Текст книги "Земля в цвету"
Автор книги: Вадим Сафонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 30 страниц)
Впрочем, не всегда картофельная природа выдерживала испытание подобных «сверхъестественных» союзов. И бывало, что на столонах картофеля, привитого помидорами или баклажанами, находили вместо клубней деревянистые утолщения.
На всем нашем юге отлично известна черная, словно нахохленная листва и терпко-приторные крошечные ягоды паслена – птичья пища. Он невзыскателен, как все сорняки. Немного ему надо, чтобы прожить где-нибудь у глухой стены или на навозной куче отмеренный ему короткий век!
На черный паслен привили помидор. Помидорные листья ощипали – пусть питается соками паслена. И помидор на паслене зацвел на месяц раньше, чем обычно: паслен выучил его быстрой, непритязательной жизни.
На паслен привили баклажан. И этот баклажан тоже на месяц опередил вольно растущий в грунте.
Пурпурные помидоры появились на янтарно-желтом сорте «альбина», когда его привили на мексиканский помидор с мелкими красными плодами. Слабые подсолнечники, которые безропотно позволяли душить себя растению-спруту, хищной заразихе, внезапно приобретали львиную силу, после того как на них привили топинамбур, не боящийся никаких заразих.
Высеяли семечки помидоров, выросших на перце: новое поколение принесло плоды уродливые, жесткие – полуперец-полупомидор.
Сшитые, перекроенные растения появлялись одно за другим в Одессе и в Горках под Москвой на экспериментальной базе Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук.
Новое дело было подхвачено опытниками во всех концах страны. Прививочной гибридизацией стали заниматься тысячи людей, «начиная от пионеров и кончая пенсионерами», как сказал об этом Лысенко (на лекции в 1946 году).
Вот о чем мы читали.
На Сочинской станции субтропических культур на апельсины и мандарины ставят ментор – «трехлисточковый цитрус», самый выносливый в семье цитрусовых.
Комсомолец Федор Солодовников, аспирант Московского института картофельного хозяйства, получил гибриды от столонов дикого картофеля «демиссум», на который была привита культурная «альма».
Молодой ученый Филиппов задумал скрестить дикий картофель с культурным (чтобы прибавить культурному силы от «дикаря»). Он заставил «дикаря» сначала расти на культурном сорте (это было вегетативное сближение по Мичурину). Когда на привое показались цветы, Филиппов опылил их пыльцой сорта-хозяина. И завязались гибридные семена.
Мы читали сообщения из Краснодара о прививочных гибридах табака. Из Кировска, с далекого севера, – о баснословных урожаях удивительных скороспелых дынь, выращенных на тыкве.
Метод прививки дыни на тыкву разработан Серафимой Петровной Лебедевой, награжденной за это орденом Трудового Красного Знамени. Дыня двинулась на север поистине верхом на тыкве.
Старый мичуринец, опытник Н. В. Брусенцов создал в Болшеве под Москвой огромное, саженной высоты, трехэтажное растение: на томате – картофель, на картофеле – снова томат, уже другого сорта.
И все яснее и яснее проступали очертания общих законов, управляющих самыми важными явлениями, – размножением, изменчивостью, ростом живого организма.
Вот письмо из Сухуми, рассказывающее, как растеньице табачного гибрида, разрезанное на части-черенки, снова «отросло» рощей совсем не похожих друг на друга Табаков (вспомним одесский опыт с черенкованием таращанской ржи).
Вот сообщение о вегетативной груше на Кавказском побережье. Сообщение о факте настолько примечательном, что на нем стоит остановиться подробней.
Эту грушу увидел садовник Мельников. Она росла в восьми километрах от Туапсе. Никто за ней не ухаживал. Дерево цвело дважды в год. В первый раз – обычными цветами, во второй раз – махровыми. И вот тогда из частей этого махрового цветка возникали необычные ягоды. Мельников счел их за болезнь. В них разобрались потом.
По вкусу это та же груша. Но в ней нет семян. Никакие зародышевые клетки не участвовали в ее создании. «Изумительными примерами метаморфоз наука в данное время обладает в изобилии, – пишет один из исследователей, – и все же пример с вегетативной грушей является одним из наиболее интересных». Разросшиеся листья и черенки, чашечки цветов – вот материал, из которого выросла вегетативная груша. Листья, чашечки, плод – сближаются такие разные, такие не похожие друг на друга органы и явления! А сами цветы с их зародышевыми клетками – не «метаморфоза» ли и они листа? Да, исследователь, написавший о вегетативной груше, так именно и думает, воскрешая этим старые мысли естествоиспытателей-философов прошлого.
О существовании вегетативных груш знал и Мичурин. Он специально командировал своего ближайшего сотрудника на Северный Кавказ за их плодами и черенками. Это было в 1931 году. Мичурин считал, что новое явление имеет «выдающийся мировой интерес».
Сочинская опытная станция субтропических и южных культур специально занялась туапсинским деревом. Сейчас оно – родоначальник целого племени груш, приносящих «лиственные» плоды.
Сходятся ряды, которые, по убеждению авторитетнейших исследователей, руководителей биологической мысли в течение многих десятилетий, не могли сойтись. Сближены явления размножения с явлениями питания и роста!
Уже выращено из семян, завязавшихся на вегетативных гибридах, не одно поколение потомков. Изучая их, сравнивая их с организмами, обязанными своей жизнью более обычному ходу вещей, Лысенко яснее формулировал свои самые общие представления о сути живого.
…Вот рождается, завязывается новая жизнь – крохотная материальная точка в материальном мире. Она будет строиться, будет складывать себя, свое тело из веществ этого мира.
Но позади этой точки – два миллиарда лет развития жизни на Земле, миллионы лет эволюции дайной живой ветви, тысячи лет формирования вида. И они сделали из нашей точки то, что она есть: снабдили ее способностью предъявлять определенные требования к среде, извлекать из среды те или иные элементы в том или ином соотношении, именно так, а не иначе перерабатывать их, чтобы получались «пластические вещества», из которых будет построено живое тело.
Всякое растение строит себя, свое тело из пластических веществ, им выбранных, им извлеченных из среды, им приготовленных.
А если… если дать ему чужие пластические вещества?
Но как это возможно?
Ответ уже произнесен: вегетативная гибридизация.
Черенок привит на чужое тело. Он вынужден теперь «строить себя» из «кирпичиков», уже сделанных по иной «мерке» другим, отличным от него организмом.
Лысенко думает, что факт этот должен иметь капитальное значение для взятого в этом примере растительного черенка. В самом сокровенном, в самом подспудном жизнь его сольется с жизнью другого, с ним соединенного растения и уподобится ей в той или иной мере.
Что это так, мы видим. Сейчас самые точные методы объективного исследования дополняют свидетельство нашего глаза. Эти интереснейшие исследования уже несколько лет ведутся в Институте биохимии имени А. Н. Баха. Ими показано, например, что стадийные «повороты» в развитии растения отражаются на резком изменении силы и направления процессов созидания и распада веществ в его клетках. И химически можно отличить стебелек, прошедший яровизацию, от не прошедшего.
Несколько первых развернувшихся листочков крошечного ростка доставляются в лабораторию, и химик предсказывает, окажется ли взрослое растение поздним или скороспелым, будет ли оно бояться зимних вьюг и суховеев.
И вот эта замечательная «пророческая» химия (возможность которой открыло мичуринское учение) подвергла точному и строгому допросу семенное потомство вегетативных гибридов. Речь шла о томатах. Химик просто констатировал: перед ним тело со смещенным химизмом, с новым типом обмена веществ. Химик исследовал два, три, десять, двадцать, сотни плодов. И стало несомненным: то, что изменилось в них, изменилось закономерно. Это было химически превращенное и притом закономерно превращенное тело.
Потомство вегетативных гибридов также расщеплялось. «Расходились» признаки «отца» и «матери». Но что тут расходилось? Хромосомные пары? Здесь не было никаких хромосомных пар. Ни одна хромосома не перекочевывала от подвоя к привою или обратно. Не существовало и намека на менделевский механизм расщепления. А оно происходило.
Не хромосомы складывались и разлучались. Две жизни боролись и то сливались, то сила внешних обстоятельств снова отбрасывала их на прежние пути.
И Лысенко делает важнейший вывод: «следовательно, пластические вещества, вырабатываемые привоем и подвоем („даже соки“, уточнит он в другой раз), так же, как и хромосомы, как и любая частичка живого тела, обладают породными свойствами…»
С пеной у рта оспаривали морганисты то, что можно было видеть, осязать и… даже попробовать на вкус. Оспаривали, потому что тут сразу рушилась непоправимо вся их «система» в самой сути своей.
А пока они, зажмурив глаза, возглашали: «Не может быть!», – гибридных плодов томата, привитого на паслен, набралось столько, что их пустили в продажу. У них был терпкий вкус, немного вяжущий и пряный. Многим это очень нравилось. И в магазине какая-нибудь девочка-подросток, присланная матерью, просила:
– Мне кило. Ой, нет, не помидоров. Вегетативных гибридов. Мама велела обязательно.
Она не подозревала, что многие почтенные и ученые профессора твердили заклинания, повелевающие этим плодам, которые ей отвешивал продавец и которые уже проходили государственное сортоиспытание, сгинуть, рассыпаться и обратиться в ничто.
САМОЕ НУЖНОЕ
Помню, когда я впервые попал в Одесский институт, мне все казалось, будто к глазам придвинули магическое стекло и сквозь него видна настежь распахнутая, никогда прежде не виданная жизнь растений; видно, как растут травы, как совершается таинственная работа формирования живых тканей, – и простыми, легко достижимыми кажутся вещи, еще недавно немыслимые.
Мне показали куст хлопчатника. Он стоял, елочный дед-мороз, весь увешанный ватой. «Чеканка хлопчатника по методу Лысенко», объяснили мне. Когда появятся первые четыре-пять бутонов, верхушку куста отламывают и срывают лишние боковые почки вместе со старыми листьями. И тогда все соки идут в ценные ватные коробочки. Совсем просто! Но ведь дед-мороз вырос на Украине. Давно ли, чуть слышали мы о белых снегах хлопка, воображение дорисовывало к ним рамку: тусклый от зноя круг степи-пустыни, небо такой вязкой синевы, что само солнце, кажется, повисло в нем неподвижно, караваны верблюдов, однообразно колышащих двойные вьюки…
Только советские десятилетия приучили нас к тому, что хлопок растет за околицами украинских сел.
А о лысенковском способе чеканки мы узнали, что он дает до полутора центнеров добавочного хлопка на гектар. Полтора центнера ваты – целая гора! Помните старый шуточный вопрос:
– Сколько весит пуд пуха?
А чеканят у нас давно уже 85–90 процентов всех хлопковых посевов.
В этом методе чеканки хлопчатника особенно ясно сказалась черта, которая вообще отличает работы Лысенко.
Их неизменный адресат: широкие массы. Непременный лозунг: понятность для каждого колхозника, доступность для каждого колхоза.
Так во всем: в крупном и мелком.
Все шире вводятся широкорядные посевы. Нужны пропашники для обработки междурядий. Где ждать, пока заводы выпустят столько десятков тысяч их, сколько требует страна? И Лысенко изобретает выход. Он показывает, как сделать пропашник из бороны «зигзаг». Это можно сделать в любой кузнице.
Кто не помнит, как в сотнях сел Лысенко поднял колхозных кур против долгоносика, напавшего на сахарную свеклу? Как он отыскал врага вредной черепашки – насекомое-наездника теленомуса, размножил его и послал на зараженные поля истреблять черепашку?
Яровизация, летние посадки картофеля, внутрисортовое скрещивание, чеканка хлопчатника применялись на грандиозных площадях. Лысенко руководил «битвой за просо» и десятками опытов в Горках, в Одессе и во многих других пунктах по улучшению сделанного и отысканию нового, когда грянула война.
«…Всю свою научную деятельность, – писал Лысенко, – мы направили исключительно на решение сугубо важных научных вопросов, помогающих в тяжелые дни войны колхозам и совхозам увеличивать продовольственные и сырьевые ресурсы страны… Научные вопросы, решение которых в мирное время относительно безболезненно можно было бы затягивать на годы, в сложившихся военных условиях жизнь требует решать немедленно».
Долгая, ледяная весна, короткое лето – не дозреют хлеба на многих полях Сибири, Северного Казахстана – важной житницы страны в том суровом 1941 году. Незрелыми будут убиты хлеба близкими осенними заморозками… Вторая половина августа. Серия быстрых опытов («буквально в течение одной недели»). И вывод: надо косить, косить в конце августа самые зрелые, с 5–10 сентября все, ничего не дожидаясь, – в снопах, в копнах они дойдут, на корню – погибнут.
Зима у ворот. Зерно там, на востоке, часто не успевали просушивать. Во влажном ворохе начинается самосогревание. Поэтому ворох промораживали, вымораживали, как прачки белье. Весной сеяли. И жаловались – много семян не всходит. Но сейчас ведь каждое зернышко на счету! Лысенко и его сотрудники вмешиваются в дедовские порядки. Промораживать? Да. Но совсем не безразлично как. Нельзя допускать больше 10–20 градусов мороза в ворохе. А было и 30–40 (чтобы «повернее» и «покрепче»).
И Лысенко попутно открывает еще одно явление, которое, кроме него, тут, пожалуй, никто бы и не открыл. После уборки семена проходят «период покоя». И если пройдут его, становятся гораздо чувствительнее к морозам, чем семена, у которых этот «период» еще не пройден.
Все это было лишь началом борьбы за повышение всхожести семян. Проблема, вскоре вставшая во весь рост, оказалась практически очень острой, а теоретически новой и важной.
То была проблема жизни зерна.
Почти привычной стала слишком частая плохая всхожесть семян в северных и восточных областях. Были посевные партии яровых пшениц, ячменей и овсов, где из трех зерен давало всход едва одно. И происходило это не потому, что семена испортили дурным хранением.
И вот в одном видимом явлении – в том, что семя не всходит, – Лысенко начинает различать два, резко различных, прямо противоположных. Может не быть всхода и потому, что семя потеряло всхожесть, и потому, что оно еще не приобрело ее.
Ибо семя тоже живет, и у него есть свои этапы жизни.
Тут надо вспомнить о «периоде покоя».
О том, что он существует, знали (его называли послеуборочным дозреванием); было известно, что он может тянуться до месяца; не подозревали, что он может занять все шесть месяцев.
Лысенко вовсе не удивила эта особенность биологии семян. Она должна была выработаться у полевых «яровых» растений холодного пояса земного шара. Как бы иначе защитили они себя от поспешного, гибельного прорастания в погожие осенние деньки, в «бабье лето», с тихим и синим хрусталем его воздуха, с летающими паутинами? Но они, эти семена, которые должны передать эстафету жизни будущему лету, будущему году, не поддаются обманчивым призывам последнего, короткого возврата тепла. Не пробудят их и зимние оттепели, и слишком рано завернувшая весна, над которой еще восторжествуют морозы. Они лежат и выжидают, защищенные своим периодом покоя, – зёрна, луковицы, клубни, урожай ушедшего лета.
Здесь нет ничего таинственного. Дело просто в том, что питательные вещества в них еще не находятся в растворимом, удобоусвояемом состоянии. Толстая, плотная оболочка не пускает внутрь воздух, иногда – воздух и влагу. Если осторожно сиять хоть часть оболочки, то в тепле и влаге пища для зародыша внутри «поспеет»…
Но если есть две невсхожести, то как же важно быстро суметь отличить одну от другой! То, о чем только что рассказано, позволяет это. Сотня-другая семян из образца дайной партии, немного воды, чтобы они набухли, игла для снятия оболочки с зародышей – и если семена живы, они сразу прорастут…
Они живы! Сроки весеннего сева, военного сева великой борющейся страны, не ждут. Человек не может ждать, пока неспешащая природа неверно и медленно снимет заклятие с «зачарованных» семян: ведь это созданное человеком, только в его властных руках живущее и приносящее урожаи растение. Он сам должен оживить его!
И вот впервые, в грозные военные годы, под руководством академика Т. Д. Лысенко началось массовое оживление мнимо умерших семян. Разгребались хранилища. Весенний ветер овевал рассыпанные тонким слоем зерна.
И, обогретые, они просыпались. И всхожесть с тридцати процентов повышалась до девяноста, иногда до сплошной. Так было в колхозах и совхозах Челябинской области, и Казахстана, и Сибири.
А Лысенко, коснувшийся здесь новой, никем сколько-нибудь подробно не исследованной области – биологии зерна, жизни семян, уже мечтает: «Сельскохозяйственной науке нужно найти способы, посредством которых можно заставлять семена сорных растений дружно прорастать в полевых условиях, после чего их легко уничтожить тем или иным способом обработки почвы». Биологический ключ к этому – глубокое изучение периода покоя семени. «Это крайне необходимо для практики…»
Это было крайне необходимо еще и потому, что оживление семени вовсе не сводилось только к северной проблеме. Оно было также и проблемой юга, где летние посадки победили картофельную старость. Там эта проблема звалась: посадка свеже убранными клубнями. Но клубни только что убранного картофеля не желают прорастать в том же году! У них свой выработанный всей историей жизни растения цикл покоя и развития. Они «спят» до будущего года, когда из этих клубней вырастет новое картофельное поколение. Способы разбудить «спящие» клубни отыскивались еще до войны. В 1941 году было тысяч пять гектаров опытных посадок свеже убранными клубнями (в Закавказье и в Средней Азии).
Теперь предстояло сильно развернуть их.
Многое в эти военные годы зависело от выигрыша битвы за картофель. Ведь нет другой культуры (кроме разве сахарной свеклы), которая давала бы с единицы площади столько пищи и сырья.
…Тогда миллионы рабочих и служащих вышли с заступами на свои огороды вокруг городов, и блекло-лиловые цветы замелькали в темной ботве по дворам, в переулках, на пустырях – всюду, где только находилось место. Намного увеличили посадки картофеля колхозы, совхозы и подсобные хозяйства.
Но откуда же был взят для этого посадочный материал? Ведь прежде чем земля осенью отдаст клубни, которые накормят страну, целые горы их должны быть зарыты в землю!
Нет! «Горы» клубней не пришлось отнимать у страны. Был указан выход поразительный. Сажать оказалось возможным тот самый картофель, который предназначался в пищу. Те самые клубни, которые шли к столу. Каждую картофелину оказалось возможным использовать дважды – для еды и для посадки.
От клубня отрезалась «верхушка» – небольшая часть с глазком. Это был метод посадки «верхушками». Должно быть, мало кто в нашей стране не знает сейчас, что это такое, и сам не срезал и не сажал верхушки. Я думаю, без преувеличения можно сказать, что посадка верхушками накормила не один миллион людей в самые тяжелые годы.
Лысенко предложил ее. И не просто предложил – выступил неутомимым пропагандистом этого способа. Он произносил о нем речи, печатал статьи, писал брошюры, составлял листовки, предельно простые, очень ясные и точные, так чтобы любой колхозник и всякая хозяйка поняли, как отличить «верхушку» клубня от «пуповины», как отрезать верхушку, не лишая кухонную кастрюлю почти ничего из картофельной мякоти, как пересыпать верхушки сухим песком или землей, чтобы не гнили (При хранении.
Он нашел себе ревностных помощников – комсомольцев, юных натуралистов, школьников.
Каждый мог сажать верхушки. Но Лысенко видел тут не только способ «почти безгранично увеличивать количество посадочного материала картофеля». Он увидел еще и свое, лысенковское, связанное с самой сущностью его представлений о живом растении.
Никто обычно не сажает крупными клубнями. Их жалко закапывать, и слишком много по весу пришлось бы тратить тогда картофеля на каждый гектар – бессмысленная, нерасчетливая трата. Семенной картофель – это, как знают все, мелкий. Даже средний редко. Не все ли равно? Один сорт, одни «гены» (так учили морганисты).
Но Лысенко не верил в нивелировку. Она свойственна схемам, бухгалтерским гроссбухам с «генными балансами» – не жизни. Крупные клубни – иной, лучшей породы, с более мощной производящей силой, чем мелкие.
И при способе «верхушек» мы можем взять от крупных клубней эту мощную силу «на племя», ничего в то же время не отбирая у человека. Верхушки с полуторастаграммовых клубней «дадут урожай, как правило, более высокий, нежели посадка целыми клубнями весом в 40–50 граммов…»
Никогда не забыть нам зимы 1941/42 года! Враг был у сердца нашей Родины. Почти сомкнулось кольцо блокады вокруг города Ленина; тогда начался бессмертный подвиг защитников этого города и всех, кто остался в нем.
Враг топтал орловский и курский чернозем; танки со свастикой двигались по дорогам Приазовья. Черный дым взрывов окутывал Сапун-гору возле героического Севастополя…
В ту страшную, славную, беспримерно суровую зиму был развеян миф о непобедимости гитлеровских полчищ. Солдаты немецких дивизий, разгромленных мощным ударом нашей армии, люди в грязно-зеленых шинелях, которым «фюрер» приказал взять Москву, бежали на запад и штабелями замерзали среди елей и берез Подмосковья. В трескучие морозы, одинаково жестокие и для врага и для наших солдат, великая армия громила и преследовала немцев и приведенных ими вассалов их под Тихвином, у древнего Холма и Торопца, за Можайском, около Ельца и в ростовских степях.
В ту зиму вымерзли яблоневые сады в Ульяновске.
В ту зиму погибли экспериментальные посевы озимых пшениц на селекционных станциях Сибири и на Челябинской станции, пшеница – и даже рожь – на полях «Сибниизхоза» (Сибирского научно-исследовательского института зернового хозяйства) в Омске.
Посевы были экспериментальными, потому что не существовало сорта озимых пшениц, по-настоящему пригодного для холодной Сибири. Уже не первый год мысль селекционеров билась над созданием таких сортов. Это было нужно, как воздух. Но еще таких сортов не было создано.
Однако отчего же погибли пшеницы?
Не вынеся холодов. Это казалось понятным, даже очевидным. Но слишком жизненно важным для страны был вопрос о гибели пшеницы в восточной житнице страны, чтобы ответ не показался Лысенко слишком расплывчатым и неопределенным.
И вот ставятся опыты одни за другим. Десятки опытов. Результаты их неожиданны. Некоторые сибирские сорта могут вынести до минус 26 градусов в почве: природа в самом деле выковала их зимостойкость. В Омске, в почве на глубине 5 сантиметров, было вряд ли больше 20 градусов. А пшеницы все-таки погибли.
Они погибли не от мороза, но вследствие мороза, – различие, на вид весьма сходное с высмеянным в известной украинской поговорке: «Не вмер Давила – болячка задавила», – но, как оказалось, крайне существенное!
Сухие, бесснежные бури ломали и повреждали тучами колючей, песчаной пыли хрупкие, промерзшие ростки. Почва, твердая, как камень, неровно трескалась, льдистые кристаллы в ней рвали нежные ткани корешков.
Растения выжили бы, если бы у них нашлась защита от механических повреждений.
И Лысенко дает свой совет, опять неожиданно парадоксальный: сеять по стерне. Когда убрана в Сибири яровая пшеница, по жнивью, «стерне» (с родной Украины занес сюда Лысенко это слово!), по невспаханной стерне пусть дважды, крест-накрест пройдет дисковая сеялка. Эта почва вся насквозь пронизана, скреплена бесчисленными корешками прежнего посева. Она не осядет, не треснет, в пустотах ее не нарастут ледышки. Ткани корешков тут останутся невредимыми.
Жизнь ушедшая возьмет под свою защиту жизнь, пришедшую на смену…
Селекционеры создают сорта хлебов для Сибири. Выносливые озимые ржи уже существуют. Мы ждем хорошего сорта настоящей сибирской пшеницы. Очень нелегко вывести такой сорт. Ведь никогда пшеницы (ни культурные сорта, ни предки их – дикие пшеницы) не росли в подобных условиях. Селекционеры пересоздают самый ценный для человека хлебный злак. Но пока селекционеры завершают свою благородную и труднейшую работу, уже нет практически такого сорта озимой пшеницы, который не мог бы теперь, при правильной агротехнике, зимовать в Сибири. Вот что означает предложение Лысенко. Вот почему тысячи сибирских колхозов сейчас сеют по стерне. И вот почему на исторической сессии Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук имени Ленина в 1948 году говорили о посевах по стерне, как об огромном открытии.
В те тяжелые военные годы, когда враг, захватив исконные житницы нашей страны, думал задушить ее, народ наш, руководимый великим Сталиным, совершил то, чего никогда не совершал ни один народ и что будущим поколениям представится, может быть, чудом.
Тогда одну за другой ставили и разрешали советские люди, наряду с другими гигантскими задачами, и огромные задачи своего сельского хозяйства. И каждая была в те годы как фронт. То была борьба за хлеб, пищу для миллионов, борьба за жизнь страны.
А солдат этих фронтов, Лысенко, шел туда, куда громче призывала страна. Он двигал дальше свою теорию и думал об агроприеме и о боронах. Он был исследователем и агрономом, инженером полей, но миллионы гектаров были в этих полях, он действовал тогда, как сверхагроном, или, – так хочется назвать его, – как народный агроном Родины.
