Текст книги "Земля в цвету"
Автор книги: Вадим Сафонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)
СТУПЕНЬКИ ЖИЗНИ
Лысенко перенес свои главные исследования из Азербайджана на Украину в 1930 году. Решением правительства для этих исследований был создан специальный отдел в Одессе при Украинском институте селекции.
Теперь Лысенко получил возможность широко использовать в своих опытах драгоценную коллекцию ленинградского Всесоюзного института растениеводства, собранную по всему миру. Это был сгусток того, что создало человечество на полях земного шара за всю свою историю. 1427 образцов азербайджанских пшениц были высеяны весной 1932 года в Казахстане. 80 процентов этих пшениц оказались тут яровыми и летом дали урожай.
В ту же весну тот же пшеничный набор посеяли в совхозе «Гигант» на Северном Кавказе. И весь набор почти сплошь там стал озимым. Выколосилось только 5 процентов посеянных пшениц.
Индийские пшеницы в Гандже поспевали чуть ли не на тридцать дней раньше финляндских. А в Хибинах финляндские догнали и даже опередили их: в Хибинах высевал набор злаков, по просьбе Лысенко, пионер заполярного земледелия И. Г. Эйхфельд.
Никогда ни один научный эксперимент не производился на таком опытном участке и при таком числе участников.
Вскоре было точно установлено для многих сортов, какая именно «температурная порция» каждому из них требуется на стадии яровизации. Не получив ее, растения не станут развиваться дальше: вместо хлеба вырастет зеленый корм для скота.
Управлять свойствами озимости и яровости! Такая задача немного лет назад поставила бы в тупик всех ученых мира. А теперь это обычное, будничное дело.
Семена высыпаются на пол амбара, обильно смачиваются водой. Затем начинается их температурная выдержка. Озимые пшеницы выдерживают при температуре 0–3 градуса тепла в течение 35–50 дней (смотря по сорту); яровым дают 5–12 градусов тепла в течение одной-двух недель.
Да, и яровым! Ведь речь шла не о простом фокусе – превращении озимых в яровые: речь шла об управлении развитием растений.
«Яровизация яровых» – странное словосочетание! Но оно означало ускорение созревания хлебов и прибавку урожая на колхозных полях.
Уже многие годы ведется массовая яровизация семян в Советском Союзе. Когда вступила в свои права статистика, было подсчитано, что прибавка урожая от посева яровизированными семенами равна в среднем 1 центнеру с гектара. Вот это и составило в 1937 году по Советскому Союзу 10 миллионов центнеров – ту цифру, которую мы уже называли, – тысячу товарных поездов, груженных зерном!
Агрономические опыты на небольшой делянке, превратившиеся меньше чем через десять лет в 10 миллионов центнеров хлеба, – разве это не поразительная судьба научного открытия?
Теперь, когда мы говорим об общем законе развития растений, больше незачем повторять слово «холод». Холод нужен на первой стадии озимым; да и то некоторые сорта их можно яровизировать и при 10 градусах тепла (иногда и выше), только «отрочество» их при этом затягивается на долгие месяцы. Пятнадцать градусов тепла, при которых яровизируются иные яровые, не назовет холодом даже и зябкий южанин.
А хлопок – тот требует чуть ли не тропических температур: 20–30 градусов. Зато потом, пройдя стадию яровизации, он станет гораздо сговорчивее: с него достаточно будет обычной температуры нашего лета.
Так попутно разъяснилось, почему плохо удавался хлопчатник на Украине. Не потому, что там вообще холодно, но потому, что весной, на какой-то короткий срок, ему не хватало порции зноя для стадии яровизации.
Итак, организму растения необходимо пройти через какие-то отличные друг от друга стадии, чтобы закончить свое развитие.
Стадии? Но ведь вы прочли только об одной – стадии яровизации. Разве недостаточно провести через нее растение, чтобы оно зацвело и дало плод?
Тут работники Института селекции и генетики вспоминают об огромной мексиканской кукурузе, выросшей в Одессе в жаркое лето 1931 года. «Злак» – это слово вовсе не шло ей. Странная поросль с дом высотой, тропическая растительность с членистыми стволами и узкими извивающимися листьями. И ни одного початка нигде, ни на одном из этих гигантов!
Стадия яровизации пройдена давно и благополучно. Что же вызвало этот безудержный и бесплодный рост? Виновника нашли. Это был одесский день. Он слишком длинен. Слишком много солнца для тропической кукурузы! Ведь на ее родине сутки почти поровну делятся на день и ночь.
Среди множества опытов, сделанных в институте в 1931–1932 годах, некоторые были крайне просты. Весной в поле, где уже пошла в трубку северянка-пшеница, горшком прикрывали десяток-другой ростков. Всего на несколько часов ежедневно. Вес оставалось по-прежнему. Только день стал для этих ростков немного короче.
И что же? С них так никто и не собрал семян.
Яровизированные озимые высевались к концу лета и зимой в теплице. Никогда на них не наливалось колосьев. А ячмень, для которого искусственно создали короткий десятичасовой день, сменяемый длинной темной ночью, – этот ячмень рос целых два года, гнал лист за листом и погиб, не выколосившись.
Рядом с ним посеяли ячмень, вовсе не знавший ночи. Дневное солнце сменялось электрическим. И этот ячмень не прошел, нет, пробежал всю свою жизнь, от зерна до колоса, меньше чем в месяц!
Так была открыта вторая стадия развития растений – световая. Только миновав стадию яровизации, растение может вступить в нее. И на этой второй стадии каждое растение тоже предъявляет свои требования. Одно ищет побольше света: пусть солнце сияет хоть двадцать четыре часа в сутки! Другому нужен короткий день. Каждому требуется свой световой паек.
Потом растения снова станут не так придирчивы к свету. Он останется нужен им: без солнечных лучей не могут работать «зеленые фабрики», где неживое превращается в живое. Но для их работы практически достаточно любого дня, существующего на земной поверхности. И никакого спора о световом пайке растения больше не будут вести с окружающей их природой…
Мы не знаем еще всех стадий. Ясно, что еще какие-то нам пока неведомые стадии переживает растение и после световой. Впрочем, вряд ли их много. Лысенко думает, что всех стадий четыре или пять, не больше.
Изучение одной первой – яровизации – и не законченное еще исследование второй – световой – уже дало человеку огромную власть над растительным организмом.
Вот мы говорили: температурный паек, световой паек. Разве это значит, что растению вначале важна только температура, а потом только свет? Конечно, нет! И вначале и потом растению нужна влажность, нужны питательные вещества, да мало ли что еще! Но влаги весной вдосталь в почве, воздуху – сколько угодно, пища уже запасена в зерне. И в длинной цепи, все звенья которой необходимы, чтобы растение жило и развивалось, исследователь выделяет то звено, которое решает на данной стадии: температуру – в «младенчестве», свет – в «отрочестве».
Нет сомнения, что Лысенко еще после первых опытов в Гандже понимал исключительное значение открытого им закона. Но ученый должен быть осторожен в своих выводах. На первых порах Лысенко говорит лишь о законе развития однолетнего семенного растения. Быстро выясняется подчиненность этому закону ржи, пшеницы, ячменя, хлопка, проса, сои, рапса, клевера.
Эспарцет, выросший из яровизированных семян, зацвел, когда ни одного бутона не было на соседних контрольных грядках. Озимая вика после яровизации поднялась в несколько недель зеленой, осыпанной цветами горой.
Подчинился новому закону и картофель, затем и многолетние травянистые растения.
А кустарники, а деревья? Исследователь пока остановился перед этим. Но уже было ясно, что в новом, резком свете явилась нам старая истина, что растение – организм, который живет, а жизнь – это развитие.
Большие завоевания науки оплодотворяют дальнейший рост не одной, а многих ветвей ее. Ряды фактов, с виду таких различных, сближаются. Открывается стройный порядок в мнимой пестроте обширной группы явлений. Этот порядок покажется отныне естественным и само собой очевидным. И многие подумают: удивительно, как его не замечали раньше!
И скоро то, что было в жестоком бою завоевано наукой, представится азбучной истиной, обязательной, как дважды два – четыре.
Вот передо мною второе издание «Основ экологии животных» ленинградского профессора Д. Н. Кашкарова (Учпедгиз, 1945). Это лебединая песня крупнейшего эколога. Он умер и похоронен в конце 1941 года на станции Хвойная, – через эту станцию проходил эшелон эвакуируемых из Ленинграда, у ворот которого стояли гитлеровские орды.
Я открываю эту книгу на сороковой странице. Там автор-зоолог говорит о стадийной теории развития. Я читаю о значении лысенковского закона для понимания жизни и развития животных (о которых, вероятно, вовсе еще не думал автор закона, высевая в Гандже свои наборы бобовых).
Дальше следуют примеры. Их немало. У телят, у поросят и у молодняка многих других млекопитающих с возрастом уменьшается зависимость от внешней температуры. Иными словами, на разных стадиях развития у них разные температурные требования к среде – вначале они требовательнее, чем потом; еще, иными словами, у них не сразу вырабатывается настоящая теплокровность, которая ведь и делает высших позвоночных животных (млекопитающих и птиц) независимыми от колебаний температуры внешней среды!
Жаркое лето, а гусеницы боярышницы, достигнув, как говорят энтомологи-«насекомоведы», «третьего возраста», теряют подвижность и «замирают» в своих гнездах. Так они и перезимуют. Но первое весеннее тепло вдруг разбудит их. Оживленные, деятельные, обжорливые, они спешно закончат свое превращение. Что-то изменилось в них. Лучи весеннего солнца действуют на них теперь прямо противоположно тому, как действовали лучи солнца минувшего лета: те – усыпили, эти – будят.
Овцы неприхотливы. Они отлично чувствуют себя и при двух градусах мороза и при двадцати четырех градусах тепла. Наступает брачная пора. Как капризны стали животные! Только узкий предел – от 2½ до 9½ градусов – их устраивает теперь. Подходит период ягнения, и опять смещается температурный «оптимум» для маток: им надо, чтобы было не меньше 6 и не больше 17½ градусов тепла!
Так причудливо сменяются требования только по отношению к одному «температурному фактору».
Откуда же эти смены?
В них запечатлена (и тут раскрывается величественный общебиологический и эволюционный смысл закона стадийного развития) история вида.
Вот почему у северных растений, озимых злаков, чьи семена ждут весны в мерзлой земле, выработалась потребность в холоде. Вот почему семена верблюжьей колючки, растущей в наших южных степях, нуждаются сперва в сильном тепле (ведь жарко же там, на юге, когда созревают эти семена), а потом во влаге (только после начинаются там осенние дожди): иначе семена не прорастут, где их ни посей.
Дикие предки домашних овец жили в предгорьях. В брачную пору, в начале осени, они забирались высоко в горы: там прохладно. А ягнились весной: и нынешний «оптимум» для маток – это весенние температуры овечьей прародины.
Когда мы говорим, что определенные температуры внешней среды важнее молодым млекопитающим, чем взрослым, и воочию наблюдаем, как совершенствуется теплокровность, мы заглядываем в самую глубь времен: тогда, на исходе мелового периода или в раннем третичном, лишь вырабатывалось у далеких-далеких предков нынешних высших млекопитающих свойство регулировать температуру своего тела.
Впадающие в сон еще летом, еще только в предчувствии холодов, гусеницы, зимующие куколки, – не наследие ли это эпохи великого оледенения, когда короткое, сырое, холодное лето надолго сменялось жестокими, мертвящими морозами?
Так выясняется общебиологическое значение закона «стадийности». И вот невольно припоминаются самые простые, самые элементарные факты. Всем известные, они приобретают новый, глубокий смысл; они становятся рядом с теми поражающими фактами, о которых поведал Лысенко. Перед нами оказывается одна семья явлений.
Разве гусеница и головастик не проходят ряда очень отчетливых, очень резко отграниченных и притом каждому ребенку знакомых стадий, прежде чем превратятся в бабочку и в лягушку? И на каждой стадии резко сменяются требования организма к среде, так что, задержав удовлетворение этих требований, можно, например, вырастить гигантского головастика, который так и не превратится в лягушку. И мы знаем, что иногда вид приспособляется к таким задержкам (часто их ему, очевидно, приходилось испытывать на протяжении многих поколений); и есть животные-амфибии, выработавшие способность навсегда оставаться гигантскими головастиками. Кому неизвестны аксолотли, излюбленные жильцы аквариумов во всех физиологических лабораториях и «уголках природы» в школах? Нужны специальные, довольно сложные ухищрения, чтобы заставить аксолотля стать «взрослой формой» – амблистомой…
Конечно, в этих превращениях (как и в задержке их у амблистом) запечатлена предшествующая долгая история эволюции этих животных.
И мы видим, как закон стадийного развития оказывается самым простым объяснением всех перечисленных и множества подобных фактов.
Вот почему в 1942 году (то есть вскоре после того времени. Когда профессор кафедры позвоночных животных Ленинградского государственного университета Даниил Николаевич Кашкаров в последний раз просматривал в осажденном городе-герое корректурные листы «Основ экологии животных») известный английский цитолог (специалист науки о живой клетке) Файф заявил, что если бы Лысенко разработал только одну теорию стадийного развития, то и тогда «его имя стало бы известным среди селекционеров и физиологов всех стран».
Но открытие закона стадийного развития само было только первой «стадией» на творческом пути Лысенко.
ТАЙНА РОЖДЕНИЯ
Свое необычайное обещание – в два с половиной года создать новый хороший сорт яровой пшеницы для Одесской области – Лысенко дал в январе 1933 года.
Самым важным и вовсе необычным тут было именно это твердое обозначение срока: 2½ года.
Речь шла о выведении сорта в плановом порядке. Между тем морганистические учебники утверждали: вывести новый удачный сорт можно, в конце концов, только пробуя и ошибаясь, ошибаясь и пробуя…
«Учебники для кладоискателей», называл Лысенко эти учебники.
Новый сорт должен был созревать очень рано. И вот в селекционно-генетическом институте взяли два очень поздних (их даже не сеют в Одессе) сорта: «эритроспермум 534/1», в сущности, даже озимую пшеницу, и «гирку 0274» – и скрестили их!
Странная пара!
Мало того, что оба эти сорта очень поздние, – они и от запалов страдают в летний зной, и зерно у них бывает неважное, и вообще всяческих недостатков у них уйма. Один перечень этих недостатков занимает в справочниках сортов несколько строк убористой печати. Словом, взять эти два сорта как исходный материал для нового – затея по меньшей мере неожиданная.
И кому бы пришло в голову доискиваться, есть ли у этих двух безнадежных сортов хоть что-нибудь хорошее? А вот Лысенко особенно заинтересовался именно некоторыми их положительными особенностями. Оказалось, что «гирку 0274» не берут ни ржавчина, ни пыльная и твердая головня. А если «эритроспермум 534/1» яровизировать, он наливает тяжелое зерно, не осыпающееся из колосьев. Словом, оба сорта были не так уж плохи… если бы пороков у них не было вдвое больше, чем достоинств. Да и впрямь нужно бы сито, чтобы отсеять их хорошие качества от недостатков.
Но Лысенко словно надеялся раздобыть как раз такое сито и с его помощью освободить свою удивительную пару от всех пороков, оставив за нею только достоинства да в придачу к тем, какие есть, добавить еще такие, какими эти сорта вовсе никогда не блистали, например… скороспелость.
С тех пор как люди стали работать с растениями, никого не окрыляли более удивительные надежды. Но тут и сказалась сила нового знания о жизни растений.
Пользуясь этим новым знанием, Лысенко прежде всего установил, что все обильные и разнообразные пороки обоих сортов на самом деле происходят только от одной для каждого сорта причины. Это клубок, который весь размотается, если найти конец нити и потянуть за него.
Азербайджанец «эритроспермум» был знаком Лысенко еще с ганджинских времен. Пшеница эта долго топталась на стадии яровизации. И выходила, в конце концов, ни павой ни вороной – слишком озимой для яровых, слишком яровой для озимых.
А одесситка «гирка 0274»? Та пулей проскакивала стадию яровизации. Нелады начинались дальше. Стебли никак не выбрасывали колоса. Кто бы подумал, что, стремительно вступая в жизнь, эта пшеница вдруг окажется дальше такой копуньей? Когда она собиралась, наконец, закончить все свои дела, было уже поздно: зной иссушал землю, посевам не уйти от запалов.
Оба сорта запаздывали. Но оказалось, что нет ничего сходного в их запозданиях: один спотыкался на стадии яровизации, а другой (Лысенко уже мог поставить точный диагноз!) – на световой стадии.
Теперь станет понятной идея, которая привела Лысенко к его неожиданному выбору.
В работе доктора сельскохозяйственных наук Д. А. Долгушина, где рассказана биография новой пшеницы, созданной Лысенко, я вижу рисунок. Сорт «А» изображен сочетанием длинной тонкой и короткой толстой палочек. Сорт «В» обозначен короткой тонкой и длинной толстой палочками. Что будет, если скрестить оба эти сорта? На это отвечает третий рисунок-схема. Он короток весь: он состоит из короткой тонкой и короткой толстой палочек. Это скороспелая форма, которая соединила лучшие стороны обоих родителей и потому оказалась лишенной недочетов каждого из них. Она легко преодолеет стадию яровизации – ведь один из родителей внес в «общее дело» свою способность яровизироваться быстро; а другой «в приданое» гибриду передал свое свойство без затруднений справляться со световой стадией.
Значит, именно соединение этих двух очень поздних форм должно дать форму, поспевающую скорее всего. А раз коренного порока родителей у гибрида не будет, он должен быть освобожден и от прочих недостатков, которые тянул за собой главный порок.
Идея выведения сорта по плану возникла у Лысенко зимой 1932 года. И если бы он стал ждать весны, чтобы проверить ее, «то, наверное, – говорит доктор Долгушин, – никогда в жизни академик Лысенко не простил бы себе – так противоречил бы этот поступок одной из отличительных черт его работ».
«Гирка 0274», «эритроспермум 534/1» и «лютесценс 062» были высеяны в теплице в глиняных вазонах 8 декабря 1932 года. Упрямого азербайджанца яровизировали: электрическое солнце по ночам озаряло всходы. И в конце января в теплице все колосилось.
Тогда и был заключен брак «эритроспермум» с «гиркой» и для сравнения с «лютесценс». Оба союза не были плодовиты: собрали всего 114 зерен. Их высеяли 17 апреля опять в вазоны.
Вскоре показались всходы.
Гибриды почти все выколосились раньше родителей, только некоторые задержались до времени колошения более раннего члена родительской пары; и ни один гибрид не выколосился позже.
19 июля 1933 года в вазонах происходила «жатва». А на другой день в 75 вазонах посеяли второе гибридное поколение. Все шло по плану. Но еще ничего нельзя было сказать окончательно. Были гибридные формы, но не было сорта. Ученый еще не создал новой жизни – такой, которая сама твердой ногой станет в мире так, что ее можно выпустить без человеческого присмотра. А надо было спешить: ведь на все про все – два с половиной года!
Как уложиться в них? Если сеять в поле, то два с половиной года – это всего три пшеничных поколения.
Нужно самое время заставить течь иначе. Уничтожить извечное деление года на зиму, весну, лето и осень, на периоды бодрствования и сна природы. Никакого сна! Никакого покоя! Не два с половиной года, а тридцать месяцев творческой работы! И в этих месяцах использовать каждый день.
Третье поколение гибридов родилось в октябре. Их гнали электрические лампы, искусственная температура летнего дня, поливка удобрительной смесью.
Ноябрь. Первые колоски… Но что с пыльцой? У многих цветочков чешуйки широко разошлись, распушенные рыльца раскинулись в стороны. Сутки, другие… Сорок восемь мучительных часов… Завяжется ли жизнь или прервется навсегда?
Еще двое суток… Все висело на волоске. Ведь Лысенко выводил скороспелую форму – самые ранние колосья, самые ценные. Пусть бы погибли все остальные, только не эти!
Что губило пыльцу? Тусклый осенний свет, скудно сочащийся сквозь запотелые стекла, – слишком слабый солнечный свет, которому все-таки не могли помочь все бессонные юпитеры? Хилость тощей листвы, бледных, вытянутых стеблей? Их больше гнали, чем выращивали. Сухой жар парового отопления? Температура, падающая в морозы?
Что бы ни было, сейчас все равно. Может быть, на будущее время надо избегать самых хмурых, самых суровых зимних месяцев. Лучше уж замедлить гонку, посеять так, чтобы колосья появлялись не раньше февраля, пусть даже в марте.
«На будущее время…» Но теперь? Что теперь?
Все же на некоторых цветах (сколько сотен раз днем и ночами глаза, не знающие сна, с жадным ожиданием впивались в них!) – да, на некоторых цветах чуть удлинились завязи.
Можно вздохнуть свободно: самые скороспелые спасены.
Урожай с них собрали 27 декабря. Всех остальных забраковали и выбросили. Урожай составил: 193 зерна с гибридов «534/1» × «062» и 20 зерен с самых важных гибридов «534/1» × «0274».
Двадцать зерен!
Какая уверенность в своей правоте была нужна, чтобы не отчаяться, когда в руках не осталось ничего, кроме этой тонкой ниточки в третьем гибридном поколении, после бешеной годовой работы!
Потомки этих двадцати – пятое гибридное поколение – покинули, наконец, вазоны и теплицы. Первый обычный посев в грунт. Рядом росли и гибриды «эритроспермум» с «лютесценс».
Выжигала землю жгучими ветрами весна 1934 года. Земля лежала в черных трещинах. Она казалась тусклой от пыли, висящей в воздухе. На горизонте вставали марева.
Проволочный червь, тощий и прожорливый, словно порожденный этой превращенной в порошок алчущей почвой, напал на нежные ростки селекционных гряд. Работницы выбирали горстями червей из приманочных лунок. На грядки, огороженные ячменем, с утра до поздней ночи совершали паломничество работники института. Может быть, правильнее сказать, что они жили тут, на короткое время отлучаясь, чтобы поесть и поспать, и каждый раз досадуя на себя за эти отлучки.
Они знали наизусть всех своих таких слабеньких и дорогих питомцев. С каким нетерпением следили люди за крошечными событиями, за неуловимыми и постоянными переменами на грядках! Вот развертываются все в пушке трубки молодых листков. То прибывает, то убывает сила роста. Вот одинокие хрупкие стебли превращаются в пучки и кусты… Вчера ничего этого не было. А сегодня сизый налет возник на листьях. Чем все это сменится завтра?
И в долгие дни, когда в горле пересыхало от жажды и беспощадный блеск с неба и с земли слепил глаза, биологи, агрономы, селекционеры института выискивали в лупы и без луп, не проступают ли за сотнями летучих признаков черты нового сорта.
Когда подошло время уборки, строгий отбор опустошил делянки. Надо было выделить семьи – зачинатели сорта. Браковка продолжалась в лаборатории – по величине, форме, наливу зерна. Только четыре семьи прошли через все испытания: три – от скрещивания с «гиркой», одна – от скрещивания с «лютесценс». Этим четырем семьям дали номера «1155», «1160», «1163», «1165».
Но была только горстка семян от этих семей. Оставался всего год до срока, торжественно назначенного Лысенко.
19 июля 1934 года зерном четырех семей были засеяны 40 ящиков, по 48 зерен в каждом. Летали мушки, шведская и гессенская. Никто не знал, как высоко они летают, как уберечься от этих крылатых истребителей посевов. Энтомологи качали головами:
– Вы спрашиваете, можно ли от мушки отгородиться забором? Видите, в это время года никто никогда не сеял. И точные данные на июль не собраны.
Тогда вегетационный домик весь сверху донизу обшили марлей.
Показались редкие, недружные всходы. Еще 1 августа в ящиках зияли черные плешины. Лысенко не был в Одессе. Он вернулся 2-го.
– Во что бы то ни стало снизить температуру!
Хоть в портовый холодильник!
Обошлись без этого. Три вечера подряд работницы укладывали в марлевом домике лед. Ледяные компрессы лежали ночь; к утру они таяли.
6 августа зеленая щетка всходов покрыла ящики.
Урожай собрали уже осенью, в теплицах.
И тут же, в октябре, посеяли снова 223 ящика, по 84 зерна в каждом.
Вряд ли скоро в институте забудут эту зиму!
Жестокие не по-южному морозы ударили с декабря. Чугунные печи в теплицах горели всю ночь. Но ртуть ползла вниз: 6 градусов, 5 градусов… И вот под 5 января – 1 градус!..
Зимнее солнце, показавшись на другой день, не намного помогло людям. Вечером поднялся ветер. Разорванные облака понеслись по пустынному стылому небу.
Тонкие дощатые стены и стекла теплицы – вот все, что отгораживало бесценные растеньица от ледяного мрака бурной зимней ночи.
Еще печь, всю ночь напролет пожирающая топливо. Тусклые глаза электрорефлекторов. Даже примуса – их не слышно от грохота ветра в трубах, вгоняющего обратно в теплицу облака едкого дыма.
Сияли все юпитеры – 20 штук по 300 свечей. Не для световой стадии – кто думал о ней! – но тоже для тепла.
В теплице чад и дым перехватывали дыхание. В огонь лили масло. Шумели самодельные форсунки.
Неумолимая ртуть: ноль, градус мороза… Уже звенела, как камень, земля в ящиках.
Тогда кто-то ворвался с ворохом одеял.
Термометр показывал минус 3 градуса. Синел рассвет.
Но еще ничто не миновало. Ростки стояли бледные, с жухлой листвой. Многие среди них погибли: они отравились сернистым газом от печей.
Среди выживших растений раньше всех, во второй половине февраля, выколосился гибрид «1163». Он дал потом полкилограмма семян, «1155» – немного больше, остальные два примерно по полтора килограмма.
Летом им предстоял экзамен. Его принимали: знаменитая саратовка «лютесценс 062», «родители» – «эритроспермум» с «гиркой» – и два сорта-одессита – «альбидум» и «альборубрум».
На старт все они вышли 3 апреля. 5 июля созрел «1163». На другой день к нему присоединились «1165» и «1155». Еще на день отстал четвертый гибрид. Саратовка была у финиша 8-го. Оба одессита – «альбидум» и «альборубрум» – пришли голова в голову 9-го. Колонну замкнула 10 июля «гирка 0274». И только в августе налилось зерно неяровизированной «эритроспермум 534/1».
Урожай «экзаменуемых» был неплох. Хуже обстояло дело с устойчивостью против головни и ржавчины. Один из четырех гибридов – «1165» – пришлось даже вообще забраковать.
А в то время как гибриды экзаменовались на делянках, разрешалась еще одна – и тоже небывалая – задача. Тысяча зерен самого «быстрого» из четырех – «1163» – не попали в грунт: их посеяли в тысячу вазонов, по одному зернышку в каждый. В долгие весенние дни ростки затеняли на несколько часов, чтобы задержать световую стадию. И тогда они начали куститься. Целый лес стеблей пошел с одного корня. Каждый куст пшеницы напоминал крошечную рощицу – пшеница росла так, как растет тропический баньян, индийская священная смоковница.
Когда тысячу «рощ» пересадили в гряды на расстоянии полуметра друг от друга, высокие стебли (их было до 50 на некоторых кустах) выкинули колосья. Зерно собрали в июле. Тысяча семян – 25 граммов превратились в 25 килограммов. Это был урожай сам-тысяча!
Еще один посев, еще один пшеничный век – и в руках Лысенко к осени 1935 года оказалось 130 килограммов зерна нового сорта. Прошел год с небольшим с июля 1934 года, когда с восьми отобранных растений, впервые получивших номер «1163», собрали первые 15 граммов семян – 600 зерен.
Теперь стоило оглянуться.
За два года и десять месяцев был выведен и проверен новый сорт и так размножен, что зерно его можно было ссыпать в закрома. За это время сменилось десять поколений яровых пшениц – десять лет, сжатые в два с половиной.
После «лютесценс 1163» был выведен новый сорт – «одесская 13». Как и следовало ожидать, он по своим качествам превосходил первенца: дорога через землю Неведомого была проложена.
Лысенко особенно гордился тем, что ни на одно промежуточное гибридное поколение не потребовалось больше двух квадратных метров тепличной площади: он шел прямо, а не блуждал.
Когда пришла пора размножать сорта, сам-тысяча показалась ему недостаточной. Он добился сам-полторы тысячи.
Потом был создай яровой ячмень «одесский 14» и озимые пшеницы; из них «одесская 3» была одновременно морозостойкой, засухоустойчивой и урожайнее стандартных сортов.
Человек полновластно распоряжался тайной рождения.
