Текст книги "Герцен"

Автор книги: Вадим Прокофьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 34 страниц)

Наталья Александровна плохо перенесла роды. На первых лекциях Грановского она не была. Грановский, ставший крестным отцом Коли, прочел несколько лекций прямо у постели больной. При этом присутствовали Татьяна Алексеевна Астракова, Мария Каспаровна Эрн, Мария Федоровна Корш. "Не стесненный ни цензурой, ни публикой, Грановский читал полно, живо и до того Увлекательно, что присутствовавшие превращались в слух наслаждение; нередко по лицу иных скатывались слезы. Кончивши чтение, Грановский, растроганный всеобщим восторгом и сочувствием, спешил уйти" – так впоследствии вспоминала Татьяна Астракова.

В лекциях Грановский настойчиво проводил мысль, что Россия и Запад следуют одинаковыми путями и для их развития исторические закономерности общие. Крепостное право на Западе рухнуло. Значит, оно должно рухнуть и в России. Нет, Грановский такого вывода вслух не произносил, но аудитории он был ясен и без слов. Герцен писал, что Грановский "выходит перед московским обществом не как адвокат средних веков, а как заявитель великого ряда событий, в их органической связи с судьбами всего человечества".

Шевырев и Погодин, так же как и Грановский, были профессорами Московского университета. Отпор проповеди Грановского они решили дать, открыв свой цикл публичных лекций, осенью 1844 года.

Погодин время от времени предоставлял страницы "Москвитянина", который он редактировал, противникам Герцена. Герцен, Грановский, Крюков, Корш сделали попытку перекупить "Москвитянин". Поэт Николай Языков сообщил. А.М. Языкову, что у Погодина "торгуют" "Москвитянин". "Сам М.П. (Михаил Петрович Погодин. – В.П.) едет будущим летом лет на 5 или 10 за границу – Герцен, Грановский, Крюков и вся эта компания хотят издавать журнал дельный и хороший, в смысле развития, как само собою разумеется… Они хотят начать свою редакцию с 5 №. Увидим, что-то будет! Новые издатели приглашают к себе в сотрудники Самарина и Аксакова, которые, кажется, не откажутся, желая явиться в этом случае оборонителями православия". Это письмо было отправлено 9 марта 1844 года, а через 9 дней тот же Языков сообщает своему адресату: "Кажется, что покупка "Москвитянина" Герценом не состоялась".

В конце апреля Герцен пишет Кетчеру, что он хлопочет через графа Строганова, попечителя Московского учебного округа, о приобретении нового издания "Галатеи". "Покупка "Галатеи", кажется, совершенно идет на лад, граф Строганов обещал выхлопотать все, что надо. Корш редактор, хотелось бы другое имя – "Ежемесячное обозрение". Но в конце концов и с этой попыткой Герцена найти трибуну, выход в дела практические, ничего не получилось.

22 апреля 1844 года в аудитории, где читал Грановский, нечем было дышать. Московский полицмейстер, опасаясь беспорядков, прислал к университету городовых. Сегодня профессор читает свою заключительную лекцию.

Наталья Александровна хотела во что бы то ни стало присутствовать, но теперь жалеет, что поехала, от духоты она вот-вот потеряет сознание. 24 апреля, через два дня, Герцен записал в дневнике: "Грановский прямо касался самых волнующих душу вопросов и нигде не явился трибуном, демагогом, а везде светлым и чистым представителем всего гуманного… Когда он в заключение начал говорить о славянском мире, какой-то трепет пробежал по аудитории, слезы были на глазах, и лица у всех облагородились. Наконец, он встал и начал благодарить слушателей – просто, светлыми, прекрасными словами…" "Благодарю тех, – так кончил он, – которые с симпатией слушали меня и разделяли добросовестность тона ученых убеждений, благодарю и тех, которые, не разделяя их, с открытым челом, прямо и благородно высказывали мне свою противуположность. Еще раз благодарю вас". Он молчал и кланялся. Безумный, буйный восторг увлек аудиторию, – крики, рукоплескания, шум, слезы, какой-то торжественный беспорядок, несколько шапок было брошено на воздух. Дамы бросились к доценту, жали его руку, я вышел из аудитории в лихорадке".

Иван Иванович Панаев, также присутствовавший на этой лекции, писал потом, что некоторые барыни пребывали в таком ажиотаже, что дело чуть не кончилось "бросанием на воздух чепцов…". С крыльца университета студенты снесли Грановского на руках.

Днем у дома Сергея Тимофеевича Аксакова на Большой Никитской улице можно было увидеть те же кареты, которые утром стояли возле университета на Моховой.

Три часа дня. В огромной зале "покоем" накрыты столы. Герцен, старик Аксаков и Юрий Федорович Самарин – распорядители торжественного обеда в честь Грановского. Обед этот был задуман как "примирительный", иными словами, Герцен и его друзья сделали попытку объединить "московское общество".

Но разногласия проявились тут же, на обеде. Иван Иванович Панаев рассказывает, что он сидел рядом с Грановским и Шевыревым, был тут и Чаадаев и Константин Аксаков – все смешалось в общем гуле. Первый тост подняли, естественно, за Грановского, Тимофей Николаевич ответил тостом за Шевырева. "Третий тост был за университет".

Но еще не смолкли восторженные клики в адрес alma mater, как Константин Аксаков поднял бокал "за Москву". И тут грянули колокола, сзывавшие паству в близлежащую церквушку к вечерне. Это было эффектно. Шевырев не преминул воспользоваться минутой:

– Слышите ли, господа, московские колокола ответствуют на этот тост, – Аксаков кинулся в объятия Шевырева.

Кто-то из круга Герцена не утерпел:

– Милостивые государи! Я предлагаю тост за всю Русь, не исключая Петербурга.

И тут началось…

– За Петербург! За Петербург! – кричали западники. Через пять дней Герцен писал Кетчеру в столицу:

"Приготовлен был обед торжественный a la List (как Листу. – В.П.), в доме у Аксакова. Жаль, что и тут ты не был. Все напилось, даже Петр Як. (Чаадаев. – В.П.) уверяет, что на другой день болела голова; я слезно целовался с Шевыревым… Вина выпито количество гигантское и N3 не было сотерну, лафиту меньше 9 рублей бутылка, prachtvoll und donnerwetterlich (роскошно и громоподобно. – В.П.)".

"Примирение было откровенно и без задних мыслей, что, разумеется, не помешало нам через неделю разойтись еще далее".

"– Дети! дети! – говорил Белинский о Грановском и Герцене. – …Какое это примирение? И неужели Грановский серьезно верит в него? Быть не может!.. Сколько ни пей и ни чокайся, это не послужит ни к чему, если; нет в людях никакой точки соприкосновения, никакой! возможности к уступке с той или с другой стороны…" Видимо, в том же духе и с обоснованием разногласий было не дошедшее до нас письмо Белинского, которое привез Герцену Иван Павлович Галахов, письмо "вроде диссертации", как записал Герцен в дневнике. "Странное положение мое, – записывает Герцен, – какое-то невольное juste milieu (двойственность. – В.П.) в славянском вопросе: перед ними я человек Запада, перед их врагами человек Востока. Из этого следует, что для нашего времени эти односторонние определения (западники, славянофилы. – В. П.) не годятся".

После обеда "война" между славянофилами, Шевыревым и Погодиным, с одной стороны, и кругом Белинского и Герцена разгорелась еще более ожесточенно. Языков, являвшийся славянофилом по родству (Хомяков был женат на сестре Языкова), утверждал: "Аксаков говорит, что боится, как бы не было драки на лекции, и готовит себя и кулаки свои в защиту православия". Дело действительно чуть не дошло до драки, когда Языков разразился пасквильными стихами "К не нашим". В них "прежний поэт разгула и свободы", по словам Панаева, намекал на Чаадаева как на отступника, на Грановского как на лакея, щеголяющего западной ливреей, "на всех разделяющих их идеи как на изменников отечества, – при такой выходке даже миролюбивый и кроткий Грановский вышел из себя".

В № 8 за 1843 год «Отечественных записок» появилась статья Герцена «По поводу одной драмы».

В дневнике 13 сентября 1842 года Герцен записывает свои впечатления от просмотренной пьесы Арну и Фурнье "Преступление, или Восемь лет старше". "Небольшая драма (Белинский назвал ее "прекрасной". – В. П.) заставила меня думать и думать". И Герцен в статье, так сказать, вслух размышляет о том, что эта пьеса, хотя и обращена к "сфере личных отношений", далеко выходит за их пределы и направлена против всех устоев, порожденных крепостническим бытом, лицемерием, угнетением. С ними нужно в первую очередь бороться. А вот как "обновить" личную и общественную жизнь? Люди сбились с дороги, необходимо создать "мир всеобщих интересов", жизнь "общественную", "художественную". Признать за человека женщину и для нее "раскрыть" "мир религия, искусства".

26 августа 1843 года Герцены вернулись в Москву. А как не хотелось уезжать! «…Мне ужасно хотелось бы еще пожить в Покровском». Это было не просто возвращение в старую квартиру. На сей раз Герцен поселился на Сивцевом Вражке. Как во всех подобных случаях, переселение было связано с хлопотами, которые Наталья Александровна называла «суета суетствий». Обосновавшись в Москве, Герцены первые два лета – 184З и 1844 годов – провели в селе Покровское-Засекино. «Уединение сельской жизни, близость с природой я Даль от людей чрезвычайно хороши», – записывает Герцен 16 июня 1843 года в своем дневнике. А между тем за два дня до этого в Покровском утонул Матвей, которого Герцен любил, в котором «воспитал благородные свойства, и они принялись».

Сельского уединения у Герцена не получилось. Да и он сам по своей натуре был к нему не способен. Сюда, в Покровское, нагрянули Белинский, Боткин, Грановские, гостит тут и Кетчер.

В это лето Герцен усиленно занимается историей европейских народов, читает "Историю XVIII столетия" Ф. Шлоссера, "Историю контрреволюции в Англии при Карле II и Якове II" А. Карреля, сочинения Ф.-П.-Г. Ги-зо "История английской революции от царствования Карла I до Карла II".

Если просмотреть дневниковые записи Герцена за осень 1843 года, 1844 год, то они пестрят язвительными, а зачастую и просто раздраженными Филиппинами в адрес славянофилов. 26 октября 1843 года. "Разговор с П.В. Киреевским. Их воззрение странно до поразительное™, оно, без сомнения, не изъято поэзии, хотя односторонность очевидна". 20 ноября 1844 года. "Более и более расхожусь с славянами, кажется, их удивил прямой язык, мой тон у Свербеева". 4 декабря. "Писал к Самарину. Не мог, да и не хотел удержаться, чтоб не написать ему вполне мое мнение о славянах… История диссертации Грановского послужила на пользу, все сняли перчатки и показали настоящий цвет кожи".

В 1844 году Грановский начал новый цикл публичных лекций. Со стороны Шевырева послышались упреки Грановскому в том, что он вообще не имеет права на кафедру, так как не защитил даже магистерской диссертации, нет у него и фундаментальных трудов. Отсутствие трудов у Грановского несколько позже хорошо объяснил Чернышевский. Почему же Грановский писал мало? Потому что "он был истинный сын своей родины, служивший потребностям ее, а не себе. Не знаем, сознавал ли он, на какую высоту становится, какую блестящую славу снискивает, отказываясь от своей личной ученой славы".

Герцен посоветовал Грановскому защитить магистерскую диссертацию хотя бы для того, чтобы прекратить всевозможные разговоры о его "правах" на кафедру. Диссертация была написана. Она называлась "Волин, Иомсбург и Винета". Защитил ее он позже, в феврале 1845 года, и защитил с блеском. По как только до славянофилов дошла весть, что Тимофей Николаевич собирается доказывать, что Винета (город венедов), о котором так живописал в 1067 году Адам Бременский, находится в Южной Богемии на одном из рукавов Волтавы, они решили сорвать защиту.

Герцен, так же как и славянофилы и западники, доходил в устных спорах до резкостей, но он, однако, понимал, что в этих спорах, особенно фанатиков своих убеждений, подобных Ивану Киреевскому или Виссариону Белинскому, "страсти участвуют наравне с разумом, а страсти не дают величавого спокойствия мысли". Отсюда обоюдная нетерпимость, несправедливые, порой доходящие до оскорблений обвинения в "доносительстве" и т. п.

В сущности же, главный вопрос споров был выяснен почти в самом начале. Славяне верили, что будущее России вырастет из русских народных начал, западники указывали на Европу, ее исторический опыт и считали, что России его не миновать. Герцен видел будущее России через призму западноевропейских учений о социализме.

Казалось бы, "война" со славянофилами была в самом разгаре и поставлены все точки над "и". Но Герцен по-прежнему чувствовал, что со славянами у него есть много общего, и прежде всего непоказная, несловесная любовь к России, русскому народу, вера в народ…

13 декабря 1844 года у Герценов родилась дочь, которую нарекли Натальей в честь матери, но с первых же дней любовно звали Татой. Рождение дочери внесло в дом Герценов какое-то новое мироощущение. В письме к Огареву и Сатину в Берлин Александр Иванович признается: «Давно, а может, и никогда, я не испытывал такого кроткого, спокойного чувства обладания настоящим, настоящим, хорошим, исполненным жизни… Надобно одействотворить все возможности, жить во все стороны _ это энциклопедия жизни». И тут же, по свежим следам письма, отмечает в дневнике: «Кажется, в частном отношении, жизнь моя, наконец, потекла поспокойнее». Не то в общественном.

Отложив в сторону свои философские занятия, Герцен выступил с фельетоном "Москвитянин" и вселенная", опубликованный в № 3 "Отечественных записок" за 1845 год, он вызвал бурю негодования в стане славянофилов. Хотя Герцен и скрылся под псевдонимом "Ярополк Водянский", его авторство ни для кого не было тайной.

К началу 1845 года "Москвитянин" перешел из рук Погодина к Киреевскому. Надо сказать, что Герцен очень высоко ставил Ивана Киреевского как личность. В дневнике еще в ноябре 1842 года он записал: "Иван Киреевский, конечно, замечательный человек… Таких людей нельзя не уважать, хотя бы с ними и был диаметрально противоположен в воззрении… Человек этот глубоко перестрадал вопрос о современности Руси… Он верит в славянский мир…" Герцен и после полного разрыва со славянофилами в конце 1844 – начале 1845 года оставался в прежнем мнении о Киреевском. Разорвав со славянами, он записал в дневнике 10 января 1845 года: "…Киреевские уносят личное уважение…"

Киреевский, возглавив "Москвитянин", предложил Герцену и Грановскому сотрудничать. Грановский согласился сразу, Герцен сказал, что предпочтет подождать выхода первых номеров обновленного журнала. Идея сотрудничества отпала после выступления Языкова. И фельетон Герцена в "Отечественных записках" был, по существу, подтверждением его отказа от участия в журнале Киреевского. Отдавая должное литературному уровню статьи Киреевского, опубликованной в новом "Москвитянине", но не соглашаясь с высказанной там позицией, Герцен настаивал на том, что журнал в целом мало отличается от прежнего, погодинского.

И вновь весна на исходе. И снова нужно думать о том, куда уехать из пыльной, душной, говорливой первопрестольной. Да, теперь приходилось думать, ведь Герцен от Покровского отказался, когда между Иваном Алексеевичем и Голохвастовым возник спор о наследстве. Забираться далеко от Москвы в имения отца не хотелось. И Герцен решил снять под Москвой домик-дачу. В среде московских бар дача – это что-то неслыханное. Никому и в голову не приходило снимать дачу, да при этом за деньги. Герцен же считал, что дача освободит его от постыдного положения рабовладельца, которым он себя чувствовал в имениях отца.

Дачу сняли неподалеку, верстах в двадцати от Москвы, на берегу речушки Сходни. Старинное барское село, некогда принадлежавшее графам Румянцевым, а теперь помещику Дивову, – Соколове Герцен облюбовал сеое небольшой деревянный домик, стоящий в вековом липовом парке. Сквозь темную хмурь стволов то тут, то там пробивались белые свечи берез. Домик прилепился на возвышенности, с которой "открывался пространный вид в даль". Этот вид открывался и из беседки, которую Дивов именовал "Бельвью" ("прекрасный вид"). С другой стороны парка "стлалось наше великороссийское море нив". Из Петербурга в Соколово приехал Кетчер и поселился в маленьком флигелечке. По соседству дачу снял Михаил Семенович Щепкин. Они втроем считались ее хозяевами. Но каждую неделю здесь сонм гостей. Кого только не было! Еженедельно приезжал Грановский, непременными гостями были Корш, Иван Иванович Панаев и Павел Васильевич Анненков. Из Петербурга прибыл Некрасов и "был доставлен" в Соколово, он очень хотел познакомиться с Герценом, о котором столько наслышан. Авдотья Панаева дополнила дамскую часть общества. Заезжал сюда и бывший крепостной, а впоследствии известный живописец Кирилл Горбунов, перу которого принадлежат групповые портреты Соколовских обитателей. "Чудные дни, – вспоминал Панаев, – великолепные теплые вечера, этот парк при закате солнца и в лунные ночи, наши прогулки… послеобеденные far-niente на верхнем балконе, встреча утренних зорь, всегда оживленная беседа, иногда горячие споры… увлекательная речь Грановского, блестящее остроумие Герцена, колкие заметки Корша… все это вместе было так хорошо, так полно жизни и поэзии… В этом поэтическом чаду, вероятно, никому из нас не приходило в голову, что это последние пиры молодости, проводы лучшей половины жизни, что каждый из нас стоит уже на той черте, за которой ожидают его разочарования, разногласия с друзьями, неизбежные охлаждения, следующие за этим разъединения, долгие непредвиденные разлуки и близкие преждевременные могилы…"

"…Утром, после чая Искандер шел обыкновенно в свой кабинет работать, и все рассыпались в парке…" "Перед обедом все сходились. Искандер являлся после своих занятий еще живее и веселее обыкновенного, обед был Шумный, вино не сходило со стола до ночи. Кетчер ликовал – он был в своей сфере, откупоривая с шумом бутылку за бутылкой. Эти хлопанья, среди самых непрерываемых, одушевленных и пылких речей, нередко продолжались до самого рассвета. Все кипели молодою жизнию". В обязанности дам входило принять гостей и позаботиться о каждом. По словам Анненкова, "обеды устраивались на лугу перед домом почти колоссальные, и обе хозяйки – Щаталья] А[лександровна], жена Герцена, и Е[лизавета] Б[огдановна] Грановская, уже привыкшие к наплыву посетителей, справлялись с этою толпой неимоверно ловко". Михаил Семенович Щепкин имел обыкновение с раннего утра уходить далеко в лес за грибами. К обеду он непременно появлялся и обязательно с кузовком набранных грибов.

Соколовская идиллия завершилась спорами. "Ноту разногласия" первым почувствовал Анненков. Ему, "свежему человеку" в кружке Герцена, просто на слух слышались эти диссонансы. Их не могли заглушить сатанинские раскаты кетчеровского смеха, остроты Герцена, ядовитые реплики Корша. И Анненков Понял: "Всем необходимо было пропеть противную эту ноту поскорее вслух, чтобы войти опять в простые, откровенные отношения друг к другу. Это и не замедлило случиться".

Как-то, когда уже созрели хлеба и началась жатва, компания с Герценом во главе двинулась на прогулку в поля. Едва поравнялись с жнецами, кто-то, кто – Герцен не расслышал, то ли Кетчер, то ли Корш, – отпустил замечание по поводу того, что "изо всех женщин одна русская не перед кем не стыдится и одна, перед которой также никто и ни за что не стыдится".

Грановский остановился.

– Надо прибавить, – сказал он, – что факт этот составляет позор не для русской женщины из народа, а для тех, кто довел ее до того, и для тех, кто привык относиться к ней цинически. Большой грех за последнее лежит на нашей русской литературе.

Кетчер тотчас взвился.

– А если уж обобщать, Грановский, так ты бы лучше поставил себе вопрос: не участвовал ли сам народ в составлении наших дурных привычек и не есть ли наши дурные привычки именно народные привычки?

Грановский в ходе спора произнес имя Белинского, и всем стало ясно, что именно Белинский, его непримиримость в борьбе со славянами и были истинной причиной спора. Неудивительно поэтому, что Грановский бросил фразу: "Во взгляде на русскую национальность… я сочувствую гораздо более славянофилам, чем Белинскому". Грановский, да и не только он, не понимали, что крайности, в которые в ходе полемики впадал Белинский, – это только проявление его политического темперамента. Герцен же записал в дневнике еще 14 ноября 1842 года: "Фанатик, человек экстремы (крайностей. – В.П.), но всегда открытый, сильный, энергичный. Его можно любить или ненавидеть, середины нет… Тип этой породы людей – Робеспьер. Человек для них ничего, убеждение все". Но "крайностью" было и обвинение, брошенное Белинскому его противниками, обвинение в космополитизме, холопстве перед Западом. А между тем Белинский без устали повторял: "Я литератор… Литературе расейской моя жизнь и моя кровь". И все его помыслы были устремлены прежде всего к России, ее будущему.

Если рискнуть и «графически» изобразить идейный путь Герцена, то 30-е годы будут выглядеть на диаграмме в виде ломаной линии, отражающей своими отрезками увлечение Герцена вопросами по преимуществу политическими и социальными, утопическим социализмом и нравственным развитием человечества, 40-е годы – это уже не ломаная, а прямая восходящая – углубленное изучение проблем философских. Без философского осмысления всех явлений природы и жизни общества Герцен не считал возможным приступить к «практическому действованию». Философия – фундамент освободительной борьбы, «алгебра революции» в широком понимании этой крылатой фразы Герцена, сказанной в адрес логики Гегеля.

"Письма об изучении природы" – главный философский труд Герцена. Они печатались в "Отечественных записках" на протяжении 1845 – 1846 годов. Уже после смерти Герцена Огарев говорил: "Это было в России первое слово, которое сбивало разом тупоумие всякого правительственного строя. Цензура их пропустила, потому что всего их значения не поняла". Позднее Плеханов, цитируя места из "Писем" Герцена, признавался: "Под впечатлением всех этих отрывков легко можно подумать, что они написаны не в начале 40-х годов, а во второй половине 70-х, и притом не Герценом, а Энгельсом. До такой степени мысли первого похожи на мысли второго. А это поразительное сходство показывает, что ум Герцена работал в том самом направлении, в каком работал ум Энгельса, а стало быть, и Маркса".

В.И. Ленин высоко оценил первое "Письмо" Герцена: "Первое из "Писем об изучении природы" – "Эмпирия и идеализм", – написанное в 1844 году, показывает нам мыслителя, который, даже теперь, головой выше бездны современных естествоиспытателей-эмпириков и тьмы тем нынешних философов, идеалистов и полуидеалистов". И в той же статье "Памяти Герцена" Ленин резюмирует: "Герцен вплотную подошел к диалектическому материализму и остановился перед – историческим материализмом".

Первое письмо писалось в селе Покровское-Засекино в конце июня – июле 1844 года. Писалось оно не в деревенской тишине, которую так любил Герцен, а в перерывах между веселыми чаепитиями и прогулками с участием гостей – Щепкина, Елизаветы Богдановны Грановской, Марии Каспаровны, Зонненберга. Герцен, набрасывая это первое письмо, пристально изучает работу Фихте "Назначение человека" и "Историю натурфилософии от Бэкона до Лейбница" Шиллера. В дневнике он делает критические записи по адресу этих исследователей. "Отвлеченное умозрение", – пишет он о Фихте. "Скучная книга", "Какая необъятная разница с Фейербаховой историей" – это о Шиллере. Гегелевская же "Энциклопедия философских наук" приводит Герцена в восторг. Перечитывая творение Гегеля, Герцен "открывает целую бесконечность нового".

К концу июля "Письмо первое" вчерне готово, и Герцен начинает подбирать материал к "Письму второму" – "Наука и природа – феноменология мышления". В послании к Грановскому Герцен признается, что "проблема так сложна", что он и не знает, как "справиться с нею".

Вернувшись в Москву, Герцен взялся за "Лекции по истории философии" Гегеля и уже во второй половине сентября – начале октября набрасывает "Письмо третье" – "Греческая философия". Но он не забывает и первых двух, ведь они были написаны вчерне. Он сообщает Кетчеру, что занимается статьей, которую "начал в Покровском".

8 февраля 1845 года Герцен отправил в "Отечественные записки" первые два "Письма об изучении природы". Работа над остальными письмами продолжалась.

И здесь, наверное, уместно несколько отвлечься от истории создания Герценом "Писем об изучении природы" и обратиться к его "Дневникам" за 1842 – 1845 годы.

Дневники Герцена – это не отрывочные записи на память и тем более для прочтения посторонним. Без дневников невозможно понять идейное развитие самого Герцена, его философских, социальных, политических, исторических концепций, энциклопедический круг его интересов. Отношение Герцена к славянофилам и либералам-западиикам, размышления о судьбах русского народа и вообще славян, а также критические заметки о состоянии современной Европы и Америки, европейской цивилизации и новейших учений западных социалистов-утопистов. В дневнике запечатлены образы многих людей, с которыми сталкивался Герцен. Потом их выпуклые портреты найдут свое место на страницах "Былого и дум", в художественных произведениях Искандера. Равно как заметки относительно философских размышлений будут развернуты в статьях "Дилетантизм в науке", "Письма об изучении природы". Для биографов Герцена дневники не только первоисточник знаний о повседневной жизни Герцена, его настроениях, их частой смене, но и существенное пособие, с помощью которого возможно прокорректировать некоторые страницы автобиографии Герцена. Именно по дневникам прослеживается ход создания Герценом его главнейших философских работ, повестей и романов, написанных в 1842 – 1845 годах.

Работая над "Письмами об изучении природы", Герцен вновь взялся за изучение проблем естествознания. Отвечая на неизвестное нам письмо Сергея Ивановича Астракова, Герцен благодарит его за присланные книги и признается: "Я совершенно отстал от физики и химии, впрочем, и прежде органическая природа несравненно ближе лежала к душе".

3 октября 1844 года Герцен записал в дневнике: "Постоянно занимаюсь чтением Гегелевой истории философии и статьей. Начал ходить к Глебову на лекции, читает прекрасно сравнительную анатомию и анатомию человеческого тела". Герцен не просто слушает лекции Ивана Тимофеевича Глебова, в то время заведовавшего двумя кафедрами Московского университета – на медицинском Факультете кафедрой зоологии, а на естественном – сравнительной анатомии и физиологии. Александр Ива-

нович стремится сам участвовать в экспериментах. 14 февраля 1845 года он описал один из таких экспериментов по вскрытию "живой собаки". Из дневниковой записи от 8 октября проявляется и смысл его занятий естествознанием: "Надобно, – пишет Герцен, – обратить побольше внимания на естественные науки, ими многое уясняется в вечных вопросах".

Герцен не был одинок в своих поисках ответа на вопрос о соотношении естественных наук и философии. Об этом свидетельствует письмо Огарева к Герцену от 15 сентября 1844 года (окончание послания, начатого еще 13-го). "Ты хочешь приняться за естественные науки, и я намеревался с открытия лекций следовать по оной же части". К пониманию необходимости углублять свои знания в области наук естественных Герцен и Огарев пришли каждый своим путем. Но ведь не случайно Огарев говаривал: "Путь наш был один". И Герцен записывает в дневнике после получения этого письма: "…я решительно не знаю человека, который бы так поэтически, так глубоко и верно отзывался на все человеческое".

В декабре 1844 года пишется "Письмо четвертое" ("Последняя эпоха древней науки") из числа "Писем об изучении природы".

Продолжению усиленных трудов над "Письмами" во многом способствовал и прием первого философского цикла статей Герцена "Дилетантизм в науке". 13 января 1845 года он записал в дневнике: "Иван Васильевич Павлов рассказывал, как были приняты студентами мои статьи в "Отечественных записках", – признаюсь, мне было очень весело слышать, большей награды за труд не может быть".

"Письма об изучении природы" публиковались "Отечественными записками" не разом. Дело в том, что когда журнал в конце марта 1845 года опубликовал первые два "Письма", то у Александра Ивановича было почти готово лишь третье, а четвертое он послал Краевскому только в мае, перед отъездом на дачу в Соколове. Над пятым "Письмом" ("Схоластика") еще предстояло много потрудиться. В Соколове в июне пишется и шестое "Письмо" ("Декарт и Бэкон"), завершается работа над седьмым "Письмом" ("Бэкон и его школа в Англии").

Нет надобности прослеживать помесячно работу Герцена над своим главным философским сочинением. Эти "этапы" важно зафиксировать только для того, чтобы еще и еще раз подчеркнуть, как Герцен умел жить "во все стороны". Ведь, работая над "Письмами", он одновременно и "ратовал" со славянофилами. Это требовало не только времени, физических сил, но огромного умственного напряжения, необходимости следить за всей выходящей журнальной продукцией. А тут еще и дела домашние. Дача в Соколове, так же как и в прошлые годы в Покровском, не стала уединенным местом. Не проходило и дня, чтобы там кто-либо не гостевал, и обычно гостей было множество. Они оставались там не на день, два, а жили неделями. И ни один из них не мог пожаловаться на невнимание хозяина. Удивительная собранность и целеустремленность Герцена восхищала всех, кто соприкасался с ним в эти соколовские летние месяцы.

Восьмым письмом о «Локке, Юме и энциклопедистах» Герцен и завершает свою работу. К этому времени (ноябрю 1845 года) были уже опубликованы в «Отечественных записках» первые шесть писем. Мысль, пронизывающая почти все «Письма об изучении природы», – это стремление убедить, доказать, привить понимание, что философия и естествознание суть единый союз. Это не отвлеченный тезис, а жизненно важный момент для развития как науки, так и философии, развития, в котором прежде всего заинтересовано общество. Наука и философия – это главный предмет размышлений Герцена.

Эмпирия вне философии: "сборник, лексикон, инвента-рий", но и философия, не опирающаяся на эмпирии, "частные науки" – "призрак, метафизика, идеализм". И как общий вывод – "философия без естествоведения так же невозможна, как естествоведение без философии". Герцен утверждает, что "наука одна; двух наук нет, как нет двух вселенных". Он рисует образ ветвящегося дерева, здесь все между собой связано: ветви – это "частные науки", но и они принадлежат целому. "Отнимите ветви – останется мертвый пень, отнимите ствол – ветви распадутся". Таким образом, научная философия – "единство частных наук… они – ее питание".