Текст книги "Дикое поле"
Автор книги: Вадим Андреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)
Отец Жан взошел на прилепившуюся к колонне, как ласточкино гнездо, деревянную высокую кафедру и начал проповедь. Поначалу Осокин слушал рассеянно, но вскоре насторожился.
– Отдать свою жизнь за отечество – это наш долг, и счастлив, кто умер в справедливой войне. Счастлив, кто умер, защищая свою землю и свой дом. Его прах станет землею родины, землею Франции. Миллионы наших отцов, сыновей и братьев томятся в плену. Мы должны терпеливо ждать их возвращения. Терпение не есть покорность. В терпении может быть воля к добру, а покорность – это подчинение. Наши пленные вернутся, когда кончится война. Но долг, долг французов, любящих свою родину, помогать ее скорейшему окончанию… В евангелии от Матвея сказано: «Не думайте, что я пришел принести мир на землю, не мир принес я, но меч…»
Голос отца Жана гулко разносился под сводами церкви, как будто подхваченный сотнею сталкивавшихся между собой маленьких эхо. Каждое слово, прежде чем исчезнуть, еще трепетало какую-то долю секунды, шумя в воздухе невидимыми крыльями.
– Нам не дано знать будущего. Но мы верим в справедливость. Мы знаем, что поднявший меч от меча погибнет. Соблазнительно поверить, что сильнейший прав. Соблазнительно и легко. Только достигнутое с трудом бывает долговечным. Будем осторожны в наших суждениях. Будем осторожны и внимательны; если в гранитной стене появляются трещины, то, значит, не крепок гранит, и в любую минуту может рухнуть кажущаяся неприступной стена.
Слова взлетали, стукались о своды, трепетали в воздухе. Голос отца Жана становился проникновеннее и тише.
– Нам трудно ждать. Когда справедливость кажется поруганной, когда грубая сила побеждает, да, тогда трудно ждать. Но если человек включается в общее дело и чувствует, что не только самому себе он становится нужным, когда он забывает себя ради других, когда он стоит на своей земле и защищает свою землю, – тогда нет такой силы, которую бы он не победил.
Взлетел – как последнее слово – широкий рукав сутаны в благословляющем жесте, ему ответил сдержанный вздох принимающих благословение, зазвенел серебряный колокольчик, и отец Жан медленно сошел по узкой винтовой лестнице с кафедры. Его движения были медленны и торжественны.
Осокин вспомнил сияющее и страшное лицо отца Жана, стоявшего на берегу; камень попал ему в спину, и он обернулся тогда к Осокину… «В его проповеди можно было бы ничего не заметить, если бы не сообщение о поражении немцев под Москвой. Вот она – трещина в гранитной стене».
Лиза тащила Осокина к выходу: она замерзла между пронизанными холодом, каменными стенами церкви. На маленьком посиневшем личике ярко горели черные глаза.
– Сейчас, Лизок, сейчас. Придем, я дам тебе горячего молока. – «Так и воспаление легких недолго получить», – думал Осокин, шагая по рю дю Пор.
Через несколько дней, вечером, Осокин зашел к отцу Жану. Он не пошел сразу, не имея смелости доверить самое тайное чужому человеку, католическому священнику. С Фредом все было куда яснее и проще.
Отца Жана он застал в маленькой душной комнате. Посередине ее сияла раскаленная докрасна маленькая железная печурка. На столе стояла не убранная после ужина посуда и начатая бутылка красного вина. Отец Жан сделал несколько шагов навстречу Осокину и протянул руку.
– Я рад, что вы пришли, мсье Поль. Я рад, что обязан именно вам спасением моей жизни.
– Ну что вы, какое там спасение. Вы бы выбрались и без меня. Переждали бы на стене… Это все неважно, а вот скажите – что нам надо делать? Я говорю о реальном, я понял вашу проповедь.
– Я не знаю еще. Подумаем вместе. – И прибавил с грустной улыбкой: – Не только вы поняли мою проповедь, вчера я получил предупреждение от ла-рошельского епископа: если подобное повторится, меня обещают перевести в другой приход…
17
Буря, во время которой Осокин спас отца Жана, была только первой в цепи яростных зимних бурь, обрушившихся на остров. Ветер дул с такой силой, что пронизывал насквозь – сколько одежд на себя ни надевай. Было холодно, но почти никогда не морозило. В сырой и воющей стуже, которая вихрями проносилась над Олероном, слышались отзвуки первой русской военной зимы. Осокину не раз удавалось перехватить советское радио, он знал о сталактитах обледенелого Ленинграда.
Весна приближалась медленно, сухая и холодная. Французские газеты, обслуживавшие оккупантов, перестали говорить о блицкриге и задержку в немецком наступлении объясняли сперва «генералом Зимой» (по-французски это получалось очень серьезно – 1е general Hiver), а потом – весенней распутицей. После того как еще в ноябре немецкий штаб сообщил, что регулярная война на Востоке закончена и германской армии «предстоит лишь ликвидация разрозненных партизанских групп», разговоры о распутице казались не слишком убедительными, но большинство не видело других объяснений. В эти месяцы в Сен-Дени, кроме Осокина и отца Жана, пожалуй, мало кто верил в победу СССР.
Доминик, проигравший крупное пари – он был уверен, что Москва будет взята до рождества, – теперь злился. С немцами он не поладил – говорил, что поскупился кое-кого подмазать – и теперь рыл артезианский колодец для мадемуазель Валер. За рытье колодца он должен был получить маленький заброшенный виноградник. Впрочем, затмение Доминиковой судьбы было только временным: после того как арестовали за растрату одного из начальников организации Тодта на острове, Доминик снова вошел в милость и начал носиться на немецком грузовике.
Однажды Осокин увидел Марию Сергеевну – она ехала в автомобиле вместе с сен-трожанским комендантом. На ней была совершенно потрясающая по нелепости зеленая бархатная шляпа. На поклон Осокина она милостиво кивнула в ответ.
С отцом Жаном Осокин встретился еще несколько раз, и однажды кюре сказал, что знает еще двух-трех человек, думающих так же, как и они.
Как-то в апреле перед рассветом Осокина разбудил негромкий настойчивый стук в ставню. Стучали уже давно, но Осокин не мог проснуться: во сне ему казалось, что кузнец Массе отбивает его затупившуюся мотыгу, а он раздувает мехи и никак не может остановиться: если остановится, все погибнет, а главное – погибнет его мотыга с розово-красными, почти прозрачными клыками. «Но без мотыги я не смогу засеять поля кукурузой», – думал он, а стук все продолжался, настойчивый и четкий. Наконец Осокин широко раскрыл глаза, раскаленные зубья мотыги растаяли в темноте, и звон наковальни, сразу потеряв таинственность, превратился в реальный звук: кто-то осторожно, но упрямо стучал в ставню столовой в нижнем этаже. Осокин открыл окно – ночь была холодная, темная. Звезды затянулись предутренней мглою. Он ничего не мог разглядеть в темноте – сад перед домом был похож на широкое отверстие колодца. Как только Осокин скрипнул ставней, стук прекратился.
– Кто там? – шепотом спросил Осокин.
– Это я, Фред. Открой.
Не одеваясь, голый – он всегда спал без рубашки, – Осокин сбежал вниз и, стремительно звякнув запорами, открыл дверь.
– Осторожнее, идет патруль.
Короткая тень Фреда скользнула в комнату. Издали донесся стук сапог по асфальту. Осокин осторожно, стараясь не скрипнуть, прикрыл дверь. Фред зажег спичку:
– Э-э, да ты голый!
Осокин, застеснявшись, стал шарить на вешалке, но пальто не попадалось под руку. Наконец он нащупал черный плащ мадам Дюфур и завернулся в него. Фред зажег маленькую керосиновую лампу. Вид у Осокина, завернувшегося в женский плащ, из-под которого торчали голые волосатые ноги, был довольно нелепый, и Фред рассмеялся.
– Спящая красавица! – воскликнул Фред. – Ну и крепко же ты спишь. Я уж думал, что не достучусь.
– Откуда ты взялся? – спросил Осокин, садясь на стул и стараясь спрятать ноги под плащом.
– Долго рассказывать. Ты можешь меня спрятать на два-три дня?
– Могу, конечно. – «Вот и пригодилось, что я Марию Сергеевну выселил», – невольно подумал Осокин. – За тобой гонятся?
– Пока еще никто не знает, что я на острове. Я приехал сюда на разведку. Мне поручили узнать, что немцы делают на Олероне и как можно помешать постройке Атлантического вала. Или хотя бы задержать ее.
Осокин достал бутылку вина и принялся рассказывать о тех работах, которые предприняла организация Тодта.
– Сейчас они заняты постройкой блокгаузов и цементированием орудийных площадок. Намечены три береговые батареи. Одна – в леске, неподалеку от того места, где был карьер Доминика; другая – в Морельере, около Трех Камней, и еще зенитная – около Шассирона. Та, что около Трех Камней, говорят, будет самой большой…
Осокин подробно рассказал все, что он знал о немецких работах со слов крестьян, которым иногда приходилось отбывать трудовую повинность. Самого Осокина на эти работы пока не брали: ему удалось пустить мэру пыль в глаза, и тот простодушно поверил, что, раз Осокин иностранец, его не следует назначать на работы, которые обязаны выполнять французы.
Фред внимательно выслушал все, а потом попросил повторить еще раз – записывать, конечно, он ничего не стал.
– А есть в Сен-Дени люди, которым ты мог бы довериться?
Осокин замялся. «Рассказать ему об отце Жане? Имею ли я право, да и поймет ли Фред?»
– Имен можешь мне не называть…
– Не в именах дело. Не знаю, поверишь ли ты ему. Это новый кюре. Замечательный человек.
– Кюре?
– Теперь, может быть, ты и мне перестанешь верить?
Фред помолчал, внимательно рассматривая Осокина. Удивленное и даже встревоженное его лицо вдруг просияло улыбкой.
– Кюре! Вот это здорово. Это может нам пригодиться.
Осокин рассказал о проповеди, которую произнес отец Жан, и о том, как тот получил за нее нагоняй.
– Ты ему скажи, чтобы был осторожен. Пусть помнит, что словами тут ничего не поделаешь. Да и сам ты не слишком-то разглагольствуй. Что толку, если вас всех переловят, прежде чем вы успеете что-нибудь сделать по-настоящему?.. Мне говорили, что немцы доставили на остров большой экскаватор, – продолжал Фред, помолчав. – Завтра ты разузнаешь, где он находится. А как ты меня спрячешь? Ты по-прежнему живешь один с твоей дочкой?
– У меня часто ночует мадам Дюфур. Она уехала на день в Сен-Пьер, к своим родственникам, завтра, вероятно, вернется. В этом доме есть подвал. И в подвале, брат, пятидесятилетний коньяк, о котором даже сама мадемуазель Валер забыла. Но я думаю, мадам Дюфур все равно узнает, что кто-то сидит в подвале. У женщин, убирающих комнаты, удивительный нюх – ничего от них не скроешь.
– У нее в ту войну муж умер в немецком плену. Пожалуй, ей можно довериться, – сказал Фред.
Осокину никогда не приходило в голову, что у мадам Дюфур могут быть свои политические симпатии, настолько эта толстая и спокойная женщина, за полтора года не разбившая ни одного блюдца, была погружена в хозяйственные заботы, и особенно в заботы о Лизе, без которой она уже совсем не могла обойтись. Но теперь, когда Осокин впервые подумал о ней в этом плане, он почувствовал с несомненностью, что мадам Дюфур не только не выдаст, но в трудную минуту поможет – так же спокойно, как она чистит картошку или стирает белье.
– Мадам Дюфур я верю, – сказал Осокин. – Кроме того, ты же в свое время покорил ее сердце, – добавил он, шутливо намекая на склонность старой женщины к Фреду. Некрасивое лицо Фреда просияло.
– Муж мадам Дюфур работал когда-то на том же заводе, что и я, в Исси-ле-Мулино, – сказал он.
– Ты никогда мне об этом не рассказывал.
– Мало ли о чем я тебе не рассказывал. Я, конечно, его никогда не встречал, я попал на завод уже после войны. Но его там до сих пор помнят. Он был синдикалистом.
«Как много существует вещей и обстоятельств, с которыми я соприкасаюсь каждый день и о которых даже не подозреваю», – подумал Осокин.
– Пойдем, я тебя устрою, – сказал он вслух. – Ты, наверно, устал.
– Я не сплю третью ночь, – сказал Фред. – Пожалуй, Действительно устал. Так ты узнай подробнее об экскаваторе, может быть, нам и удастся подгадить немцам.
– Где сейчас Мартен? – спросил Осокин, устраивая Фреду постель в подвале. Матрац он положил на пол между полками, доходящими до самого потолка, – на полках лежали покрытые пылью бутылки.
– Работает. – Фред ответил коротко, и Осокин не стал его расспрашивать дальше.
Экскаватор, о котором говорил Фред, добрался до Сен-Дени на следующий день. Еще когда он был за два километра, в Сен-Дени услышали грохот дизельного мотора – казалось, что по дороге едет целый отряд тракторов. Около поворота на дорогу, ведущую к батарее Трех Камней, экскаватор остановился. Вокруг собралась целая толпа – крестьяне с удивлением рассматривали огромную машину с задранной к небу зубастой пастью. Машина издали напоминала ихтиозавра, застывшего в странной, напряженной позе – как будто много тысячелетий назад именно в этой позе его застал потоп.
Осокин потоптался вместе с другими крестьянами перед экскаватором – такого большого ему не приходилось еще видеть – и поехал на велосипеде к Дикому берегу, туда, где находилось новое поле, которое он теперь обрабатывал. Это поле было расположено в неглубокой долине, между пологими склонами дюн, поросших колючей серой травою и бессмертником. Одним концом поле упиралось в канал, соединявший соляные, болота с океаном. Совсем близко невидимый с поля океан мерно разбивал о берег широкие волны и шуршал галькой. Как и на поле в Сен-Дени, здесь тоже лет двадцать назад был виноградник, но теперь все заросло мелким тростником, кустами тамариска, ивняком; поле было похоже на высохшее болотце. Работать здесь было тяжело: корни сорных трав так переплелись, что верхний слой дерна превратился в толстый ковер, сотканный из крепчайших нитей. Зато когда удавалось разодрать эти сплетения, под ними открывался черный, смешанный с перегноем песок. А на глубине пятидесяти сантиметров уже стояла подпочвенная вода. Осокин возлагал на это поле большие надежды: черный песок очень ценился в Сен-Дени. Однако к весне Осокин перекопать его не успел и теперь думал посеять здесь озимую пшеницу.
Как и всегда, едва Осокин взял в руки мотыгу и вонзил ее в упругий дерн, он забыл все, о чем думал до сих пор: Фреда, немцев, экскаватор. Мысли стали простыми и ясными – он думал только о том, как надо работать, какое в каждую данную секунду надо сделать усилие, чтобы оно принесло наибольшую пользу. И вместе с тем приблизился и даже стал частью его самого весь окружающий мир: пенье первых жаворонков, грохот прибоя, запах сырого песка, гниющих водорослей, бессмертника, далекие крики чаек – все это было как бы внутри него. Время исчезло совершенно. Даже когда Осокин останавливался перекурить, он не выходил из этого прекрасного, почти сомнамбулического состояния.
Уже некоторое время перед его глазами маячили какие-то фигуры, которые он видел, но значения которых вначале не понимал. Они копошились по ту сторону канала на большом поле, полого спускавшемся с одной стороны к морю, с другой – к каналу. На самом верху холма была видна бетонная стена ушедшего в землю тяжелого укрепления. Осокин вспомнил, что там строились укрепления батареи Трех Камней.
На поле работало человек восемь – это были немецкие солдаты. Поодаль виднелся большой ящик, вероятно железный, выкрашенный в защитную краску. Одни солдаты рыли в земле какие-то ямки и, видно, уже кончали свою работу; один за другим они подходили к межевому камню и садились на землю, закуривая; другие, вынув из ящика круглые предметы, похожие на толстые вафли, раскладывали их по ямкам; наконец, третьи, прежде чем засыпать ямки, что-то мастерили. Работа шла сосредоточенно, один из солдат, очевидно, старший, стоял в стороне и на большом листе бумаги делал пометки.
«Да ведь они же ставят мины! – сообразил вдруг Осокин. – Конечно, в случае высадки батарею будут атаковать именно отсюда». И как только эта мысль осенила Осокина, он словно проснулся: восторженное ощущение работы исчезло, он отделился от природы и вернулся к тем мыслям, с которыми ехал сюда: экскаватор, Фред, война. Вот сейчас немцы ставят мину около межевого камня. На шаг в сторону, к морю. И не глубоко. «Это от лени или так полагается? Пожалуй, зимою, при хорошем дожде, мины вылезут наружу».
Один из солдат вбил на краю поля столб с деревянным щитом, на котором был нарисован череп и кости. Уже многие десятки таких столбов торчали на полях Олерона, окружавших немецкие батареи. Вскоре солдаты подняли ящик и пошли вверх, к батарее, придерживаясь межи, заросшей высокою травой. «Вот спасибо, теперь я буду знать, как к вам пройти, несмотря на все ваши мины. Впрочем, это могут быть мины не пехотные, а танковые, ведь в Дьеппе высадка производилась при помощи танков-амфибий», – подумал Осокин, снова берясь за мотыгу.
Когда вечером Осокин возвращался домой, навстречу ему попался экскаватор. Отпечатав зубчатые следы на асфальте, экскаватор прополз два километра, отделявшие батарею Трех Камней от Сен-Дени, и остановился перед каменным мостом, перекинутым через канал. Мост, сложенный из больших, грубо обтесанных камней, уже давно не чинился, и его, по-видимому, решили укрепить, прежде чем переправлять экскаватор на другую сторону. В дно неглубокого канала под мостом было вбито несколько бревен, другие бревна и грубо обструганные брусья лежали на краю дороги. Высунувшись из кабинки, механик-француз о чем-то договаривался с немецким фельдфебелем – экскаватор, стоявший на самой середине узкой асфальтированной дороги, мешал проезду. Наконец механик сдвинул набок синий баскский берет и, обозвав фельдфебеля и стоявших рядом солдат бандой дураков, задергал рычагами. Экскаватор медленно сполз одной гусеницей с асфальта и, продвинувшись вперед, остановился в пяти метрах от канала.
Когда стемнело и Лиза была уложена в постель, Осокин спустился в подвал к Фреду.
– На этот раз я выспался, – сказал Фред, поднимаясь навстречу. – Который час?
– По солнцу восемь вечера. Я сказал мадам Дюфур, что ты здесь. Она приготовила нам поесть. Одевайся, а я тебе расскажу пока все, что мне удалось сегодня узнать.
И Осокин рассказал о том, что экскаватор уже отправился на батарею Трех Камней, но застрял перед мостом, через который его боятся переправить.
– Ведь он тяжелый, черт его знает сколько тонн весит. Но теперь они уже скоро кончат укреплять мост. Что ты собираешься делать? Каким образом этот экскаватор можно испортить?
– Видишь ли, если умело засунуть железный брус в одну из его гусениц, это может сорвать все управление, – сказал Фред. – Тогда чинить его нужно чуть не целый месяц.
– Месяц – это неплохо. Но слушай, вот что я придумал. Я видел, как немецкие солдаты минировали поле там, рядом с моим. Кажется, эти мины небольшие, пехотные. Я думаю, что сумею вырыть одну из них, я точно приметил, где ее закопали. Это будет все-таки действеннее твоего железного бруска…
В течение всего ужина Фред был задумчив и даже не шутил с мадам Дюфур. Выпив второй стакан вина, он отодвинул бутылку и уселся около камина, как в прежние времена. Осокин заметил, что виски у Фреда сильно поседели. «Неужели я тоже старею?» – подумал он, но эта мысль показалась ему совершенно дикой: несмотря на недоедание, он никогда не чувствовал себя таким здоровым, как в последнее время.
– Сколько тебе лет, Фред?
– Сорок пять. – Фред посмотрел на него с удивлением. – А тебе зачем?
– Да так… Вот ты седеть начал. Ты меня старше на шесть лет.
– Охота тебе о таких вещах думать, – сказал Фред с неудовольствием. – Потуши свет и приоткрой ставни: когда пройдет патруль, мы двинемся в путь. Сегодня ночь темная, ты не собьешься с дороги?
…Шли ощупью, вдоль виноградников, теми узкими и колеистыми дорогами, по которым в прошлом году вместе с Альбером Осокин возил бочки с виноградом. В темноте все казалось враждебным и незнакомым. Тишина в полях нарушалась только легким шелестом дождевых капель. Шелест то усиливался, то затихал. «Если дождь не прекратится до утра, это поможет взойти кукурузе». Осокин вспомнил, что еще накануне заметил первые бледно-зеленые ростки, пробившие твердую землю; один из этих ростков вылезал из-под камня вбок, напрягая все свои усилия для того, чтобы пробиться к свету. Осокин отбросил камень в сторону, и росток сразу же стал выпрямляться…
– Ты не ошибся дорогой? – спросил шепотом Фред, шедший сзади. – Мы что-то слишком долго идем.
Осокин остановился, оглядываясь. В темноте выступали низкие кусты тамариска, и невдалеке с трудом можно было различить низкое строение. В воздухе запахло тухлым мясом.
– Нет, я не ошибся. Это бойня. Ты же помнишь, что бойня в Сен-Дени находится в поле. Мы скоро придем.
Оба прислушались. Ночь по-прежнему была тиха, и только шелест дождя нарушал тишину.
«О чем я думал? Хорошо, если дождь не прекратится до утра: он зальет следы там, где я буду выкапывать мину. Мина. Об этом не надо думать. В Орле сейчас сходит снег. Весна. Воздух пахнет растаявшим навозом и мокрой землей. Почему весной запахи особенно отчетливы? Запахи оттаивают, как земля, как деревья. Но ведь и снег тоже пахнет…»
В темноте Осокин зацепился за виноградный куст и чуть не упал. Внезапно перед самыми глазами поднялся высокий край асфальтированной дороги, и на темном небе выступила тонкая шея экскаватора.
– Пришли, – шепнул Осокин.
Несколько минут они лежали в мокрой траве, вглядываясь в темноту. Экскаватор стоял около самого моста, на обочине дороги. Ночью он казался еще огромней и тяжелее, чем днем. По-видимому, его никто не охранял – только вдали, на гребне дюны, где начинались окопы батареи Трех Камней, шагах в двухстах, как будто маячил черный силуэт, но часовой ли это или просто коряга – разобрать было невозможно.
– Ты иди за мной, – шепотом сказал Фред. – Будь осторожен. Не спеши. Я здесь в щебне сделаю дыру, я захватил с собой нож.
Фред добавил еще что-то совсем еле слышным голосом, но Осокин не разобрал, что именно, – только сей' час он понял, какое рискованное предприятие задумал Он пошел вдоль канала – так было ближе. Сверху часовой не мог его видеть: высокий горб песчаной дюны закрывал его. Первые шаги после того, как он расстался с Фредом, были так трудны, как будто он поднимался почти по отвесному склону. Казалось, что спускаться на четвереньках легче, чем идти во весь рост. Плохо слушались ноги. Но это продолжалось недолго. Уже через несколько шагов он почувствовал, как физическая немощь – это было именно немощью – отпустила его. Скользя на крутом склоне обрыва, он довольно быстро добрался до своего поля. «Назад придется идти кругом, с миной в руках тут, пожалуй, не проберешься». И будто в подтверждение этой мысли, он споткнулся, упал и покатился вниз по склону. Однако вскоре Осокину удалось удержаться руками за какие-то кусты. У глаз блеснула поверхность воды, почти невидимая сверху. «Сейчас прилив, и течение должно тянуть в глубину острова. Смогу ли я перейти канал, не замочив мину?» На другом, высоком берегу канала виднелся черный квадрат щита, вбитого на краю заминированного поля, но межевой камень тонул в темноте.
Канал в этом месте был шириною метра четыре, не больше. Когда вода дошла до пояса, Осокин снял куртку и поднял ее на вытянутой руке. Течение было довольно сильное, но не настолько, чтобы сбить с ног. Иногда вокруг ног обвивались длинные водоросли, затрудняя движение. Наконец, противоположный берег надвинулся вплотную. Осокин поднялся по склону без труда: лезть вверх оказалось легче, чем спускаться. Вскоре в темноте он нащупал межевой камень.
Прекратившийся было дождь пошел с новой силой, и снова все вокруг зашелестело и зашуршало. Осокин лег на живот и осторожно обеими руками стал разгребать землю – недавно взрытая, она поддавалась легко. Он старался рыть вокруг того места, где предполагалась мина, осторожно, чтобы не коснуться детонатора, находившегося сверху. Каждый раз, когда Осокин натыкался на камень, пальцы замирали – казалось, что он тронул мину.
Прошло уже минут пятнадцать, но железного плоского тела он все не мог нащупать. «Уж не ошибся ли я?» – в десятый раз повторял про себя Осокин. Ему так хотелось, чтобы скорее кончились эти мучительные минуты напряженных поисков, что он перестал, как делал это невольно вначале, отворачивать лицо и прижиматься щекой к земле. Предосторожность, впрочем, совершенно излишняя: вряд ли это могло спасти Осокина, если бы случился взрыв. Но вот сразу и совершенно безошибочно указательный палец левой руки определил металлический предмет. Ощущение металла было настолько отчетливым, что Осокин удивился, как перед тем он мог принимать за мину камни, попадавшиеся ему в земле. Он убрал землю вокруг железного плоского тела. Приложил к круглому боку мины правую ладонь. Левой рукой, легким нажимом сдвинул вафлю на ладонь и поднял обе руки вверх. «Самое трудное сделано», – подумал Осокин.
Через час, когда Осокин добрался до экскаватора, он понял, что в тот момент, когда он выкопал мину, настоящие трудности еще только начинались. Оказалось, держать мину одной рукой, пока другая разглаживает взрыхленную землю так, чтобы не осталось следов – невероятно трудно; еще труднее – спуститься в темноте по намокшему от дождя склону, держа плоское и скользкое тело мины на вытянутых руках. Переходя через канал, Осокин запутался в водорослях и сел прямо в воду, по счастью у самого берега, еле удержав железную вафлю над водой. Потом Осокин долго не мог найти, куда закатился его башмак. С трудом нащупал он в темноте металлический диск, положенный, пока натягивались намокшие под дождем липкие брюки, вот здесь, около этого кустика засохшего чертополоха, – положенный здесь и вдруг исчезнувший. Осокин прошел окружной дорогой, хоронясь за дюнами, держа в окоченевших и сведенных судорогою руках мину, весившую, должно быть, килограммов пятьдесят. И все-таки труднейшим из всех оказалось препятствие, которое не требовало от Осокина никаких усилий: лежать не двигаясь и ждать, когда во мраке дождливой ночи Фред смастерит что-то неведомое и невидимое.
– Ну вот, готово. – Фред сказал это спокойно, почти в полный голос. – Твой блин оказался больше, чем я думал, пришлось увеличить дырку. В щебне, сам понимаешь, это не просто. Я нож сломал, хорошо, что у меня в кармане был напильник. – Фред сейчас был очень словоохотлив, в этом, надо думать, сказывалась преодоленная тревога. – А экскаватор у них весь залеплен грязью. Не умеют за машиной ухаживать.
Осокин услышал в словах Фреда упрек рабочего рабочему, как будто Фред – только что! – не сделал все для того, чтобы уничтожить эту самую машину.
– А как мина сработает?
– Я закопал ее спереди, сантиметрах в пятидесяти, коло правой гусеницы. Даже если экскаватор круто повернет, он должен будет задеть мину.
– А вдруг он даст задний ход?
– Зачем? И придет же тебе в голову! – Помолчав, Фред добавил: – Да ты не беспокойся, взлетит к чертовой матери этот экскаватор. Не думай больше о нем, а то тебе теперь всякая ерунда начнет лезть в голову.
Возвращались полями, той же дорогой, как пришли, – мимо бойни. Вдалеке, на черном гребне дюны, то что казалось раньше корягой или столбом, сдвинулось с места, и Осокин удостоверился, что это один из часовых батарей Трех Камней. Дождь еще усилился, в его однообразном шуме и плеске исчез шорох падающих капель. Вокруг посветлело – то ли уже наступало утро, то ли просто глаза привыкли к темноте. Куртку, которую Осокин промочил, когда упал в канале, он нес теперь в руках. Намокшая от дождя рубашка пластырем прилипала к спине. В башмаках хлюпала вода.
– Сейчас придем, я тебя старым коньяком угощу, – сказал Осокин шедшему за ним Фреду.
18
Прошло два дня. Немцы были заняты укреплением моста, и экскаватор не двигался ни взад, ни вперед. Проезжая мимо на свое дальнее поле, Осокин видел, что вокруг экскаватора постоянно толпится народ. Рабочих, Укреплявших мост, и солдат, глазевших на работы, было так много, что, казалось бы, мина уже раз двадцать должна была взорваться. «Видно, детонатор никуда не годится», – думал Осокин.
Фред, целые дни сидевший в своем темном подвале совсем лишился сна и начал уже обдумывать другие способы выведения экскаватора из строя. Но вот на третий день, к вечеру, мина «сыграла».
…От работы у Осокина заболела спина. Он выпрямился, рассеянно оглядываясь вокруг и продолжая размышлять о достоинствах черного песка и о том, что лучше посеять на этом поле в будущем году. Вдруг раздался звук взрыва, совсем не сильный, отнесенный в сторону ветром, дувшим с океана. Осокин резко обернулся. Длинная шея экскаватора с маленькой зубастой головой ихтиозавра, торчавшая над соседней дюной, наклонилась вперед и внезапно исчезла. Не бросая мотыги, Осокин взбежал на холм, закрывавший от него мост. Внизу, в канале, он увидел железное тело экскаватора. Длинная шея согнулась, и из воды торчала зубастая голова. Мост обрушился, и свежеобструтанные столбы подпорок торчали, как частокол. По-видимому, мина взорвалась уже в последнюю секунду, когда экскаватор вползал на мост. Кроме того, мина оказалась не пехотной, а противотанковой – слишком большой была воронка в щебне шоссе.
К месту взрыва со всех сторон бежали рабочие и солдаты. Возгласы и крики сливались в один сплошной гул. Издали казалось совершенно непонятной их суета – муравьи, бегущие во всех направлениях с одинаковой быстротой и одинаковым упорством. Несколько человек уже возились в канале вокруг затонувшей наполовину кабинки. Вот они вытащили тело механика и, положив его на песчаный откос, начали делать ровные, ритмические движения. «Искусственное дыхание», – подумал Осокин, и тут в первый раз ему пришло в голову, что взрыв мог повести за собой человеческие жертвы. И опять, как после происшествия в лесу под Амбуазом, возникло ощущение томительной неизвестности: «Неужели я убил?..»
На этот раз неизвестность рассеялась скоро: уже вечером Осокин и Фред узнали, что экскаватор бесповоротно выведен из строя, настолько бесповоротно, что немцы даже не знают, стоит ли его вытаскивать из канала и что механик-француз, вместе с экскаватором упавший в канал, тяжело ранен и отправлен в госпиталь в Ла-Рошель. То, что единственной жертвой взрыва оказался француз, очень удручало Осокина. Когда он заговорил об этом с Фредом, тот его сперва даже не понял, а потом рассердился:
– Ты что же думаешь, я меньше тебя француз? Мы сейчас воюем, а не играем в бирюльки. Экскаватор надо было уничтожить, и мы его уничтожили.
Немцы произвели расследование, но то, что причиною взрыва была немецкая противотанковая мина, их, вероятно, сбило с толку: к минам, динамитным шашкам и прочим взрывчатым предметам имели доступ только немецкие саперы и в очень редких случаях – французские рабочие-специалисты. Так или иначе, население острова оккупационные власти не тронули.
