Текст книги "Ковчег. Исчезновения — 1."

Автор книги: Вадим Сухачевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

Услышав знакомое слово "система", он вдруг ухватил мысль, не дававшую ему покоя с момента пробуждения. Ну конечно!.. Да, теперь все складывалось!..

– Значит, и Картошкин, и его архаровцы работают на них, – сказал он.

Нина посмотрела на него вопросительно. Он коротко рассказал ей про картошкинскую винтовку с оптическим прицелом и про эту самую систему, которую так часто поминали архаровцы.

– Да, уверена, вы правы, – в конце концов согласилась Нина.

– А зачем Картошкину понадобилось стрелять в мой монитор? – спросил он.

– Думаю, в расчете на Небрата, – сказала она. – Зачем-то им надо было заставить ковчеговских поверить в легенду о Вольном Охотнике – как я теперь догадываюсь, ими же и пущенную.

– Но какое им дело, этим государствам, до "Ковчега"? – спросил он.

– Им дело до всего, если от этого пахнет по-настоящему большими деньгами, – ответила Нина. – Тем более, что "Ковчег", можно сказать, вторгся на их территорию, ибо они считают своим все, что спрятано от посторонних глаз, будь то на земле или под землей. И легенду о Вольном Охотнике они запустили для того, чтобы на "Ковчеге" поняли, что кое-кто претендует занять место на их корабле. Да, если в самом деле вмешались эти силы, империя и королевство, тогда, кем бы они ни были, все, кто стоит за "Ковчегом", им не позавидуешь! Не хотела бы я оказаться в их положении!

Еремеев чуть было не сказал, что и то положение, в котором сейчас оказались они двое, тоже едва ли способно вызвать чью-либо зависть. Зачем их заперли тут? Что для них уготовили? Во всяком случае, не похоже, что их когда-нибудь выпустят из этого подземного бункера.

Щадя ее, вопрос он попытался задать как можно осторожнее:

– А нам эти королевство с империей, по-твоему, чем-то могут помочь?

Осторожность его была излишней. Эта девочка обладала исключительным мужеством и не собиралась падать духом.

– Вы про то – помогут ли они нам выйти отсюда? – спросила она. – Кто мы для них такие, чтобы нам помогать?.. Впрочем, – добавила она, – если дело дойдет до схватки исполинов, – я имею в виду "Ковчег" и королевство с империей, – то, возможно, всем будет попросту не до нас, и тогда, глядишь, нам удастся что-нибудь предпринять. В общем, видно будет. Пока я оцениваю наши шансы выйти отсюда процентов эдак… – Она наморщила лоб, словно решала какую-то отвлеченную задачку. – Процентов эдак в десять, ну в пятнадцать, не более. Что, кстати, в нашем положении, по-моему, не так уж и мало.

В отличие от Нины, Еремеева эти проценты как-то не слишком вдохновляли. Не желая размышлять о том, что означают для них те оставшиеся восемьдесят пять, а то и все девяносто процентов, он перевел разговор на другую тему.

– Ты была там с Ириной. Что с ней теперь? – спросил он.

Нина сказала:

– Если вы о том, какие последствия могут быть от этого газа, то не волнуйтесь, он почти безвреден, вызывает лишь временное состояние транса. Просто она там уже давно и вдохнула слишком много этой дряни, для релаксации понадобится, я думаю, дня два, не меньше… А если вы о ее дальнейшей судьбе – тут дело обстоит хуже. Собственно, сейчас мы почти в одинаковом положении, я и она. Она, конечно, была там не в себе, но даже из тех ее слов я поняла, что она, – правда, в отличие от меня, не рациональным, а своим, интуитивным путем, – но подошла к главной тайне "Ковчега" так же близко, как и я. Не думаю, чтобы, кроме нас с ней, об этой тайне даже в высшем руководстве "Ковчега" знало больше двух-трех человек. Самаритянинов – и тот, как я поняла, об этом пока не догадывается. Я сама только сегодня, когда сидела там, с духами, вдруг пришла к разгадке – кажется, наконец поняла, как читается последняя из этих двенадцати табличек. Вы даже не представляете себе, какая это бомба! Если она рванет – "Ковчегу" конец!

– И что же это за бомба? – поинтересовался Еремеев.

– Термоядерная!.. Но, вы уж простите, я лучше не буду вам говорить. Если до кого-то дойдет, что и вы это знаете, то ваши шансы упадут вообще до нуля.

– Но ты же знаешь. И Ирина, знает.

– Ирина им все-таки зачем-то, видимо, нужна, – сказала Нина. – Я – вообще иное дело: со мной они еще могут кое о чем поторговаться. А вы им не нужны ни для чего, вас они устранят сразу и без малейших раздумий. Пять строк некролога в "Литературной газете" – вот и все, что от вас останется. И виновата в этом буду я!

– Такой уж я, по-твоему, никчемный? Весь умещусь в пять строк… – попытался пошутить Еремеев, но получилось это у него как-то невесело.

– Простите, – сказала Нина. – Я просто попробовала воспроизвести их логику. Пользы от вас для них никакой, а устранить вас несложно – вот и все их резоны. Они и этих пяти строчек читать не станут, им будет совершенно безразлично, были вы или вас не было.

Еремеев подумал: случись вправду то, о чем она говорит, – и что в самом деле останется от него, кроме тех пяти строчек, и то если кто-то сподобится их написать? Что еще? Несколько книжек, забытых даже теми, кто их прочел, ворох бумаг и хлам никому, кроме него, ненужных вещей, больше, увы, ничего. Пролетело сорок лет, а поди определи – был он или не был.

Он заставил себя улыбнуться.

– Боюсь, – вздохнул, – едва ли много людей озаботится этим вопросом: был ли я?

– Это просто потому, – с неожиданным жаром сказала Нина, – что у вас почти нет друзей и мало кто знает, какой вы на самом деле!

– И какой же я, по-твоему, на самом деле? – поинтересовался он.

– По-моему, вы очень хороший человек, – ответила она уверенно.

Ему это показалось странным.

– С чего ты взяла? – спросил он. – Ты меня по сути и не знаешь, мы с тобой знакомы-то всего несколько дней.

– Иногда и нескольких минут бывает достаточно! – отозвалась она с тем же жаром. – Достаточно даже одного-единственного поступка! Сегодня, например! Вы не раздумывая примчались сюда, чтобы выручить меня!.. Да, правда, тут еще была ваша жена; но если бы я одна угодила в западню, – неужели вы остались бы сидеть на месте?! Вы бы так же сломя голову помчались сюда! Что, скажете, я не права?

– Права, – сказал он. – Но, по-моему, каждый бы на моем месте…

– Скромность украшает истинного героя, – сыронизировала она. – Не каждый – вы сами знаете!.. И не только в этом дело… Вы сказали, что мы знакомы всего несколько дней? Ошибаетесь! Я вас знаю уже четыре года! Вы меня не помните?

Еремеев внимательно посмотрел на нее. Попытался представить себе, как она могла выглядеть четыре года назад, и не сумел. Сколько ей было тогда? Лет двенадцать, совсем ребенок.

– Я вам напомню, – сказала она. – В Москву тогда привезли новый фильм Марко Феррари, это, кстати, после Феллини второй мой любимый режиссер. Я достала два билета в Дом кино и позвала на просмотр самого Саламахина – был у нас один такой в одиннадцатом классе. А училась еще только в седьмом. Он считался красавчиком, все девчонки по нему сохли. И еще он считался большим интеллектуалом – это потому, что собирался поступать на киноведческий во ВГИК. Теперь-то я понимаю – на самом деле был он лопух лопухом, только и умел к месту и не к месту сыпать всякими именами: ах, Антониони, ах, Тарковский, ах, Брессон! Сейчас уже не понимаю, что я в нем такого нашла.

Знала, на что он клюнет! За билеты эти отдала все деньги, которые копила на новые джинсы. Если бы я догадывалась, чем обернется! А он наверняка догадывался! Поэтому у входа его уже поджидала какая-то его поклонница, стриженая под болоночку.

Его билетерша, разумеется, пропустила, а мне: "Тебе, девочка, еще рано ходить на такие фильмы". Тут Саламахин: "Слушай, раз тебя все равно не пускают, отдай Светке свой билет, не пропадать же". Я болоночке этой билет отдала, а сама стою, чуть не плачу. Как будто ноги об меня вытерли!

Как раз в этот момент вы подошли. "Ну и дружок у тебя! – говорите. – Ничего, не грусти. Пошли". У вас лишний билет оказался. А из фойе вас уже звали две киношные знаменитости, и билетерша, когда мы проходили, слова мне не сказала.

Потом, перед началом сеанса, мы сидели в баре за одним столиком с вашими знакомыми, пили кофе. А Саламахина с его болонкой даже не пустили туда, они смотрели на нас через стеклянную дверь и только глотали слюнки. И мне хотелось показать им язык! Помните, как у Феллини в "Ночах Кабирии"? Когда ее, Кабирию, посадили в роскошный лимузин, она ехала и кричала из него своим подружкам: "Смотрите, смотрите, с кем я еду!" Глупо, правда? Но я и была тогда совсем еще глупая, маленькая…

А вы помните тот вечер?

Да, теперь он вспомнил. И вышло-то вначале совершенно по-дурацки. У Ирины в ту пору, как он подозревал, завязался роман с каким-то не то йогом, не то экстрасенсом, у которого она, по ее словам, лишь обучалась искусству медитации. Было там что-то между ними или нет – теперь иди гадай, но в ту пору его, Еремеева, все это изрядно мучило. Нынче не вспомнить, готов он был в тот вечер к настоящему адюльтеру или просто маялся дурью, но в тот вечер взял да и позвал на этот просмотр в Дом кино одну подругу юности, с которой когда-то его очень даже многое связывало.

С этим, однако, произошел облом – подруга почему-то не явилась. Он уже собрался уходить, и тут вдруг стал свидетелем того, как смазливый какой-то парень по-хамски обошелся с маленькой девчушкой в очках. Она с трудом сдерживалась, чтобы не разрыдаться. Может, из-за того, что ему, Еремееву, и самому было погано, он особенно близко ощутил, что у этой девчушки сейчас творится в душе. Дальше все случилось именно так, как Нина и рассказывала. Помнится, он потом еще поразился смышлености этой девчушки. Все-то она знала, совершенно на равных участвовала во взрослом разговоре, рассуждала очень умно и самостоятельно. Удивительная, в общем, оказалась девочка!..

– Помните? – снова спросила она.

– Да, теперь вспомнинаю, – проговорил он. – Не бог весть какой подвиг с моей стороны. Что я, собственно, сделал такого особенного?

Нина сказала:

– Вы помогли человеку не чувствовать себя несчастным – неужели это мало, по-вашему? А для меня это был очень важный день. Один из самых важных дней в моей жизни! Ведь вы меня сейчас не узнали, правда же? Еще бы! И никто не смог бы узнать! И все благодаря тому вечеру! Я тогда поняла, что хватит быть гадким утенком! Тогда как раз я и выбросила эти дурацкие очки, вставила линзы, сменила прическу, стала по-другому одеваться. Конечно, такая случайность, как в тот вечер, повториться не могла, но я все равно думала – вдруг, вдруг!.. Вдруг повторилось бы – и вы бы смотрели на меня уже совсем другими глазами, чем тогда!

Еремеев не знал, что на это сказать. Даже по сравнению с той девушкой, которую он видел всего десять минут назад, она сейчас была совсем, совсем другая.

– А потом, – сказала Нина после паузы, – я вас увидела еще раз. Это было через два с половиной года после того вечера. Первого сентября вас пригласили выступать в нашу школу. Это на Красносельской, может, хоть это помните?

Да, было такое. Он кивнул.

– Вы меня, конечно, не видели, – продолжала она, – я сидела на последнем ряду. Сначала выступали какие-то замшелые ветераны чуть ли не Куликовской битвы, и все талдычили одно и тоже: про то, что детство – самая счастливая пора. А потом вышли вы… Помните, что вы тогда говорили?

Еремеев покачал головой.

– А вы говорили, – сказала Нина, – что детство – наоборот, пора самая трагическая. Пора, когда человек учится чувствовать, мыслить – а значит, и страдать, ибо и мысли, и чувства неотторжимы от страданий. Пора первых сомнений, первой любви; и то, и другое прекрасно – и в то же время трагично. Вы говорили о том же, о чем думала и я!.. И тогда я поняла, – тихо добавила она, – что вы и есть мое первое настоящее страдание, потому что вы – моя первая любовь…

Она замолкла. Он тоже молчал, не знал, что ответить. Думал: господи, ведь совсем ребенок!.. И в то же время что-то странное было в душе, чему он пока не мог дать имени.

– Дмитрий Вадимович… – наконец еще тише произнесла она.

– Я же тебя просил, – сказал он, – называй меня…

– Да, Димой… – кивнула она. – Дима… Простите, что я спрашиваю… Дима, а вы…

Он сказал:

– И называй меня на "ты" – мы ведь так давно знакомы, оказывается.

– Хорошо… – И, покраснев, спросила: – Дима, а ты очень любишь свою жену?

Отшутиться было нельзя. И обманывать ее после того, что она сказала, тоже было никак нельзя, Еремеев осознавал это.

– Трудный вопрос, – сказал он. – Понимаешь, когда люди прожили вместе много лет, столько всего намешивается: и любовь, и просто привязанность, и какие-то накопившиеся обиды. А сколько чего – не станешь ведь в процентах это определять. Так что обозначить все это одним-единственным словом…

Нина перебила его:

– Нет! Если это настоящая любовь, то достаточно и одного-единственного!

Девочка была, безусловно, права.

– Да, пожалуй… – вынужден был признать Еремеев. – Но сейчас, когда она в беде…

Договорить он не успел. Где-то совсем рядом раздался металлический грохот, и вслед затем кто-то выругался вполне знакомым голосом.

– Гоня! – воскликнул Еремеев.

Превозмогая головокружение, он вскочил и, прихватив керосиновую лампу, вслед за Ниной выбежал в коридорчик.

Дверь ванной комнатки была распахнута, и его взору предстала трагикомическая сцена: Гоня Беспалов в своем нелепом облачении, в войлочных тапочках и в плаще поверх майки и трусов, кряхтя, боролся с перевернутой железной ванной, почему-то оказавшейся на нем. Нетрудно было догадаться, что тут произошло. Видимо, Гоню, бесчувственного, положили в эту ванну; все было ничего, пока он лежал спокойно, а когда зашевелился, хлипкие ножки ванны подломились, он вывалился на пол, а она сверху накрыла его.

Сейчас выкарабкаться ему мешала в первую очередь теснота. Ванна застряла между раковиной и унитазом, а ноги ему никак не удавалось распрямить, тапочки елозили по стене. Смотреть без смеха на эту борьбу было невозможно, Еремеев и Нина прыснули.

– Чем зубоскалить – помогли бы лучше, – донесся из-под ванны голос Беспалова.

Еремеев поставил лампу на полочку над умывальником, и они с Ниной помогли ему освободиться. При зыбком свете фитиля Беспалов в своем некогда белом плаще походил на привидение.

– Живой? – спросил Еремеев, когда Гоня встал на ноги.

Тот с достоинством отозвался:

– Cogito, ergo sum [Мыслю – следовательно, существую (лат.)].

– И много успел намыслить?

С тем же достоинством было отвечено:

– Достаточно.

– Достаточно – для чего?

– Для того, чтобы пустить на воздух всю эту шарашкину контору.

– Ты, что ли, динамитом запасся? – полюбопытствовал Еремеев.

– Нет, брат, кое-чем, что будет поопаснее всякого динамита, – многозначительно сказал Гоня.

– И что же это за взрывчатка такая?

– Информация, информация, май френд. Такая, брат, иноформация, что она для них пострашнее любой взрывчатки. Если все, что здесь творится, станет вдруг достоянием гласности…

– И как же это оно станет, по-твоему? – спросил Еремеев.

– Скоро увидишь. Вот погоди, как только я отсюда выберусь…

– В общем, дело за малым, – улыбнулась Нина. – И как вы, интересно, собираетесь это сделать?

Беспалов посмотрел на нее строго.

– Не знаю, учили тебя или нет, – высокомерно сказал он, – но не кажется ли тебе, что не культурно встревать в разговор двух дядь, а, my child?

– Inasmach you decide to proceed to English finally, as it seems to me, – с отличным произношением сказала ему Нина, – I’d prefer you to call me "yung lady" or jast "miss" [Поскольку, как мне кажется, вы решили окончательно перейти на английский, то я бы предпочла, чтобы вы называли меня юной леди или попросту «мисс» (англ.)].

– Гм, икскьюз ми… то есть пардон… – проговорил Беспалов. И добавил, взглянув на Еремеева: – Юной леди, как я погляжу, палец в рот не клади.

– Да, не советую, – подтвердил Еремеев. – Между прочим, вопрос был отнюдь не праздный: как ты намерен отсюда выбраться?

– Уж как-нибудь, – буркнул Беспалов. – Если помнишь, один раз уже выбрался. Когда бы не вы, был бы уже далеко.

– Это точно, – согласился Еремеев. – В этом наряде был бы уже в Белых столбах. Кстати, ты говорил – кто-то тебе тогда помог. Ну-ка, теперь давай про это поподробнее.

Гоня в задумчивости почесал затылок:

– Поподробнее, говоришь… После этой газовой атаки у меня как-то еще не все восстановилось… Скребется что-то в мозгах… Или не в мозгах… – Он настороженно прислушался. – Ведь точно – кто-то скребется! Крысы, наверно. Брр, не люблю этих тварей!

В этот миг Еремеев тоже отчетливо услышал некий скрёб где-то за стеной, там, где, очевидно, проходил внутренний воздуховод вентиляции, однако сейчас было не до того. Он сказал:

– Не отвлекайся, не отвлекайся, давай-ка ты восстанавливай.

– Да… – Беспалов снова задумался. – Темно было, не видел я его. Но объяснил он мне все путём – через какую дырку вылезать, с кем потом и как связь наладить, что им передать.

– И что же ты должен был передать?

– Да, в общем, одну только фразу: "Девчонка – на "Ковчеге"".

Заметив, что при этих словах Еремеев переглянулся с Ниной, Гоня тоже вдруг уставился на нее.

– Это, что ли, про тебя? – спросил он. – Братцы, может, объясните что—нибудь?

– Если заслужишь, – пообещал Еремеев. – Давай конкретнее: кому ты должен был это передать?

– Я же давеча говорил. Вольному Охотнику, наверно, кому же еще? А может… – Гоня задумался. – Может, он сам, тот, который меня послал, – может, он сам и есть Вольный Охотник… – Вдруг хлопнул себя по лбу: – Да ведь точно же, он!

– С чего ты это взял? – спросил Еремеев и опять переглянулся с Ниной.

– Да точно, он! – повторил Гоня теперь уже убежденно. – Как я, балда, сразу-то не допер! Конечно, ведь он здесь, на "Ковчеге"!

– Вы уверены? – с большим интересом спросила Нина.

– Уверен! До сегодняшнего дня считал, что он – здешняя выдумка, а сегодня… – Гоня снова прислушался и проговорил брезгливо: – А крыса – та еще! Вон как шебаршится! Небось какой-нибудь мутант! Наверно, опыты какие-то ставили.

Шуршание в воздуховоде с каждой минутой становилось все более отчетливым. Еремеев подумал, что если это и крыса, то размером она должна быть с хорошего сенбернара. С трудом подавив в себе омерзение, он прикрикнул на Гоню:

– Ну, что "сегодня"? Давай, рожай!

– Сегодня письмо от него, от Охотника, пришло, адресованное начальству "Ковчега", мне секретарша, Людочка, потихоньку шепнула. Не с почтой пришло, а просто вдруг оказалось у нее на столе. Уверен – это он, Охотник, туда, в приемную, по-незаметному прокрался и подложил! Стало быть, по крайней мере с сегодняшнего дня он здесь где-то обретается!

Еремеев спросил Нину:

– Понимаешь что-нибудь?

Она задумчиво ответила:

– Кажется, вот сейчас-то только и понимаю. Мозаика наконец складывается. Да, такой вариант до сих пор мне как-то не приходил в голову…

Еремеев смотрел на нее вопросительно, ожидая, объяснений, однако она молчала, что-то в уме взвешивая. Первым не удержался Гоня.

– Братцы, братцы! – взмолился он. – Вы, я гляжу, что-то знаете, так будьте же вы наконец людьми, поделитесь, а! Что уж вы меня совсем за болвана держите, имейте совесть!

– Постойте, – сказала Нина. – Вы сказали, что он вас послал связным. Скажите, как и с кем вы должны были наладить связь?

– С кем – этого я не знаю, а вот как… Ну там длинная была инструкция. В Москве я должен был доехать…

– До Парка культуры, – продолжила за него Нина.

– Точно! – удивился Гоня. – А ты-то… пардон, вы-то откуда…

– Догадалась. И там, у входа в парк…

– …я должен был подойти к слепому, у которого на груди висит табличка…

– …"Принимаю заказы на ремонт швейных машинок".

– Да, она самая… И сказать ему… – Он наморщил лоб. – Как бишь там?

– "У меня антикварная машинка со специфическими особенностями", – подсказала Нина.

Гоня смотрел на нее ошалелыми глазами:

– Так вы, что ли, с ними заодно?

– Нет, – улыбнулась Нина, – я сама по себе. Просто все это лет сорок назад уже проделывал один человек, и он это описал. Странно, что у них за столько лет ничего не изменилось. Это тот, о котором я вам говорила, – пояснила она – уже только для Еремеева [Все эти действия однажды пришлось выполнить уже упомянутому Серебрякову из романа «Конец ордена»].

– Так значит, все-таки – Королевство и Империя? – спросил он.

– А вы… А ты, Дима, все еще сомневаешься? – отозвалась она.

Беспалов от возмущения даже тапочкой своей притопнул:

– Братцы, ну нельзя же так! Чтоб вы лопнули, – объясните же вы наконец!

Лопнули, однако, вовсе не они, а тотчас после его слов начала лопаться тонкая стенка воздуховода – кто-то еще раз могуче шевельнулся за ней, и по этой стенке тонкой паутиной разбежались трещины. Гоня, остолбенев, проговорил:

– Да это же не крыса, это ж, братцы… Это ж бегемот целый!

Еремеев, почувствовав мерзкий холодок где-то в животе, схватил Нину за руку, чтобы поскорей выволочь ее отсюда.

Нина одна оставалась спокойной. Она выдернула руку и сказала Беспалову:

– Вы все-таки, насколько я знаю, физик, Георгий Мефодиевич; могли бы, мне кажется, произвести и более трезвую оценку размеров этого существа. Вовсе оно не с бегемота, а примерно так… – И проговорила как можно отчетливее: – Я думаю, эдак примерно с бывшего капитана милиции Владимира Варенцова. – Затем добавила, обращаясь уже не к Беспалову, а к стене: – Что, я угадала?.. – Звуки на миг прекратились. – Что ж вы, не стесняйтесь, выходите. Ведь это вы, не так ли, господин Варенцов? Добро пожаловать!

После этих слов посыпалась штукатурка, отвалился кусок стенки, и из пролома в самом деле вылез, весь в прахе, тот самый, если верить Небрату, бывший капитан-МУРовец, а ныне сотрудник детективного агентства "Виктория" Варенцов.

– А ты, как я погляжу, девчушка дошлая, – отряхиваясь, с ухмылкой проговорил он.

– Это, как я понимаю, вы базу обесточили? – спросила Нина.

– А то ж! – осклабился он. – Ну и наши ребята, конечно, подмогли малость.

– Значит, и за Вольного Охотника тоже вы себя выдавали?

– Я же говорю – дошлая, – снова усмехнулся он. – Да, по обстановке пришлось подкосить малость… Ладно, чем лясы точить – пошли отсюдова, что ли, покудова там охрану не разблокировали. Просю! – Он указал на широкий пролом в стене.

Еремеев не знал, стоил ли доверяться этому оборотню, но Нина, сказав:

– Пошли! – бесстрашно шагнула к дырке и спустя миг исчезла в черноте.

Еремееву ничего не оставалось, как последовать за ней. Он пролез в дыру и ухватился за какую-то петлю. Сразу же стальной трос, к которому была приделана петля, пришел в движение и поднял его метра на полтора.

– Пропусти петлю под мышками, – сверху посоветовала Нина.

Он последовал ее совету и повис в петле, как куль.

Снова трос дернулся кверху – еще кого-то, видимо, поднимая. И еще раз – поднимая последнего. Этим последним был Варенцов, ибо снизу донесся его голос:

– Давай, тяни!

Трос быстро заскользил вверх. Через несколько минут Еремеев ощутил запах свежего воздуха и увидел звезды над головой. Еще минута – и его ослепило светом каких-то фар. Он очутился на поверхности, и Нина, уже стоявшая на ногах, быстро помогла ему освободиться от петли, иначе его бы проволокло по мокрой траве. Затем они вдвоем помогли выбраться из подземелья и освободиться от петли Беспалову. Последним без чьей-либо помощи лихо выпрыгнул на поверхность Варенцов.

Свыкнувшись со светом фар, Еремеев огляделся. Неподалеку работала электролебедка, выбирая из-под земли трос, а около нее высился какой-то странный субъект с голым, как бильярдный шар, черепом, выряженный даже, пожалуй, еще более нелепо, чем Гоня. На нем были зеленые пижамные штаны и явно подобранный на помойке мятый, некогда малиновый пиджак с позолоченными пуговицами, надетый поверх бельевой фуфайки. Наряд его довершался не то шарфом, не то полотенцем, обмотанным вокруг шеи. На носу у субъекта сидели очки с самодельными дужками из алюминиевой проволоки. Позади него стоял допотопный черный автомобиль, у которого вместо выбитых боковых окон были вставлены листы фанеры, – этот-то автомобиль и светил фарами. На фоне "мерседесов", "линкольнов" и "кадиллаков", стоявших поодаль, машина выглядела, как старая галоша с той же помойки, что и этот малиновый клифт. Подобные автомобили Еремеев видел только в детстве. Это был не то "ЗИС", не то что-то еще более древнее.

– Кто там у нас, Панасёнков, что ли? – щурясь от света фар, сам себя спросил Варенцов и окликнул субъекта: – Велизарий, это ты?

– Своих не узнаёшь? – отозвался субъект, у которого фамилия сочеталась с именем не лучше, чем малиновый клифт с зелеными пижамными штанами.

Варенцов усмехнулся:

– Поди узнай тебя в таком прикиде! Знатный, гляжу, прикид.

– А чем тебе прикид плох? – обиженно спросил этот самый Велизарий. – Между прочим, это сами папы вчера подарили.

– Ну, ежели сами папы… – многозначительно произнес Варенцов. – Щедрые они у нас, как всегда, наши папочки, я смотрю.

– Порассуждай, порассуждай про папочек… – буркнул субъект. – Были уже такие рассуждамшие, царствие им небесное…

Угроза была, видимо, далеко не пустячной – у Варенцова сразу же соскочила ухмылка с лица.

– Ну-ну, уже пошутить нельзя… – сказал он как можно более миролюбиво. – Ты же знаешь – я к папам завсегда с уважением.

Тот, что именовался Велизарием, не счел нужным отвечать, он молча уложил трос и лебедку в багажник своей галоши и уселся за руль.

Еремеев не успел задуматься о том, что же это за грозные папы такие – Варенцов уже распахнул заднюю дверцу машины и сказал:

– Прошу!

Он, Еремеев, подумал было, надо ли отправляться невесть куда с этими подозрительными личностями, однако Нина решительно влезла на заднее сидение. Ему ничего не оставалось, как усесться рядом с ней. Гоня Беспалов так же безропотно влез в машину следом за ним и захлопнул дверцу. Варенцов уселся спереди, рядом с зелено-малиновым Велизарием Панасёнковым, и машина тут же тронулась с места.

Каким-то образом им удалось беспрепятственно миновать блок-пост, и они выехали на шоссе. "Куда? Теперь-то куда?" – думал Еремеев. Не было никакой робости перед новой распахнувшейся перед ним неизвестностью, а было ощущение, что просто он, продолжая спать, переносится из одного сна в другой.