Текст книги "Вляп"
Автор книги: В. Бирюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)
Вообщем их застукали. Вот как раз вот в этой изображённой на штукатурке позиции. Вот с таким именно выражением лица. Скандал, конечно. Петрилла сразу у князя голову оскорбителя своего потребовал. А Юрию то ли плясуна своего жалко, то ли самому смешно Петриллу рядом с Нечипкой видеть... Вообщем, "Светлое воскресенье... прости нам долги наши как мы прощаем...". С Долгоруким не поспоришь. И не сильно с него потребуешь. Может, все так и затихло бы, но у князя не один талант такой в дружине был. Дружок Нечипкин, хоть и плясал похуже, а вот на стенах царапал славно. Ну и воспроизвёл.
Собственноглазно виденное в форме собственноручно вырисованного. Под общим лозунгом: "Вот так мы, суздальские – ваших киевских".
Петрилле, естественно, донесли. Сбить рисунок – не дали. Стража на воротах суздальская – "а кто позволил стены крепостные ломать-портить? Га-га-га...". Тут праздники, весна, первые дни мая, а Петрилле чуть не в лицо народ смеётся. Понятно, жену свою он сразу отделала так... А вот когда через пару дней Юрий к нему снова, уже по делу и снова с Нечипкой... Да и как по этикету положено: " А здорова ли хозяйка? Что ж она к гостям не выходит?"... Петрилла и сыпанул князю в чашу отравы. Сам же и поднёс – от верного слуги и активного сотоварища на тяжёлом поприще налоговой реформы.
Потом пошла раздача. Юрий умер ночью. Признаки отравления – налицо. Суздальцы тут же взяли Петриллу – и в допросную. Боярство киевское аж пригнулось – кого там на дыбе Петрилла подельником назовёт. Хоть и не было заговора, но под пыткой... Но тишина...
Поскольку на княжьем столе – никого. Скамейка запасных – пустая. Старший-то сынок Юрия – Андрей за год до этого из Вышгорода под Киевом сбежал. Испугался киевской кровавой каши. Объявил, что нашёл, вроде бы, икону чудотворную, вбил в нее 40 фунтов золота ("да за это злато всю Киевщину с Черниговщиной купить можно!"), и, ослушавшись отца, бросив его одного в Киеве, сбежал куда-то в Залесье ("доской крашенной прикрылся, отца родного и людей его на погибель бросил").
У суздальцев лидера нет, время идет. В нарушение обычая Долгорукого хоронили только через две недели после смерти. А кияне даром не сидели: стянули в город всех холопов и смердов из ближних и не очень сел. Взбаламутили рвань да пьянь с Подола.
В ночь после похорон пошли резать суздальцев. Натуральная Варфоломеевская ночь. Сначала – в городе. Всех кого нашли. Потом – лодками, с факелами – через Днепр. Там Юрий себе городок построил. Назывался незатейливо так – "Рай". Говорят – красы несказанной. Чистенько, уютненько, благостно... Дальше – как обычно у нас: что могли – разграбили, что не могли – сожгли. Остальное загадили и поломали. Кого живых поймали и назад к Днепру довели – в реку. Чтоб при случае не показали. А там – в основном баба да дети. Суздальских на весь Киев – сотен семь было. Многие с семьями приехали, другие здесь свадьбы играли. И куда такую? Хором пользованную? Она еще родне пожалится... В реку.
"Ой Днипро, Днипро. Ты широк, могуч". Ну, не совсем так. Напротив Киева – острова. Протоки не сильно широкие. Но беременной или связанной бабе не выплыть. Раненному, избитому мужику – тоже. Младенцы... – говорить нечего.
Вот такая "Майская ночь или утопленница" получилась.
На этом дело не кончилось. За день народец отлежался, отоспался, опохмелился и к вечеру потребовал "продолжения банкета". А дружины своей в Киеве нет – часть еще в прошлом году с прежнем князем ушла, часть Юрий на юг отправил. Порядок держали суздальские. А их перерезали. Городские ворота стоят нараспашку. Ну, народец из пригородов и разгулялся. По верхнему городу. Как ударили разом с Подола да с Коптева конца... А на Верху свои заботы. Часть бояр, хоть и кияне, а Долгорукого поддерживали. Их в первую голову. Вместе с семьями. Собственно, тут все такие дела – "вместе с чадами и домочадцами". Как в Библии: "до четвёртого колена". Ещё две партии черниговских было. Там тоже... замятня давняя. Потом еще проще пошло – у кого дом богаче, а челядь слабже...
Но самое скверное – бояре ведь бить суздальцев смердов позвали. А сдёрнуть хлебопашца с земли на Киевщине в начале мая... Это только в советских песнях: "Уберём, и засеем, и вспашем". В реальности технологическая цепочка – обратная. "Не сеяно – не растёт". А тут – и не пахано. В городе еще много в то лето интересного было, да только к осени пошла главная отдача от убийства Долгорукого – смерды поднялись. По всей Киевщине. А городского населения на Руси – 3%. Остальное – сельское. Селяне, пейзане, "смерды смердячие"...
И началось... Два года мордобоя со смертельным исходом. Всех против всех. С активным участием черниговских. Только когда с Волыни пришел тамошний князь Мстислав и киян построил... И посадил на киевский стол дядю своего Ростислава из Смоленска. Потому что ни он сам, ни один нормальный рюрикович лезть в эту кровавую кашу не хотел. А ненормальных на великокняжеском месте... То есть желающие, конечно, были, но дураков среди них все меньше осталось. Поскольку – кого зарезали, кого отравили, кого палками забили. Здесь же в Киеве. Вполне в чисто русском стиле – вместе с женой и детьми. Вообщем, пришлось звать доброго дядюшку из Смоленска. Князь Ростислав со своей дружиной в Киев пришёл. И начало всех успокаивать. Человек он весьма богобоязненный и цитатами из "Писания" любого в сон вгонит. При этом деловой. Концовку его умиротворение я уже и сам видел. Голова Касьяна отрубленная на бок заваливается, и снизу язык вываливается... Хотя... Может и не зря православная церковь князя Ростислава святым объявила. Потом. Посмертно.
Петриллу местные из пыточной вынули, и тут же прирезали... – "за успехи в организации налоговой службы".
Жену он еще сразу после... конфуза избил так, что она ко времени мятежа уже умерла. Это ему в вину не ставили. Поскольку "твоя жена – тебе её и учить".
Нечипку кияне поймали. Отрезали ему хозяйство и забили в горло. Чтобы не мог народ киевский развлекать-веселить, сказки сказывать – с чьей еще женой он... пляски плясал. Потом переломали руки и ноги. И забили насмерть.
А вот рисовальщика так и не сыскали. Предполагали, что его в общей толпе прирезали. А потом, когда возами убиенных вывозили на кладбища, особенно никто и не присматривался. Да и как в разбитой, залитой кровью голове, опознать одного из молодых скоморохов из... кордебалета.
И вновь полагаю нужным прервать сие повествование. Некоторое время спустя рисовальщик сей был найден в Руси Залесской и ко мне доставлен. Сперва принуждением, а после и своей волей служил он в службе моей и немало пользы принёс Руси талантом своим, от господа данным и в дурную по молодости голову попавшим. Талант сей равно высок был и в мастерстве изображения всяких непотребств и натур обнажённых, так и в части картин божественных. Ныне многие из людей благочестивых, любуясь красой икон досточтимых и на Руси уважаемых, даже и помыслить не могут, что сотворено сие благолепие той же рукой, что вырисовывала уд скоморошечий на штукатурке киевской надвратной башни.
Интересно, что у местных пиетета к князьям никакого нет. Хотя мужик о причине прямо сказал, понятно: «каждую вошь навроде меня мечом не зарубишь. А ногтем давить – не княжеское это дело». Всем князьям прозвища даны. Нынешний князь – Ростик, Долгорукий тут – Гоша, а противник его давний – Изя. У меня уши торчком встали: что, и тут евреи? Какой такой Изя? Соломонович? Давидович? Израилевич? Не, этот – Мстиславич. Но был в русских князьях в Киеве и Давидович. И не один.
Я человек – советский. В очередях вырос. Это буржуины стоят рядом, а реально – врозь. А мы "совки" – всегда вместе. Особенно в очереди за чем-нибудь. Поговоришь – многое узнаешь. Я говорить не могу – только слушаю. Роль такая. Но все равно – интересно. Только лектор наш обозный дошёл до особенностей "текущего момента", как нас пригласили. Точнее сказать – копьём показали. Рогатиной. Те самые посохи, которые я во время казни у людей Ростика в руках видел. Это не "шаолинь", это воин русский с копьём. И бьют им – обоими концами. Как это ощущается, когда по тебе не наконечником, а комлём по спине приложатся – я уже пробовал.
Когда рогатиной показывают – лучше давай быстрее. А то опять... Выкатились на смотровую площадку. Тут Юлька меня снова удивила: лопочет что-то быстро и вытягивает из-за пазухи какую-то блямбу на цепочке. Стражник ей показывает типа "сними и дай сюда", а она к нему придвинулась и так, не снимая, в нос сунула. Стражник вроде хотел что-то возразить, но нос к носу с моей горбуньей... Точнее, нос к её свёрнутому и перебитому носу с висящей на морозе каплей... Ругнулся, "проваливайте". Мы и "провалили".
Возница куда-то вправо потянул. Бормочет что-то типа: "ляди, лядские". Ругается что-ли? Потом я вспомнил. Я же говорил, что у меня с памятью... несколько странновато стало. Так вот, "Лядские" – это не дамы, это – ворота. И вовсе это не от квартала "красных фонарей". Хотя на мой слух название вполне соответствует сути места. В моё время там был Майдан Незалежности. С персонажами вполне соответствующими древнекиевскому духу и названию места. Но мы двинулись в другую сторону. Так что не увидал я, как моя Юлька по тому месту скачет, где через 8 с половиной веков тёзка её скакать будет.
А вообще, "лядские" – это ляшские. Польские. Вот и гадай, то ли просто выверты фонетики с грамматикой и топонимикой, то ли инстинктивное народное предчувствие особенностей зарубежного национального характера и духа отечественных конкретных политических акций.
Юлька моя потянула влево. Внутри вдоль стены. Там впереди еще стена – детинец. Город Владимиров. Резиденция великих князей. Именно там и происходит. А потом – оттуда проистекает. Но мы пару усадьб не доехали, а повернули во двор. Приехали. Подворье боярское.
Глава 10
«Знал бы прикуп – жил бы в Сочи». Или хотя бы ноги унёс. Без оглядки. Очертя голову. Но тогда бы и жизнь моя здесь другим путём бы пошла. И не только моя. Но – не знал. И получилось – что получилось.
Во дворе – много чего: терем в три этажа, конюшни, амбары какие-то, еще сараи сплошной стенкой стоят. И – часовня. Или церковь? Дворовая? Домовая? Сруб бревенчатый с крыльцом. На срубе – крыша. Четырёхскатная. На крыше – луковка. На луковке – крест. На кресте – ворона. Вроде – церковь. Церквей в Киеве, говорят, шесть сотен. На 50 тысяч душ. А дворов боярских в Киеве – до двух сотен. Получается: треть церквей – дворовые боярские.
Тут начинает валить из церкви народ. "Ввалить" в смысле – вываливаться. Задом все. Кланяются, крестятся. И выходит из ворот церковных – боярыня. Перед ней и кланяются. Монумент. Гегемон а-ля натюрлих. Госпожа и повелительница всея... и всего. Юлька меня с саней сдёрнула. На колени и лицом в снег. За шиворот держит и вжимает. И сама себе под нос: "Государыня-боярыня... кормилица-поилица... заступница-благодетельница...". Причём, с чувством и надрывом. И ведь её никто не слышит. Стало быть, искренне, от чистого сердца. Мне это все... как-то... мордой в снег, раком кверху... Унизительно что-ли. Но – "чужой монастырь"... Как с местными... феодалами себя вести – я не эксперт. Английскую королеву только и видел разок. Елизавета против этой – так, горничная в часы досуга. А что нормальный русский человек, вроде нашего возницы, должен перед дамой на брюхе ползать, снег с конским навозом бородой мести, и при этом причитать и поскуливать от восторга... – предки, они такие. Их учить – только портить. Правда, и самому учиться на брюхе по снегу с мочой конской и человеческой... Обойдутся.
Тут Юлька – фр-р – подскочила, побежала, вклинилась в толпу вокруг боярыни. Приплясывает, суетится, кланяется. Ей-то, горбунье, хорошо – она и прямо стоит, а уже поклон изображает. В нашу сторону машет – вот, дескать, санями добралась. Боярыня и головы не повернула. Но что-то ответила. Юлька опять ручками всплеснула, кинулась ручку боярыне целовать. Та только плечиком повела, и Юльку в сторону отнесло. Видать, не шибко нам тут рады. Боярыня по крыльцу теремному вверх, толпа – следом. А Юлька на нижней ступеньке осталась. В сторону дверей уставилась, аж вытянулась вся туда. Точно дворняжка голодная в придорожной забегаловке подачку выпрашивает.
Кстати, и мне покушать бы не мешало. Из поварни едой несёт. Нет, все-таки, не несёт – пахнет. Хорошей едой. Из церковки ладаном пахнуло. Приятно... Дорожки во дворе вычищены, крыш проваленных, как по дороге в весях – не видно. Народ по двору ходит – не в рванье. Может, тут и зацепимся? Юлька – домашним доктором, я – пособником в благом деле исцеления... Неплохо тут люди живут. Как-то кольнуло: "не твой монастырь. Если они люди, то ты нелюдь". Но – промелькнуло и пропало: на теремное крыльцо мужичок вышел, Юльке что-то сказал. Та бегом к нам, хвать меня за рукав и чуть не волоком к терему.
Ну крыльцо – расписное, ну двери – забухшие, ну комната большая – наверное, сени называется. Но чего же меня так за шиворот-то тащить? И шипеть на меня не надо. Ещё комнатка. Богато, темновато, тесновато... Да зачем же меня так сразу-то коленками об пол?! И лицом об эти доски. Я ж чуть нос не расшиб. Так вот как у неё нос своротило – кланялась сильно. А над головой Юлькина скороговорка, умильнейшая, сладенькая. Дома (дома!) никогда такого тона не слышал. Да перед кем же она так распинается?
– Кажи
Голос незнакомый. Какой-то... равнодушный. "Скажи", "покажи"? Опять меня как куклу... Вздёрнули на ноги. Юлька распутывает одёжки, болтает непрерывно.
– Кожа гладенькая, будто младенческая, ни власей, хоть бы мало-маленьких, ни прыщиков, ни, прости господи, язв каких от болезней ли, грязи ли. А под свечой и вовсе чудо-чудное: будто серебро из под кожи просвечивает, будто панцирь драгоценный из-под рубища. А на уду и знаки странные, кожа-то на самом-то срамном месте будто верх башни зубчатый. Сама така выросла, никто не резал, знак такой, уж не божьего ли промысла. Уж я берегла, смотрела, глаз не закрывала...
Бла-бла-бла. Молотит. Прогибается. Насчёт кожи – правда. Похоже на металлизацию при ожоге. Я даже ковырять пробывал – кожа слезает, а отблеск остаётся. Как-то неярко и в разных местах при боковом искусственном освещении серебряный отблеск даёт. Психоматрица, раскудрить её, приживается.
Платки с головы моей сняли – я хоть осмотрелся. Прямо передо мной – давешняя боярыня. Вблизи еще круче – императрица. Царица небесная и поднебесная. Галину Вишневскую в старости видели? Сходный тип. Сидит не на лавке – в кресле с подлокотниками. Вроде трона. Сама в чёрном с красном, глаза светло-серые – выцвели от старости. Смотрят как-то... сквозь и мимо. Только вдруг сквозь эту выцвестость как глянет... прицельно. Хищница. Старая, опытная, беспощадная.
– Кажи.
А Юлька тем временем меня уже распаковала, верхнее стянула, давая на мне опояску развязывать. Ё-моё, а у бедняжки-то натурально руки трясутся. И мокрые от пота. Чем же её эта старуха так пробрала? Или здесь так принято реагировать на аристократию? В форме тахикардии, энуреза и усиленного потоотделения? Пришлось самому узелок развязывать, рубаху через голову стянул, Юлька вторую за подол тянет.
– Гляньте Степанида свет Слудовна. Сокровище редкое, все слышит-понимает, вам, светлой госпоже нашей, сирых защитительнице-благодетельнице, услужить торопится. А не слова сказать не может. Ни худого, ни злого, ни лишнего.
– Звать?
– А как пожелать изволите так и назовёте. На все воля твоя госпожа боярыня. Хоть полкашкой, хоть лысушкой. Он смышлёный, ко всякому прозвищу привыкнет.
– Кажи.
И уже в голосе нотка раздражения и нетерпения.
Юльку еще сильнее затрясло и, опаньки, сдёрнула с меня штаны. Ниже колен. Я аж присел от неожиданности, ручками прикрылся. Юлька молотит все быстрее, все нервеннее. Демонстрирует присутствующим моё... хозяйство. Особо упирает на отсутствие крайней плоти. "А резьба-то, а резьба... Нигде такого не видывала...". Да что они все из-за кусочка кожи так волнуются!А кулачок-то у Юленьки мокрый да горячий, жмётся да елозится. А меня злость со смехом разбирает. Ага, болтов с шурупами нет, так они вон где резьбу ищут. А боярыня, видать, хоть и старая, да внутри горячая. Выбирает себе... чтоб несовершеннолетний, чтоб горячий да небалованный, да урод безволосый, чтоб на подушке не линял, да немой, чтоб не болтал... Переборчива, ты старая, а неумна. Коль ищешь... вибратор на ножках... так оценивай по главному параметру в рабочем состоянии. Тут до Юльки дошло, что у неё в руках... нечто не то, что в начале было. Глянула, ойкнула, отскочила. А я – руки в боки, свободный гражданин в свободной стране, и боярыню разглядываю. С ухмылочкой. Вроде прикидываю как с неё все это черно-красное снимать буду. Ну а... инструмент... на два часа и покачивается неспешно. Влево-вправо. Как кобра перед броском. Тут-то я и увидел, как у этой... Степаниды Слудовны из под тусклой радужницы зверь выглядывает.
– Неук?
– Так чистенький, свеженький, нетронутый, неиспорченный, как захотите выучите, прежнее ломать-выбивать не надобно...
– Сколько?
– Дак, государыня-кормилица...
– Ну!
– 10
– Сдурела? Две.
– Дак как же можно, я ночей не спала, крошки хлеба не доедала, все ему золотому-серебряному...
– Цыц. Лады. Но... если в животе буде. К Саввушке. Чтоб шёлковый. Выучить. Гривну с метой. Тавро не надо. Главу – платом. Идите.
И мне: "Одягайся". Снизошла, заметила. Как "кобру" показал...
Штаны подтянул, Юлька шубейку мне на голые плечи набросила, одним движением голову платком вместе с лицом замотала. Шмотки подхватила и задом, благодаря и кланяясь непрерывно... Ещё и в закрывшуюся дверь пару поклонов выдала. С нами еще один мужчина вышел. Благообразный, сухощавый, из местных. Дорогу показывает. А я понять не могу: откуда у средневековой киевской аристократии "г" как у проститутки с "Харькива"? И почему: "если в животе будет"? Мне что – ей еще и ребёночка сделать? А как у вас, монумент ходячий, с климаксом? Или для предков это такие мелочи... Как у эскимосок – надо грудное молоко, сейчас у бабушки появится и сцедим. И вообще: а что это было? И куда мы теперь? А "шёлковый" это халат или кафтан? А учить чему будут и как? А Саввушка – директор здешний школы? Программа-то есть? А гривна – золотая или серебряная? Или бумажная украинская? Её же на шее носить надо?
Ответы последовали почти с такой же скоростью, что и вопросы.
Для начала мы пробежали через двор, куда-то завернули и попали в кузню. Прокопий – провожатый наш – что-то сказал кузнецу. Тот ко мне подошёл, чего-то шею осмотрел и ушёл вглубь. Вернулся с какой-то чёрной железякой типа маленького обруча. Показал, что надо встать на колени возле колоды. Потом зашёл сзади, накинул мне эту хрень на шею, концы сжал, прижал щекой к боку колоды и каким-то молотком по ней стукнул.
– Все. Здрав будь хлоп коротецкий. С гривной тя.
Кто такой хлоп? Почему коротецкий? Это – гривна у меня на шее? Почему чёрная? Только Юлька меня уже под руку хвать и тянет, Прокопий впереди тоже чуть не бегом. В сторону терема косится. Снова изба какая-то, мужики сидят чего-то делают. Прокопий к одному: "Саввушка, боярыня велела...". Тут я отдышался, Юльку стряхнул – да сколько можно меня как шавку таскать? Из-за платка – не видно, из-за Юльки – неслышно. И вообще – непонятно. А я непоняток не люблю. Чувствую – дурят меня местные, надо показать, что лох – это не здесь.
Саввушка этот одному здоровому из местных кивнул. Тот меня за шиворот – и у меня платок совсем на глаза съехал – ничего не видать. А он меня тащит почти на весу. Чувствую: одна дверь, лестница вниз, другую дверь нараспашку мной вышибли, снова лестница. Тут меня из шубейки вытряхнули, платок с головы через лицо содрали. И пинком – вперёд, лбом в стену, в бревна.
Сзади дверь – стук, засов – грюк. Приехали.
Больно. Шишка будет. Темно. Ну совсем. "Хоть глаз выколи" – это когда вот так. Тихо. Абсолютно. В темноте... ну чего врать – страшно. Но страшнее всего от непонятности. Почему? Где я? Какое-то подземелье. Зиндан? Земляная тюрьма? Стенка бревенчатая. Русский аналог – поруб? Камера? Темница? "Сижу за решёткой в темнице сырой"... Тогда почему сухо? И решётки нет. Или какой-то склеп, могильное подземелье? В жертву душам предков... Заживо.... Затрясло... Мы, конечно, во всю эту хренотень и тёмные предрассудки... Но им-то на наше "верю-не верю" глубоко плевать. Спешно вспомнить пытаюсь что знаю по теме. Древние славяне родителей своих под порогом закапывали. Не то. Что жён и любовниц – на погребальный костёр живых, пьяных, хором огуленных... – это наше. Исконное. Только я не жена, не рабыня... Опаньки! А что мне там кузнец сказал? "Хлоп". Холоп по-русски. Раб! Так эта сучка... Юлька... меня в рабство продала! Меня! Уелбантурила! Как овцу... То-то они с боярыней числительными перебрасывались. Одна – десять. Другая – две. Торг вели. С-с-сволочи. А гривной они ошейник называют. Рабский ошейник. Я за него ухватился, дёргать начал. Ну, ясно – не дураки. Снаружи кожа, чтоб шею не сильно стёр, а внутри прощупывается цепочка. Железная, что-ли. Кузнец последнее звено соединил и концы забил. Простенько, но без инструмента снять – однозначно... фиг. Да и с инструментом... шея, не видно, ошибёшься – в горле дырка. Напарник нужен. Ну, Юлька, ну гадина...
И что теперь делать? А ничего. Поскольку – раб. Как хозяин скажет, так и будет. А не угодишь, Ванечка, будет тебе плёточка. Как там в "Чайке": "я – вещь, я – вещь" – и прыг в Волгу. "Орудия бывают молчащие, мычащие и говорящие" – это из древнеримского учебника по сельскому хозяйству. Типа "Как нам обустроить классическую римскую виллу". На "говорящие" я не тяну, поскольку помалкиваю. А на "мычащие" – так доить меня вряд ли получится. И чего делать? Ждём победы Спартака? Киевского? А до общечеловеческих ценностей... Типа "свобода, равенство, братство" пара тысяч километров и шесть веков. До первого разговора в таком ключе. А шесть сотен лет я здесь не высижу.
Трясти не перестало, но уже не от страха и неожиданности. Просто от того, что нежарко здесь. А на мне только штаны и обувка "прощай молодость". Но паника схлынула и молотилка со свалкой заработали. Раз меня этот "монумент" купил... А кстати, за сколько? "Десять" это в пять раз больше чем "две". Но чего "две"? Не хочется как-то по дешёвке пойти. Факеншит! Чехов из себя раба по капле выдавливал, а ты, Ванька, этот свой прыщ явно еще и не ковырял, не то что давил. Сходу первый вопрос: а почему меня – и так дёшево? Хочу чтоб меня продали как эксклюзив ручной работы. Моя цена выше... Остынь, Ванька, это же не рынок труда, это же рынок людей! Или рабы – не люди? "Орудия говорящие", двуногая скотинка. Или, все-таки, это те, кто торгует людьми – не-люди? То есть Юлька моя, эта Степанида... остальные, кто в этом бизнесе : Прокопий, Саввушка, кузнец... А те, кого продают и им нормально? Так что, я один человек на весь этот мир? Что один – точно. Другого такого здесь нет. Факт. Но если меня от такой "людcкости" или там такой "человечности" просто трясёт и выворачивает – я кто? Нелюдь?
Снова нахлынула тоска одиночества. Уже не от потери своего мира. Родного, любимого, знакомого... Потери уже и этого нового, обретаемого мира.
Это не мой мир. Предки – да. Всякие достопримечательности – да. Этнография с парфюмерией – можно перетерпеть, но то что эти люди делают... Нет, я все-таки в этом мире – не-людь. Я так не могу, не хочу и не буду. Это все дикость и пакость. А предки – скоты. И ведут себя по скотски. При всем моем уважении и толерантности.
Трясло уже по-настоящему. Озноб переходил в судороги. Зубы стучат. Чтобы расслабиться и согреться пошёл искать парашу. Пополз – темно. Раз камера – должна быть параша. "И место твоё – у параши". Нашёл – колода вкопанная в землю. В середине дырка – голову не просунешь. Верх гладкий, отполированный. Множеством задниц... И чистенько. Воспользовался местными удобствами. Правда взамен туалетной бумаги пришлось одну портянку на куски порвать. И ничего больше в подземелье нет. Бревенчатые стены, пол земляной чисто выметенный. В одной стене – дверь деревянная запертая. Значит – не поруб. В порубе вход на потолке. Темница... Полная темнота. И тишина. Ни животных, ни насекомых. Космос. Хочется есть и пить. Ну, голод – ладно. На третий день пройдёт, а вот вода... Сухо. Нетипично. По жанру должно быть сыро и капать. Пробовал улечься на голой земле... Опять не по правилам: должна быть охапка старой прелой сырой соломы. Пристроился к стенке и задремал. Не надолго. Проснулся свернувшимся калачиком на земле. От боли во всех мышцах – судорогой сводит. Покряхтел, развернулся, размял тело, даже попрыгал в темноте. Уселся и снова цикл: дремота, сон, боль... Пытка... темнотой, тишиной, жаждой, голодом, недостатком тепла, лишением сна, болью во всех частях тела... Пытка самим собой. Оставь человека одного – и он сам по себе сдохнет. Мучительно. Так и я – не хочу принять этот мир, воротит быть "холопом верным" – сдохни. Сам – от себя.
Чувство времени я потерял довольно быстро. И связность воспоминаний.
Тишина. Вслушиваюсь... Нет, не так. Просто слушаю. Все сильнее... Шорох... Идут! Сейчас за мной... Нет. Это ток крови в ушах. Ни звука... Потом пошли галлюцинации. Сперва звуковые. Музыка где-то, голоса неясные... Потом зрительные. Что-то промелькнуло. На краю зрения. Чёрное на чёрном... Судорожный страх... Судорожное вглядывание в темноту. Можно закрыть глаза, можно открыть – одинаково.
Потом – тактильные. Что-то мягко коснулось предплечья. Мышь, крыса? В панике дёргаюсь, вслушиваюсь в тишину, вглядываюсь в темноту. Сердце колотит где-то у горла. Страшно. Непонятно чего... Потому и страшно, что непонятно... Успокаиваюсь, задрёмываю. Просыпаюсь от собственного крика – сводит ногу. Больно. Невозможно лежать, сидеть, невозможно найти место, положение, чтобы не болело. В любом положении боль – усиливается. Меняешь – эта боль слабеет, в другом месте болит все сильнее. Сводит все: ломит виски, сводит челюсти, зажимает горло. Вдох – всхлип. Задерживаю дыхание и чувствую как дрожит, колотит все тело. Выдох – стон. Переходящий в волну судорог от макушки по спине до пяток. Оставь человека одного – и он сдохнет. Или сойдёт с ума. Не хочу. Страшно. Хватит! Не надо! Вы же предки мои. Я больше не буду! Пожалейте, пожалуйста. Я все буду делать! Я буду как шёлковый.
Так вот о чем монумент ходячий говорила! "Шёлковый"! Не кафтан, не халат, не колпак. Я – "шёлковый". Хорошо, я – буду, буду!
Конец второй части
