Текст книги "Ковчег. Исчезновения — 1."
Автор книги: Вадим Сухачевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)
– Поняла, чего же тут непонятного? – ответила Нина хладнокровно. Она щелкнула мышкой, и на экран вернулась прежняя живая картинка с монетками, катившимися в кучу. – А это будет моя страховка, – сказала она.
Еще один щелчок – и последняя монетка зависла. Картинка замерла.
– Э, постой! – воскликнул король. – Что это они там остановились?!
– Ждут приказа. Без него они пока что больше не будут сыпаться.
– Бурдыбеш?!
– Какого еще приказа?! – всполошились монархи.
– Волшебного слова, – пояснила Нина. – Это на тот случай, если вы забудете отключить вашу пищалку или ненароком перепутаете кнопки. А если все будет нормально… У вас, надеюсь, найдется два мобильника?
– Найдется! – поспешил выпалить свинорылый. – Христофор, дай-ка ей две трубы!
Паренек в черных очках поспешно подал ей два мобильных телефона.
– Один мне, другой вам, – сказала Нина. – Пусть трубка все время будет при вас. Когда пищалка перестанет пищать, я позвоню, – ваш номер, надеюсь, там, в памяти, – и сообщу вам волшебное слово. Введете его – и монетки тут же снова покатятся.
– Г-м… А до этого так ни одной и не прибавится?
– Уж будьте уверены, – пообещала она.
– Ну так скорей же дуйте на эту чертову базу! Викентий, Христофор, везите их!
Христофор и появившийся опять Викентий почтительно указали Нине и Беспалову с Еремеевым, куда идти. Нина встала из-за компьютера и первой направилась к выходу.
– Но только имей в виду! – взвизгнул ей вслед свинорылый. – Если обманешь с акциями, если за три часа не управишься, – все равно будет анабузык!
– Пошел бы ты… – чуть слышно проговорила Нина и с этими словами вышла из тронной залы.
Гоня и Еремеев двинулись за ней.
Довольно долго они, то и дело поворачивая, шли по темному туннелю, который освещали фонариками Викентий и Христофор, шедшие впереди. Из-под ног то и дело выпрыгивали встревоженные вторжением чужаков крысы, под сводами вспархивали летучие мыши, где-то за стенами туннеля опять журчал какой-то подземный ручей. Наконец еще один поворот – и их ослепило светом: это стоял с включенными фарами все тот же, времен Лаврентий Палыча, похожий на галошу ЗИС с окнами, заделанными фанерой.
– Пардон… – сказал Христофор, доставая из кармана черные повязки.
Через минуту они, трое, с завязанными глазами, были усажены на заднее сидение, и их галоша тронулась в путь по затхлому туннелю.
Дорогой парнишки, сидевшие впереди, вели между собой неспешный разговор.
– Как думаешь, братан, часов за пять управимся? – спросил один, тот, что вел машину. Как понял Еремеев, это был Викентий, обладатель Велизариева клифта: было в голосе у юнца что-то свинорылое.
– Торопишься, что ли? – спросил, стало быть, Христофор. – Дела?
– А то! Дел выше крыши! Вон папа дал артель в управление. "Ильич-лимитед" называется. Я на шестнадцать ноль-ноль уже назначил заседание совета директоров.
– А профиль у твоей "лимитед" какой?
– Да покамест всякую садово-огородную фигню производит. Но если с умом подойти к делу, в золотую жилу можно, я так думаю, эту "лимитед" превратить! Вот, например, с ходу идейка в голову пришла: ведра из технеция делать. Ну, технеций, железо такое дорогущее, навроде титана, только подороже еще. Так просто ты его за бугор хрена-с два вывезешь, больше отвалишь таможне на лапу, чем оно стоит. А если в виде ведер, или там леек, то хрен кто разберет, из чего они! Барыша, я посчитал, получается немерено!.. И еще несколько идеек есть, тоже офигенных! Только вот сперва капиталовложения нужны: землицу прикупить, оборудование. Если бы, например, папы кредит дали, для начала хотя бы лимона полтора-два…
– Как же, дадут они, держи карман! За полтора лимона они удушатся! Я вон у себя на бирже… Чтобы простенькую операцию провести, за каждую тысячу должен перед ними на пузе ползать! Это при ихних-то башлях! Смех! Остальные брокеры надо мной только потешаются, что я за каждую копейку жмусь, размаха никакого! Главное, я папам и так, и сяк объясняю: барыши-то будут ваши, чего жаться-то?.. Не понимают!
– Беда… – вздохнул Викентий. – А вообще ты, Христофоша, хорошим делом занят, полезным, тоже хочу его мало-мальски освоить, в жизни пригодится.
– А чего, осваивай. Я тебе книжонок подкину, у меня по биржевым операциям книжонки хорошие, дельные. При твоем размахе еще как пригодится!
Викентий пробурчал:
– Какой размах? Покамест один только замах. Размахнуться вполную папы все одно не дадут.
– А ты, Викеша, в переспективу смотри, – подбодрил его рассудительный Христофор. – Папы-то – они все же, чай, не вечные.
– Оно так… – согласился Викентий. – А книжки эти ты мне вправду дай, буду осваивать.
– Дам, ноу проблемс, – пообещал Христофор. И добавил: – Я, кстати, тоже одну операцию продумываю, лимончиков эдак на двести, на триста. Глядишь, когда-нибудь осуществлю… Эх, папы, папы…
– Да, папы… – согласился с ним Викентий.
Оба примолкли, думая, должно быть, каждый о своих возможных перспективах. Это были подземные жители уже совсем новой формации, и Еремеев теперь не сомневался, что очень скоро под сводами подземелья снова прозвучит: "Король умер. Да здравствует король!" – "Император умер. Да здравствует император!"
В окно наконец ворвался свежий воздух и городской шум, значит, въехали в город. Стало быть, еще примерно час – и проникнут на базу "Ковчега". Знать бы, какую игру собирается вести Нина с хозяевами этого корабля и роль какой пешки предстоит ему, Еремееву, сыграть в ее игре…
Впрочем, у него игра своя: вызволить Иру из плена. Очевидно, для того Нина его и взяла. Мудрая девочка верно все поняла: лишь вызволив Иру, он сможет почувствовать себя свободным…
…Совсем свободным… И тогда…
"Господи, о чем я думаю! – пресек он себя. – Ведь ей шестнадцать лет. Совсем, совсем ребенок!.."
"Пи-пи-пи-пи…" – едва слышно напоминал о себе ее поясок. И несмотря на его смертоносную начинку, Еремеев чувствовал себя на редкость спокойно и уверенно рядом с этой удивительной девочкой. Была невесть откуда появившаяся убежденность, что, уж если она взялась за дело, то в конце концов все закончится хорошо.
И для него, и для Ирины, и для этой девочки, и для всего неизвестно куда катящегося мира в конце концов все-все закончится хорошо.
XIII
Голоса. Путь. Вольный Охотник Ог из племени рефаимов
«Господи!..»
Труд писцов, собратьев моих,
тебе не по нраву!
А ведь они по десять гуров
зерна приносят!
«Труд писцов…»[Перевод с шумерского В. Афанасьевой]
Энлиль готовил людям судьбу,
С тех пор, как всему название дал!
(Там же)
Он, созданный для меня!
Он, созданный для меня!
Из шумерского заклинания
В темноте
(Конференц-зал на 14-м этаже)
Лирический тенор (чуть слышно). «Явися мне милосерд святый Ангел Господень, хранителю мой…»
Бас. Неужели так-таки ни у кого зажигалки нет, черт побери?
Лирический тенор. Ей-Богу, хоть сейчас не чертыхались бы вы! «…и не отлучайся от мене сквернаго, но просвети мя светом неприкосновенным…»
Бас. Давайте-ка сперва о прикосновенном свете подумаем! Как раз у вас-то зажигалка должна быть, вы же курите, сколь я помню.
Лирический тенор. Бросил две недели назад, врачи запретили. «…и сотвори мя достойным…»
Бас (А part [В сторону, про себя (фр.)]). Здоровеньким помрет…
Лирический тенор. Оставьте! «…и сотвори мя достойным Царствия Небесного…»
Баритон (насмешливо). Да куда уж, кажись! Достойнее не бывает!
Лирический тенор. Во всяком случае, инвалидов не обездоливал… «Все помышление мое и душу мою к тебе возложих, хранителю мой; ты от всякия мя напасти…»
Баритон. Да уж, инвалидов, это мы – ни-ни! Иное дело – здоровеньких…
Драматический тенор. Гспода! Коллеги! Вам не кажется, что сейчас не время заниматься пикировкой? Надо, не впадая в панику, обсудить сложившееся положение. Охрана нам, очевидно, не поможет – наверняка тоже где-то неподалеку блокирована. Однако наше отсутствие должно в конце концов очень многих всполошить!
Бас. Ну, положим, всполошатся – нам от этого легче? Никто ж не знает, где мы. И связь, как мы убедились, не работает. Влипли по полной программе!
Драматический тенор. Быть может, кто-то все-таки сказал, куда он отправляется? Секретарше или, к примеру, своим домашним?
Голоса:
– Разглашение гостайны?
– Лично я – никогда!
– Да, сомнительно, чтоб кто-нибудь…
– По мне даже и не спохватятся – для своих я сейчас на Алтае охочусь.
– А я – так и вовсе на сафари в Кении.
– А по мне и спохватываться некому – мои на Гавайях со вчерашнего дня. На месяц убыли.
– А в моем ведомстве вообще лишние вопросы не принято задавать.
Драматический тенор. М-да, весьма безрадостное положение… И отчего все-таки вот так вот, вмиг, Самаритянинов и Петросянц окачурились?
Баритон. Дайте-ка я их все-таки еще раз ощупаю… (После каких-то манипуляций.)Э, постойте, да они ведь живы! Температура упала, но пульс прощупывается, только редкий-редкий… Меньше десяти ударов в минуту…
Бас. В спячку впали, никак?
Баритон. Вроде того… Ну-ка, ну-ка… Тут возле них какая-то упаковка от таблеток… Эх, как бы поглядеть, что на ней написано…
Бас. Дайте-ка сюда, у меня часы с подсветкой… Ага, вот!.. Написано: «Фризинол». А таблетки-то наши – по-русски написано!
Лирический тенор. Еще бы не наши! Их изготовляют в лаборатории нашего тринадцатого управления.
Баритон. И на кой хрен?
Лирический тенор. Ну, мало ли какая оперативная необходимость… Если, к примеру, кому-то понадобится на время под покойника закосить.
Драматический тенор. Им-то на кой это сейчас понадобилось? В жмуриков поиграть захотелось? Смысл?!
Бас. Никакого…
Баритон. Не скажите. Прямая выгода! Так меньше кислорода потребляется.
Лирический тенор. Подождите, подождите-ка! Воздух-то сюда как поступает?!
Бас. Как-то закачивается…
Баритон. Вы хотите сказать – закачивался. Помните, вначале что-то гудело? Думаю, это компрессоры работали. А сейчас…
Лирический тенор (с ужасом). А сейчас не гудят!
Драматический тенор. Так вы хотите сказать, что…
Баритон (обреченно). Вот именно. Лжепокойнички-то наши оказались сообразительные! Как только компрессоры отключились, сразу, видно, смекнули, что плохи дела, вот фризинол тут же и приняли. Эдак, в спячке, глядишь, и неделю, а то и побольше, протянуть смогут.
Лирический тенор. А мы?..
Тягостная тишина.
Драматический тенор. А… а там случайно таблеток не осталось?
Баритон. Нет, все сами сожрали, гады!
Драматический тенор. Шкуры!
Бас. Что-то, по-моему, дышать стало тяжеловато, или мне только кажется?
Визгливый голос профессора. Да что ж это, что ж это такое, господа?!.. (Колотит кулаками в железную дверь.)Эй, слышите?! Кто-нибудь!.. Выпустите, выпустите меня отсюда!..
Лирический тенор. «Господи Боже наш, еже согреших во дни сем словом, делом и помышлением, яко Благ и Человеколюбец прости ми…»
* * *
В темноте
(6-й спецблок базы «Эдельвейс»)
– Ты кто?
– Я дух Аризоил, невесомейший из здешних духов… Впрочем… Впрочем, мне кажется, некогда меня называли как-то по-другому… Не могу вспомнить…
– Это скоро пройдет. У меня уже проходит, я что-то начала вспоминать…
– Я узнаю тебя по голосу – ты жрица любви и пророчица Ина-Эсагиларамат, Возлюбленная в храме Эсагилы.
– Да, здесь меня называли так. Но когда-то было и другое имя… Только что помнила, и опять оно ускользнуло… Ничего, скоро обязательно снова вспомню…
– Это, наверное, было в прошлой жизни, ведь мы, духи, вечны, смертны только наши оболочки, и это имя, должно быть, носила какая-то твоя прежняя оболочка.
– Может быть… Но в таком случае странно, что я в нее снова, кажется, перехожу… В тот крохотный мирок, в котором я жила… Совсем крохотный, всего из двух клетушек мирок в каком-то огромном городе…
– В Вавилоне?
– Нет, город назывался как-то по-другому… Он и сейчас где-то совсем близко, я чувствую его дыхание… И рядом со мной был человек… Не помню, как его звали… Почему-то имена труднее всего вспоминаются…
– И там, в этом городе, ты была счастлива с ним?
– В ту пору иногда мне казалось, что была… Но теперь я уже не знаю… Помнишь историю про троянку Кассандру? Как ты думаешь, Аризоил, могла она быть счастлива, если все вокруг, даже тот, кто ее любил, только насмехались над ее даром?.. Бедная Кассандра!.. Не знаю, Аризоил, можешь ли ты понять нас обеих, ту несчастную троянку и меня?
– Да, я, кажется, понимаю… Такое ощущение, что ты одновременно рассказываешь и обо мне, когда я был заключен в прежней тесной оболочке… Тоже был огромный, тот же самый, возможно, город, и в нем – втиснутая в эту оболочку одинокая, печальная, никем не понимаемая душа. Ее печаль происходила от того, что она, как ей казалось, знала, куда катится окружающий ее мир…
– Значит, ты тоже это чувствовал?! Я имею в виду – насчет того, куда катится мир.
– А что, и ты чувствовала?..
– Поэтому, думаю, мне и помогли выйти из той оболочки, чтобы я смогла очутиться здесь… Да, да, так оно и было, теперь я начинаю вспоминать!
– Кто это был?
– Наверно, посланцы бога Энку, который избрал меня своей возлюбленной.
– Чего они хотели от тебя?
– Узнать, когда с нашим миром произойдет что-то действительно страшное?
– Когда наступит конец света?
– Что-то наподобие того.
– В самом деле, очень похоже на то, что было со мной… И ты сумела дать им ответ?
– Нет, не сумела. Быть может, очутившись в новой оболочке, я утратила свой дар?
– Насколько я знаю, такого не бывает – как бы ни менялась оболочка, дар остается: он принадлежность не оболочки, а души… И я не смог им ответить на такой же вопрос, уже не знаю, в чем тут дело. Ощущал только что-то очень далекое, смутное. И тогда, надеясь все-таки добиться своего, они вовсе лишили меня оболочки.
– Нет, тебе это только кажется. Совсем недавно мне тоже казалось, что у меня вовсе нет оболочки, а теперь… Вот, потрогай…
– Да, твоя рука… Значит, пока что мы оба…
– Мы оба – во плоти!
– И наги, как новорожденные.
– Мы и есть новорожденные, если мы только-только начали ощущать свою плоть.
– И, как новорожденные, не испытываем стыда от своей наготы.
– Или – как новосотворенные.
– Как Адам и Ева?
– Да, как Адам и Ева, пока ОН , тот, кто их сотворил, не вселил зачем-то в этот мир понятие греха. Прежде они даже в объятиях друг друга оставались безгрешными… Обними меня, Аризоил… Крепче… Что ты чувствуешь?
– Я чувствую, что ты – прекрасна!
– А сейчас?
– Я чувствую… чувствую… Боже, я чувствую, что я опять невесом!..
– Еще, Аризоил, еще!.. Крепче!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
– А что ты чувствуешь сейчас, Аризоил?
– Пока не могу назвать это словами… Чувствую себя странно – будто не только я сотворен заново, но и весь мир вокруг…
– Да, и я чувствую то же самое… А твой дар? Ты ощущаешь его?
– Да! И он сейчас, по-моему, стал гораздо сильней!
– Так это и должно быть! Ты, наверно, знаешь – древние жрецы вступали в соитие со жрицами бога Энку, чтобы усилить свой провидческий дар… И что же ты видишь сейчас, Аризоил?
– Вижу свет впереди, там, где раньше видел только какую-то неразборчивую рябь. Это свет жизни!.. Да, в самом деле, теперь, когда ты рядом, я вижу все гораздо отчетливее.
– Это значит, что я – та самая половинка, которой недоставало твоей душе. Мы оба – половинки, которые так нужны друг другу!.. А в прошлом, Аризоил? Ты что-нибудь видишь в своем прошлом?
– Да… Но там все гораздо более уныло… Решетки на окнах, люди в белых халатах… И называли меня там вовсе не Аризоилом – другим, очень длинным именем. Больной Галерников Из Шестнадцатой Палаты – вот как там называли меня… И еще была женщина, которая называла меня по-другому. Она называла меня Борис, Боря… И часто плакала… И еще я вижу… Только это уже не в прошлом, а в будущем, но совсем, совсем близко! Та женщина одета в черное, стоит за железной оградой перед какой-то каменной плитой. На плите фотография мужчины и надпись…
– Что, что там написано?!
– Вижу неясно…
– А ты крепче, крепче меня обними!.. Ну, теперь видишь?
– Теперь вижу… Там написано: Галерников Борис Анатольевич, и еще какие-то две даты выбиты внизу… Да ведь Борис Галерников – это, вероятно, я! И фотография, стало быть, моя! Теперь хотя бы знаю, как я выгляжу!.. Как я виноват перед этой женщиной! Она оплакивает меня в ту самую минуту, когда я – вместе с тобой. Да, да, мы там вместе, рядом, как сейчас! Я отчетливо вижу это!
– Со мной?.. А даты? Ты видишь, какие там даты стоят, на этой плите?!
– Смутно пока.
– Прижмись ко мне изо всех сил!.. Ну, давай же!
– Первая дата… Единица, девятка, шестерка… Ага, вижу целиком: тысяча девятьсот шестьдесят второй! Вот я, значит, когда родился…
– А вторая?.. Еще теснее прижмись!.. Ну!
– Да, вижу… Двойка… два нулика… пятерка… Две тысячи пятый! А сейчас какой у нас?
– Господи, да он самый, две тысячи пятый… Неужели нам так мало отмерено?! Только-только нашла свою вторую половинку – и как ненадолго, оказывается! Почему, почему все так несправедливо?..
– Нет, это вовсе не то, что ты думаешь. Правда, в ту минуту, о которой речь, мы очень далеко от той женщины, но мы, – я это отчетливо ощущаю, – мы оба живы!
– (Горько.)Стало быть, живыми вознесемся на небо…
– Ты не веришь мне?
– Верю… Но те, кто вырубает даты на могильных плитах – они тоже никогда не ошибаются… Там, где мы – там что-нибудь, кроме неба, есть?
– Да, горы… Домик высоко-высоко в горах. И мы вдвоем, а больше – никого.
– Вдвоем, и больше – никого… Как бы я этого хотела! Но, видно, те горы тоже на небесах. Потому что здесь, на земле все совсем по-другому…
– Здесь тебя кто-то ждет?
– Ждет, уверена.
– Твой супруг Энку в своем храме?
– Нет. Я только теперь окончательно вспомнила – я вовсе никакая не Ина-Эсагиларамат, не Возлюбленная в храме Эсагилы. Я всего лишь земная женщина по имени Ирина. И, увы, храм, которому я принадлежу, – это всего лишь те самые две клетушки в железобетонной коробке. А мой Энку носит весьма прозаическую фамилию Еремеев, днями сидит за компьютером, а по вечерам либо валяется на диване перед телевизором, либо за бутылочкой коньяка спорит с другом Гоней о политике. И совершенно не верит в мой дар, насмехается над ним… Когда-то я думала, что он-то и есть моя вторая половинка. Только наши половинки так и не соединились в одно целое, видно, с самого начала не подходили одна к другой. Но все равно он мне дорог. Совсем по-иному, чем ты, но тоже очень, очень дорог! Это ведь ради него я очутилась здесь – чтобы, если получится, и для него выторговать спасение на "Ковчеге"…
– Кстати, о "Ковчеге"… То, о чем меня тут все время спрашивали, а я не знал, что ответить… Только теперь, когда соединился с тобой, наконец знаю ответ. Оказывается, весь этот "Ковчег"…
– Ах, погоди ты о "Ковчеге"! Зачем он мне теперь? Все равно наши с тобой половинки смогут соединиться только на небесах! Чтобы это произошло на земле, мой Энку, мой Еремеев сам должен меня отпустить, но я… я никогда не решусь попросить его об этом… Да и зачем? Ведь уже скоро, очень скоро… Послушай-ка, а месяц и день там, на плите, случайно не выбиты?
– Выбиты… Сейчас… Двадцать, потом точка, нолик и восьмерка.
– Значит, это случится двадцатого августа. Не знаю, какое сегодня число, но чувствую, что это близко, совсем-совсем рядышком!.. Когда это? Через неделю? Через две? А может быть, и…
– Тише!.. Ты сейчас слышала?
– Что?
– Мне послышалось – там какое-то движение. И, по-моему, свет мелькнул. Ты не видела?..
– Нет, я лежу с закрытыми глазами.
– Впрочем, возможно, мне померещилось. Теперь уже ничего не вижу… О чем ты сейчас думаешь?
– Я вдруг вспомнила… Даже, мне показалось, откуда-то услышала только что… Двадцатое – это ведь шестое по старому стилю. Преображение Господне!.. А свет – это свет с Фавора!.. Аризоил!.. Борис!.. Боренька! Что если и вправду не где-то на небесах, а здесь, на земле, что-то для нас действительно преобразится?.. Ой, мне сейчас тоже показалось, что где-то там мелькнул свет!..
* * *
Впереди метнулась какая-то крупная тварь, выхваченная из тьмы снопом света.
– Не надо, не включай дальний свет, – сказала Нина Еремееву.
Он переключил фонарик на ближний.
Они вдвоем уже минут пятнадцать продвигались по узкому наклонному винтовому туннелю, круто уходившему вниз. Гоня рвался идти вместе с ними, но его посланцы монархов Христофор и Викентий оставили при себе в качестве заложника. Говорить ему этого не стали, вероятно, щадя его чувства, объяснили на своем языке только Нине, уже более или менее освоившей тарабарское наречие, но отчетливо произнесенное ими слово "секирбашка" не нуждалось в переводе. Вина перед бедным Гоней, оставленным в заложники людоедскому племени, Нинин поясок, напоминавший о себе чуть слышным попикиванием, неведомые здоровенные твари, шуршавшие где-то совсем совсем рядом, – все это сильно давило Еремееву на психику. К тому же теперь ближний свет фонариков пробивал глухую темь всего на какой-нибудь шаг вперед, что прибавляло чувство незащищенности.
– Ни черта под ногами не видно, – буркнул он. – Шею свернем – не боишься? – Сам тут же понял, что вопрос глуп: ничего, ничего она не боялась, эта девочка.
– Не свернем, – уверенно ответила Нина, – они же эту серпантинку для себя прокладывали, вон, всю дорогу гранитными плитами уложили. Видна работа старых мастеров! Дороге-то, судя по слою пыли, думаю, века два, никак не меньше. Не то что какой—нибудь нынешний "Геморрой-строй": все лишь бы тяп-ляп! Ведь в эту базу для "Ковчега" сколько небось миллионов вбухано, а когда строили, даже георазведку не удосужились толком провести, не заметили, что вся их база чужой серпантинкой опоясана!
Еремеев спросил:
– А как ты думаешь, зачем они, – я имею в виду Королевство с Империей, – зачем они землю шурупили, рыли эти ходы?
Нина пожала плечами:
– Не знаю, письменной истории у них нет, остается только гадать. Может, для каких-то своих культов, а может быть, тоже создавали что-то наподобие этого "Ковчега", иди знай. Уверена, таких сооружений у них по всей земле понарыто великое множество.
В этот момент одна из здешних тварей, размером с хорошего бульдога, выпрыгнула из-под ног Еремеева и унеслась прочь. Он едва не вскрикнул.
– Не бойся, – сказала Нина, – это, как я понимаю, манильская земляная собака, о ней когда-то Гумбольд в своих записках упоминал. Сам он этих собак не видел, описал по рассказам аборигенов. Он считал название неудачным, был уверен, что это крупный грызун, родственный крысам, живущий только под землей и полагал, что эти грызуны вполне могут обитать и в Европе, но только где-нибудь в глубоких катакомбах, потому что очень пугливы и боятся солнечного света, зато отлично видят в темноте. Никто тогда Гумбольду не поверил, посчитали, что поверил в легенды туземцев, но, судя по его описаниям, это как раз они и есть. Я так думаю, у них инфракрасное зрение, от яркого света они сразу слепнут. Дальним светом ты, наверно, уже нескольких ослепил, жалко…
Неужели при нынешних обстоятельствах ее действительно могла заботить судьба каких-то, пускай даже самых уникальных манильских собак. Заботила, оказывается. "При ее взрослости, иногда все-таки – совсем еще ребенок", – подумал Еремеев.
Нина между тем продолжала:
– Если бы у них был разум, то они бы сейчас, наверно, решили, что откуда-то сверху к ним вдруг снизошли какие-то беспощадные боги, ослепляющие невесть за какие грехи разящим светом. Ты мог бы войти в их религию. Ты и твой фонарик с его светом без пламени, наподобие библейского света с Фавора… Ой, кстати, ты помнишь, какой сегодня день?!
Еремеев давно уже потерял ощущение времени. Когда он впервые увидел Нину там, в антикварной лавке? Вчера? Позавчера? А может, неделю назад?
– Кажется, восемнадцатое августа, – подумав, сказал он. – Хотя… Скорее девятнадцатое…
– А вот и нет! Сегодня двадцатое!
В этой дате Еремеев не видел ничего особо примечательного.
– Ну и что? – спросил он.
– Как же! – воскликнула она. – Двадцатое – это по старому стилю шестое!
– И что с того?
– Да ты Пастернака хотя бы читал?
– Ах, да… – смущенно сказал Еремеев. – Кажется, Преображение Господне…
– Слава Богу, вспомнил… Помнишь, там у него:
Вы шли толпою, врозь и парами,
Вдруг кто-то вспомнил, что сегодня
Шестое августа по-старому,
Преображение Господне…
И дальше там, помнишь:
Обыкновенно свет без пламени
Исходит в этот день с Фавора,
И осень, ясная как знаменье,
К себе приковывает взоры…
Как же я раньше-то не вспомнила, что сегодня именно этот день! Значит, все будет удачно! Мы победим!
Кого она собиралась победить? Эту махину "Ковчег"? Или Королевство с Империей? Или и тех и других? Хрупкая девочка, со смертью, попискивающей из пояска… Что она вообще задумала?
– Интересно, как ты представляешь себе эту победу? – спросил он. – Перепродать "Ковчег" этим вурдалакам, королю и императору?
– Господи, – удивилась она, – неужели ты еще не понял, что "Ковчег" – это пустышка, блеф? Так что пускай себе покупают на здоровье! Пускай радуются… Правда, радоваться будут не долго…
– Ты имеешь в виду конец света? – спросил Еремеев.
Нина отмахнулась:
– Какой еще конец света?!.. Ах, да, я же не успела тебе сказать. Пока я сидела там, в шестом блоке, надо же было мне на чем-то сосредоточиться, чтобы окончательно не свихнуться, вот я и сосредоточилась на тех двенадцати вавилонских табличках. И в какой-то миг вдруг все поняла! Там предсказывалось падение огненной горы в морскую пучину – надо понимать падение астероида, но это я из других табличек знала уже давно. Шумеры были великолепными астрономами, уровень их астрономической науки, пожалуй, не уступал нашему сегодняшнему, но они обладали перед нами еще тем преимуществом, что, в отличие от нас, опирались не только на науку, а еще и на откровения, посещавшие их жрецов, так что они действительно могли все довольно точно предсказать, смогли же они предсказать тот, библейский потоп, благодаря чему некоторые из них сумели уцелеть и потом продолжить род людской.
В общем, я с самого начала не сомневалась в том, что и насчет будущей катастрофы они не ошиблись. Я имею в виду сам тот факт, что она когда-то произойдет. Вопрос был только в одном: когда? Положение планет на этот момент, приведенное в первоначально известных табличках, указывало, что это случится очень скоро едва ли не в следующем году; тогда-то кое-в-чьих головах и созрел план создания "Ковчега".
Когда я, однако, стала вникать в проблему, у меня сразу возник вопрос: не поторопились ли они? Получив доступ к их сверхмощным компьютерам, произвела необходимые расчеты, и оказалось, что в точности такое же расположение планет, какое будет в следующем году, в соответствии с законами небесной механики, повторится через тридцать с лишним веков, что совсем немалый срок, согласись. И вот, гложимая этими сомнениями, в антикварной лавке Шмакова я вдруг наталкиваюсь на текст тех двенадцати табличек, начертанных даже не на шумерском, а на каком-то еще более древнем, еще более допотопном, если можно так выразиться, языке… Теперь, наконец-таки окончательно разгадав их смысл, я почти на сто процентов уверена…
Ой, еще одна собачка Гумбольда! Ну чего стала, дурочка? Да не смотри ты на свет, горе луковое, убегай, убегай скорее!
– Оставь ты этих тварей! – взорвался Еремеев. – Что, что ты разгадала?
– А вот что, – торжественно произнесла Нина. – Теперь, я почти на сто процентов уверена, что дату светопреставления следует отодвинуть совсем на пустяк, всего на каких-то три с половиной тысячи лет!
За последние дни Еремеев уже настолько свыкся с неизбежностью скорой гибели, что известие об отмене смертного приговора еще нуждалось в осмыслении.
– Так ты… ты весь мир спасла… – проговорил он.
Это было глупо, конечно, и Нина, разумеется, отмахнулась:
– Причем тут я. Я только вычислила судьбу, опираясь на небесную механику.
И все же та первая мысль, как ни глупа она была, так напрочно и застряла в Еремееве: никакая ни судьба, никакие не законы небесной механики, а именно она, эта девочка, спасла от верной гибели и его, и весь огромный, так и не успевший узнать о своей обреченности мир! "И вас, дурачье, она спасла!" – подумал он, отводя луч фонарика еще от одной замешкавшейся твари.
– Но кое от какой болячки, – сказала Нина после паузы, – мир все-таки надо будет избавить. Вот тут-то начнется по-настоящему опасная игра!
Неужто все происходившее с ними до сих пор она считала ничего не стоящими пустяками?
– О чем ты? – спросил он.
– О "Ковчеге". Он превратился в опухоль, которую пора удалять хирургическим путем. И кое-кому это, боюсь, может здорово не понравиться!
– Ты что, собираешься объявлять войну правительству? – удивился Еремеев.
Она пожала плечиками:
– А почему бы и нет? – и Еремеев понял, что, будь даже против нее вся армия, авиация и флот, это ее вряд ли остановило бы. – Впрочем, – добавила Нина, – большинству в правительстве, если катастрофа не грозит, этот "Ковчег" на фиг, пардон, не нужен, они без него найдут, куда, снова же пардон, бабки вкладывать, причем куда с большей отдачей. Для них "Ковчег" – только обуза. Но те, кто придумал "Ковчег", для кого он главная кормушка – они его так просто не отдадут.
– Имеешь в виду Самаритянинова?
– За ним стоят фигуры и повлиятельнее. Но он, пожалуй, на данный момент самый опасный, потому что он, я полагаю, начал подозревать, что я приближаюсь к расшифровке табличек, а если это произойдет, весь его проект рухнет. Потому-то он и затеял охоту на меня, потому и хотел навсегда упрятать меня в шестом спецблоке.
– Так он, ты думаешь, знает о том, что никакой катастрофы не будет? – спросил Еремеев.
– Думаю, это не будет для него такой уж ошеломительной новостью – я поняла, когда в последний раз разговаривала с ним. Во всяком случае, безусловно, он знает гораздо больше, чем другие.
– Но – откуда? – удивился Еремеев. – Он что, тоже сумел расшифровать эти таблички?
– Как же! – презрительно проговорила Нина. – Это ему не куски от пирога отщипывать!
– Так откуда же тогда?
– Я тоже ломала себе голову: если не из табличек – то откуда бы? Догадалась только все там же, в шестом спецблоке, когда вдруг поняла, что один из духов, которых они там прячут и явно пичкают какой-то дрянью, – это знаменитый Галерников. Ну тот самый!
Так это было произнесено, что Еремееву стало стыдно за свою дремучесть.
– Какой "тот самый"? – отважился все же спросить он.
Нина взглянула на него укоризненно:
– Ну нельзя же так! Как будто живешь на другой планете! Телевизор, что ли, не смотришь, газет не читаешь?
– Да, да, кажется, было что-то такое… – пробормотал Еремеев, действительно припоминая фамилию. Вроде читал в какой-то статье. А статья называлась вроде бы "Современный Нострадамус", что-то наподобие того…
Она передразнила:
– "Кажется"! "Что-то такое"!.. Что с тобой таким делать?
