Текст книги "Дикое поле"
Автор книги: Вадим Андреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)
Осокин снова лег. Лиза продолжала спать. Вдруг глухо пошатнулась земля, и один за другим раздались негромкие, рокочущие взрывы. Около моста через Луару, как большие грибы, выросли фонтаны воды, смешанной с песком. Издалека, с того берега реки, донесся человеческий вой и отчаянный лай собак. Самолет, описав правильный полукруг, все так же плавно и не спеша, начал набирать высоту и, поблескивая разноцветными глазами бортовых огней, медленно удалился в сторону Орлеана. Вдогонку ему – когда самолет уже почти исчезал – вдруг раздалось несколько ружейных выстрелов. Но они только подчеркнули полную безнаказанность происшедшего.
«Долго парень собирался, – подумал Осокин, укутывая девочку, заворочавшуюся во сне, но так и не открывшую глаз. – Если бы вовремя начали стрелять… Даже из охотничьего ружья можно было попасть в этого ленивого болвана».
Осокин прислушался. Человеческий вой и отдельные возгласы стихли почти так же внезапно, как и возникли. Только по-прежнему отчаянно лаяли собаки. Осокину хотелось пройти до края поля и удостовериться цел ли мост, но он не решился: «А вдруг она проснется, пока я буду ходить? Нет, нельзя. Успеем ли мы сегодня доехать до Тура? Нужно купить белье для Лизы. И куклу. Самое главное – куклу… Хорошо бы купить рюкзак – в чемодан больше ничего нельзя засунуть. Почему самолет мог безнаказанно – и на такой высоте! – сбросить бомбы? Кто это выдумал, что французы решили сопротивляться на Луаре? Ведь здесь ничего не готово – нет ни окопов, ни войск, ничего».
Почти совсем рассвело. На землю ложилась густая роса – Осокин вдруг почувствовал, как у него стали влажными лицо и руки. На Лизиных растрепавшихся косичках появились прозрачные капельки.
«Только бы она не простудилась». Осокин достал носовой платок и прикрыл голову девочки. «Ну какой же я болван, – вдруг подумал он с ужасом, – не догадался зайти к доктору, чтобы он осмотрел Лизу. Больше интересовался, болит ли у меня колено». Осокин внимательно прислушался к дыханию девочки. Лиза дышала ровно, легко, на ее губах чуть-чуть вздрагивала улыбка. «Нет, как будто ничего, но все же при первом случае надо, чтобы доктор ее осмотрел… Хоть бы кончилась эта проклятая война! Но буду ли я радоваться, если война кончится вот теперь же? Это означало бы поражение Франции…» Последняя мысль была как будто совсем неожиданной, но как только она сформулировалась в сознании, Осокин почувствовал, что он думает об этом уже давно. «У Франции отберут Эльзас и Лотарингию, и ей придется поступиться частью колоний. Или проигранная война значит гораздо больше? Гораздо больше, чем потеря какой-то территории?» На этот вопрос он не смог дать себе ответ и, запутавшись в рассуждениях, против воли снова и снова вспоминал развороченную бомбами привокзальную площадь Этампа.
Солнце уже поднялось из-за тех самых тополей, откуда появился ночной самолет, когда Лиза наконец проснулась. Сборы в дорогу заняли гораздо больше времени, чем предполагал Осокин, – ему пришлось заняться непривычными делами: переплести Лизе косички, зашнуровать башмачки, умыть ее в ручье, протекавшем неподалеку, собрать букет васильков и маков «для мамы».
Переезжая через мост, Осокин увидел на песчаной косе следы двух взрывов – круглые воронки уже до краев наполнились мутной зеленой водой. Две другие бомбы, как он узнал позже, попали в реку, а пятая – в городской сад, где дотла разрушила деревянный театр марионеток. К счастью, почти все магазины в городе были открыты, хотя жители, переполошенные бомбардировкой, заходили сюда не столько для покупок, сколько для обмена впечатлениями.
Доктора Осокин нашел без труда: в первой же улице по выезде с моста ему бросилась в глаза черная дощечка с золотыми буквами: «Доктор И. Мартен». За высокими воротами из кружевного кованого железа стоял маленький дом. Вход в него утопал в целом каскаде барвинка, вьюнков и настурций, оплетавших балюстраду. В приемной, заваленной всевозможными журналами, никого не было. Доктор принял Осокина почти сразу. Пользуясь тем, что Лиза осталась в приемной, Осокин объяснил:
– Вчера во время бомбардировки Этампа… Мать убита. Девочку как будто не задело, но все же лучше ее осмотреть.
Доктор посадил Лизу к себе на колени. Впервые Осокин услышал, как она легко говорит по-французски, почти не задумываясь, сразу находя нужные слова. Докторская круглая лысина, похожая на тонзуру, наклонялась к Лизе, стетоскоп оказывался то на спине, то на груди девочки; потом доктор вытащил из жилета круглые часы и то отстранял их, то приближал к Лизиным ушам. Закончив осмотр, он сказал Осокину:
– Все в порядке. Ничего ненормального нет… Может быть, нервы, конечно. Но сейчас, сразу, это трудно определить. Чем скорее начнется нормальная жизнь…
Доктор остановился, вспомнив, что вчера убита мать девочки. Неожиданная виноватая улыбка появилась у него на губах.
– Это как у Достоевского… Доктор, который посылает Илюшу в Сиракузы… – Он произнес «Ильутчу», и Осокин не сразу догадался, о чем он говорит.
– Вы узнали, что девочка – русская? Но она родилась во Франции.
– Девочка – да, но не вы. У вас слишком характерный акцент, хотя говорите вы по-французски отлично.
Осокин сразу вспомнил о том, что бумаги у него не в порядке, и заторопился было, но уйти от доктора оказалось нелегко. Пришлось выслушать целый ряд советов: как кормить девочку, как умывать, даже в какую определить школу.
– В провинции, знаете, это не просто.
А когда Осокин уже был в дверях, доктор неожиданно сказал:
– Да, была у нас «странная война», казалось, и жертв никаких нет, только вот у меня убили сына. Еще на рождество. А теперь все кончается… Как говорится, рыбьим хвостом. Может быть, второй сын вернется живым…
Доктор сказал: «En queue de poisson». «Как переведешь этот «рыбий хвост»? – думал Осокин, выходя из цветущего маленького сада. – Тупиком, ничем, ерундой? Все кончается хвостом селедки? Нет, не то… А доктор сразу определил, кто я, по акценту. Надо быть осторожней и поменьше заговаривать с людьми».
Осокину без особенного труда удалось купить все необходимые для Лизы вещи. Впрочем, он очень скоро убедился, что накупил массу ерунды (вроде двух дюжин носовых платков, понравившихся ему тем, что на них были вышиты всевозможные животные) и забыл самое необходимое: зубную щетку и чулки. Купил он и рюкзак, правда, очень дорогой – за двести пятьдесят франков, но зато настоящий, альпийский. Однако самой ценной покупкой было седло, которое он привинтил к раме велосипеда спереди: ему трудно было везти Лизу в люльке – за вчерашний день у него совсем разболелась шея.
Выбор куклы оказался самым трудным делом. Сперва Лизе понравилась большая глазастая красавица в голубом платье ненастоящими волосами. Потом целлулоидовая, очень красивая («на маму похожа!»), и под конец – негритенок с большими медными серьгами и серебряным ожерельем. После долгих колебаний Лиза выбрала целлулоидовую (ее больше всего убедило то, что с этой куклой можно будет купаться в море), но, выйдя из магазина и садясь на велосипед, загрустила.
– Тебе, может быть, кукла не очень нравится? – спросил Осокин, наклоняясь к розовой щеке Лизы.
Ему казалось, что с того момента, как девочка получила игрушку, ей остается только радоваться.
– Нет, нравится, – сказала Лиза, впрочем, не очень уверенно. – Мне только негритенка жалко.
Она не смотрела на Осокина: ее взгляд скользил по железным перилам моста.
– Почему же его жалко?
– Он в магазине остался один. Там других негритенков нет.
– Он будет играть с другими куклами.
Лиза замолчала, но минут через десять начала плакать, и совсем не так, как прошлой ночью, а громко, всхлипывая и шмыгая носом.
– Да что с тобой?
– Они будут его обижать. Они все злые, а он маленький.
Осокин пытался убедить девочку в том, что никто негритенка обижать не будет, но чем больше он убеждал, тем сильнее она плакала. Слезы размазались по лицу закапали розовое платье новой куклы.
Делать было нечего – Осокин повернул велосипед, Снова переехал мост, на котором возились саперы, пристраивая динамит, купил негритенка и снова переехал через Луару (в четвертый раз!) – за несколько минут до того, как движение по мосту было прекращено. «Утром немцы старались его взорвать, а теперь сами французы готовятся сделать то же самое, – подумал Осокин. – И за все утро ни одна воинская часть не перешла мост, если, конечно, не считать автомобилей с офицерами и офицерскими женами… Какая все это нелепица, и как мало отличается эта война от других».
День был солнечный, но не жаркий. По небу скользили облака, длинные, полупрозрачные, с нечеткими, растушеванными краями. Иногда облако находило на солнце, прикрывало его, и все становилось серебряно-серым, и красные маки, разросшиеся по бокам дороги, казались разбрызганными каплями крови. Осокина то и дело обгоняли «ситроены» и «рено» с офицерами в новеньких кепи с золотыми знаками различия. Почти всегда с офицерами сидели их жены, причем Осокин заметил, что чем больше золота было на кепи офицера, тем больше в машине сидело женщин. Часто встречались солдаты, ехавшие на велосипедах, то группами, то в одиночку. Если солдат вез с собой винтовку, то из дула обязательно торчал букетик полевых цветов. Нигде не было видно никаких приготовлений к сопротивлению.
Лиза сидела на новеньком седле между колен Осокина, уцепившись одной рукою за руль, другой прижимая к груди негритенка – большую куклу она разрешила уложить в рюкзак. По-видимому, теперь девочка была вполне счастлива, и Осокин расслышал, как она начала мурлыкать странную, замысловатую песенку, каждая строфа которой кончалась рефреном:
Будет солнце, – да, да, да,
Будет дождик, – нет, нет, нет.
Дорога шла у самого берега Луары. Слева поднимались покрытые деревьями холмы, почти непрерывно тянулись каменные стены парков: сквозь чугунные решетки ворот, в глубине, на мгновение, как на видовых открытках в альбоме, мелькали фасады богатых вилл. С другой стороны дороги текла Луара, широкая, пересеченная бесконечными полосами отмелей.
Было уже далеко за полдень, когда Осокин решил остановиться – пообедать. Выбрав место, где дорога отходила от берега реки, пересекая широкий мыс, покрытый буками и дубами заброшенного парка, он по зеленой тропинке спустился к реке. Здесь, на маленьком песчаном пляже, окруженном со всех сторон осинником, он развел костер.
В тех книгах, которые читал Осокин, костер разводился очень просто: даже зимой, прямо из-под снега, появляются сухие сучья, от первой же спички (в таких случаях у героя книги всегда остается одна спичка) загорается береста, и через несколько минут уже трещит и веселится высокий желтый огонь. Здесь же, на берегу речки, все было влажным – мягкая вязкая земля, пропитанный водой ярко-зеленый мох; даже воздух, казалось, немедленно прихлопывал невидимой ладонью пламя, только-только появлявшееся над неумело сложенными, слишком толстыми ветками. Этот костер больше дымил, чем давал жару, но Лиза была в восторге. Она прыгала через огонь, подбрасывала все новые и новые ветки, почти совсем приглушая пламя, так что Осокину приходилось становиться на четвереньки и снова раздувать темнеющие угли, до тех пор, пока у него не начинала от напряжения кружиться голова.
Обед опять состоял из сардинок и сыра. Килограмм клубники, купленной по дороге около Божанси, был почти целиком съеден Лизой. Обед на берегу Луары был больше похож на пикник горожан, чем на утоление голода двумя жалкими, замученными беженцами, затерявшимися на бесконечных дорогах Франции. О матери Лиза, к удивлению Осокина, почти не вспоминала, а он, со своей стороны, делал все, чтобы отвлечь девочку от воспоминаний о бомбардировке в Этампе. Иногда ему даже казалось, что Лиза совсем не помнит о том, как она кричала, как падал велосипед, как волна горячего воздуха, прежде чем оглушить, обожгла их, и ее воспоминания обрывались тем моментом, когда они вышли из леса на большую шоссейную дорогу.
После обеда Осокина начало клонить ко сну. Лиза играла рядом на песке в одну из тех непонятных для взрослого игр, когда весь окружающий мир становится чудесным и таинственным, обыкновенный корявый сучок превращается в злого волшебника, а куча песка – в заколдованный замок. В тени деревьев гудели комары, мелькали острокрылые ласточки, и разноголосый птичий щебет сливался в звонкий и нежный монотонный, усыпляющий гул.
Когда Осокин проснулся, он никак не мог сообразить – сколько же прошло времени. Все оставалось неизменным – Луара, песчаная отмель, стволы деревьев, обвитые плющом, – вот только сквозная тень осинника отодвинулась немного в сторону.
«Где же Лиза?» Осокин стремительно вскочил на ноги, осматриваясь вокруг. На песке лежала новая целлулоидовая кукла в уже запачканном и измятом платье и рядом с нею негритенок. Из песка была построена башня, окруженная заборчиком. На стенах башни и на заборчике оставались следы Лизиных пальцев, но песок начал просыхать, и следы были уже едва заметны.
«Где же Лиза? Боже мой!» Осокин посмотрел на ровную, без единой морщинки, словно полированную, поверхность реки. Он чувствовал, как у него слабеют ноги.
«Нет, этого не может быть. Нет, этого не будет». Он поднял негритенка и заметил, что одной серьги уже не хватает. «Где же Лиза?» Он опять посмотрел на ровную поверхность реки, позвал девочку тихим, срывающимся голосом, потом громче и, наконец, изо всех сил:
– Лиза! Лиза, где ты? Ли-за-а-а!
Он еще раз осмотрелся вокруг, подошел к тому месту, где лежал велосипед с отвязанным чемоданом. На песке были раскиданы вещи, и в стороне одиноко краснела откатившаяся банка помидорных консервов.
– Лиза! Лиза! Тебя негритенок ищет. Лиза!
Прислушавшись и ничего не расслышав, кроме невыносимого щебета птиц, Осокин подобрал длинную ветку и, подойдя к самому берегу, начал прощупывать дно, круто уходившее здесь вниз, в глубину, хотя рядом из воды и вылезала круглая спина песчаной отмели.
«Нет, не может быть. Неужели уже поздно?» Неуверенными движениями он начал расстегивать рубашку потом быстро скинул башмаки и брюки и бросился вниз головой в реку. В мутной зеленой воде ничего нельзя было рассмотреть. Сверху еле просвечивал дневной свет, руки скользили по липкому дну, пальцы судорожно хватали крепко увязшие в илистом дне, похожие на угрей, гладкие коряги. Осокин вынырнул, набрал воздуху и опять ушел под воду, бросаясь из стороны в сторону до тех пор, пока кровь не начала бить в ушах и он не почувствовал, что окончательно задыхается. С трудом скользя по Илистому дну, он выбрался на берег. Кровь продолжала стучать в ушах, ему трудно было; отдышаться.
«Может быть, она пробралась в парк?» Судорожно, кое-как натянув брюки, Осокин побежал к пролому в стене. Обдирая руки до крови, перелез через наваленные грудой, заросшие мхом, качающиеся камни. Зеленый сумрак обдал его сыростью. Внутри парка, вдоль пролома в стене, проходила еле заметная дорожка. Он побежал в глубину, туда, где дорожка упиралась в полуразвалившийся горбатый мостик. Там он опять начал кричать:
– Лиза, где ты? Мама тебя ищет! Лиза!
Заметив по ту сторону ручья большой разросшийся куст одичавших белых роз, он кинулся к нему – «может быть, она цветы собирает?» На мостике проломилась гнилая доска, и Осокин, провалившись, чуть не сломал себе ногу. Не замечая боли и того, что бежит босиком, он обогнул куст, раздвинул колючие ветки, ничего не увидел, кроме переплетающихся стеблей, остановился и бросился дальше к высокой чугунной решетке, темневшей сквозь зелень деревьев. Растрепанный, грязный, с расцарапанной шипами голой грудью, он прижался лицом к толстым чугунным прутьям. По шоссе проезжали автомобили, изредка появлялись пешеходы.
Лизы нигде не было видно.
«Боже мой, значит, она все-таки там, а я заснул. Я заснул, подлец!»
Вероятно, он что-то крикнул, потому что проезжавшая мимо на велосипеде молодая женщина обернулась, взвизгнула и наддала ходу, изо всех сил нажимая на педали.
«Пока я ее ищу в парке, она могла уже вернуться к велосипеду. Если только она не там, не на дне…» Осокин побежал назад, попал на незнакомую дорожку, приведшую его к серым, облупившимся стенам двухэтажного дома, выбрался на поляну, издали узнал белый куст роз, минуя мостик, перескочил через ручей, упал, прихрамывая, добежал до пролома в стене, перелезая через груду камней, поскользнулся, ударился плечом о выступ стены, потерял окончательно равновесие и скатился прямо к тому месту, где лежал велосипед.
На берегу по-прежнему никого не было, и по-прежнему медленно и еле заметно текла мутно-зеленая река.
«О боже мой…» – и в эту секунду он увидел Лизу. Она сидела, устроившись, по-видимому, вполне уютно, шагах в пятидесяти от Осокина, на толстом стволе огромного, сильно накренившегося дерева, на высоте человеческого роста, и делала какие-то знаки. Уже подбегая, Осокин услышал ее голос:
– Дядя Павел, я здесь, я сижу верхом на жирафе. Помоги мне слезть.
Подбежав к дереву, захлебываясь от счастья, заикаясь, Осокин кое-как проговорил:
– Лизочка, почему ты меня раньше не позвала?
– Я, кажется, немножко заснула, дядя Павел. А когда проснулась, ты купался. А потом ты куда-то убежал… Зачем ты бегал в лес? Мне надоело тут сидеть, на этом дереве… На этой жирафе, – поправилась она. – Вот видишь, – Лиза показала глубоко отпечатавшиеся на ноге рубцы от старой, растрескавшейся коры. – Только я сама никак не могла слезть. И потом у меня подмышка у ножки разболелась.
Осокин ничего не мог произнести, ни одного слова. Дрожащей ладонью он гладил ногу девочки, трогал пальцами ее волосы и, чувствуя, что сейчас разревется, отвернулся в сторону.
– Ай, что же ты с негритенком сделал? – горестно воскликнула Лиза.
Только теперь Осокин заметил, что он продолжал держать в левой руке негритенка, которого схватил, когда вылез из реки. Негритенок был весь испачкан илом. «Вероятно, я его в ручье выкупал, когда провалился на мосту», – подумал Осокин. В эту минуту все ему казалось прекрасным, и грязный негритенок был прелестнее всего на свете.
– Это ничего, Лиза. Мы его вымоем. Нет, ты не подходи к реке. Вот видишь…
Короткий период молчания, когда он не мог выговорить ни одного слова, сменился болтливостью: Осокин говорил без умолку, не зная сам, о чем он говорит. Он наслаждался присутствием Лизы, поминутно трогал ее, растрепал косичку, за что получил строгий выговор:
– Косу заплести не умеешь, так не надо и трогать.
Ощущение бесконечного счастья захлестывало его. Ему даже не пришло в голову, что можно рассердиться на Лизу за то, что она влезла на дерево.
Когда они снова выбрались на шоссе, было уже поздно, небо покрылось тучами. Осокин долго провозился с велосипедом – два раза подряд лопнула задняя шина. У Блуа растянувшийся по дороге поток беженцев снова загустел: с правого берега через старинный каменный мост двигалась непрерывная лента повозок, автомобилей, велосипедистов, пешеходов. Начал накрапывать дождичек, внезапно подул резкий ветер. «Боже мой, неужели этому никогда не будет конца?» – думал Осокин, заходя в переполненное беженцами бистро. Там ему удалось напоить Лизу горячим кофе. Однако вскоре хозяин, совершенно обалдевший от наплыва посетителей и трех бессонных ночей, выставил всех за дверь. Осокин предложил триста франков за право провести ночь в общем зале, но хозяин и слушать не хотел. К счастью, дождь прекратился. По небу еще бежали стремительные, низкие облака, но воздух потеплел.
На самой окраине Блуа Осокин заметил недостроенный двухэтажный дом. Ни двери, ни окна еще не были вставлены. Он пробрался на второй этаж по лестнице без перил, втащил туда велосипед, разложил одеяла в углу, но вскоре увидел, что провести ночь в этом Доме будет трудно: ветер дул во все щели, закручивал пыль на полу, хлопал плохо прибитыми досками еще не снятых лесов, а главное – Лиза решительно заявила, что дом ей не нравится и что она хочет спать в сене, как прошлой ночью.
– Здесь плохо пахнет. И Буроба ходит.
– Какая Буроба?
– Вот такая зеленая, у нее глаза как чайники и четыре зуба – торчат, как вилки. Волосы у Буробы длинные-длинные, а нос – такой вертушкой, которой открывают бутылки…
– Пробочником?
– Я и говорю – пробочником. Такой острый, что можно уколоться.
Лиза так рассказывала о Буробе, что ей, в конце концов, самой стало страшно. Вздрагивая всем телом, она прижалась к Осокину.
Делать было нечего. Несмотря на то, что было уже совсем темно и низко опустившееся небо покрылось темно-серыми тучами – того и гляди снова пойдет дождь, – пришлось сложить вещи, снова привязывать в темноте чемодан, пристегивать никак не пристегивающийся рюкзак и отправляться на поиски нового ночлега.
Свернув с большой дороги, Осокин и Лиза прошли с полкилометра лугами и на небольшом поле, упиравшемся в темную насыпь («Уж не железнодорожное ли это полотно? При бомбардировках соседство не из приятных!»), заметили невдалеке стога сена, собранные, по-видимому, наспех, когда вечером пошел дождь. Поблизости чернели стены сараев и слегка пахло навозом.
«Ничего не поделаешь. Главное, чтобы ночью не пошел дождь».
В одном из стогов, стоявшем на отлете, Осокин устроил гнездо – на этот раз еще удачнее, чем прошлой ночью: появился опыт. Он обнял прижавшуюся к нему Лизу – она заснула так быстро, что Осокин, даже не успев закурить на ночь свою любимую сигарету, снова погрузился в необыкновенное счастье – слушать, как под ладонью бьется маленькое ребячье сердце, бьется ровно, спокойно, утверждая абсолютное право на жизнь.
7
Проснувшись поутру, Осокин увидел, что они и в самом деле ночевали около железнодорожного полотна – недаром эта насыпь в темноте показалась ему подозрительной. Еще накануне он решил как можно скорее убраться подальше отсюда.
Как и многие французы, Осокин в первые дни «великого исхода» (так называли во Франции бегство населения, оставлявшего города, в которые вступали немцы) не понимал ни тактики, ни стратегии германского штаба. Ему казалось, что немецкая авиация интересуется главным образом железными дорогами, заводами и военными обозами, в то время как в действительности объектами нападения фашистов чаще всего служили скопления беженцев на перекрестках шоссейных дорог. С самого начала войны, а вернее с того момента, когда период «странной войны» кончился и тайное предательство стало явным – с 10 мая 1940 года, – немецкая авиация вовсе не ставила своей целью разрушение военных объектов. Немцы больше заботились о том, что будет, когда они возьмут Париж, чем о том, как Париж взять.
Действительно, взять Париж оказалось легче легкого: не раздалось ни одного выстрела в защиту столицы Франции. Целью немецкой авиации было в этот период устрашение населения, чтобы впоследствии было легче этим населением управлять. Авиация всячески старалась запугать французов – безнаказанные атаки самолетов на мирных жителей повторялись с удивительной последовательностью. Иногда летчики охотились за отдельными людьми – за крестьянами, работавшими в поле, за рыбаками… В странах, где немцы наткнулись на сопротивление, террор расширялся со дня на день; к Франции же, с самого начала преданной своим правительством и почти не защищавшейся, было решено применить другой метод – сперва ударить, а потом погладить. И дни «великого исхода» были днями удара по населению. Поглаживание, сопровождавшееся двумя отвратительными словами – «променад» и «коррект», – началось позже. Всего этого Осокин еще не понимал, и то, что он провел ночь около железнодорожного полотна, ему казалось страшной неосторожностью.
Он делал последние приготовления к отъезду, когда увидел бомбардировщики, летевшие на этот раз довольно высоко. Как и накануне, он был уверен, что это французы: самолеты приближались со стороны Тура, неторопливо, спокойно и торжественно, чуть поблескивая матовым серебром широко раскинутых крыльев. «Наконец-то свои, – подумал Осокин. – А то могло показаться, что во всей Франции не осталось ни одного самолета». Но все же он подозвал Лизу, купавшую в канаве негритенка.
Неожиданно на левом берегу вдоль дороги, окаймленной огромными платанами, взвились один за другие фонтаны земли. В одном месте фонтан был настолько высок, что совершенно закрыл собой одинокую колокольню деревенской церкви.
– Что это такое?
Лиза схватила Осокина за руку и широко раскрытыми черными глазами – как тогда в Этампе – смотрела туда, где возникали все новые и новые серые фонтаны. Несколько секунд спустя вместе со взрывами, возникшими теперь уже гораздо ближе, на правом берегу Луары, начали доноситься сливавшиеся один с другим раскаты грома.
«Совсем как на экране», – пронеслось в голове Осокина. Он взглянул на Лизу – она продолжала смотреть, не отрываясь, прижимая к груди негритенка. Осокин почувствовал, что ее маленькая рука, судорожно вцепившаяся в его руку, начинает дрожать неудержимой мелкой дрожью, как дрожала вся земля, разворачиваемая взрывами бомб. Осокин хотел успокоить Лизу, отвлечь ее внимание, но совершенно не знал, как это сделать.
Издали, оттуда, где через Луару был перекинут старинный мост, поставленный на широкие каменные быки, донесся отчаянный вой, возраставший с каждой секундой. На левом берегу, уже в самом Блуа, около дворца, поднимавшего свою островерхую крышу над приземистыми домами, мелькнули яркие огни взрывов.
– Лиза, – проговорил Осокин, – ты не бойся…
Он не успел кончить фразы – грохот взрывов вновь потряс воздух. Грохот был тяжелый и ровный, удивительно напоминавший раскаты близкого грома. Земля начинала дрожать все сильнее, как будто ее бил озноб.
Наконец самолеты прошли над Блуа, вверх по Луаре, все так же спокойно и ровно, не меняя своего построения – два правильных треугольника на фоне высоких облаков, – и Осокин, оправившись от охватившего его оцепенения, хотел было сразу броситься к велосипеду, но, удержавшись, заговорил с Лизой спокойно, как будто ничего не случилось:
– Смотри, ты куклу забыла уложить. Дай-ка ее мне – нам пора ехать.
Лиза продолжала дрожать, не имея силы раскрыть судорожно сжатый кулачок.
– Да ты не бойся, видишь – они улетели.
Спокойствие Осокина начало понемногу передаваться девочке. Она с трудом разжала побелевшие губы и спросила, захлебываясь словами, как будто ей не хватало воздуха:
– Они больше не прилетят?
– Нет, конечно. Видишь, куда они улетели – их больше уже и не видно.
– Скажи, а почему они такие злые?
– На войне все злые, так уж устроено.
– А я думала, что одни добрые, а другие злые.
– Если бы добрые были всегда добрыми, они не смогли бы защищаться от злых.
Осокин подумал, что ответ его, пожалуй, слишком сложен, и, пытаясь отвлечь внимание девочки, заговорил о каких-то пустяках.
На этот раз сборы были недолгими. Через несколько минут Осокин и Лиза уже подъезжали к перекрестку, где стоял недостроенный дом, в котором они собирались накануне провести ночь. От дома осталось немного: из четырех стен две были снесены начисто. Часть крыши, светившаяся дырами сорванной взрывом черепицы, еще держалась, но было совершенно непонятно, почему она не рушится, тем более что уцелевшие стены были рассечены большими продольными трещинами.
– Нас Буроба спасла, – сказал Осокин.
Но Лиза не узнала дома и не поняла, о чем он говорит.
Из-за угла появилась группа полуодетых женщин и детей, бежавших в поле. Одна из них, очень толстая, с растрепанными черными волосами, в грязной ночной рубашке, несла на руках завернутого в одеяло ребенка. Стеганое одеяло волочилось по земле, женщина то и дело спотыкалась, но, видимо, ничего не соображала, падала на колени, поднималась и продолжала бежать, выкрикивая какие-то нечленораздельные звуки.
«Нам нужно было бы объехать Блуа стороной. Какая жалость, что у меня нет карты. Впрочем, теперь все равно, Лиза еще больше испугается, если я поверну назад».
Осокин ускорил ход, свернул на большое шоссе, проложенное по самому берегу Луары, обогнул несколько воронок, продырявивших асфальт шоссе, обогнул развалины дома, за поворотом чуть было не натолкнулся на группу людей, тушивших перевернутый горящий автомобиль, и, оставив позади уходивших из города жителей, поехал в сторону Амбуаза. Километрах в двух от Блуа Осокин и Лиза обогнали раненного взрывом человека. Все лицо раненого было измазано известкой, одежда разорвана, на белой рубашке темнели подсыхающие пятна крови, левого рукава не хватало. Рядом с ним почти бежала молодая, красивая и очень накрашенная женщина. На одной туфле у нее был сломан каблук, и она бежала подскакивая, как хромая.
– Постой, не спеши, куда ты… Постой, не спеши…
Она повторяла одну и ту же фразу все тем же захлебывающимся голосом, уже давно не замечая того, что она говорит, и не надеясь, что ее услышит раненый.
Когда они отъехали от Блуа на несколько километров и обогнали последних шедших пешком свидетелей бомбардировки, все снова стало спокойным и обычным: темно-серая шоссейная дорога, автомобили, повозки, беженцы с усталыми и уже совсем бесчувственными лицами, щебетанье птиц, тени облаков, изредка пересекавшие дорогу.
После долгого молчания, уже успокоившись, Лиза спросила Осокина:
– Скажи, а ты злой?
– Разве я похож на злого?
– Я знаю, что ты – добрый. А ты можешь стать злым?
Осокин, еще не уловивший, к чему клонит Лиза, и вместе с тем немного обиженный предположением, что он злой, напомнил девочке:
– Ведь я тебе и негритенка купил!
– А если у меня Буроба негритенка отнимет – ты разозлишься? Мама добрая, но она иногда делается злая-злая. Когда она злая, она совсем некрасивая. Это очень странно, что добрый бывает злым.
Как все люди, не привыкшие разговаривать с детьми, Осокин легко терялся от самых простых вопросов, и ему трудно было поддерживать разговор с Лизой, не любившей, чтобы ее вопросы оставались без ответа. Вскоре Осокин заметил, что у Лизы теперь все делится на две категории – добрых и злых – и что сплетение этих двух начал каждый раз приводило ее в недоумение.
В Амбуазе на одной из боковых улиц Осокину удалось найти ресторанчик, и в первый раз после отъезда из Парижа они смогли по-настоящему пообедать. За столом Лиза вела себя удивительно хорошо, не играла с негритенком, не вскакивала и ловко справлялась с огромной вилкой. Осокин возгордился, как будто это он воспитал девочку, и сам старался подтягиваться, но привычка к холостой жизни то и дело давала себя знать: то вино прольет, то соль возьмет пальцами, то закинет ногу на ногу. «Эким же я медведем стал, – невольно думал он, роняя с вилки кусок мяса, – даже перед ребенком стыдно».
За обедом Осокин расспросил официанта в белом куцем пиджаке. Официант хорошо знал окрестности Амбуаза (хотя не знал того, что в этом городе умер и похоронен Леонардо да Винчи). Он объяснил Осокину, что легче ехать в Пуатье не через Тур, а через Лош, – так получается короче, да и дорога, вероятно, будет меньше забита беженцами. От Пуатье до Олерона останется уже совсем недалеко, километров полтораста. «Доеду в один, в крайнем случае в два дня, – подумал Осокин. – Но что я буду делать на Олероне? Конечно, с моими деньгами в деревне можно прожить чуть не год. А потом? А если меня мобилизуют? Придется поручить Лизу чужим людям». – И в первый раз мысль о том, что его мобилизуют, была ему очень тяжела. Он постарался думать о другом, но это не получалось. «Неужели придется расстаться с Лизой? Если мобилизуют – ничего не поделаешь. А может быть, и война скоро кончится?»
