со стула, прошёл в большую комнату.

– А мама скоро придёт? – спросил он.

– Не знаю, – буркнул отец.

Володька постоял немного в дверном проёме, затем произнёс, обуреваемый патриотизмом:

– И ничего наша электроника не хуже. Мы в космос летаем!

Отец насмешливо покосился на него с дивана.

– Хуже, хуже.

– Почему хуже-то? – возмутился Пахомов.

– Потому что хуже. Володька, японцы уже переносные компьютеры делают, а наши ЭВМ полкомнаты занимают. Нет у нас микроэлектроники, а у японцев – есть.

– И у нас есть! – возмутился Пахомов. Он сбегал в свою комнату и вернулся с "Весёлым поваром". – Вот это что?

Отец засмеялся.

– Это ж всё скопировано у них. Своего у нас ничего нет. А что есть, так сплошная рухлядь. Мы от них отстали лет на сорок.

– И ничего не скопировано! – захлёбывался Пахомов. – Сами сделали! Сами.

– Ну, пусть сами, – согласился отец.

– А Гагарин? – не унимался Пахомов. – А "Буран"? А АЭС? Нам Маргарита Николаевна говорила: у нас первая АЭС в мире! Вот!

– У нас она первая и взорвалась, – хмыкнул отец. – Про Чернобыль вам в школе не рассказывают?

Пахомов замотал головой, а отец продолжал:

– Всё сыпется, Володька. После Сталина у власти одни воры и болтуны. – Он вздохнул, почесал щёку. – Ладно, бог с ним. Ты уроки сделал? Нет? Ну-ка быстро иди делай.

Пахомов ушёл.

Мать пришла только в девять. Пахомов весь извёлся, ожидая её. То и дело спрашивал у отца:

– Может, она в магазин пошла?

– Володька, я не знаю! – раздражённо отвечал отец.

Услыхав знакомый звук открываемой двери, Пахомов бросился к вошедшей матери и обнял её. Отец в прихожую не вышел, остался сидеть на диване.

– А где папа-то? – спросила мать.

– В комнате.

– Понятно.

Мать прошла в большую комнату, сказала:

– Привет!

– Привет, – угрюмо ответил отец. – Где была?

– На работе. Где ж ещё?

– Не знаю. Может, гуляешь где.

Володька прошмыгнул к себе и затаился, прислушиваясь. Стукнули открываемые створки шкафа.

– Глупости какие-то несёшь, – сказала мать.

– Чем же вас так нагружают?

– Чем всегда.

– Захарову почему-то не нагружают. А ты там на особом счету, что ли?

– Не веришь – сходи на работу и спроси.

– Схожу и спрошу.

– Сходи и спроси.

Мать переоделась, заглянула в детскую.

– Володя, ты ел? Пошли ужинать.

– Сейчас!

Мать вернулась в большую комнату, сказала отцу:

– Кстати, в "стекляшке" болгарские дублёнки выбросили. Сходил бы и узнал – может, есть на тебя.

У Пахомова захолонуло в груди. Болгарские дублёнки! Надо запомнить, если спросят на конкурсе.

– Ладно, – недружелюбно ответил отец.

– Ты есть будешь?

– Нет.

Атмосфера накалялась. Отцу нужен был предлог для ссоры, и он его, конечно, нашёл.

Сцепились, традиционно, из-за форточки. Отец, пройдя на кухню, приоткрыл её, впустив морозный ветер. Мерзлявая мать потребовала закрыть.

– Хочешь, чтобы ребёнок простыл?

– А ты хочешь, чтоб он задохнулся?

– Виктор, закрой форточку.

– Умолкни.

Мать всплеснула руками.

– Что значит "умолкни"? Что значит "умолкни"? Ты вообще как разговариваешь?

– А ты как? – заорал отец. – Работой её грузят! Думаешь, поверю?

– Да пожалуйста, не верь. Тоже мне! Что ты психуешь?

– Да потому что ты доводишь!

– Я?

– Да, ты! – громыхнул отец. – В квартире вечно не продохнуть, все форточки закупорены...

– Мы возле тебя в постоянном напряжении, – запричитала мать. – В постоянном! Как можно так жить?

– А как мне жить? За квартиру плати, за перелёты плати, да ещё сапоги твои, да шубы...

– Какие шубы? Ты мне хоть одну купил?

– А шапка на чьи деньги куплена?

– Вспомнил!

– Да, вспомнил! Всё у тебя денег нет! Куда ты их только деваешь?

Скандалили минут сорок. Наконец, затихли. Отец ушёл смотреть телевизор, мать села на кухне читать "Роман-газету". Примерно через час, помыв посуду, зашла к сыну в комнату.

– Володя, я эту ночь у тебя посплю, хорошо? На полу.

– Ладно, – согласился Пахомов. Ему это было не в новинку. – А к нам сегодня "моржи" приходили, – сообщил он.

– Какие "моржи"?

– Которые в холодной воде плавают. Вернее, одна женщина была. Рассказала про главного "моржа". Его фашисты пытали, а он только здоровее сделался! – И Володька пересказал всё, что услышал от тётки со странным именем Луиза Муратовна. – Можно, я тоже закаляться буду?

– Конечно, – улыбнулась мать. – А выдержишь?

– Я выдержу!

Отец услышал, тоже зашёл в комнату.

– Я сам тебя закалять буду. Без этого ихнего Исусика.

Володька пришибленно замолчал. Мать направилась в большую комнату за постельным бельём, тихо бросив отцу: "Дурак".

Утром она ушла на работу раньше отца. А тот подозвал к себе Володьку и отчитал его.

– Ты вообще своей головой думаешь? Мать у тебя ночует, а ты и рад. Ты ж – пацан, соображать должен, а не кивать. Понял меня?

Володька хмуро кивнул и побрёл в школу.

Глава седьмая

Конкурс на болгарскую путёвку проводила завуч. Желающих, к удивлению Пахомова, набралось немного – всего десять человек. И ни одного пахомовского одноклассника. Правда, в последний момент Володьке удалось затащить на конкурс Белякова.

– Пошли, хуже-то не будет, – сказал он, устрашённый перспективой остаться одному перед лицом такой ответственности.

Тот пожал плечами. Делать всё равно было нечего.

Викторину устроили в субботу, после уроков, в классе пения. С портретов, висевших на стене, грозно взирали Чайковский, Глинка и Мусоргский. К доске был пришпилен плакат с текстом песни "Крейсер Аврора". Рядом кто-то нарисовал гитару и размашисто вывел мелом: "Башлачёв".

Класс был очень светлый, с большими окнами, но узкий, всего два ряда парт. Снаружи под козырьком искрились сосульки. Из окон открывался вид на внутренний двор, зажатый меж двух крыльев школы. Из тающих, усыпанных чешуйками коры, сугробов торчали голые тополя и берёзы вперемешку с корявыми соснами. На ветках сидели голуби и вороны. Завхоз и трудовик выносили какие-то доски из подвала и сваливали их возле столовой.

Пахомов пристроился за третьей партой у стены и оглядел других участников: сплошь старшеклассники, кроме двух девчонок из параллельного класса. Все выглядели очень сосредоточенными, точно сдавали экзамен. Беляков, застенчиво кряхтя, покосился на него с соседней парты. Пахомов залихватски подмигнул ему, демонстрируя безмятежность.

Вошла завуч со стопкой больших листов и учительница литературы – Камира Петровна.

– Ну что, готовы? – осклабившись, спросила завуч.

– Готовы, – серьёзно произнёс один из старшеклассников.

– Вместе сидеть нельзя. Луханина, Шарова – вы меня поняли? Я сейчас раздам листки. Потом буду задавать вопросы о Болгарии, а вы станете писать ответы. Кто не знает ответа, выбывает.

– А сколько всего вопросов, Ирина Леонидовна? – спросил Беляков.

– Пятнадцать.

– А если у нескольких человек окажется одинаковое количество правильных ответов?

– Тогда проведём дополнительный тур.

У Пахомова защемило в груди. Всего пятнадцать вопросов – и он в Болгарии. За границей! В другом мире!

На миг пригрезилось: вот он возвращается после болгарских каникул, загорелый, с кучей впечатлений, приходит в школу, и все пялятся на него как на знаменитого певца или футболиста; а потом – линейка, и он выступает там, рассказывая о поездке, и у каждого, даже у Карасёвых, в глазах – зависть и восхищение.

– Итак, первый вопрос... – объявила завуч. – Поставьте цифру один... "Назовите имя болгарского космонавта, летавшего по программе Интеркосмос".

Это было легко. У Пахомова дома имелся набор болгарских марок с космической тематикой, на одной из которых был изображён усатый человек в скафандре, а сбоку – надпись: "Майор Георги Иванов".

– Все написали? – завуч сделала паузу. – Следующий вопрос: назовите главу Коминтерна, чей мавзолей сейчас стоит в болгарской столице.

Это было ещё проще. Про Димитрова в "Сентябрятах" сообщали чуть не на каждой странице.

– Третий вопрос, – медленно произнесла завуч. – Назовите имена создателей славянской письменности, чей день отмечается в Болгарии двадцать четвёртого мая.

Пахомов оторопел. Несколько мгновений он тупо разглядывал свой листок, затем, чувствуя накатывающее отчаяние, покосился на Белякова: тот что-то старательно выводил синей ручкой. Завуч ласково озирала класс, ни на ком не задерживая взгляд.

– Все написали?

Голос завучихи прогремел как приговор. Володька поднял на неё глаза.

– А если нет ответа, то всё? – спросил он с робкой надеждой.

– К сожалению, – сочувственно улыбнулась та.

У Пахомова что-то оборвалось внутри. Не чувствуя под собой ног, он с грохотом выбрался из-за парты и ринулся к выходу. В носу щипало, на глаза наворачивались слёзы. Он срезался уже на третьем вопросе. На третьем! Где же справедливость? Зачем он ходил расспрашивал всех о Болгарии и мусолил эту нудятину про сентябрят? Три месяца подготовки – и всё коту под хвост. А самое обидное – он был единственным, кто не знал ответа на тот вопрос. Единственным! Беляков – и тот знал! А ведь он вообще сюда попал случайно. Как же так? Почему? А что, если Беляков сейчас выиграет? Нет, нет, невозможно! Так не бывает!

Ничего не видя перед собой, Володька вывалился на улицу и зашагал домой. Путь его пролегал мимо недостроенной трехэтажки, где он частенько играл с друзьями в казаков-разбойников и войнушку. Сейчас там копошился с приятелями Грищук – плавил свинец из притащенного откуда-то аккумулятора.

– А, Володяра! – приветствовал Грищук Пахомова. – Подь сюда.

– Чего тебе? – прогнусавил Володька, останавливаясь. Вот только Грищука ему сейчас не хватало!

– Ну подойди, – повторил Грищук, улыбаясь. – Бить не буду.

Пахомов приблизился. До недостройки было шагов двадцать, понизу она заросла кустами и молоденькими осинами. На маленькой полянке горел костёр, сложенный из ящиков для бутылок; трое каких-то пацанов выковыривали из аккумуляторной решётки свинцовые костяшки и бросали их в жестяную банку. Кругом валялись обломки шифера.

Грищук был в школьной форме, но весь расхристанный, грязный, без галстука; на нарукавной эмблеме его поверх раскрытой книги красовались череп и кости, нарисованные ручкой.

– Ну подойди сюда, – дружелюбно сказал он Пахомову.

Тот сошёл с дороги, протопал к нему меж луж, держась за лямки ранца.

– Чо, из школы чешешь? – спросил Грищук.

– Ну.

– Чо там, в школе?

Пахомов пожал плечами.

– Конкурс идёт, чтоб в Болгарию поехать.

– А ты чо?

– Проиграл.

Грищук заржал.

– Ты чо, думал, такому чухану как ты путёвку дадут?

Пахомов опустил глаза.

– Ты ж – придурок, – продолжал Грищук.

– Сам ты – придурок, – тихо сказал Пахомов.

– Чё? Повтори!

– Ничё...

Грищук подступил к нему вплотную.

– Это ты Маргарите растрепал, что я директору про бомбу звонил?

– Ничего я не трепал.

– Из-за тебя, урода, меня отец чуть не убил.

"И правильно сделал", – подумал Пахомов.

– Я не говорил, – произнёс он, пряча глаза.

Грищук сделал шаг вперёд, и Пахомов попятился.

– Чего ссышь-то? – ухмыльнулся Грищук.

– Ничего я не ссу...

Грищук вдруг ухватил его за шею и попытался провести удушающий приём. У него не получилось, Володька сумел выскользнуть, но когда он развернулся, чтобы дать стрекача, Грищук поймал его за ранец и дёрнул на себя. Пахомов повалился навзничь, больно ударившись ладонями о мёрзлую землю.

– Дурак, что ли? – выкрикнул он, барахтаясь, как черепаха на панцире.

– Ща тебе, стукачу, плохо будет.

Кто-то из Грищукских дружков крикнул ему со смехом:

– Чо, помочь?

– Отвянь, – сказал Грищук, выдёргивая из-под Пахомова ранец.

– Отдай! – завопил Володька, вскакивая на ноги.

Грищук вытряхнул из ранца тетради и учебники, оттолкнул Пахомова.

– По роже получишь, козёл.

Он поднял одну тетрадку.

– Лови, пацаны!

Пахомову опалило нутро. Сейчас эти сволочи сожгут все тетради, а там, между прочим, домашние задания! Маргарита его прибьёт.

– Я... я родителям скажу! – завопил Володька.

– Да беги прям щас, плакса!

Но жечь его тетради не стали, придумали кое-что похуже: принялись малевать в них мерзопакостные рисунки. Грищук попытался сорвать с Володьки галстук, но Пахомов вцепился в галстук намертво.

– А ну снял быстро! – приказал Грищук, дёргая за колышущиеся алые концы.

– Не дам! – кричал Пахомов, вырываясь.

Сзади подбежал один из дружков Грищука, схватил Володьку за локти.

– Снимай, Серый!

Грищук быстро развязал Пахомовский галстук, сунул ему под нос:

– А ну плюй.

Володька, отшатнувшись, замотал головой.

– Плюй, козёл!

У Володька выступили слёзы. Герой из него был никудышный. Казалос бы вот – самое время для подвига: злодеи схватили пионера и пытают его. Сколько раз он читал об этом! А когда самого припёрло, раскис как девка.

– Плюй, сука, – процедил Грищук, возя галстуком ему по носу. – Будешь знать, как стучать, урод. Плюй, ну!

– Не буду! – взвизгнул Пахомов и заревел.

– Тьфу, баба, – с презрением произнёс Грищук. Он запихнул галстук Пахомову в карман брюк. – Свободен, стукач. Забирай своё барахло и вали отсюда. А заложишь ещё раз Маргарите – тебе не жить, понял?

Пахомов, пребывая в прострации, начал собирать раскиданные повсюду учебники и тетради.

– Вон, там ещё забыл! – потешались Грищуковские дружки.

"Ублюдки, сволочи! – мысленно ругался Володька. – Обязательно скажу Маргарите, чтоб тебя из школы выгнали, гниду. Думаешь, самый крутой здесь? Посадят в тюрьму – будешь знать".

На прощание Грищук дал ему хорошего пинка под зад.

– Двигай граблями, чушок!

Пахомов не помнил, как добрался до дома. Войдя в квартиру, он прошлёпал в детскую, упал на диван и громко разрыдался. Долго лежал, причитая вслух, потом всё же заставил себя подняться. Вытащил испоганенный галстук из кармана, развернул его, посмотрел на впитавшийся в алую материю плевок Грищука. Едва заметное тёмное пятнышко, никто и внимания не обратит. Но разве в этом дело? Мучило осквернение святыни, надругательство над неприкосновенным – будто кто-то взял и выдрал страницу из "Юного техника", где напечатали "Подземную лодку" Булычёва, чтоб подтереть себе зад. Непредставимо и мерзко! Как объяснить матери, что случилось с галстуком? Ведь тогда придётся рассказать и про своё унижение на стройке. Какой ужасный, тяжёлый, жуткий день! Самый худший день в его жизни. И поделиться не с кем. Как же всё плохо, как плохо! Да ещё этот проваленный конкурс... Хоть ложись и помирай.

До вечера он был как в тумане. Бессмысленно шатался по квартире, заглядывая в заросшие зеленью окна, смотрел на улицу, где вдоль выщербленных асфальтовых дорог бежали ручьи. Чтоб немного развеселиться, послушал пластинку "Бременских музыкантов", потом посмотрел "Детский час" по телевизору. Душевная боль понемногу сменилась отупением.

Когда с работы вернулась мать, Пахомов через силу начал было рассказывать ей о своём провале, но затянувшийся тонкой плёнкой нарыв вскрылся, и Володька, рыдая, вывалил всё, что ему довелось пережить. Мать обняла его, поцеловала в макушку.

– Ну не плачь, сынок, а то я тоже буду плакать. Хочешь, шоколадку куплю? Или жвачку. Какие ты любишь? "Турбо"? А с Грищуком этим я разберусь. Скажу вашей директриссе, чтобы взялась за него. Что это за ученики у неё в школе? Просто уголовники какие-то.

– Она з-знает, – икал Пахомов, глотая слёзы и сопли. – Маргарита Н-Николаевна ему д-даже бойкот об-бъявляла. Всем к-классом. А он – т-такой... в-всё равно в-всех достаёт...

– Значит, в спецшколу его! Для трудных подростков.

– Да, в спецшколу, – поддакнул Пахомов.

– А за галстук не беспокойся – отстираю, – говорила мать, гладя его по голове.

– А тетрадки?

– Тетрадки новые купим.

– Маргарита Николаевна будет сердиться.

– Ой, Вовка, что за школа у тебя? Ученики – хулиганы, учительница – стерва... Не волнуйся. В крайнем случае, перейдёшь в другой класс. Год уже почти закончился. А на Грищука я заявление в милицию напишу.

– Да он и так в детской комнате состоит, – всхлипнул Пахомов.

– Ну тогда тем более нянькаться не будут. Просто негодяй какой-то. У меня слов нет!

Пришёл с работы отец. Услыхав про сыновнее горе, впал в неистовство, принялся расточать угрозы Грищуку и всей его семье.

– Не боись, Володька, накатаем телегу на этого отморозка – и дело с концом.

В тот вечер родители даже не ругались друг с другом.

Глава восьмая

К концу апреля снег сошёл окончательно, стало припекать, ветер погнал по улицам мусор и пыль. Готовясь к празднику солидарности трудящихся, на столбах развешали красные флаги, возле поселкового совета над дорогой повесили растяжку: «Мир! Труд! Май!». Обелиск павшим бойцам отмыли от помёта, рядом высадили свежие цветы, а вокруг – маленькие ёлочки. Учеников согнали на субботник, заставили собирать хлам по периметру школы.

Пока девчонки граблями сгребали палые листья и прошлогоднюю траву, мальчишки таскали сломанные ветки, палки и железный лом. Пахомов с Беляковым и ещё тремя одноклассниками, радостно гогоча, приволокли остов от "Москвича", найденный в ближайшем дворе. Нудная обязаловка, какой поначалу представлялся всем субботник, быстро превратился в развлечение.

– Тут даже прикольней, чем на "Зарнице", – сказал Беляков.

– Точно, – согласился Пахомов, вспомнив единственную в своей жизни "Зарницу", когда класс пригнали в какой-то бор, а потом сразу велели возвращаться, потому что кто-то потерялся. Впрочем, один вражеский погон Пахомов тогда успел сорвать.

– А вы слыхали, пацаны, – сказал, слегка заикаясь, Игнатенко, – в среду Грищукского братана привезли. В гробу. Из Афгана. Мы теперь всем классом на похороны пойдём. Я слышал, Маргарита об этом с завучихой трепалась.

– Ни фига себе! – присвистнул Зимин. – А я-то думаю, чего это он в школу не ходит.

– Так ему и надо, – мстительно заметил Пахомов.

– Наших в Афгане давно нет, – усомнился Беляков.

– Ты чо, дурак? – сказал Зимин. – Это токо для америкосов показали, будто нет. Мой отец говорит, что мы оттуда не уйдём.

– А вы "Рэмбо – три" видели? – спросил Игнатенко. – На той неделе в видео-салоне показывали. Это – чума! Опупеть можно. Там Рэмбо в Афганистане.

– Оба-на! – всполошились все. – Расскажи!

Игнатенко начал рассказывать, и все притихли. Слушали до тех пор, пока Маргарита, облачённая в спортивные штаны и геологическую зелёную куртку, не прикрикнула на них:

– Вы сюда работать пришли или болтать? А ну быстро за дело!

– Маргарита Николаевна, да мы целую машину притащили, – обиженно возразил Зимин.

– Ты со мной пререкаться будешь, Зимин?

– Вот же корова, – пробурчал Пахомов, которому ужас как хотелось дослушать рассказ про фильм.

Тут он заметил братьев Карасёвых, бодро тащивших куда-то огрызки больших картонных коробок. Махнул им рукой:

– Привет! А у вас есть дома "Рэмбо – 3"?

Те посмотрел на него, и Ромка почему-то отвернулся, будто обиженный на что-то, а Мишка лишь сухо кивнул и ничего не ответил. "Ни фига себе!" – подумал ошарашенный Пахомов. Он подбежал к Карасёвым, спросил ещё раз:

– Так чо, есть у вас "Рэмбо-3", пацаны?

Ромка опустил на землю картонки, выпрямился.

– Нам мама запретила с тобой дружить, понял?

Пахомов отшатнулся.

– Чего?

– И не ходи к нам больше, – визгливо продолжил Ромка, краснея.

Пахомов перевёл растерянный взгляд на Мишку. Тот стоял, опустив взгляд.

– Что случилось-то?

– Да ничего! – рявкнул Ромка.

Мишка поднял глаза.

– Мама с папой поссорились из-за... твоей мамы.

– Как это?

Мишка пожал плечами. Ромка сказал брату:

– Пойдём. Фиг ли с ним разговаривать ещё!

Они поволокли коробки к одиноко стоявшей сосне, вокруг которой лежало четыре мешка с мусором. Неподалёку завхоз разводил костёр. Рядом с ним стояла завучиха в свитере и линялых тёмных шароварах, заправленных в короткие сапоги, и давала указания. Вдалеке девчонки-шестиклассницы, побросав грабли, играли в салки, носясь вокруг деревьев.

Пахомов растерянно посмотрел вслед удаляющимся Карасёвым. Крикнул им:

– Дураки, что ли?

Ромка бросил картонки и подскочил к Пахомову. Заговорил, издевательски кривляясь:

– Получил от Грищука, а? Получил? Ты теперь чмошный! Позорник! Чухан! С тобой водиться галимо! Ты говно лизал! Лизал, лизал! – он запрыгал, тыча в Пахомова пальцем. – Говно лизал!

– Врёшь ты всё, козёл! – заорал Володька, дрожа губами.

– Лизал, лизал!

– Сейчас вмажу тебе – будешь знать!

К ним подбежал Мишка, сказал, поморщившись:

– Не обращай внимания.

Пахомов, побледнев, глянул на него, потом опять перевёл взгляд на Ромку:

– Заткнись, сука!

Но Ромка не унимался. Его будто заклинило.

– Лизал, лизал, говно лизал! Говноед!

Пахомов развернулся и пошёл прочь, сунув руки в карманы.

"Вот же мразь, – думал он, чуть не плача. – Теперь вся школа узнает. Блин, что делать-то? Сволочь Грищукская, чтоб ты сдох".

Острое чувство унижения и горечи вновь, как и в тот ужасный день, затопило по самую макушку. "Гад, урод, – мысленно костерил он Ромку. – Не лучше Грищука".

– Ты чего, от Маргариты втык получил? – спросил его Беляков.

– Не, – с угрюмо ответил Володька. Он вздохнул, озираясь. В ушах всё ещё стоял противный Ромкин голос: "Лизал, лизал! Говноед!". – Слушай, мне тут надоело. Пошли отсюда, что ли.

– Как же пошли, если Маргарита нас не отпускала?

– Да чихать мне на Маргариту! – брякнул Пахомов.

– Оба-на! – удивился Беляков. – А куда ты хочешь двинуть?

– Да вот хоть... в видеосалон, что ли... Ты как?

– Пошли, – пожал плечами Беляков. – Только не сейчас. Куда спешить-то? Всё равно скоро отпустят.

Он был прав. Через полчаса Маргарита скомандовала отбой.

– Зимин, Свержин, отнесите грабли на склад. Малыгаева, приведи со спортплощадки Луханина с Петровым. Жердев, собери пустые мешки. Шарова, прекрати беситься! Сходи к Ирине Леонидовне, скажи, что мы закончили. Игнатенко, найди Григория Валерьевича, завхоза. Вот ключи от класса труда – отдашь ему. – Она помолчала, разглядывая четвёртый "В". – Ну что ж, молодцы. Беляков, не лови ворон, на меня смотри! В понедельник всем быть на демонстрации! Помните: это не просто выходной, а день солидарности трудящихся. Мы обязаны проявить нашу солидарность. Будет очень плохо, если все школьники придут, а четвёртый "В" – нет. Полагаюсь на вашу сознательность. Все свободны.

Володька и Беляков направились домой к Пахомову, чтобы попросить у родителей денег на фильм. Володька хорохорился, болтал о всякой всячине, подавляя горечь от Ромкиных слов, а сам думал то о Грищуке, то о своём провале на конкурсе.