Текст книги "Герцен"

Автор книги: Вадим Прокофьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 34 страниц)

Еще не утихли "тихие споры" вокруг письма, когда до Вятки докатился поразительный слух, право, он стоил "Письма" – Николай I приказал считать Чаадаева сумасшедшим. Ему предписано не выходить из дома, и "сердобольный царь" повелел снабжать "слабоумного" даровыми лекарствами и даровым медицинским пособием врачей. Это было уже открытым глумлением над человеческим достоинством.

Герцен правильно понял "Письмо" Чаадаева, его сильные и слабые стороны, и это при том, что Александр Иванович не знал, не читал других писем Чаадаева. А ведь их было всего восемь. И первое Чаадаев написал еще в 1829 году. С ним был знаком Пушкин. Все восемь были опубликованы только через сто лет после первого. Мыслитель имеет право и на ошибку – Чаадаев ошибается в своих оценках событий 14 декабря. Но он не ошибался в главном: корень всех зол России – крепостничество и самодержавие.

Не все письма Герцена сохранились. Некоторые уничтожались получателями тут же по их прочтении, другие затерялись. Пока же нет письма, которым Герцен откликнулся на смерть любимого поэта. Потом он писал: "…Пушкин был убит на дуэли одним из чужеземных наемных убийц, которые… готовы предложить свою шпагу к услугам любого деспотизма. Он пал в расцвете сил, не допев своих песен и не досказав того, что мог бы сказать". Это написано в той же работе "О развитии революционных идей в России". Чаадаев и Пушкин – они как вехи развития идей, на которых воспитывался Герцен.

Герцен снова за письменным столом. Еще в июне 1836 года он писал Наташе: "Все яркое, цветистое моей юности я опишу отдельными статьями, повестями, вымышленными по форме, но истинными по чувству". Герцена привлекают автобиографические сюжеты с самого начала его литературной работы. "Яркое", "цветистое" – наверное, в юности было немало запавших в душу, в сердце таких сцен. Но здесь, в Вятке, все это отодвинулось, заслонилось разъедающей и душу и сердце драмой – романом с Медведевой. Это ли не сюжет для романтической повести с трагической развязкой? Повесть называется "Елена". В предисловии к лондонскому изданию романа "Кто виноват?" Герцен вспомнил об этой повести (и ошибся, отнеся ее целиком к 1838 году, повесть в основном писалась в Вятке): "Мне хотелось повестью смягчить укоряющее воспоминание, примириться с собой и забросить цветами один женский образ, чтоб на нем не было видно слез. Разумеется, что я не сладил с своей задачей…" "Елена" даже не повесть, а скорее набросок, отрывок. И его Герцен пытается написать по ранее выработанной формуле: "все вымысел, но основа – истина". Но вымысел увлек его далеко от истины. Только потому, что Герцен в письмах и в "Былом и думах" пояснил замысел "Елены", можно утверждать, что "истина" – это роман с Медведевой. Здесь полный набор романтических аксессуаров – и рок, и карлы, и сумасшествие главного героя – князя, и монастырский хор, возвещающий прощение князю, погубившему своей изменой любимую, и его чудесное исцеление. Герцен быстро разочаровался в повести. 11 ноября l836 года он пишет Наташе: "Повесть остановилась. Занятия другие есть". Еще через полгода Герцен приходит к убеждению, что "писать повести, кажется, не мое дело". Текст "Елены" был все же послан с Кетчером Наташе, но и Кетчер, который пытался пристроить повесть в "Сыне Отечества", сделать этого не сумел, а может быть, и не захотел. Но потом долго грозил Герцену, говоря, что, "если ты не напишешь новой статьи, – я напечатаю твою повесть, она – у меня!"

15 января 1837 года был день рождения Витберга. Втайне от новорожденного его друзья во главе с Герценом готовили «живые картины». Герцен на следующий день после празднования писал Наташе: «Я был антрепренер, директор и пр…Картины сочинил я, и ты узнаешь в них мою вечную мысль, мысль о Наташе. 1-я представляла Данта, утомленного жизнию, измученного, изнуренного, – он лежит на камне, и тень Виргилия ободряет его и указует туда, к свету; Виргилий послан спасти его Биатричей. Дант был я, и длинные волосы, усы, и борода, и костюм средних времен придал особую выразительность моему лицу».

Когда представление кончилось, Витберг "взошел на сцену и со слезами, долго, долго жал в своих объятиях…", потом подошел к Герцену, из-за спины вытащил что-то, смутно напоминающее хомут. Но при ближайшем рассмотрении это оказался венок, очень неумело сплетенный… из лаврового листа, который хозяйки кладут в суп. Но Герцен был тронут и "жал руки этого дивного человека". Что же, и в Вятке у Александра Ивановича выпадали по-настоящему светлые праздничные минуты. Герцен отписал отцу: "Я могу против 15-го января 1837 года поставить отметку: от души весело провел время".

Герцену пришлось по сердцу амплуа актера, и он с удовольствием согласился участвовать в подготовке любительских спектаклей. Для начала поставили одноактную комедию "Марфа и Угар, или Лакейская война" А. А. Корсакова. Герцен был доволен собой. "Я играл – и притом хорошо вчера, перед всем городом, слышал аплодирование, радовался ему и был в душе актером". Но сцена – это только средство на время отвлечься от давящих мыслей. "Вот тебе во мне новый талан… могу идти в бродячие актеры".

За эти два года уже не раз сердце согревалось надеждой на скорое окончание ссылки, мечталось о близком свидании с отцом, матерью, Наташей. Но пока всякий раз эти грезы рассыпались. И тогда Герцен, по его же словам, «глупел», «сердился». Но как только появлялся новый слух, Александр Иванович воскресал, и… «Я теперь ничего не делаю, не могу ви о чем думать, кроме об отъезде», – пишет он Наталье Александровне. Но это было не совсем так. Зимой 1337 года Герцен много думал о будущем. Тяжелые это думы, когда за плечами всего 24 года и вопрос стоит так: «Писать или служить?» Литературное поприще кажется Герцену неудовлетворительным, так как в ней нет настоящей жизни, «служить – сколько унижения, сколько лет до тех пор, пока моя служба может быть полезна?»

А "полезность" службы Герцен видит прежде всего в том, насколько служебное положение, поле его деятельности будут споспешествовать исполнению "великого дела" – дела освобождения народа. Но об этом в письмах только намеки, и не прямые, а иногда очень своеобразные. Например, отклик Герцена на известие о том, что Ник женился. "Огарев принадлежит великому делу (курсив мой. – В.П.) еще более, чем мне, а своим друзьям – столько же, сколько и своей возлюбленной". "Великое дело" – так шифруется борьба с тронами и пушками, расстрелявшими декабристов, дело, которому они присягнули на Воробьевых горах.

Наталья Александровна очень близко к сердцу приняла герценовское "писать" или "служить". Она поняла это "или – или" по-гамлетовски. Догадываясь о своем влиянии на Александра, ответила категорически: "…Сколько бы ты ни сделал службой, все будешь обыкновенный служивец, каких много, потому что тебе указан путь, поставлены границы…

А писать… о! тут не проложенная уже дорога, не истоптанная уже, нет, ты можешь открыть тут себе целое поле и только сам проложишь себе дорогу и только сам пойдешь по ней! И можешь тогда быть несравненно полезнее себе и другим". Эти мысли варьируются в письмах Натальи Александровны, она надеется убедить Александра в своей правоте.

Наследник престола цесаревич Александр Николаевич собрался в поездку по России. Он первый представитель Царского рода, кто побывает в Сибири. По пути в Сибирь великий князь заглянет и в Вятку. Весть об этом повергла Тюфяева в панику и в то же время подхлестнула к административному рвению необычайному. Тюфяев пытался рассуждать здраво. Прежде всего в Вятку цесаревич поедет в экипаже по тем дорогам, которые надлежит губернатору содержать в отменном состоянии. А по вятским проехать без поломки экипажа попросту невозможно. Безрессорная телега, добротно сколоченная, – вот единственный "экипаж", способный преодолеть ухабы, канавы и грязь. Но цесаревича в телеге не повезут. Значит, готовиться к высочайшему посещению нужно начинать с дорог. Их засыпали, кое-как ровняли согнанные из окрестных сел и деревень крестьяне. В вятских городах, которые будет проезжать наследник, заново красились заборы, ремонтировались деревянные тротуары. Заботы об этом переложили на плечи домовладельцев. Каждому вменялось возле своего дома починить или заново выложить тротуар.

Потом в Вятке каламбурили, что Тюфяев споткнулся на вдовьем тротуаре в городе Орлове. Да, и этот тротуар сыграл свою роль в падении Тюфяева. А дело было так: бедная вдова из Орлова заявила, что у нее нет средств для того, чтобы купить доски и починить тротуар. Городничий о сем "вдовьем бунте" донес губернатору. Губернатор думал недолго. Нет средств? Нет досок? Выломать полы в доме вдовы, замостить ими тротуар за казенный счет. А затем взыскать, и если понадобится, то и дом вдовы с торгов продать. Все в духе Калибана, Тюфяев остался верен себе.

Наследник должен был прибыть в Вятку 19 мая. Какая обида! Вот бы потешить его высочество праздничным гуляньем в честь Николая Хлыновского!.. Но празднества 23-го, наследник к тому времени укатит дальше. Тюфяев раздумывал недолго – явление чудотворной в руках человеческих, вернее, губернаторских. А губернатору желательно, чтобы икона явилась не 23-го, а 19-го. Архиерей со смирением благословил сии перемены, и депеша об "угощениях" наследника, приготовленных вятским губернатором, поскакала в Петербург к самому царю.

Тюфяев был уверен в высочайшем утверждении "меню". Но просчитался. "Государь, прочитавши, взбесился и сказал министру внутренних дел: "Губернатор и архиерей дураки, оставить праздник, как был". И вместо высочайшего одобрения Тюфяев получил высочайший нагоняй. Губернатор после этого и вовсе потерял голову. Ничем иным нельзя объяснить его распоряжение схватить в Орлове всеми там почитаемого купца за то, что он пообещал доложить наследнику о безобразиях с полами бедной вдовы. Купец был доставлен в Вятку городничим, водворен в больницу и "заподозрен в сумасшествии". Что же, Тюфяеву такие трюки не впервой, однажды он объявил уже полоумным доктора Петровского. Да и "высочайший пример" перед глазами – Чаадаев.

Из Петербурга пришло повеление: во всех губерниях, по которым проследует наследник, приготовить выставки всякого рода изделий края. Причем регламентировалось расположить экспонаты "по трем царствам природы". Тюфяев оказался в затруднении: что сие означает? Никто из чиновников пояснить тоже не мог. И тут-то губернатор вспомнил о Герцене. Канули в прошлое дни губернаторского благоволения к ссыльному, но что поделаешь? Герцена призвали на совет. Оказывается, кандидата университета вовсе не затрудняют эти три царства. Он с детства помнил книгу С.-Г. Гмелина "Путешествие по России для исследования трех царств естества". Губернатор скрепя сердце поручает Герцену готовить выставку.

Герцен с интересом распределял по трем царствам присланные с мест "земные произрастания" и "мануфактурные и промышленные изделия из металла и дерева", вотские наряды, чугунные решетки. Его особенно привлекала возможность показать быт вотяков, который он пристально изучал, когда писал статью "О Вятке". Дай Александру Ивановичу волю, он бы выставил летнее жилище вотяка – куа, или куало, – легкую постройку из тонких бревен, без окон, пола, потолка и печи, с дырявой крышей из драни. Пусть полюбуется будущий император всероссийский, как живут его верноподданные.

Но разве Тюфяев разрешит? Да и архиерей заартачился, ему-то известно, что у вотяков куало не только жилище, но и храм, где обитает воршуд, – домовое божество, в куало приносят жертвы и вершат молитвы. Тюфяев, конечно, не разрешил. Зато Герцену удалось раздобыть несколько комплектов вотских национальных одеяний. Вотяцкие женщины достаточно консервативны в отношении одежды, поэтому у них сохранились короткие кафтаны-безрукавки (шот-дерем) синего цвета со множеством оборок на спине. Приобрел Герцен и айшон – своего рода кокошник, он выше старорусских, а в основе его лежит цилиндрическая коробка, свитая из бересты. Айгдон спереди украшали серебряные монеты, свисающие на лоб в виде бахромы.

Герцен очень жалел, что время не позволяет ему съездить в селения бесерменов, расположенные в Глазовском уезде. Ведь бесермены по происхождению монголы, и, конечно, их национальные костюмы, оружие украсили бы выставку.

Подготавливая экспонаты, Герцен настолько увлекся, что совершенно забыл о том, что выставка – это просто показная витрина, на которую то ли взглянет высокий гость, то ли нет, а может быть, и не пожелает даже зайти. Герцена привлекал "аромат этнографии".

Наследник прибыл в город Орлов, и в тот же день к вечеру Тюфяева чуть не хватил удар. Его высочество первым долгом повелело арестовать городничего. "Тюфяев еще на два градуса перекосился". Вдова-то, оказывается, добралась все же до наследника. И когда Александр въехал в Вятку, то, сухо поклонившись губернатору, тут же учредил врачебную комиссию, которая признала, что орловский купец здоров – "Тюфяев был потерян".

18 мая в сумерках наследник удостоил своим посещением выставку. Тюфяев взялся было за роль гида, но после нескольких невразумительных фраз стушевался. Сопровождавшие наследника воспитатель его Василий Андреевич Жуковский и преподаватель адъюнкт-профессор Арсеньев поспешили сгладить неловкую паузу. Жуковский попросил Герцена показать им выставку.

Герцен сделал это с блеском, присущим ему органическим остроумием. Наследник остался доволен и даже соблаговолил произнести в адрес вятского чиновника несколько ласковых слов. Когда Александр уехал, Жуковский и Арсеньев стали расспрашивать Герцена. Они еще при осмотре выставки, слушая объяснения Александра Ивановича, поняли, что этот чиновник не вятского изделия. Еще до ареста Герцен слышал от Полевого, что Жуковский заступался за Пушкина, да и не только за него. Поэтому Александр Иванович был откровенен с гостями. Жуковский и Арсеньев распрощались с Герценом, оставив его в сладком предвкушении, пообещав доложить наследнику о всех его злоключениях, (И обещание было выполнено.)

Некоторое время Герцена мучил вопрос: ну а если он действительно получит "прощение", будет возвращен в Москву?.. Пристойно ли, не запятнает ли это его имя – ведь прощением политический ссыльный будет обязан цесаревичу? Но разве цесаревич его единомышленник? В конце концов, после долгих размышлений, отбросив сомнения, он пишет Наташе: "Теперь с поднятым челом я могу принять освобождение. Меня видели – одинок, без опоры, с названием сосланного; увидели меня – и оценили; тут не было просьбы; сперва узнали меня, потом кто я; итак, теперь я возьму премию за талант – есть ли тут хоть пятнышко?"

Прошел месяц со дня отъезда наследника из Вятки, я вдруг указ… Тюфяева скинули с губернаторства. Через некоторое время в Вятке появился новый губернатор – Александр Алексеевич Корнилов. Герцен пишет Наталье: «Этот человек образованный и нашего века, со мною хорош – это естественно. Из свиты наследника ему писали обо мне по воле великого князя… Новый губернатор ужасно много занимается, а поелику он меня приблизил к себе, то и мне достается работы вволю…» Корнилов был письменно предупрежден, что, по всей вероятности, «настоящее положение Герцена изменится к лучшему в непродолжительное время».

Герцену стало известно, что вятский жандармский штаб-офицер А.Г. Замятнин дал самый положительный отзыв о его поведении. Вообще Замятнин оказался человеком порядочным, он всячески защищал Герцена от преследований "Калибана-гиены" – Тюфяева…А известия об освобождении все нет и нет.

Но если теперь, при новом губернаторе, Герцен мог быть относительно спокоен и не опасаться, что его ушлют куда-либо "в большую глушь", то невыразимо тревожные вести пришли из Москвы.

Наталья Александровна щадила Герцена, не всегда обо всем ему писала. Всесильная приживалка княгини М.С. Макашина, давно невзлюбившая Наташу, всячески натравливала на нее старуху княгиню. У княгини был и без того скверный, сварливый характер, прихоти ее, никогда не знавшие отказов, превратились в деспотизм. Княгиня однажды заподозрила нежные чувства своей воспитанницы к ее кузену и запретила Наташе писать письма. Затем последовали новые, и уже не чем иным, как капризом княгини не объяснимые запреты – не играть на фортепьяно и даже не сметь пересесть с кресла на кресло без ее разрешения. Чего стоила Наталье Александровне одна только переписка с Александром!

…Ночь темная, страшная. Холодная гостиная. В углу стул, на нем тлеет огарок свечи. Перед стулом коленями на холодном полу стоит Наталья Александровна и пишет – ведь только в гостиной можно достать перо, чернила, свечу, из ее комнаты они унесены, спрятаны. Макашина почему-то не терпела Герцена буквально от рождения. Княгиня же, наоборот, благоволила к юноше, но только до тех пор, пока он не увлекся сенсимонизмом, пока до ушей княгини не долетели сплетни о его кутежах. Конечно же, Макашиной не стоило большого труда настроить старуху против племянника. Герцен изредка, и то по просьбе Наташи, писал княгине, и порой она смягчалась. Но всякий раз Александр Иванович забывал вспомнить Макашину, и княгиня вновь не жаловала племянника.

Макашина с чисто ханжеской изворотливостью придумала, как "осчастливить" Наташу… и предотвратить ее брак с Александром. Пока Александр Иванович отбывал ссылку, Наташу надобно выдать замуж. Наталья Александровна не красавица, в которую можно было бы влюбиться без приданого. Значит, единственный способ быстро выдать Наташу замуж – это сделать из бесприданницы (о чем княгиня не уставала повторять своей воспитаннице) состоятельную невесту. И княгиня расщедрилась. Сто тысяч наличными, а после ее смерти и кое-какая недвижимость. Неудивительно, что как только эта весть достигла ушей московских свах, объявились и женихи.

"Что я вытерпела сегодня, мой друг, – писала 26 октября Наташа, – этого ты не можешь себе представить. Нарядили меня и повезли к Свечиной – дама, которая с детства моего была ко мне милостива чрез меру; я вовсе тут не подозревала ничего, что же вышло? К ним каждый вторник ездит Снаксарев играть в карты; вообрази мое положение: с одной стороны старухи за карточным столом, с другой – разные безобразные фигуры и он. В первый раз я в таком обществе: разговор, лица – все это так чуждо, странно, противно, так безжизненно пошло, я сама была похожа более на изваяние, нежели на существо живое, и все происходящее казалось мне тяжким удушительным сном. Я, как малый ребенок, беспрерывно просила ехать домой, меня не слушали. Внимание хозяйки и гостя задавило меня. Он даже написал мелом до половины мой вензель. Боже мой! Существо, обладающее только деньгами, чинами (добротою, может быть), смеет думать соединить свой бред с моею небесною жизнью, исполненною рая, любви, восторгов неземных, исполненною одним тобою… Это величайшая из обид. Защити, Александр, моих сил недостает".

Герцен, получив это письмо, совершенно потерял голову. Как он мог защитить Наташу? Ведь ему самому высочайше не дозволено покидать Вятку. И если при новом губернаторе он ездит с ревизиями, то в сопровождении и под ответственность Корнилова, а до Москвы тысяча верст. Да и если бы их было сто? Он ссыльный, поднадзорный… Его московские друзья слишком мало значат в тех кругах, где свершается "продажа". Отец не защита. Наоборот! Мать? Луиза Ивановна за них, но, увы, она не имеет голоса в хоре Яковлевых – Хованских.

А дом княгини Хованской был наполнен таинственными приготовлениями. Уже заказан подвенечный наряд, куплены кольца. И, может быть, более всех суетился и хлопотал Лев Алексеевич Яковлев. Почему Сенатор так заинтересован в этой свадьбе? Это остается загадкой. Он ведь неплохо относился к Александру и, конечно, знал о его любви к Наташе.

Пока в доме княгини готовились к свадьбе, Снаксарев вдруг охладел к невесте. И в этом повинна не княгиня, а Наташа. Она так откровенно выказывала ему свое отвращение, что он поневоле задумался о будущей семейной жизни с женщиной, которая его не переносит. Если бы за Наташей было бы какое-то необыкновенное приданое – ну тогда иное дело. Правда, Снаксарев сумел выторговать у княгини в придачу к обещанному небольшую подмосковную деревушку. Но это пустяк! Княгиня была шокирована, но все же согласилась на добавку, только бы сбыть Наташу. Но Снаксарев к тому времени понял, что Москва – это ярмарка невест и среди них найдется и более сговорчивая и более богатая. И он перестал бывать у Хованских.

Лишь Наташа отписала, что опасность ее замужества отпала (надолго ли?), Герцен вновь вернулся к занятиям. До получения "страшных вестей" из Москвы Герцен упорно работал над статьей "I Maestri" – ("Учителя") и очерком "Симпатия". Обе эти вещи также пропали. И о их содержании можно судить только по достаточно многочисленным упоминаниям, а порой и прямым пересказам отдельных страниц в письмах к Наталье Александровне. "I Maestri" – статья автобиографическая, "воспоминания из моей жизни", воспоминания об учителях. Кого же Герцен называет учителями? Поэта Ивана Ивановича Дмитриева, Витберга и Василия Андреевича Жуковского. Задумана эта статья в мае 1837 года, вскоре после отъезда из Вятки наследника и сопровождавшего его Жуковского.

Остается только гадать, почему Герцен назвал Ивана Ивановича Дмитриева учителем. В "Былом и думах" Герцен почтительно, но с иронией говорит о "патриархе" Дмитриеве, пишет, что и он "езживал к нему студентом, вооруженный романтическими предрассудками, личным знакомством с Н. Полевым и затаенным чувством неудовольствия, что Дмитриев, будучи поэтом, – был министром юстиции". Это сказано так, что можно понять: когда Герцен бывал у поэта и баснописца, тот продолжал занимать министерский пост. Но Дмитриев еще в 1814 году ушел в отставку и никогда не совмещал поэзию с административной деятельностью. В 1805 году, издав полное собрание своих сочинений, он уже больше ничего нового не написал. Министром же юстиции Дмитриев стал в 1810 году.

Получив "I Maestri", Наташа писала Александру: "Встречу с Дмитриевым я читала покойно, она хорошо написана, но в ней еще нет Тебя; ты встретился с ним, еще не узнанный мною, почти чужим… 35-й же и 37-й годы – тут-то, в этих встречах, ты, мой Александр!" Герцен отвечает Наташе: "Встреча с Дмитриевым показывает, каким я вышел из рук воспитания, две остальные показывают, каким ты меня сделала. Расстояние неизмеримое. Впервой встрече есть огонь – но огонь ума, огонь без теплоты, фосфор. Во второй и 3-й вое проникнуто теплотою души".

1835 год – год знакомства с Витбергом. Мистицизм Витберга, по мнению Герцена, "лежал долею в его скандинавской крови", в "холодно обдуманной мечтательности", подобней "огненному отражению солнечных лучей, падающих иа ледяные горы и снега Норвегии". Герцен признается, что в годы совместной жизни с Витбергом он "более, чем когда-нибудь, был расположен к мистицизму. Разлука, ссылка, религиозная экзальтация писем, получаемых мною, любовь, сильнее и сильнее обнимавшая всю душу, и вместе гнетущее чувство раскаяния – все это помогало Витбергу. И еще года два после я был под влиянием идей мистически-социальных, взятых из Евангелия и Жан-Жака…"

Витберг диктовал Герцену свои записки, которые как бы закрепляли их бесконечные беседы на религиозно-мистические темы. Эти записки были опубликованы "Русской стариной" в 1872 году. Но вот что примечательно. Когда Герцен писал "I Maestri", он уже как бы освобождается от Витберговых чар. В 1837 году они, сохраняя привязанность друг к другу, не всегда уже находили общий язык. Витберг замкнулся в своих бедах, "какая-то лень души овладела им".

И Герцен признается, что "мы дальше, нежели были прежде, одна симпатия страдания и таланта соединяет нас, в силу остальных идей нас делит огромное расстояние XIX века с XVIII". "Не надгробная ли речь его таланту моя статья "I Maestri" (курсив мой. – В.П.). Но как же тогда с утверждением, что он, Герцен, еще года два был под влиянием идей мистически-социальных? Это очередная непоследовательность, противоречивость гения. Он действительно еще и в 1838 году возвращался к этим настроениям.

И наконец, Жуковский. В "Былом и думах" Герцен хотя и тепло, но мельком, не задерживаясь, говорит о Жуковском. Зато в письмах к Наташе это имя сначала упоминается просто как имя переводчика тех поэтических творений, которые Александр рекомендует прочесть своей кузине. Но после знакомства с Василием Андреевичем Герцен называет Жуковского великим поэтом, "поэтом во всей славе", великим человеком, восхищается юностью его гения. Позже, перечитывая все написанное в Вятке, Герцен посчитал, что все мелко, кроме "I Maestri". Известно, что Жуковский тоже читал эту статью и даже сделал немало пометок на ее листах.

Очерк "Симпатия" – безыскусный рассказ о Полине Тромпетер. Отрывок из этой рукописи сохранился. Никакой беллетризации. Воспоминания для себя и нескольких посвященных. Писался очерк с удовольствием и потому, что это писалось о человеке близком, и потому, что "нет статей, более исполненных жизни и которые бы было приятнее писать, как воспоминания. Облекай эти воспоминания во что угодно, в повесть… или другую форму, всегда они для самого себя имеют особый запах, приятный для души. Повесть – лучшая форма, но это не мой род; доселе повести плохо выходят у меня; но рассказ, простой рассказ – это дело мое… итак, я намерен рассказать мое знакомство с Полиной…" Рассказал и тут же отослал Наташе. Об этом рассказе можно было бы и не упоминать, ведь недаром Наталья Александровна сказала, что "для других это галиматья…". Но когда рассказ писался, у Герцена выкристаллизовалось желание, родился план создания обширной автобиографии.

Вот и пришла долгожданная весть – с Вяткой покончено. Нет, Николай I не простил Герцена, не вернул его в Москву, просто сменил место ссылки. Взамен Вятки – Владимир и без права посещения Москвы. Об этой радостной перемене сообщило письмо (от кого – неизвестно) 28 ноября 1837 года. А следующий день был, может быть, самым тяжелым за все годы, прожитые Герценом в Вятке. Состоялся разговор с Медведевой. "Как я провел вчерашний день и сколько прострадал – этого нельзя и сказать. Лишь бы уж кончилось все это скорее. Слушай: Медведева больна с тех пор, как узнала о моем отъезде, и я должен смотреть на ее страдания, как человек, который бы обокрал отца семейства, пропил бы деньги и после должен смотреть, как те умирают с голода. Утешить я не мог и не хотел. Ты мне писала однажды: "При разлуке не подавай ей надежды"… Нет, тяжело, но надобно раз пройти черезо все это, и оно уже будет прошедшее. А до тех пор я еще, может, недели три останусь здесь, и ежели всякий день будет, как вчера, – то я занемогу. Разбойника наказывают раз, а это три недели пытки".

И Герцен действительно заболел. Он почти не выходил из дома, благо теперь жил отдельно от Витберга и Медведевой. Одиночество, а также всепрощающее письмо Медведевой целительно подействовали на Александра Ивановича. Перелом прошел. "Медведева воскресла: в женском сердце есть много силы, ежели достанет только решимости употребить ее". В письме к Наташе, письме, которое писалось трудно, Герцен подвел итог своего пребывания в вятской ссылке, итог, так сказать, внутренней жизни, но отнюдь не проделанной чисто умственной работы. Герцен пишет, что долго с ненавистью смотрел на Вятку, ее стены, но теперь ему хочется расстаться с вей как с добрым другом. "Здесь я узнал, что такое унижение, здесь я должен был поклониться чудовищному Калибану… Здесь стоял я у изголовья несчастного Витберга, здесь видел поэта во всей славе – Жуковского. Здесь, наконец, я встретил лилию (П.П. Медведеву. – В.П.), вырастающую на гробу, и сорвал ее для того, чтобы насладиться запахом, и задушил ее… Но здесь же пламенно и чисто мечтал я о тебе, здесь лилися слезы, которые еще едва обсохли".

В Вятке Герцен не мог осознать, как много значили его беседы в кругу "подснежных друзей" – небольшой группы молодых купцов, гимназистов, учителей. Но Александр Иванович так или иначе способствовал пробуждению у них тяги к знаниям. И не случайно Герцен приводит в "Былом и думах" отрывки из двух писем, полученных им после отъезда из Вятки. Он не называет имен своих корреспондентов. "Помоги мне ради той жизни, к которой призвал меня, помоги мне своим советом. Я хочу учиться, назначь мне книги, назначь что хочешь, я употреблю все силы, дай мне ход"… Второй пишет: "Я тебя благословляю, как земледелец благословляет дождь, оживотворивший его неудобренную почву". Автор одного из этих писем все тот же Андрей Ефимович Скворцов, ныне счастливый супруг герценовской "симпатии" – Полины.

6 декабря Герцен блеснул речью в честь открытия в Вятке публичной библиотеки. Герцен утверждал, что в речи его «большого толка нет», но сам факт открытия библиотеки был уже событием незаурядным. А выступление Герцена тем более запало в сердца жителей города, что он как бы «освятил» своей речью приобщение провинциального захолустья к наукам, к чтению.

Последние дни перед отъездом пролетели в хлопотах, визитах, начатых и неоконченных беседах. С вятским обществом, по свидетельству Александра Ивановича, он расстался тепло.

29 декабря вятские друзья провожали Герцена до станции Вахта. Здесь последние тосты, последние поцеди, и возок скрылся в снежной пыли.