Текст книги "Герцен"

Автор книги: Вадим Прокофьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 34 страниц)

Герцен на протяжении многих лет не мог отделаться от многих "предрассудков", порожденных "романтизмом", как он именует религиозные верования и воззрения. Но в цикле писем, решая основной философский вопрос об отношении бытия к мышлению, Герцен целиком становится на позиции "реализма", то есть материализма. И Герцен как материалист критикует несостоятельность идеалистических систем. Причем эта критика ведется в процессе исторического рассмотрения философских школ, начиная с греков и кончая XVIII веком. "Идеализм – не что иное, как схоластика протестантского мира". Идеалисты растворяют природу в разуме, отрывают сознание от бытия. Все эти решения не научные.

Герцен не последовал за метафизическим материализмом Фейербаха и, отмежевываясь от него, свой материализм он называет "реализмом". За основу всех явлений он берет диалектику и именно диалектически подходит к понятию "материя", к движению ее. "Если вы на одно мгновенье остановили природу, как нечто мертвое, – вы не токмо не дойдете до возможности мышления, но не дойдете до возможности наливчатых животных, до возможности поростов и мхов; смотрите на нее как она есть, а она есть в движении; дайте ей простор, смотрите на сз биографию, на историю ее развития – тогда только раскроется она в связи". Человек – часть природы, без человека "природа не заключает в себе всего смысла своего, – в этом ее отличительный характер". "История мышления – продолжение истории природы". Этот вывод о единстве бытия и мышления Герцен подчеркивает.

Как материалист и диалектик подходит Герцен и к вопросу о познаваемости мира. "Опыт и умозрение. – две необходимые, истинные, действительные степени одного и того же знания". Знания отражают действительность, отражают правильно. Но природа движется, развивается, значит, и наше знание находится в развитии.

Герцен говорит и о соотношении абсолютной и относительной истин, материалистически утверждает, что абсолютная истина складывается из множества относительных. Все эти выводы были новым словом в философии домарксова периода.

Герцен не смог свои материалистические взгляды, диалектику применить к жизни общественной. Он не понял социальной обусловленности познания, формирования его в процессе трудовой деятельности человека, ее исторической трансформации. Несмотря на целый ряд неверных, по существу идеалистических воззрений, "Письма об изучении природы" были величайшим завоеванием русской философской мысли.

Белинский чрезвычайно высоко оценил "Письма". В статье "Взгляд на русскую литературу 1846 года" он отдал седьмому и восьмому письмам цикла пальму первенства перед всеми, "интересными статьями ученого содержания", опубликованными в "Отечественных записках" в отделе науки. Чернышевский резюмировал очень точно: "Деятели, стоявшие тогда (в 40-х годах XIX века. – В.П.) во главе нашего умственного движения (имеются в виду Герцен и Белинский. – В.П.), конечно, ободрялись тем, что согласие с ними всех современных мыслителей Европы подтверждало справедливость их понятии; но эти люди уже не зависели ни от каких посторонних авторитетов в своих понятиях… С того времени, как представители нашего умственного движения самостоятельно подвергли критике Гегелеву систему, оно уже не подчинялось никакому чужому авторитету…"

В № 12 "Отечественных записок" за 1845 год были опубликованы четыре главы первой части романа Герцена "Кто виноват?". А в № 4 за 1846 год тот же журнал публикует последующие V, VI, VII главы.

Появление первой части "Кто виноват?" вызвало большой интерес у читателей и принесло Герцену удовлетворение, которое и "подвигнуло" его на продолжение работы. Вскоре был написан "Владимир Бельтов", иными словами, V–VII главы.

Белинский 6 апреля 1846 года писал Герцену после их публикации: "Я… окончательно убедился, что ты – большой человек в нашей литературе, а не дилетант, не партизан, не наездник от нечего делать".

Работа над романом второй его части прервалась написанием повестей "Сорока-воровка" и "Доктор Крупов".

Когда Белинский оставил "Отечественные записки" и перешел в "Современник", он уговорил Герцена опубликовать обе части романа отдельным изданием как приложение к "Современнику", что и было сделано.

Роман Герцена был обращен против главного зла русской жизни – крепостного права. Главы, где описывается "житье-бытье" помещиков, чиновников, Негрова и его супруги, семейная жизнь дубасовского предводителя, написаны с сатирическим блеском, присущим Герцену.

Проблемы семьи, положение женщины в обществе неизменно волновали Герцена, равно как и судьбы русской интеллигенции. Владимир Бельтов именно тот интеллигент, который обладает "ширью понимания", таит в себе Страшное богатство сил", но он в условиях крепостнической действительности не может стать борцом с этим обществом. В романе Герцен создает обаятельный образ Любоньки Круциферской. Как отмечал Горький, это "первая женщина в русской литературе, поступающая как человек сильный и самостоятельный". Но и она бесправна, как женщина прежде всего, как бесправны все, кто не принадлежит к миру "негровых". Муж Круциферской – разночинный интеллигент, но Герцен не видит в нем человека будущего. Все симпатии писателя на стороне Бельтова.

Роман произвел "большую сенсацию", как признается сам автор.

Некрасов в анонимной рецензии на книгу "Музей современной иностранной литературы", напечатанной в № 4 "Современника" за 1847 год, отмечает: "Редко является произведение, которое самим делом напомнило бы публике о существовании русской литературы, ее процветании, возмужалости и других похвальных качеств, охотно за ней теперь признаваемых… Мы говорим о романе г. Искандера "Кто виноват?"…" Но самым дорогим для Герцена был отзыв Белинского, который в обзоре "Русская литература в 1845 году" писал: "Автор повести "Кто виноват?" как-то чудно умел довести ум до поэзии, мысль обратить в живые лица, плоды своей наблюдательности – в действие, исполненное драматического движения".

Наталья Александровна уже со страхом ожидает рождения очередного ребенка. 30 декабря, в канун Нового, 1846 года на свет появилась девочка. Ее назвали Елизаветой и тут же дали домашнее уменьшительное – Лика.

6 мая 1846 года умирает Иван Алексеевич Яковлев. По завещанию отца Герцен становится богатейшим наследником, владельцем нескольких домов в Москве и огромного капитала. Не забыл Яковлев и Луизу Ивановну, она тоже получила 1/3, третьим наследником был Егор Иванович.

В начале 1846 года Белинский окончательно решает покинуть «Отечественные записки» и перейти в «Современник». Это решение Виссарион Григорьевич сообщает Герцену под секретом еще в январе. И Александр Иванович круто пересматривает свои отношения с Краевским. Он не будет в дальнейшем сотрудничать в этом журнале.

В "Современнике" в начале 1847 года появляется статья Герцена "Новые вариации на старые темы", много позже включенная им в цикл "Капризы и раздумье". По мысли к этим же статьям примыкают и "Несколько замечаний об историческом развитии чести" (1843 – 1848). Все эти статьи развивают этические взгляды, всегда занимавшие Герцена, вопросы становления личности, соотношение "частного" и "общего". Герцен всю жизнь стремился найти гармоническое слияние этих двух начал. Он считал, что для развития личности, для жизни "во все стороны", полнокровной, нужно прежде всего произвести "расчистку человеческого сознания от всего наследственного хлама", покончить с предрассудками, укоренившимися за вековое господство рабства. Нужно раскрепостить человека. Человек должен приобщить свое личное бытие к "универсальной жизни". Герцен в статье очень прозрачно намекает на революционное значение своей этики и морали.

Две повести – «Сорока-воровка» и «Доктор Крупов» Герцен предназначал для альманаха Белинского. Обе они были написаны очень быстро: в январе 1846 года завершена «Сорока-воровка», в феврале «Доктор Крупов». Получив «Сороку-воровку», Белинский извещает Герцена: «Твоя „Сорока-воровка“ отзывается анекдотом, но рассказана мастерски и производит глубокое впечатление…»

Альманах так и не состоялся. Повесть пролежала два года и была напечатана в "Современнике" в феврале 1848 года.

"Сорока-воровка" – это рассказ о великолепной русской крепостной актрисе. Рассказу предшествует несколько утрированный спор трех молодых людей, спор о положении русской женщины в обществе. Спорят "молодой человек, остриженный под гребенку", другой – "стриженный в кружок" и третий – "вовсе не стриженный".

"Стриженный в кружок" – славянофил, он считает, что "славянская женщина никогда не привыкнет выходить на помост сцены и отдаваться глазам толпы". "Вовсе не стриженный" – либерал, "европеец", он "презрительно говорит о неразвитости русской женщины". "Стриженный под гребенку" – это сам автор (который, кстати, так и стригся) – возражает: наоборот, в России мужчина. чиновник, военный, не имеет столько досуга, сколько женщина, а та читает и думает. В русском народе, в русской женщине, в частности, скрыты огромные творческие силы. Далее следует рассказ о крепостной актрисе Анете, сумевшей и в рабстве возвыситься до такого понимания самых сокровенных человеческих чувств и переживаний, до которых не додумались авторы "Сороки-воровки" – западноевропейские драматурги Кенье и д'Обиньи. Но это дарование топчется крепостником-князем. Он не может перенести духовное превосходство своей холопки. А она, гордая, предпочитает гибель свою и своего ребенка холопству. Это трагедия всего русского, народа, но в то же время повесть эта – свидетельство веры Герцена в рост народного самосознания, в моральные силы тех, кого и за людей-то не считают графы Каменские.

"Доктор Крупов". "О душевных болезнях вообще к об эпидемическом развитии оных в особенности. Сочинение доктора Крупова" – таков подзаголовок этой, в сущности, не сюжетной, а "философской повести". Доктор Крупов в крепостнической России, да и в буржуазном Западе, видит "очень удовлетворительные симптомы" безумия. Все порядки России и Запада – это порядки сумасшедшего дома. Через восприятие доктора Крупова Герцен рисует так хорошо ему известные картины жизни провинциального города, который-то и "возник собственно для удовольствия и пользы начальства". Эта повесть – своего рода памфлет, продолжение сатиры Грибоедова и предтеча сатирических образов Щедрина. Но доктор Крупов не только скептик, он доктор, он знает рецепт излечения "родового безумия человечества" – "истина", "точка зрения", иными словами, нужно трезво смотреть на окружающую действительность и перестраивать ее. "Доктор Крупов" потому и был так быстро написан Герценом, буквально в две недели, что этот образ, высказывания Крупова о сумасшествии рода человеческого были выношены Герценом, идеи повести как бы откладывались во времени. И в "Записках одного молодого человека" и в "Сороке-воровке" Герцен говорит об умственной поврежденности малиновцев, судей и т. п. "Доктор Крупов" появился в "Современнике", в 9-й книге за 1847 год.

Старый врач Семен Иванович Крупов был знаком читателям еще по роману "Кто виноват?". "Крупов восхитителен", – отзывается Белинский. Грановский назвал повесть "просто гениальной вещью. Давно я не испытывал такого наслаждения, какое он мне дал. Так шутил Вольтер во времена оно и сколько теплоты и поэзии".

Образ доктора Крупова еще несколько раз всплывет в более поздних сочинениях Герцена.

В конце апреля 1848 года в Москву приехал Белинский. Вместе с Щепкиным он был намерен отправиться на юг, в Крым. Герцен с грустью отметил, что Виссарион Григорьевич очень сдал, нехорошо кашляет. Проводы вылились в дружескую пирушку в доме Щепкина, которая потом продолжалась по дороге. Белинского провожали 16 человек, и Герцен на протяжении всего времени говорил "неумолкаемо, со свойственным ему блеском и остроумием", так что Корш напомнил, что в Москве нельзя ездить, не подвязав колокольчик "под виски", а с Герценом, который неумолчно звенит, они рискуют попасть в околоток. Перед отъездом Герцен вручил Белинскому 500 рублей на лечение и предложил еще 3 тысячи, которые передаст в любое время.

Это лето также проводили в Соколове. Герцен снял для себя целый дом, Грановские разместились во флигеле, а вернувшийся из-за границы Огарев занял антресоли во флигеле.

Уже через несколько дней Герцен почувствовал, что "наша villeggiatura (дачная жизнь. – В.П.) не удалась…" Как и в прошлом году, в Соколово наезжали Корши, опять гостили Некрасов и Панаев. "Споры становились чаще, возвращались на тысячу ладов". Однажды за обедом Грановский похвалил недавно опубликованное в "Отечественных записках" восьмое "Письмо" "об Энциклопедистах" ("Реализм"), из "Писем об изучении природы". Герцен не удержался:

"– Да что же тебе нравится? Неужели одна наружная отделка? С внутренним смыслом его ты не можешь быть согласен.

– Твои мнения, – ответил Грановский, – точно так же исторический момент в науке мышления, как и самые писания энциклопедистов… Ну, а во все односторонности твоего воззрения я не хочу вдаваться…"

Слово за слово. И вот уже Грановский меняется в лице, мрачнеет Огарев. Они договорились до бессмертия души. Герцен и Огарев отрицают бессмертие, Грановский Резко заявляет: "Я никогда не приму вашей сухой, холодной мысли единства тела и духа, с ней исчезает бессмертие души. Может, вам его не надобно, но я слишком много схоронил, чтоб поступиться этой верой. Личное бессмертие мне необходимо".

Огарев назвал это бегством от несчастья. Грановский весь как-то сжался: "Вы меня искренно обяжете, если не будете никогда со мной говорить об этих предметах…"

"После обеда Огарев бросился на своего Кортика, я сел на выслужившую свои лета жандармскую клячу, и мы выехали в поле. Точно кто-нибудь близкий умер, так было тяжело, до сих пор Огарев и я, мы думали, что сладим, что дружба наша сдует разногласие, как пыль, но тон и смысл последних слов открывал между нами даль, которой мы не предполагали… Всю дорогу ни Огарев, ни я не говорили. Возвращаясь домой, мы грустно покачали головой и оба в один голос сказали: "Итак, видно, мы опять одни". Разлад в кругу друзей был неизбежен, ведь Герцен в эти годы все дальше и дальше отходил от либеральных иллюзий, заметно сближаясь с революционно-демократическими воззрениями Белинского. Для Натальи Александровны разрыв с друзьями был целой трагедией. И она не скоро от нее оправилась. "Последнее лето, – пишет Т.А. Астракова, – проведенное Наташей в Соколове, было для нее пыткой. Я часто бывала у нее и всегда заставала больной, измученной, в слезах. На мои вопросы, что с нею, она отвечала: – Пора нам, друг мой, уехать! Все распалось, все рухнуло, отдохнуть надобно. Видишь ли, все как-то невзлюбили нас, за что? не знаю. Может, и за дело, но никто не высказывается искренно. Один честный, благородный Грановский сказал, что его возмущает себялюбие Александра. Может, он и прав; но, несмотря на это, тяжело хоронить свои привязанности…"

Герцен очень точно охарактеризовал причину этого размежевания: "Еще бы у нас было неминуемое дело, которое бы нас совершенно поглощало, а то ведь, собственно, вся наша деятельность была в сфере мышления и пропаганде наших убеждений… Какие же могли быть уступки на этом поле?.."

Герцен давно уже подумывал о том, что было бы хорошо побывать за границей, подлечить Наталью Александровну. «Шесть месяцев тому назад, – писала Наталья Александровна в октябре 1846 года, – все мы протягивали друг другу руки, хотелось еще думать, что нет в свете людей ближе между собою… теперь даже и этого никому не хочется… Разошлись по домам, теперь хочется уехать подальше, подальше».

Уехал осенью 1846 года в пензенское свое имение и Огарев. Белинский и Щепкин еще не возвращались из Крыма. Герцен едет в Петербург хлопотать о снятии с него полицейского надзора. И вот в ноябре 1846 года это свершилось. Теперь можно и в путь. Паспорта на выезд для себя, жены, детей и матери получены. И все же он медлит с отъездом, напоминая больного, которому трудно расставаться со своими недугами. А его недуги – это недуги России, ее беды, боль ее народа. Но разве он уезжает навсегда? У Герцена в мыслях того не было – остаться на Западе. Посмотреть на Запад, убедиться воочию, какова там свобода, о которой так много и так красочно пишут западные историки и публицисты. И обратно домой, в Москву, в Россию, к своему народу, целить его недуги, бороться за его свободу.

Печальными оказались сборы в путешествие, о котором мечтали столько лет. 27 ноября 1846 года умерла Лиза. Умерла, не прожив и года. Наталья Александровна словно окаменела. Нет, она не плакала, не плакала даже на похоронах, но ни хлопоты по поводу предстоящей поездки, ни внимание друзей не могли отвлечь ее от мысли об умершей дочери. Иногда Наталья Александровна повторяла слова, сказанные сразу после возвращения с Новодевичьего кладбища: "А как Лизе-то холодно теперь – и мне холодно без нее".

Татьяна Алексеевна Астракова впоследствии вспоминала, что "отрадно было видеть, что всякая вражда между друзьями смолкла". Это не совсем верно. Астракова видела проявление любви и дружбы к отъезжающим в те дни, когда Герцены уже наносили прощальные визиты. Конечно, в минуты отъезда все старались казаться любящими. Но та же Астракова в тех же воспоминаниях несколькими страницами дальше пишет: "В мужском кружке воспоминание о Герценах было очень горячо, и мне тогда казалось оно совершенно искренно. Впоследствии я убедилась, что искренность была на стороне немногих".

18 января вечером весь круг знакомых Герценов собрался у Грановского. Это был прощальный вечер. Приехали Корши, Кавелины, Мельгунов, Боткин, Редкий, Кетчер с женой, Щепкин, брат Астраковой Сергей, сама Татьяна Алексеевна. И, что особенно порадовало Герцена, Чаадаев. "Странный это был вечер!.. Дамы сидели как-то отдельно, кучками, к тихо, печально разговаривали, мужчины ходили взад и вперед по комнатам, то парами, то сходились вместе, перебрасываясь незначительными фразами, – всем было как-то не по себе, точно съехались на похороны и ждут выноса…" За ужином Герцен поднял первый тост "за старшего из нас, за Чаадаева". Затем Наталья Александровна взяла бокал с шампанским и сказала: "Друзья! Пью в благодарность за вашу дружбу и дай бог, чтобы мы увиделись снова так же горячо любящими друг друга, как расстаемся. Прощайте!.."

На следующий день, 19 января, снова собрались, теперь уже в опустевшем доме Герцена, чтобы усесться в тройки и проводить отбывающих до станции Черная грязь. Кортеж был внушительный. Когда брат Астраково заказывал 15 троек, то ямщики удивились: "Вот так про воды! Да так только царей провожают…" И, как всегда. впереди, квартирмейстером, выехал вездесущий Зонненберг. В зеленом егерском костюме, в папахе и даже с кинжалом за поясом, он был "смешон в своем необыкновенном безобразии". С ним отправили провизию, несколько дюжин шампанского, чтобы еще раз сойтись за столом на станции Черная грязь.

После прощания дома, традиционной минуты молчания сидя, часа в три тронулся санный поезд. А в гостинице при станции их уже дожидались с ужином. И снова шампанское (его не хватило, и пришлось покупать втридорога), слова о любви, дружбе. И, немного захмелевшие, расселись по тройкам, чтобы разъехаться в разные стороны. Разъехаться навсегда. G Герценами за границу уезжали Мария Каспаровна Эрн и Мария Федоровна Корш. До границы их провожали Зонненберг и кормилица трехлетней Таты.

ЧАСТЬ Вторая

1

"…Я отворил старинное, тяжелое окно в Hotel du Rhin, передо мной стояла колонна -

 
…с куклою чугунной
Под шляпой, с пасмурным челом,
С руками, сжатыми крестом.
 

Итак, я действительно в Париже, не во сне, а наяву: ведь это Вандомская колонна и rue de la Paix. В Париже – едва ли в этом слове звучало для меня меньше, чем в слове «Москва». Об этой минуте я мечтал с детства. Дайте же взглянуть на Hotel de Ville на cafe Foy в Пале-Рояле, где Камиль Демулен сорвал зеленый лист и прикрепил его к шляпе, вместо кокарды, с криком: «a la Bastille!» Дома я не мог остаться; я оделся и пошел бродить зря… искать Бакунина, Сазонова – вот rue St.-Honore, Елисейские поля – все эти имена, сроднившиеся с давних лет… да вот и сам Бакунин… Его я встретил на углу какой-то улицы; он шел с тремя знакомыми и, точно в Москве, проповедовал им что-то, беспрестанно останавливаясь и махая сигареткой. На этот раз проповедь осталась без заключения: я ее перервал и пошел вместе с ним удивлять Сазонова моим приездом. Я был вне себя от радости!" Нетрудно понять радость Герцена. Пария? был для него «великим городом Революции», Парижем 89-го, 93-го года. Городом вне сравнения. «Берлин, Кельн, Брюссель – недурно их посмотреть, но можно обойтись и без этого». Париж совсем иное дело.

Он в Париже? А ведь при получении заграничных паспортов и речи не было о Париже. Просто заграничная поездка в Германию и Италию для лечения жены. Что ж, она начиналась с непозволительного, с точки зрения русского начальства, нарушения… Герцен с улыбкой вспоминает о том, как была получена виза во Францию. Ничего особенного, никаких ухищрений, обманов. Просто в Берлине, в консульстве, его спросили о маршруте, и он сказал: в Милан, но через Париж. И, право, это кратчайший путь!

Этот первый день в Париже длился и следующую ночь. Когда поздно вечером Герцен, веселый, усталый и голодный, вернулся в отель, то застал Наталью Александровну возле расстегнутых баулов, чемоданов, несессеров. Вид у нее был растерянный. Из Москвы до Парижа они добирались два с половиной месяца. И каждый город нашел свои "отложения" в багаже. Буклеты, книги, литографии и даже отдельные номера газет лежали на столах, сползали с пуфиков.

Разъехавшаяся пачка книг… "Кто виноват?". Куда девался один экземпляр? Здесь, за границей, их нужно беречь. Наталья Александровна напомнила, что одну книгу он подарил Юрию Федоровичу Самарину в Риге. Натали смеется… Так ведь это же карикатуры на Николая I! Герцен накупил их целый запас в Кенигсберге. Кажется, именно там, в этом городе, они впервые отдохнули от двенадцатилетних преследований. Карикатуры красовались в витрине книжной лавки. И было много солнца, и был еще снег, но он почему-то не напоминал угрюмые вятские сугробы или снежную пустыню замерзшего Волхова. А забавное приключение? Он так и не признался Наташе в том, что случайный пассажир дилижанса, первый, с которым он беседовал за рубежом, и о чем… "о строгости полиции в России", прощаясь, представился: "из центральной полиции". Шпион!

В Берлине они застряли на три недели, и Герцен побывал у немецких знаменитостей Диффенбаха и Крамера в институте глухонемых. Знаменитости не скрыли своего пессимизма в отношении Коли.

Берлин задержал Герцена и потому, что именно в Берлинском университете преподавали Фихте и Гегель. Герцен заходил в университет, изучал расписание занятий. В берлинском Королевском театре они посмотрели постановку трагедии Мюльнера "Вина". Герцену она не понравилась. Иное дело публика. Она по большей части состояла "из работников и молодых людей", в антрактах все "говорили громко и свободно"…

Пора бы и спать. Что значит привычка – дилижанс не так измучил, как поезд. Из Берлина они впервой ехали по настоящей железной дороге. После Берлина был Кёльн, потом Бельгия, Антверпен, море.

Можно хорошо себе представить, как однажды погожим весенним днем 1847 года в салончике квартиры на Улице Комартин, 41 появился некий господин в долгополом сюртуке, с длинными, зачесанными назад волосами, но такой живой, вертлявый, что хозяин салона сразу же почувствовал опасение за безделушки, которые так легко сбросить со своих мест развевающимися полами сюртука. Хозяином был Павел Васильевич Анненков, гостем Александр Иванович Герцен.

Анненков уже более года скучал в Париже, не умея себе найти "дельного занятия", а тут такой гость! И конечно же, Герцен более всего интересовался, что ныне собой представляет Франция? Но Анненков не был склонен к серьезным разговорам. Скорее к друзьям, на улицы, в кафе!

Первые дни в Париже прошли более чем шумно и бестолково. Hotel du Rhin, где по приезде остановились Герцены, не был приспособлен для того, чтобы в нем собиралась русская компания. И Александр Иванович позаботился о том, чтобы снять удобную и обязательно "барскую квартиру". Прав был В.П. Боткин, когда после отъезда Александра Ивановича за границу писал А.А. Краевскому: "Герцен, несмотря на свой блестящий и глубокий ум, в делах житейских – чистый ребенок, беспрестанно поддающийся то тому, то другому влиянию. Вы не можете себе представить, как в этом человеке слаб характер и сколько лежит на нем московской, буршекозной жизни. Авось с этой стороны путешествие исправит его",

В середине апреля квартира наконец найдена на Avenue Marigny, 9 на втором этаже. Это Елиеейские поля, бульвар около дома, а за ним большая тенистая роща. Луиза Ивановна вместе с Марией Каспаровной и Колей, приехавшие несколько позже из Германии, жили отдельно, но неподалеку…

Герцен был словно из железа скован. Он по-прежнему, как и в России, спал 4 – 5 часов в сутки, а остальное время – кафе, музеи, салоны друзей, театры. Вскоре по приезде Герцен познакомился с Георгом Гервегом. У Александра Ивановича было к нему рекомендательное письмо Огарева. "Он его знал во время его пущей славы. Всегда глубокий в деле мысли и искусства, Огарев никогда не умел судить о людях. Для него все не скучные и не пошлые люди были прекрасными, особенно художники. Я застал Гервега в тесной дружбе с Бакуниным и Сазоновым и скоро познакомился больше фамильярно, чем близко". Это из "Былого и дум" уже плод и пережитого и передуманного. Не совсем так было в 1847 году…

Георг Гервег родился 31 мая 1817 года [2]2
  В этой части книги все основные даты приведены по Григорианскому календарю. Но в ряде случаев, когда это касается событий русской жизни, даты указаны по Юлианскому календарю, в некоторых же случаях дается двойная датировка.


[Закрыть]в семье состоятельного трактирщика, видимо, очень искусного, так как его порой сравнивали с известным французским ресторатором Вателем. Пятнадцати лет его отдали в духовную семинарию. Семинария находилась в руках пиетистов – тех же иезуитов, но только протестантского толка. Преподавание в семинарии, особенно древних языков и литературы, было поставлено отменно. Гервег изучил древнегреческий, латынь и даже древнееврейский языки. Он хорошо знал и немецкую классику. Позднее Гервег переезжает в Тюбинген для изучения богословия; посещает юридический факультет, но в 1837 году оставляет и его.

В то время в Вюртемберге Августом Левальдом издавался журнал "Европа", а также приложения: "Альбом для будуаров", "Лирический альбом" и др. В этих альбомах и появились первые стихотворения Гервега. 1840 год застает его в Цюрихе.

Впоследствии многие, и в том числе Герцен, отказывали Гервегу в поэтическом даре. И были не правы. В 1841 году в Цюрихе Гервег выпускает сборник "Стихи живого человека". Стихи были достаточно злободневны. Гервег становится поэтом политическим. Немецкая бюргерская фронда подняла его на щит. Гервега стали сравнивать с Гейне. Гейне был невысокого мнения о поэтических достоинствах Гервега, но все же назвал его "железным жаворонком", чем Георг очень гордился.

Осенью 1842 года "железный жаворонок" совершает триумфальное турне по немецким землям. Куда бы Гервег ни прибывал, всюду его встречают банкетами, серенадами. Гервег мимоходом знакомится с Карлом Марксом. Но в столице Пруссии происходит неожиданное… Радикала, демократа, "друга" Маркса пожелал принять у себя прусский король Фридрих-Вильгельм IV. Гервег польщен и растерян. Королевские ласки обернулись Гервегу тем, что от него отвернулись почитатели. В 1842 году Гервег познакомился с Бакуниным. Бакунин прямо-таки боготворит поэта, готов следовать за ним хоть в Америку. А пока Михаил Александрович – свидетель на бракосочетании Георга Гервега с Эммой Зигмунт.

Эмма была дочерью богатейшего купца, торговца шелковыми товарами. Она заочно влюбилась в Гервега. Эмма не только знала его стихи, у нее хранились и его портреты. А Гервег был хорош собой. "Удивительно красивый мужчина, – свидетельствует один из его современников, – темные, шелковистые, уже слегка седеющие волосы, мягкая борода, пылающие глаза, смуглый цвет лица, кроткие черты и маленькие нежные руки". Эмма же не просто дурна, она безобразна. "Прусский унтер в юбке". Но у нее был характер и деньги, а Гервег, по словам Герцена, "беден как Ир". "Она была по-своему не глупа, – рассказывает Герцен, – и имела гораздо больше силы и энергии, чем он. Развитие ее было чисто немецкое, она бездну читала – но не то, что нужно, училась всякой всячине – не доходя ни в чем до зенита. Отсутствие женственной грации неприятно поражало в ней. От резкого голоса до угловатых движений и угловатых черт лица, от холодных глаз до охотного низведения разговора на двусмысленные предметы – у ней все было мужское". Эмма стала тенью своего мужа, преданной собакой, его трубадуром. "…Она смотрела ему в глаза, указывала на него взглядом, поправляла ему шейный платок, волосы и как-то возмутительно нескромно хвалила его… У них бывали и сцены иногда из-за этого, после ухода гостей". Но Гервег сносил эту "травлю любовью" ради удобств жизни, ведь он мог ни о чем не заботиться…

Но вернемся на Елисейские поля. Как складывался быт семьи Герцена? В «Письмах из Avenue Marigny», за которые Герцен засел буквально через два месяца по приезде, есть остроумные рассуждения о германской я французской кухне, слугах, парижских квартирах. Эти письма предназначались не только для московских друзей, но и для русских журналов и, прежде всего, для «Современника». Герцен писал их, имея перед глазами «красный призрак цензурных чернил», а потому за слугами и гастрономическими блюдами крылись размышления и наблюдения над политическими и социальными явлениями. Но в этих описаниях есть и картинки с натуры. Таково описание квартир, одну из коих и сняли Герцены: «Парижские квартиры чрезвычайно удобны, в какую цену ни возьмите – от 1000 фр. в месяц до 500 в год. Везде зеркала, занавески, мебель, посуда, мраморный камин, столовые часы, кровати с пологом, ковры, туалеты… в каждой комнате висит непременно шнурок. До него-то я и добираюсь. Шнурок идет в ложу консьержа или портье. Портье и вся семья его вечно готовы к услугам постояльцев…»

Московский барин оставался верен старым привычкам – без комфорта, без слуг он не смог бы жить. И какое перевоплощение произошло с Герценом уже через две-три недели пребывания в Париже! Исчез долгополый фрак, отросла бородка нужных очертаний, подстрижены волосы. Претерпела перемены и Наталья Александровна. По наблюдениям Анненкова, "из тихой, задумчивой, романтической дамы дружеского кружка, стремившейся к идеальному воспитанию своей души… она вдруг превратилась в блестящую туристку…". Анненков заметил только внешние перемены, которые произошли с Герценом и его женой. Ему потом пришлось признать, что внутренне Герцен прибыл в Европу блестяще подготовленным к тому, чтобы во всей полноте воспринять все социально-политические интересы, волновавшие Париж. Герцен сделался "из зрителя и галереи участником и солистом в парижских демократических и социальных хорах… Он начинал удивлять людей, и немного прошло времени с его приезда, как около него стал образовываться круг более чем поклонников, а, так сказать, любовников его, со всеми признаками страстной привязанности".