Текст книги "Преждевременный контакт (СИ)"
Автор книги: Вадим Ларсен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)
Взрыв прогремел не там, наверху, а именно здесь, в его голове. Даже не в голове, а в ушах. В его ушах разорвались барабанные перепонки. Марк сжал ладонями уши и не почувствовал горячую кровь, сочащуюся между пальцами – Марк уже не мог ничего чувствовать. От страха и отчаяния он закричал. Наверху клокотало, шипело, трещало и падало. Надо было взять себя в руки, но считать до ста времени не было. Не было и плана спасения. Но сработал инстинкт выживания и ладони сами уперлись в раскаленный люк подпола, надавили и тот вылетел вверх как пробка из бутылки, с грохотом опрокинув пылающий стол.
Жар обжег лицо. Волосы мгновенно сгорели. Руки обхватили горящие доски пола и потянули тело вверх. Ладони тут же покрылись красными волдырями. Но обгоревшие руки боли уже не чувствовали. Марк ногой откинул в сторону стол и, прикрывая голову обожженными руками, побежал к выходу. Входную дверь охватило пламя, а раскаленный электронный замок накалился добела. Марк ударил ногой в дверь, но та не поддалась. Заклинивший замок держал крепко. Еще удар, и опять безуспешно. Он бросился в кухню. На пороге оступился о вонзившийся в пол осколок газового баллона и чуть не упал. Вместо крови в его венах клокотал адреналин. Прямо перед ним в стене зияло черное окно с горящей рамой и оплавившимися осколками стекла. Марк остановился лишь на миг, зачем-то перекрестился и с разбега прыгнул в охваченную густым пламенем темноту оконного проема.
* * *
Яков Соломонович накрыл простыней обгоревший труп и повернулся к Розе.
– Да, девочка моя, патологическая анатомия – это жестокая и циничная штука, – вздохнул он, поправляя маленькие очки на массивной переносице. – Вот карта его медосмотра. Антропометрия тела полностью подтверждается. К тому же при фотосовмещении недавней рентгеноскопии его головы с данным черепом совпадение составило девяносто восемь процентов. Посмотрим еще, что нам даст гематологический метод, а так же анализ его прижизненных рентгенограмм, но, увы, я уже сейчас не сомневаюсь в результате. Это, деточка, наш с тобой Марк.
Глава 7
Вонючка протёр влажные губы, чёрной от въевшейся грязи, тыльной стороной ладони и передал Пузырю кружку с остатками кипятка. Палкой разгрёб тлеющие угли. Худощавой пятернёй потянулся к импровизированному вертелу, бывшему некогда витиеватой каминной кочергой и, покрутив немного, перевернул запекающуюся над костром тушку, подставляя ближе к жару её блестящую жиром вторую сторону.
– Будто кто специально откормил, – облизнулся в предвкушении сытного ужина.
– Скажешь тоже, – хохотнул Пузырь, давясь питьём. – Кто ж её будет откармливать? Сама отъелась.
Вонючка посмотрел на приятеля. Саркастически хмыкнул:
– Хм… что бы я без тебя делал? Не человек – сплошной ум.
– Надсмехаешься?
– Нисколько.
– А вот этого ума не желаешь? – Толстяк показал огромный пухлый кулак.
– Ай… успокойся, – отмахнулся Вонючка, быстро моргая болезненно-красными глазами. – Лучше посмотри, что у меня имеется.
Из полусгнившего ветхого тряпья, которое с трудом можно именовать одеждой он выудил чуть надкусанное большое зелёное яблоко.
– Это было у неё в зубах, – сообщил, вертя перед глазами толстяка. – Видать ополоумела от удовольствия, если позволила моему камню угодить себе в голову.
– Дай, – глаза Пузыря жадно загорелись.
– Погоди, пока мясо приготовится.
Пузырь отвернулся, молча сглотнув наполнившую рот слюну.
– Вам, местным всё едино, что в рот пихать, – насмешливо произнёс Вонючка, вынимая короткий с широким лезвием нож. – Привыкли к внутриклеточной синтетике и к социальным пайкам. Капсулы для пищевых пистолетов – удел работяг, Мы достойны лучшего. Правильно прожаренная свежатина – настоящее искусство, а шедевр стоит правильно подать. Сейчас аккуратно нарежем, и выложим вокруг мяса. Будет красиво.
– Зачем? Мясо оно и есть мясо.
– Не скажи, – Вонючка отрицательно помахал остриём ножа перед одутловатым носом собеседника. – Будь твоя воля, ел бы всё сырым как эта крыса, – ткнул ножом в шкварчящую над углями тушку. Из образовавшегося разреза с шипением вытекла сочная аппетитная струйка.
– Сравнил тоже, – огрызнулся Пузырь.
– Боюсь, мы далеко от неё не ушли. Но всё же добрые люди не должны есть по крысиному. Мы, переселенцы, знаем толк в кулинарии. Вы же станционные скоро совсем шерстью обрастёте.
– Мы должны есть! И неважно, по-звериному или по-человечьи. Да хоть синтетику, лишь бы голод унять! – Пузырь начинал горячиться. Несдержанность и одышка были его отличительными чертами.
– Успокойся, – Вонючка попытался прекратить наседания, – скоро будешь есть.
– Когда же?
– Надо чтобы мясо основательно прожарилось. Чтобы без крови…
– А по мне, пусть и с кровью будет, лишь бы поскорее.
– Крови не надо. Её и так было вдоволь.
– Что ты можешь о том помнить? Тебя и в проекте не было.
– Помнить не помню, но рассказывали жуткое.
– Ладно, давай снимай быстрее! – не унимался Пузырь, не сводя глаз с импровизированного шампура.
Вонючка молча приподнял белёсую бровь. Его скуластое, обтянутое почти чёрной морщинистой кожей лицо исказила гримаса пренебрежения.
– Поторопи своих вшей, – зло бросил он голодному напарнику, – небось, напрочь запутались в твоих нечесаных патлах.
– Я же тебе показывал уже… – начал было Пузырь, но не успел он собрать в кулак болезненно пухлые пальцы, как остриё ножа застыло в сантиметре от его едва выпирающего из жировых складок кадыка.
– Не зли меня, Пузырь, – вкрадчиво прошипел Вонючка прямо в небритую щёку неугомонного подельника, – и не торопи. Я же сказал, всему своё время.
И действительно, через несколько минут, разложив на непонятно откуда взявшихся тарелках поделённую на две равных части, хорошо прожаренную и аппетитно пахнущую тушку, украсив тонкими яблочными ломтиками, растянув синие губы в довольной улыбке, Вонючка театрально продекламировал:
– Кушать подано!
Но не успел он договорить, как тяжелая лапа Пузыря, разметав по тарелке аккуратно выложенные нарезанные бело-зелёные кусочки, подхватила ещё шипящее мясо и с жадностью затолкала целиком в рот.
– Жирная крыса пожирает жирную крысу, – качая головой, вполголоса констатировал Вонючка. – От привычки жрать избавляет лишь смерть.
С набитым ртом, пережёвывая хрустящие, словно ржаные сухари, хребет и кости, Пузырь не обратил внимания на сарказм. Демонстративно проглотив пережеванное, он блестящими от жира пальцами собрал в пухлую ладонь все до единого яблочные ломтики, и запрокинув голову вверх, всыпал их в широко разинутый рот. Будто кинул лопату мусора в бездонную помойную яму. После чего блаженно закатил под веки глаза и наконец, спросил:
– А что будет на завтрак?
– Ты кроме жратвы можешь думать о чём-либо ещё? – раздражённо бросил Вонючка.
– О чем ещё мне думать? – искренне удивился Пузырь. – О Прогрессе?
– Посмотри вокруг. Мало у нас проблем?
– У меня одна, – ответил Пузырь, неотрывно таращась на оставшуюся порцию в тарелке товарища. – Если у тебя их больше, я могу помочь. Или выслушать, и тебе станет легче, – с наигранным участием добавил он, не отрывая взгляда от дымящегося мяса.
– В отличие от тебя, проблем у меня действительно больше, – кивнул головой Вонючка, отодвигая тарелку в сторону, подальше от похотливых глаз собеседника. – Хотя… сегодня утром я впервые не кашлял кровью. И аппетит появился.
– А у меня аппетит никогда и не пропадал. Даже когда пичкали сибутрамином. Не хочу вспоминать больничную жизнь. Хотели восстановить и снова отправить на перегонку, твари. Уж лучше крысами питаться в тоннелях, чем из смены в смену дышать кислотой.
– Сдаётся мне, Пузырь, с виду ты вроде начал худеть.
– Вот-вот! – рука толстяка бессознательно потянулась к мясу. – Жрать хочется как никогда раньше. Давай так, ты мне поможешь сейчас, а я тебе… э-э… потом. Мы же друзья.
– Хочешь мне помочь? Неужели? – Сухопарый катала испытующе впился взглядом в лоснящееся лицо своего подобревшего приятеля. – Когда-то у меня был подельник. Человек хороший, но быстро пьянел после третьей кружки самогона. А напившись, начинал оплакивать свою горячо любимую покойницу-жену. Я всегда внимательно выслушивал его. Кивал головой, хлопал по плечу, поддакивал, подливал в его кружку. На следующий день он забывал прежний разговор, а затем всё повторялось вновь. Но что удивительно – во всех этих историях его ненаглядная Сирена, то выпадала из окна собственного дома, то её сбивал нежданно выехавший из-за угла автокар лошадь, то горло ей перерезал вот такой вот разбойник, как ты или я. – Вонючка осклабился. Насадив на нож свою порцию ужина, обгрызая его по кругу тонкими коричневыми, с большими щелями зубами, продолжал: – После душевных излияний и как следствие, вливания ему глотку дармового пойла, приятелю и вправду легчало. Но легче становилось и мне – я научился различать, когда он врёт. В такие минуты он всегда непроизвольно тёр запястье своей левой руки. Прямо как ты сейчас.
Пузырь мигом оторвал пальцы-сосиски, грязными ногтями скребущие левое запястье:
– Ты хочешь сказать, я тебе вру, говоря о дружбе?
– Я хочу сказать, что с тобой и вправду что-то не так.
– И что?
– Ты всегда ел как боров, но в последние пару дней готов прямо сожрать целый мир. И вместе с тем худеешь на глазах. Как-то постройнел, что ли.
– Вот-вот, и синтетика в рот не лезет. Хочу настоящего мяса! – рыкнул Пузырь.
– Как же, – хмыкнул Вонючка, – тебе всё в рот лезет. Гляди, здоровый цвет лица появился, исчезли мешки под глазами и одышка не такая жуткая, каковой была всегда. Говорю же тебе, и со мной что-то не так… я перестал харкать кровью. С каждым днём чувствую себя всё лучше и лучше.
– Наверное, ветер переменился. Потянуло от Аккумуляторной в сторону пустыни, потому и стало легче дышать. – Позырь облизнулся. – Оставь хоть кости.
– Погоди… – компаньон настороженно перебил его, жестом призывая заткнуться.
У дальней стены послышался шорох. Вонючка снял зубами мясо с ножа и, не прожевав как следует, проглотил весь кусок сразу, натужно протолкнул в желудок и, всматриваясь в темноту, выставил перед собой нож. Второй рукой потянул из костра тлеющую ветку, дунул, распалив языки пламени, посветил на шорох.
В пяти шагах от них, прислонившись к стене, стоял человек. Длинные слипшиеся волосы скрывали опущенное к земле лицо. Форменная одежда выдавала в нём станционного охранника. В кромешной тишине отчётливо слышалось тяжёлое надрывное сопение.
– Молния мне в брюхо… – вырвалось у Вонючки.
Он опасливо уставился на кобуру, чернеющую на поясе незнакомца. Тот поднял лицо. Пот ручьями лил по мертвецки бледным щекам. Широко открытый рот жадно заглатывал воздух, словно в том не было ни грамма кислорода. Впалая грудь ходила ходуном. Он явно был не в себе.
– Помогите, – прохрипел, оседая на подкосившихся ногах.
– Кто его так? – опасливо спросил Пузырь.
– Ну, уж точно не мы, – ответил Вонючка.
Человек мешком повалился на землю и, распластав руки, забился в болезненной судороге. Вонючка подполз ближе. Аккуратно отстегнул кобуру, ногой оттолкнул подальше. Незнакомец таращился невидящими глазами:
– Кто здесь? – закашлялся сдавленным кашлем.
Вонючка молча ощупал карманы незнакомца на предмет кошелька. Ничего не найдя, расстегнул форменную куртку, явно на два размера большую. На первый взгляд ни крови на одежде, ни очевидных увечий. И тут тусклый свет фонаря выхватил из темноты то, что повергло в животный ужас. Подмышки и шея охранника были сплошь усеяны большими зловонными полными гноя и тёмной крови бубонными волдырями.
В страхе отпрянув назад, Вонючка перекрестился.
– Что там? – спросил Пузырь.
– Заражённый… из шахт, – тихо ответил тот.
* * *
Алекс шёл вдоль тоннеля. Дрожащие под ногами лужи искрились в свете его карманного фонарика. С полуночи до четырёх утра тоннель пуст и первый электровагон пройдёт здесь только через два часа. Этого времени неизмеримо много, чтобы найти двух бродяг, и неизмеримо мало, чтобы понять, зачем Агате понадобились их головы.
Прошедшая зима выдалась тёплой. Как впрочем, и предыдущие, за последние пят лет. С момента запуска СЭС W23 – пятой солнечной электростанции на южной окраине Мегаполиса – среднегодовая температура поднялась на один и два десятых градуса и сегодня от южных границ Юго-Восточного Кластера до берегов Атлантики некогда плодородные земли, богатые лесами реками и озёрами, превратились в выжженную пустыню. С другой стороны, теперь есть где размещать новые солнечные батареи, мощные аккумуляторные хранилища и станции электроперегонки. Да и беглецов среди рабочих поубавилось. Теперь они больше боятся смерти в пустыне, чем выжженных кислотой лёгких и как следствие неминуемой биоразборки.
Обходя лужи, Алекс мысленно улыбался. В мире, где теллур заменил золото, где баланс углеводов в человеческом организме регулируется его домашним биопроцессором, где лицензированные видеонаркотики свободно продаются в детских магазинах, а уличные торговцы даркфомином множат армию работников фабрик по производству индия, в мире, где всем правит Совет даже тёплая сухая зима и та во благо Прогрессу.
И всё же Алекс очень соскучился по снегу. Он помнил его с детства. Ярко-белый, почти голубой. Девственно чистый и свежий, как новая белая рубашка, какую он неизменно надевал каждое утро. Ежедневно новую.
Чёрт. Он чуть не выронил фонарик. Вязкая слизкая капля проползла коричневой змейкой по рукаву новенькой кожаной куртки. Алекс брезгливо протёр пятно носовым платком, бросил испорченный платок в сточную канаву и двинулся дальше.
Стойкий запах сероводорода, и шум вентиляционных шахт заставили напрячься. Обычно жители тоннелей селились вблизи вытяжных каналов, рядом с магистральными водопроводами охладительных систем. Можно прожить без тепла и крыши над головой, но без воды и еды не проживёшь. Воду давали системы, еду власти. Регулярно вблизи вентиляционных куполов социальные службы оставляли ящики с пищевыми капсулами. Лояльность опустившихся стоила недорого, но позволяла избежать голодных бунтов. Зачем бороться с тем, что можно контролировать, а бесплатная еда – лучший поведенческий регулятор. Сложнее с потенциально нестабильными. Затяжные психозы у рабочих и панические атаки их жён стали настоящим бедствием трудовых кластеров Мегаполиса. Ситуацию частично спасала химическая психо-коррекция, но восстановленные жили не долго.
Послышался тихий шелест лопастей – патрульный электролёт завис над южной частью периметра. Алекс замер, быстро потушил фонарик и укрылся за развалинами кирпичной стены. Блуждающий луч прожектора, спугнув стайку летучих мышей, скользнул над головой. На мгновение полоснул по выщербленной кладке заброшенного перрона, сверкнул глянцевым металлом монорельса и скрылся за крышами модульных многоэтажек.
Алекс, наконец, вспомнил – снег всё же выпадал этой зимой. В самом начале, в первых числах декабря. Даже не снег, а снежный туман. Жёлтый, почти золотой с красноватым оттенком, и таял, пронизанный солнечными лучами, не достигая земли. Больше до конца зимы снега не было. Обычно слякотные зимние месяцы и в этом году выдались на редкость дождливыми, и неестественно солнечный март торопливо высушивал оставленные унылой зимой, изрядно надоевшие лужи.
Алекс принюхался – обычный запах сырости и холода. Трупный он не спутает ни с чем. За три года в пустыне запах мертвечины въелся в кожу, впитался в ноздри, стал частью жизни. Палящее, разъедающее мёртвую плоть солнце и трупы, которые некуда хоронить. Многокилометровые массивы солнечных батарей, почти каждую ночь подвергающиеся нападению диких племён сплошь усеяны их гниющими трупами. Как он скучает по снегу.
– Стой, где стоишь, – послышалось за спиной.
Что-то острое уткнулось под лопатку.
«Новая куртка», – подумал Алекс.
– Ты кто? Фильтрационщик?
– Будет фильтрационщик один по ночам шастать, – рядом хихикнул грубоватый бас.
– Тоже верно, – просипели сзади, сильнее надавив на нож.
– Аккуратней, – спокойно произнёс Алекс, – я гражданский. Ищу Вонючку и Пузыря.
Глава 8
Серый от въевшейся пыли потолок. Такая же серая стена. В тёмной оконной нише бьётся муха. Она пытается разбить стекло и выжить. Но стекло не поддаётся, усилия насекомого тщетны и память снова и снова возвращает Марка на место взрыва.
Он лежит в луже крови и медленно приходит в себя. Сколько же он пробыл так, без сознания? Прикасается рукой к затылку, смотрит на ладонь. Она вся в волдырях и в крови. Боли нет, он просто не чувствует своих рук.
Он с трудом поднимается на колени. Голова кружится до тошноты. Его рвёт чем-то жёлтым прямо в кровавую лужу. Мокрые от крови куски обожженной кожи свисают грязными сосульками. С них в лужу блевотины размеренно в такт дыханию капают чёрные капли. Жутко трещит голова. Ноет плечо.
«Я живой?» – первая мысль.
Когда тошнота проходит, он поднимает голову и осматривается. В вечерних сумерках видит мрачную подворотню. Он лежит у обгоревшего мусорного контейнера, недалеко от груды строительного хлама. Рядом большие чёрные пакеты и пустые пластиковые банки из-под краски. У другой стены темнеет бетономешалка. За ней строительные леса и картонные коробки, заботливо сложенные в аккуратную пирамиду.
«Где я?» – вторая мысль.
– Сюда! – слышно сзади.
Он пробует повернуть голову на голос. В ноздри ударяет едкий запах горелого мяса. Снова накатывает тошнота, и его опять рвёт. Проблевавшись, он пытается вытереть лицо рукой. Лицо жжет. От прикосновения на обожжённой коже лопаются волдыри. Нос забит рвотой, и Марк тяжело дыша, жадно хватает воздух ртом. В луже появляется чья-то тень. Свет фонаря подкрадывается сзади, целится прямо в сгорбленную спину. Луч приближается, и тень приближается тоже. Сначала длинная, размытая она быстро становится короткой и чёткой. Слышны шаги. Их глухой стук сливается с ударами сердца.
Сверху нависает тёмный силуэт. Его не видно, чувствуется спиной. Человек направляет фонарь прямо в лицо.
– Посмотрите сюда! – кричит кому-то тот, что с фонарем.
Опять слышны шаги. Быстрые, но не чёткие, сумбурные, прерывистые.
– Реанимационную бригаду быстрее!
– Уже вызвана.
Ему знаком этот голос. Определенно он уже слышал его где-то – этот низкий приятный баритон.
Пытается встать, но безуспешно. Луч фонаря медленно сползает с лица и устремляется вглубь тёмного двора.
– Он бежал оттуда?
– Да. Выпрыгнул из окна.
– Он все время был внутри? Как так случилось?
– Надо поднять, – ещё один голос.
Марк с трудом поднимает голову и видит перед собой три тёмных фигуры. Луч фонаря скользит по подворотне, освещая ободранные, изрисованные стены. Вырывает из темноты вентиляционные люки, бетономешалку с коробками, дымящийся мусорный контейнер и снова останавливается на нём.
– И всё же, его надо поднять, – повторяет подошедший, и берёт за плечи.
Пронзительная боль сковывает всё тело.
– Не… надо, – он пытается возразить, но получается лишь несвязное мычание.
Нестерпимо гудит голова. Его держат под локти почти навесу, и в таком положении несут к стоящему неподалёку белоснежному реанимобилю. Ноги висят, едва касаясь асфальта носками ботинок, голова болтается на груди.
– Сюда! – слышно рядом.
Мимо мусорного контейнера во двор, туда, где из окна первого этажа полыхает пламя, бегут люди. Вдали визжит сирена пожарной машины.
Его укладывают на носилки, и заносят в салон микроэлектробуса. Он закатывает глаза, еле удерживаясь в сознании. Кружится голова, и тошнота опять подкатывает к горлу.
– Похоже, ожоги лица и рук третьей степени, – слышит хриплый голос над собой.
Он опять размыкает тяжёлые веки. Перед ним человек в белой рубашке с болезненно-красным лицом. В слабом свете фонаря, на фоне белого его изъеденное морщинами лицо кажется багровым. Человек готовит шприц.
– Кто я? – тихо спрашивает он.
Краснолицый поворачивается и смотрит сквозь него. Затем молча, без единой эмоции, закатывает штанину и спиртом протирает кожу у щиколотки.
– Почти покойник, – устало говорит краснолицый знакомым Марку баритоном и вонзает иглу в пульсирующую вену.
– Тебя уже нет, – последнее, что он слышит, погружаясь в пустоту.
Откуда-то вспомнилось: «Ничего не бойся. Только ты настоящий, всё вокруг лишь твоё воображение».
* * *
«Гони от себя страх подальше. Что думаешь, то и случается», – так Марку в далеком детстве часто повторяла его бабка Тася – потомственная колдунья. Прямо не говорила, намекала:
– Вон идёт, – тихо шептала, сидя на лавке у калитки. – Ай-яй-яй, совсем плохой. На ногах кандалы, и руки связаны.
– Бабушка, где ты видишь кандалы и верёвки? – удивлялся маленький Марк, рассматривая проходящего мимо начальника районной заготконторы.
– Вижу внучок, всё вижу, – бормотала бабка, причмокивая высохшими губами. – Вон, в грудь страх колом вбит. Украл много, вот и боится, что посадят. Да только он давно страхом связанный. Мертвая жизнь. Не для того человек живет.
Через неделю начальника заготконторы арестовали за растрату. Может права была бабка, может нет. То были суровые годы «чистки».
Нахлынули воспоминания. Марк отчетливо вспомнил год, проведенный в далекой северной деревне у бабы Таси. Вспомнил, что именно тогда чрезвычайно привязался к ней, полюбил всем своим маленьким детским сердечком.
Жила бабка на самом краю села у оврага, в бревенчатой избе с земляным полом довоенной постройки. И была известна в округе как чёрная колдунья. Это Марк сейчас понимал – колдуны не могут быть ни чёрными, ни белыми. Они просто «оттуда» и всё. Но обычным людям свойственно превращать всё непонятное в мистику, окрашивая в чёрный цвет. Особенно жителям далёкого североморья.
По селу ходили слухи, что вся нечистая сила, которая помогает бабе Тасе в колдовском её ремесле, как раз и живет в овраге возле избы. Кто-то даже видел, как по ночам она, эта нечистая сила, пробирается через крохотное окошко внутрь бабкиного сруба и оттуда начинает доноситься вой, хохотание, скрежет и воронье карканье. Чтобы покончить с этими антиобщественными слухами, местный староста даже пытался засыпать овраг, для чего выписал из района экскаватор. Но, то ли сам передумал, то ли люди отговорили, но овраг так и остался нетронутым. Ведь помогала баба Тася селу больше чем пугала его.
Когда Марку исполнилось семь лет, он целый год прожил у бабки. Родители не хотели этого, но решились. «Обстоятельства вынуждают», – как обычно сухо пояснил отец. В те послевоенные годы СОТ предложил ему работу в Африке на строительстве нового мегаполиса. Мир лежал в руинах, нужно было много строить, и это предложение в такое непростое время оказалось весьма выгодным. Отец согласился, подписал контракт на год и уехал. Мать поехала с ним. Марк остался с бабой Тасей. Откровенно говоря, после того, как на Северном фронте без вести пропал старший сын Алексей, с семьёй что-то произошло. Недавно крепкие семейные ценности надломились и дали трещину.
Отец с матерью были строителями и по профессии, и по духу. Строили всё – города, заводы, свое счастье, новую жизнь для новых людей. Бабу Тасю они называли «анахронизмом старины», а она их «непутёвыми», то есть «сбившимися с пути».
Марка привезли к бабке весной, за неделю до отъезда. Родители остаться ночевать отказались и, сославшись на дела, вечером уехали в город. Так маленький Марк и бабка Тася стали жить вдвоём.
По утрам бабка поливала разведённым куриным помётом молодую дикую яблоню, росшую у покосившегося забора, приговаривая:
– Объешься яблок, внучек, в этом-то году.
Запах был настолько ядрёным и так невыносимо резал глаза, что Марк, морщась, представлял как ест яблоки, пахнущие куриным помётом.
– Фу! Бабушка не лей. Яблоки вонять будут.
– Всё из земли, внучёк, и всё в землю, – приговаривала она, посмеиваясь.
Когда баба Тася смеялась, в уголках ее глаз образовывались глубокие веселые лучики морщинок, обветренные щёки прорезали хитрые ямочки, а ноздри двигались в такт смеху так, словно на лице у неё сидит большая дикая птица и машет могучими крыльями, пытаясь взлететь.
Потом они завтракали свежевыдоенным молоком и свежеиспеченным хлебом. У бабки была корова Чернушка и коза Стефания, и Марк каждое утро старался угадать, каким молоком сегодня его поят, коровьим или козьим.
После завтрака они уходили в лес, где баба Тася собирала травы. Иногда с собой она брала узелок с пирогами и молоком.
– Подарки лешему, – объясняла она, – чтоб пускал и выпускал.
Войдя в лес, раскладывала на лужайке принесённое и здоровалась, кланяясь четырём сторонам.
Она всегда разговаривала с лесом на только им двоим понятном языке.
– Ты жимицу не дашь мне сегодня? Вон ветер какой, звезда упадет. Слезы заячьи тоже… пропадут ведь. Ты не злись, не шурши. Пух мне дикий собрал-то?
Марк не обращал внимания на бабкино бормотание, он упивался лесным воздухом. Это было потрясающее ощущение. Затем придя домой, весь день носился по селу с местной детворой, без жалости тратя бурлящую энергию, подаренную лесом.
То лето на удивление было жарким, таким же, как прошлогоднее. Днями Марк пропадал на речке и возвращался лишь к вечеру обгорелый, грязный и голодный. И счастливый.
Перед сном бабка Тася отмывала его в тазу, нашёптывая:
– Солнышко тебя любит. Вон и волосы цвета солнышка.
Когда же укладывала спать, говорила:
– Не держись за прожитый день, внучок. Завтра проснешься новеньким, утром всегда всё новое.
И он засыпал с улыбкой в предвкушении нового дня и нового себя.
Так пролетело лето. А осенью задождило, и сельская ребятня перестала ходить на речку. В пасмурные дни, прячась с мальчишками в старой заброшенной часовне, они часами пугали друг друга страшными историями.
– Что, Ведьмак, страшно? – подзадоривали Марка, трясущегося от страха после очередной страшилки, – а с бабушкой своей жить не страшно?
Среди детворы ходили разные слухи о бабке.
– Ребята говорят, ты мертвецов умеешь оживлять, бабуля? – как-то спросил он.
– Не умею, – отвечала бабка, штопая носки перед свечкой. – Вон, носки твои лечу. Это умею. А когда они сплошь дырой станут, помрут совсем, зачем их оживлять? Мертвяки не возвращаются.
Баба Тася лечила людей так же, как его носки, тихо и аккуратно, нашептывая что-то перед горящей свечкой. Она лечила всех. Даже совсем тяжёлых поднимала на ноги заклинаниями, снадобьями и травными отварами.
– Я лишь чуток помогаю. Пока в нем есть жизнь, будет жить, – говорила она.
И хотя односельчане «за глаза» шептались, будто видели бабку летающей ночами в ступе, но лечиться к ней ходили все.
Долгими зимними вечерами, в тусклом мерцании свечи, бабушка рассказывала полусонному, закутавшемуся по уши в одеяло Марку сказки, которых он раньше никогда не слышал. Про летающих шаманов, про слепых видящих, про демонов, вселяющихся в людей, про добрых и злых духов. И еще рассказывала, что духи эти прилетели к нам на землю из далёких чужих планет и живут среди нас. Но не показываются – время ещё не пришло. Духов она называла «иными».
Так прошла зима. А весной, после первых оттепелей, приехала мать и забрала Марка в город. Отец с ней не приехал. Он не приехал и потом. Мать сказала, что он на очередной далекой стройке, строит для людей новую жизнь. Больше Марк никогда не видел отца.
* * *
Воспоминания медленно расплываются, возвращая сознание. Он опять открывает глаза, и перед собой видит не пластиковую обшивку реанимобиля, а серый запылённый потолок больничной палаты. Его веки – тяжелые гири. И ещё – он совсем не чувствует своего лица. И рук. Кажется, что на них нет кожи.
– Алкоголь и даркфомин в крови отсутствуют, – сквозь полудрему слышит он мужской голос. – Ни документов, ничего.
– Пожар? Что-то серьезное? Фильтрация?
– Его привезли сотрудники Безопасности.
Из тумана проступают два бледных облака с темными пятнами вместо голов. Они разговаривают о нем.
– Удивительно как он выжил. Пол-лица как небывало.
– Но почему к нам? В кластерах ежедневно находят заражённых. Зачем сюда? Для этого есть…
– Говорю же, это не наше дело.
– Ладно.
Они продолжают говорить, но слов не разобрать. Затем всё стихает, и бледные облака расплывчатых силуэтов растворяет туман.
Что с ним? Силуэты что-то сказали о пожаре. Он пытается вспомнить. Перед глазами лес. Густая, тёмная чаща. Но ему не страшно. Лес приятно пахнет.
«Освободись», – слышится старушечий голос.
Он – маленький мальчик босой, без майки бежит по пыльной дороге. Навстречу идет отец.
«Ты все-таки приехал за мной!» – кричит мальчик.
Марк открывает глаза. Он лежит в маленькой больничной палате на единственной койке. В палату входит большая грудастая медсестра с колючим взглядом и недовольным рыхлым лицом. Не замечая Марка, она открывает настежь окно, и в палату врывается утренняя свежесть.
– Сестричка, где я? – спрашивает он слабым голосом.
– Без комментариев, – недовольно фыркает та и быстро выходит из палаты.
Он осматривается насколько возможно. Серые крашеные панели. Паутина в углах. На выцветшем подоконнике забытый кем-то пустой целлофановый пакет. Обе руки забинтованы от локтей до кончиков пальцев. Голова и лицо перевязаны тоже. Лишь узкие щели для глаз. Он закрывает их и заново погружается в забытьё.
Его будит тихий кашель. У кровати стоит высокая светловолосая женщина в белом больничном халате.
– Здравствуйте, – произносит она, – я ваш восстановительный врач.
Женщина садится рядом на край кровати, и та тихо поскрипывает под ее весом.
– Ваше имя Эрик Губер, так кажется?
Снова вспомнилась принесенная памятью откуда-то из далекого-далекого детства фраза: «Ничего не бойся. Только ты настоящий, всё вокруг лишь твоё воображение».
