Текст книги "Земля в цвету"
Автор книги: Вадим Сафонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 30 страниц)
ЗЕМЛЯ ГРЯДУЩЕГО
… Я пришел вечером домой и включил радио. Диктор, очевидно, продолжал какой-то рассказ. К началу я опоздал и поэтому не стал вслушиваться особенно внимательно. Вдруг две-три фразы заставили меня насторожиться. Теперь я слушал. Я боялся слово проронить. Но я все меньше понимал, что я слышу. Передача велась из некоей географической точки, которую я не мог определить. Чем дальше, тем настойчивее у меня возникало странное ощущение, будто незнакомый мне, красивый, звучный голос вообще говорит не из сегодняшнего, а из завтрашнего дня. Я слушал удивительный, то лукаво-шутливый, то простодушно-наивный, почти в манере старинных авторов, рассказ о земле грядущего, видимо раскидывавшейся вокруг говорящего.
«…что можно сделать из царства сусликов. Место, открытое четырем ветрам, было словно застелено войлоком. Если брел путник, то по войлоку двигалась одна-единственная тень – тень бредущего путника. Воду, мы полагаем, путник носил с собой – во фляжке или манерке. Узкие и глубокие колодцы походили на шурфы. Были они таким чрезвычайным событием, что их особо помечали составители карт. Пролетные птицы, завидев эту землю, подымались выше.
Она, земля эта, работала месяца три и, вырастив реденький овес по щиколотку, рыжий лисий выводок и колючку, называемую верблюжьей, по-старушечьи иссыхала в сознании сделанного усилия, покрывалась сердитыми морщинами и надолго окаменевала под зимней стужей.
Скупое, жестокое и вместе расточительное существование!
Итак, мы сменили климат. Следовало также подумать о ландшафте, менее противоречащем естественным требованиям человеческого глаза. Среди нас были сторонники степного простора и любители лесов. Казалось разумным удовлетворить тех и других. Мы решили, оставаясь в степи, жить в то же время среди лесов.
Физико-географические и климатические особенности, господствовавшие прежде, представляли довольно бестолковое сочетание взаимнопротиворечивых элементов. Пришлось немало потрудиться, чтобы привести это в какую-то систему.
Когда был сделан вывод, что во всех случаях достаточно 35–40 процентов обычной скорости движения воздуха, были прекращены сильные ветры, а тем более бури. Зимнее промерзание почвы уменьшено в четыре раза. Испарение понижено на треть. Вместе с тем пришлось увеличить влажность воздуха.
Конечно, требовалась новая почва. Прежняя, с ее войлоком и колодцами-скважинами, ведущими в земные недра, почти забавным образом опровергала все представления о том, каким может быть место человеческой жизни.
Мы подняли к поверхности грунтовые воды. Уничтожили нелепое стекание трех четвертей выпадающих дождей. Снег мы заставляем таять медленно и равномерно, чтобы всосалась вся талая вода. Нашу землю можно сравнить с цепочкой колец в изумрудной оправе. На их пространстве мы восстановили исконное плодородие степей. Искусственную целину на любом полевом участке мы создаем в 2–3 года. В лабораториях сравнивали ее с природной целиной, сохраняемой в заповеднике. Наша целина состоит на 81 процент из прочных комочков и содержит 9,8 процента перегноя, а в природной целине 83 процента комочков и 9,9 процента перегноя.
Вы знаете, что строителям городов прибавилось забот по сравнению с архитекторами прошлого. Следует обдумывать не только фасады и ансамбли улиц и площадей, но и облик всего города при взгляде сверху; прибавилась новая точка зрения: с воздуха.
Нам тоже не безразлична она.
Птицы и пассажиры подлетающих самолетов видят ковры, то золотистые, то обрызганные багрянцем по оливковому полю, узорные просторы переливчатого блеска, темный бархат в серебряных лентах и синие пятна озер. Однажды два приезжих почтенных профессора эстетики горячо доказывали нам, будто главное, что двигало нами, было стремление создать вместе с новой землей новую эстетику, новое чувство красоты. Мы не спорили с гостями, тем более, что, по нашему мнению, прелесть земного убора – вовсе не безделица. Но красота у нас не самоцель. Мы думаем, что чем больше освободит человек и заставит работать созидательных сил на земле, тем прекраснее она станет; красота – спутница творчества жизни.
И прав будет тот, кто, выйдя из белого домика, укрытого в парке-дендрарии, пройдет с праздником в душе медовыми и жемчужными полями, как бы оттененными вечной опушкой, и в ком пробудят живую радость крики лебедей. Он свернет с дороги и вдруг очутится в гуще сада, среди лиловых слив, тяжелых, пригибающих ветви, яблонь и груш. И, стоя у зеркальной воды, не догадается он, что стоит на краю давнего оврага, некогда пожиравшего землю. Теперь надо сказать об оправе колец, о вечной опушке наших полей.
Рассчитано, что влияние ее еще сказывается в поле на расстоянии 600 метров. Это было учтено, когда устанавливались поперечники колец. Мы особенно заботились, чтобы придать оправе легкую и сквозную форму. Это не черный лес, встающий глухой стеной; скорее, это кудрявое облако. Кроны стройных деревьев подымаются на 25-метровую высоту. Белая акация, тополь, дуб и остролистый клен растут рядом с ясенем, лохом, желтой акацией и бересклетом. Свистят иволги, шляпки грибов раздвигают лесную подстилку. Тут настоящий лес. Только живописнее природного. Уход за ним прост: надо срубать дурное и лишнее. Рубки ухода снабжают нас изобилием дров. Подумать только, что раньше дрова тут были чуть не на вес золота!
Были споры о наилучшей ширине этой оправы полей. Некоторые находили, что достаточно насадить аллейки. Были и такие, которых вполне устроил бы обыкновенный забор; они соглашались разве выкрасить его в зеленую, лягушечьего оттенка, краску. Эти споры, некогда оживленные, сейчас кажутся смешными: нам очевидно, что нужен не забор, а живой лес. И мы сажаем его так, чтобы он мог сохранить среди степи свою лесную природу и степь его не поглотила бы.
Став господами земли, мы не ограничились общим изменением климата. Мы создаем необходимые нам местные климаты и ландшафты. У нас на полях есть севооборот северный и севооборот южный.
Но я много говорю о флоре и мало о фауне нашей земли. Она богата и разнообразна. Животноводы и охотники вполне довольны ею. Земля, поле и наши животные нуждаются друг в друге. По нашим расчетам, на каждые 25 гектаров черного пара необходимо стадо в сто голов. Наши фермы и наши луга-прерии насчитывают многие сотни го…»
Но тут в радиоприемнике раздался треск, и передача прервалась. Напрасно я обшаривал эфир. Доносились обрывки песен, речь на разных языках, музыка из балета «Щелкунчик». Я менял диапазоны. Все было тщетно. Уже отчаявшись, я вдруг, наугад повернув ручку, снова услышал на какой-то неожиданной волне полнозвучный голос:
«…создание новых растений. Ошибка многих селекционеров прошлого заключалась в том, что они, думая о своих скрещиваниях, очень мало интересовались тем, где производятся эти скрещивания. Организмы мыслились ими в некоей отвлеченной, условной и ничуть их, селекционеров, не касавшейся среде. Она была бесплотной и походила на эфир старых физиков. Но селекция ведется отнюдь не в безвоздушном пространстве. Настоящее поле деятельности для наших селекционеров открылось тогда, когда мы восстановили плодородие почвы. Мы умеем сейчас выводить и выращивать злаки с зернами исключительной величины, накапливать качества нежностебельности у луговых трав, придавать растениям свойства морозостойкости. В этом случае мы берем гибриды от внутрисортового скрещивания озимых пшениц и во время зимовок…»
Передача пресеклась снова на полуслове. Я не узнал, какой в точности способ применялся на земле грядущего для развития и закрепления свойств холодостойкости. Больше я не смог поймать волну, на которой говорил неведомый диктор.
Что же слышал я? Где лежала эта земля?
В обыкновенной московской комнате, где на стене между расписанием лекций в институте и картой страны, испещренной кружками новостроек, равномерно тикали часы, а с улицы доносились деловито-нетерпеливые гудки машин, – быстро стала очевидной невероятность того, что мне померещилось: передачи из завтрашнего дня. Машины времени – разве это не насильственная фантастика людей, стремящихся убежать от своего сегодня?!
И вот то, что гораздо необычайнее машины времени – выдумки английского фантаста, – только что реально вступало в мою комнату: земля грядущего была вместе с тем и существующей землей!
Только в одной стране она могла существовать.
Где же, в какой географической точке этой страны, моей страны, лежала она?
Быть может, это была радиопередача из Института земледелия центральной черноземной полосы имени профессора В. В. Докучаева, из знаменитой Каменной степи? В пейзаже его полей, взятых в изумрудные лесные кольца, его лугов, парков и синих озер много сходного с тем, что я слышал. И суровое имя Каменной степи звучит лишь поучительным напоминанием о том, чего нет, что было и что контрастом своим дает меру творению рук человеческих.
История иногда допускает ясные эксперименты.
В 1946 году страшная засуха снова поразила нашу Родину. Она началась в конце марта в Молдавии, двинулась на Украину, охватила все центральные области, дошла до Волги. И снова Каменная степь оказалась там, где жесточе всего опаляла землю засуха, в самом эпицентре ее. Семьдесят дней ни капли влаги не получала почва. Это было еще беспощаднее, чем в 1891 году.
И вот я читаю: «Тем не менее, при почти полном выгорании посевов во многих окружающих колхозах урожаи сельскохозяйственных культур на значительных площадях, расположенных среди лесных полос, прошедших паровую обработку и подвергавшихся воздействию многолетних трав, составили (ц/га): озимая пшеница – 16,52, озимая рожь – 14,97, яровая пшеница – 10,62, овес – 15,75, просо – 16,43, горох – 8,2, чечевица – 9,5, чина – 10,6, фасоль – 8,8, подсолнечники – 21,2, многолетние травы (зеленой массы) – 88,2, суданка на сено – 117,0, свекла кормовая – 188,0». [25]25
В. С. Дмитриев, Севообороты и система земледелия, Госпланиздат. Москва, 1947, стр. 51.
[Закрыть]
И этот урожай, собранный в суровый год, не только несравненно превосходил те, что снимали некогда, даже в хлебородные годы, в среднерусской полосе, но превышал и урожаи на полях самой Каменной степи лет пятнадцать тому назад. А поля эти и жатвы на них и тогда уже были необычными.
Чего же не хватало тогда этим полям?
Травопольная система была введена в Каменной степи в 1934–1938 годах; Вильямс непосредственно руководил этим. И тогда же, по указаниям Лысенко, мичуринская наука была положена в основу всей селекционной работы и семеноводства.
Идеи Докучаева, Костычева, Вильямса, Мичурина, Лысенко слились в одну общую струю, в одну науку о власти над землей. И взмыла кривая урожаев. Она идет и все продолжает итти вверх – она достигла сейчас 20–25 центнеров в среднем с гектара по зерновым.
Но, может быть, то, что я слышал, был рассказ о колхозных полях Деминской травопольной МТС, Новоанненского района, Сталинградской области, с их девяти– и десятипольными севооборотами, лесными полосами и больше чем втрое (по всем четырнадцати колхозам!) возросшими урожаями? О прославленной МТС героев (потому что в ней одной работает целая плеяда Героев Социалистического Труда), о родине диспетчеризации земледельческого труда, с радиосвязью между диспетчером и всеми двадцатью пятью тракторными бригадами?
Или это был кубанский совхоз имени Сталина, где тысяча зерен, собранных в зоне ста метров от полезащитной полосы, оказалась на восемь с половиной граммов тяжелее любой тысячи зерен с открытого поля, и в засуху с гектара этих защищенных полей собрали по 27 центнеров?
Или колхозы имени Коминтерна и «Пятилетка», Михайловского района, Запорожской области, колхоз имени Ворошилова, Белозерского района, Херсонской области, где тоже «комплекс Докучаева – Вильямса» и учение Мичурина об управлении живыми формами слились в единую научную систему, преображающую землю и дающую новую власть над ней? Но не донесся ли до меня голос из Сальских степей? Из бурых, и ожженных, горбатых, пустынным простором своим знаменитых Сальских степей – да, такими они были чуть не вчера! Шепчется уже там молодая листва высоких крон, и под защит эй их, под защитой этих 2600 гектаров колхозных лесных полос зерновые давали 13, 14, 15, даже 18 центнеров в жестоком сорок шестом году, а тяжелое, отборное зерно, созревшее у самой кромки «леса», колхозника берут на семена…
Или это была весть из недавних пустынь возле Астрахани, где не было других теней, кроме тени бредущего путника, и где сейчас шумят деревья, серебряно звенит вода и белые деревни стоят посреди уходящих вдаль полей в зеленых венках?.. Да разве перечислить их все – частицы, островки и уже обширные участки земли грядущего… Их сотни уже сейчас. И они растут, множатся, сливаются – на глазах наших. По грандиозному плану, самому величественному из всех начинаний человеческих в области переустройства планеты, по сталинскому плану, в течение 16 лет будет преображен пик Земли на гигантских пространствах, равных почти трем Фракциям, пяти Англиям или четырем Италиям. Будет переделана природа, переменен климат, нацело уничтожено, отменено, – так что забудут о нем люди, – наиболее грозное, казалось, неотвратимое своеволие стихий – засухи. В сущности, к 1965 году – на глазах одного поколения – будет создан новый колоссальный материк, с другими естественными особенностями и законами, с невиданным ландшафтом, со своими очертаниями воды и суши, лесов и полей, населенный новой фауной и флорой. Великий радостный континент изобилия…
Мы можем сказать, просто отмечая факт: опубликованное 24 октября 1948 года постановление партии и правительства «О плане полезащитных лесонасаждений, внедрения травопольных севооборотов, строительства прудов и водоемов для обеспечения высоких и устойчивых урожаев в степных и лесостепных районах европейской части СССР» – это одно из величайших событий во всей истории человечества. Еще никто, никогда и нигде не отваживался хоть на долю чего-либо подобного. Переберите фантастическою литературу там, за рубежом – Жюль Вернов, Уэллсов, – все замыслы, мечты, которые тревожили воображение фантастов, – как мелки, убоги, бескрылы они – даже замыслы! – по сравнению с этим!
А это – самая реальная реальность, и все мы – ее участники.
ТВОРЧЕСТВО ЖИЗНИ
В КРАЮ СУМЕРЕК
… Идет земледельца по кругу
Труд, и вращается год по своим же следам прошлогодним.
Вергилий, Земледельческие поэмы.
Так было – так будет.
Тысячелетняя «мудрость».
Можно сколько угодно вкладывать в землю труда, удобрять ее, (применять любые способы и средства обработки, – на каждое новое усилие земля будет отвечать падающим количеством продукта, затухающей кривой производительности.
Пресловутый закон «убывающею плодородия» – грозный «закон Тюнена».
Пыль над дорогами Америки! Пыль над асфальтированными, гудронированными, одетыми патентованной массой автострадами Америки, над прямыми, как стрелы, шоссе и старинными каменными дорогами – макадамами.
В пестром уборе лежала земля перед человеком, когда «следопыты» Купера бродили по ней. И не жалели ее – ни они, ни их потомки: на века хватит! И стал увядать пестрый убор.
Самое безжалостное, самое хищническое в мире хозяйничанье убивает здесь землю. Уже испорчено более половины всей пахотной площади Соединенных Штатов. Многих нынешних настоящих пустынь еще не знал молодой Марк Твен, писавший «Жизнь на Миссисипи»… И язвы гигантских солончаков проели тело «пшеничных» штагов…
Послушаем очень известного экономиста Чейза: «С полей и пастбищ Америки смывается ежегодно три миллиарда тонн земли, содержащей сорок миллионов тони фосфора, калия и азота. Смывается верхний, самый плодородный слой. Шестая часть страны приведена, приводится или начинает приводиться в негодность. Пыль душит людей и животных. Пыль страшнее, чем наводнение. Страшные пылевые бури последних лет – не случайное явление. Это – завершение длительного трагического процесс…»
Потрясающие цифры – три миллиарда, сорок миллионов… Дождь смывает и засаливает, ветер выдувает и развеивает прерию, где приезжий ирландец капитан Майн-Рид некогда завоевывал индейские вигвамы и вдохновенно рассказывал о своих победах какой-нибудь черноокой сеньорите на гасиенде в Техасе.
Севообороты? Сегодня надо работать, гнать пшеницу и кукурузу – завтра будет кризис, и они не понадобятся, как, может быть, не понадобится и ферма. Нехитрое имущество – в фордик, и айда по дорогам, по пыльным дорогам: не требуется ли где-нибудь, все равно – на апельсинных плантациях Калифорнии или на заводе атомных бомб – пара хороших здоровых рук?
В этой стране, заполнившей весь мир своими «виллисами», «доджами», «студебеккерами», «паккардами», не так уж много тракторов на полях. Разве всякому рядовому фермеру под силу завести трактор? Да и есть ли смысл? И, бывает, даже усовершенствованный комбайн волокут где-нибудь на Западе табуном лошадей. А самый тяжелый трактор-тягач и даже танк разрушают почву гораздо меньше, чем копыта. Гусеничный же трактор в целых пять раз меньше. Он «легче» даже ноги идущего человека. Табун же лошадей безжалостно крошит, вытаптывает и стирает почву.
Впрочем, тут и машины – хищники. Вот с жужжащим гулом ползет по полю комбайн – блестящий, бело-розовый, отлакированный. Он прошел. Что он снял? Щетина, чуть не по колено, осталась за ним. Он оставил стоять солому, а ту, что срезал вместе с колосьями, метелью раскидал обратно по полю с помощью ветра. Зачем конструировать машину, скашивающую под корень? Так проще, легче, быстрее – одни колоски. Лишь бы скорей убрать – «время – деньги». Никому не нужна солома. Никому не нужен завтрашний день. Все сорняки остались. Все семена их развеяны по полю. Но кто сказал, что это поле завтра будет моим? Пусть думает тот, кому оно достанется!
Нет более засоренных в мире полей, чем поля Соединенных Штатов.
Почти каждый год появляются новые конструкции плугов. Изумительные достоинства! Изящество отделки! Все прежние плуги портили ваши поля. При всем том – дешевизна. Покупайте только у нас.
А почва умирает на глазах. И настолько очевидно это, что одна из время от времени тщетно назначаемых правительством комиссий решила осмотреть хоть плуги. Там были агрономы, инженеры, даже математики. Они схватились за голову: каждая новая рекламируемая конструкция плуга была смесью невежества с наглым обманом. Чтобы заманить новизной, отбрасывалось и то нужное, полезное, что было в прежних конструкциях. Дрянной автомобиль не купят; но кто разберется в истинных качествах плуга, захваливаемого бесстыдной рекламой? Комиссия, как и предыдущие, умыла руки. Доклад ее погребен в братскую могилу подобных докладов – в архив. Завтра фермер прочтет о новом, самом лучшем плуге. И этот самый лучший – остерегайтесь подделок! – плуг еще скорее прочих разрушит, распылит почву, еще изобильнее засеет ее сорняками. Предплужники? Делающие деньги руководители фирм так, без сомнения, ответили бы, если бы их спросили об этом:
– Да наши обычные потребители даже не поняли бы, что это за плуг с предплужником, никто бы его не купил. Он никому не нужен. Слишком сложная конструкция.
И вправду: такой плуг попросту бы и не пошел по щетине, оставленной хищником-комбайном. Предплужник забился бы, плуг споткнулся бы, застрял на первом шагу.
У «романтика» и трубадура британского империализма Киплинга есть известное стихотворение:
Пыль, пыль, пыль, пыль… мы идем по Африке.
… Пыль, пыль, пыль, пыль – от шагающих сапог.
Какой многозначительный символ!
…Там, в странах дряхлеющей земли, есть, конечно, ученые-работяги. Они прилежно трудятся в лабораториях Кембриджа и Лос-Анжелоса, Нью-Йорка и Эдинбурга. На что они рассчитывают? Какую большую мысль надеются внести в мир? Судьба их работы – это судьба доклада агрономов, инженеров и математиков, обследовавших американские плуги.
В том мире мало значат человек и его мысли. Генетик Харланд, уже упоминавшийся в этой книге, плоть от плоти и кость от кости этого мира. Но вот Харланд осмелился по-своему решить то, что касается (как он слышал и читал с детства) только его одного, – женился на «цветной». «Люди его мира» прилагают это словечко к большей части человечества, почему-то воображая, что их собственный цвет кожи – вовсе не цвет, и особенно похваляясь этим. И кафедры Англии захлопнулись перед Харландом; он очутился в Лиме, в Перу.
Селекционера Карлтона называли «человеком, накормившим Америку». Его пшеницы (заимствованные, кстати сказать, из России) совершали триумфальное шествие через Канзас, Небраску, Техас, Монтану, Оклахому – по всей стране. Его «горестная жизнь» описана Полем де Крюи. Спекулянты наживали десятки миллионов долларов на биржевых сделках с хлебом, которого не было бы без Карлтона. Он же получал все ту же скромную ставку департаментского чиновника. Никто не помнил о его заслугах. Где сказано, что, накормив миллионы, можно сделать деньги? Бизнес делается совсем не так!
А семья Карлтона росла. Житейские невзгоды преследовали его. Тяжело заболела дочь, затем вторая. Только сложная операция могла спасти сына. Нет страны, где лечение было бы таким несчастьем, как в Америке, может быть, горшим несчастьем, чем сама болезнь. Право на здоровье – право богачей. Нужны тысячи долларов для врача, для больничной койки. Карлтон запутался в долгах. Его дом продали с торгов. Он занял у хлебопромышленника 4000 долларов. Правили республиканцы; хлебопромышленник считался сторонником оппозиции. Сотрудник департамента земледелия получил деньги от противника правительства! Карлтона уволили. Теперь он начал нищенствовать. У себя на родине он не мог найти работу. Он поехал в Панаму, в Гондурас. «Он страстно тосковал по родным равнинам, но ему так и не пришлось больше их увидеть». Он умер в 1925 году. Ему было всего пятьдесят лет с небольшим.
Человек нуждается в помощи не тогда, когда он счастлив, а когда несчастлив; правило того мира: упавший да будет растоптан.
Что может наука в этом мире? Кому ты, селекционер, готовишь свои сорта? Тощие годы последуют за тучными. Годы кризиса. Топки паровозов будут топить золотым зерном. Министры, наморщив лбы, заседая ночь напролет, составят чудовищный план истребления полей. И простых людей, для которых ты работаешь, – земледельцев, фермеров, огородников, – будут штрафовать за то, что они выращивают слишком много пищи для голодных людей, преступив запреты плана.
Как в далекие первобытные времена: годы тучные, годы тощие. Как в далекие первобытные времена: стихия и бессильный человек.
И работяги занимаются своими узенькими делами, не смея поднять глаз. Они не уверены ни в чем. Они не смеют додумать до конца мысли своей собственной науки. Стихия и бессильный человек. Все изумительные приборы не в состоянии рассеять их робости. Они забыли то, что знали их деды. Эволюция? Рождение и смерть? Преображение природы? Что можно сказать об этом!
Вот книги. Их много. Книги, написанные исследователями, не знающими твердой почвы под своими ногами, растерянными людьми, которым мерещатся призраки. Словно густой могильный мрак окутывает меловую бумагу этих книг. И вот еще книги. В них уже открыто предаются проклятию разум, наука, исследование, свобода. Расовый бред извлекается из пробирок с дрозофилами. Создание нового сорта кукурузы рассматривается как прообраз человеководства. С помощью чашечек Петри микробиологов и электронных микроскопов специалистов по вирусам готовится страшная бактериологическая война. И цинично обсуждается возможность вывернуть наизнанку даже открытие «веществ жизни» в ботанике – ростовых веществ: нельзя ли опылять посевы «во вражеских странах» сильными, убийственными для растений концентрациями этих веществ? «Это должно быть не менее эффективным, чем атомная бомба».
Книги по теоретической биологии, о живом мире. Почти невероятно читать: естественным путем могли возникнуть только отдельные виды или формы в пределах близко родственной группы форм; а самые эти группы – островки, разделенные «пропастями без мостов», и только акт творения, божественный акт, мог создать эти островки. Где и когда напечатано это? Может быть, в том самом 1735 году и в той самой лейденской типографии, где набиралась «Система природы» Линнея? Нет, это напечатал Иельский университет, в Нью-Гевене, штат Коннектикут, в 1940 году, и автор этих идей – Рихард Гольдшмидт, один из виднейших формальных генетиков, некогда автор известной популярной книги по биологии со странным неаппетитным заголовком: «Аскарида» (аскарида – это глиста!), прежде немецкий, ныне американский ученый.
А ведь за 81 год до этого было издано «Происхождение видов»!
Одинок ли Гольдшмидт? Он почти в точности повторил то, что за десять лет до него поведал миру, очевидно, как тайну всей своей жизни, престарелый немецкий систематик Клейншмидт. Однако англичанин Дэвис никому не согласен уступить приоритет. Правда, он допускает, что эволюция все-таки происходила, – эту уступку он делает. Но это ничуть не мешало «творящей силе» быть распорядительницей судеб мира. И главные свои секреты «творящая сила» раскрыла именно ему, Дэвису. Она шепнула ему на ушко, что она экономила свои усилия. Вовсе она не ставила перед собой задачи творить заново, из ничего, как учат глуповатые, слишком наивные ее поклонники – грубые противники эволюции. Зачем ей было создавать из ничего? Ведь существует сырье: яйца, зародыши. Она дунула на яйцо динозавра, и вдруг оттуда выпорхнула птица, как кукушка из гнезда славки.
Дэвис защищал эволюцию против орнитолога (специалиста по птицам) Дугласа Дьюара. Но на самом деле ему следовало бы как раз ссылаться на авторитет Дьюара. Именно сэр Дуглас никогда не наблюдал естественных переходов даже между семействами. И, со своей стороны, палеонтолог Дайке честью своей ручается, что сколько он ни рылся в земле, сам орудуя, до мозолей на руках, лопатой и геологическим молотком, повсюду он находил остатки совершенно таких же самых типов животных и растений, как и те, что и сейчас существуют на Земле. Те же самые типы, никаких «перемычек» между собой не знающие. И никаких общих корней у них не было. Сомневаться в этом – значило бы сомневаться в университетском дипломе Дайке.
Нашему юношеству, выросшему в совсем ином воздухе, воспитанному в советских школах и университетах, да и всем людям, живущим в нашей стране, где так высоко стоят человеческий разум и наука, должно быть, нелегко понять, ясно представить себе, что все это такое. Как возможно это?
Где тут «чистое служение истине»! Это борьба насмерть идеализма с материализмом, «науки», служащей порабощению людей, закабалению народов, с наукой, соединяющей людей, служащей делу человеческой власти над природными силами на благо народа.
Вот пишет статью Л. С. Денн, соавтор известного «Курса генетики» Сиинота и Денна. В своей статье Денн объясняет азбуку морганизма: никак нельзя допустить, «что зародышевые клетки получают свои свойства от других клеток организма», «не могут быть одновременно верны и менделевская наследственность, и наследование прямых влияний окружающей среды или воспитания». И вдруг у Денна срывается голос – он пишет о советской мичуринской науке, о Лысенко: «человек, цель которого отлична не только от цели генетиков, но и от цели ученых вообще, поскольку он стремится не столько объяснить, сколько наиболее прямым путем управлять процессами природы…»
Вот в чем дело! Нельзя быть более откровенным. Все «точки» поставлены.
Для чего же существует биология, та биология, которую отстаивают Денны?
Это тоже достаточно ясно, слишком ясно. Рассуждения о каком-нибудь гене «скют» у дрозофилы и обоснование мракобесия Гольдшмидтами – это сторона теоретическая; есть и практическая. Заботу о судьбах «евгеники», завещанной Гальтоном «науки» об улучшении «человеческой породы», приняли на себя генетические лаборатории. Мы читаем славословия давным-давно истлевшему в земле попу Мальтусу. Надо ограничить рождаемость; надо во что бы то ни стало ограничить рождаемость низших рас! Этого требуют пробирки с дрозофилами и тени Вейсмана, Менделя, Моргана. Где же надо ограничить рождаемость?
«Мы имеем в виду негров, – отвечают жрецы „чистой“ биологической науки. – Но еще важнее – в Индии. И в Индонезии…» Подумать только, миллионы граждан в этой республике, на Яве! Так вот что наполняет тревогой евгенические сердца!
Конечно, по недоразумению пропущена Малайя – ведь там народ тоже борется против колонизаторов…
«Но славянские страны – совершенно необходим контроль над рождаемостью в славянских странах…»
Так выбалтывают они самое затаенное. «Со всем авторитетом генетической науки» они буквально повторяют сгинувшего бесноватого нацистского фюрера. «Меры должны быть приняты срочно», истерически требуют они. Меры? Какие меры? И, распоясавшись, английский генетик Фаусет, компатриот Дарлингтона, грозит, если он не дождется этих «мер», «апеллировать к древней троице – войне, болезням, голоду».
…Академически бесстрастные, равнодушно деловые статьи, трактаты, исследования, сообщения – десятки, сотни тысяч книг, журналов, сборников чуть не на всех языках, – почти необозримая пирамида литературы, одни библиографические выборочные перечни которой занимают томы и томы. Мушка, львиная пасть, мыши, опять мушка, мушка, мушка, формулы расщеплений, обсуждение скрещиваний длинных с короткими, желтых с зелеными, рубиновых глаз со слоновыми, скрещиваний брата с сестрой, и сестры с отцом, и отца с гибридной внучкой. Точнейшие чертежи и карты хромосом с тысячами зачатков в них… Так на земле с иссякающей силой плодородия, земле того мира гигантским пустоцветом выросла и разветвилась наследница «зародышевого вещества» Вейсмана и гороховых опытов Менделя – формальная генетика, чудовищный фантом, зловеще повисший над разумом и научной совестью человечества.
