Текст книги "Вляп"
Автор книги: В. Бирюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 19 страниц)
Глава 22
Тихо, темно. Все в доме спят. Значится так: в доме три покойника. В самом скором... И что делать? Кинутся к ним, к моим подружкам-учительницам? Рассказать, предупредить, попросить помощи, три головы лучше... Их же тоже...
У холопов солидарности нет. Не поверят. Или – поверят и донесут. Чтобы моей головой свои выкупить.
Если бы не Корней с его идиотской жаждой подслушивания, я бы лежал сейчас здесь вполне оттрахнутый, вообщем-то, всем довольный, прислушивался бы к ощущениям в собственной заднице и беспокоился бы только об одном – произвела ли на господина моя попка такое сильное впечатление, что он и после жаркой сечи ее вспомнит.
Интересно, а ведь он меня любит. Хотеней. Искренне. Как и положено господину любить своего раба. А я его? Любить господина – первая заповедь холопа. Умереть за господина своего, по слову его – высшая честь. Кольнуло в пояснице – как-то раз Саввушка своим дрючком там здорово...
Да, я его люблю. Но умирать не хочу. Но должен. "Давши слово – держись. А не давши – крепись". Я слово дал, теперь остаётся только держаться. Ибо это мой путь, моя клятва. Клятвопреступление – один из самых страшных грехов.
А он, мой любимый и единственный, меня предал. Подарил Гордею. На верную и мучительную... Потом понял, что от этого ему самому будет плохо, и списал. Сам и пошлёт умирать. Куда-нибудь в болото. Даже на кладбище не похоронят.
Я – раб. Это моё место в этом мире. Единственное, что этот мир мне предложил. И я принял. Принял этот мир и место своё в нем. Место "холопа верного". Принял путь служения. Искреннего, истинного, истового. Вот и служу.
Велят сыграть "княжну персиянскую" – сыграл. Велят пройти сквозь строй липнущих и лапающих мужиков – пожалуйста. Велят подмыть задницу и растянуть в приветливой улыбке анус – да для господина с удовольствием. И за все это – смерть.
Господин не может предать раба. Раб господина – может, а вот господин раба – нет. В принципе. Нет в отношениях хозяина и холопа такого понятия: "предательство господина". Слова такие есть, но они относятся только к рабу.
Не предавал он меня. Ибо всякая воля господина – для раба – воля свыше. Абсолютная истина и руководство к действию. Даже если прямо противоположно вчерашнему. Даже если на смерть обрекает. Хотеней меня не предал, он мною распорядился. Невозможно предать имущество. Нельзя обмануть собственный ботинок. Ботинок можно любить. "Хорошо сидит. Ноге в нем удобно". Ботинок может нравиться, быть приятным. Его можно сохранять. О нем можно заботится. Гуталином, например, смазывать. Его можно закинуть в кладовку за ненадобностью. Можно подарить, продать, выбросить. В болото, например.
Он меня не обманывал. Потому что не обещал. Ничего, кроме доли "холопа верного", мне никто здесь не обещал.
Это я сам, со своим идиотизмом, кретинизмом и попадизмом себе напридумывал. Выдумал человеческие отношения. Между человеком и имуществом. Коврик массажный с переживаниями. Коврик может нравиться, можно его гладить, можно какие-то цацки к нему пришпандорить. Его можно применять. Для профилактики спермотоксикоза или там простатита. Такое миленькое приспособление для физиотерапевтических процедур.
А мне все моя прежняя жизнь довлеет. Со всем этим "дерьмократизмом". "Все люди...". Ну если не "братья", то хотя бы тоже "люди". Так это – люди. А все остальные – имущество. Приспособления, инструменты. "Орудия говорящие". Не-люди. И я один из этих... "не-людей".
Господи, как... погано. Тоскливо и безвыходно. Безнадёжно и безысходно...
Хоть бы он сам прямо приказал: "иди к Фатиме, она тебя зарежет". Нет, "беги, малыш, беги". Надейся. На лучшее, на то, что господин вернётся из похода, что он тебя любит, что все успокоится, и вы будете вместе. Потерпи чуток... До подходящего болота.
Отказаться от своей роли? Значит отказаться принять этот мир. Значит сдохнуть от самого себя, как чуть не случилось в темнице. Принять все? Значит сдохнуть под ножом Фатимы где-то в черниговских трясинах.
И уже нельзя сказать себе: "я подумаю об этом завтра". Потому что "завтра" уже вот. Через три дня свадьба. Мой последний выход. Потом счёт пойдет уже не часами, а вёрстами. До подходящего болота.
...
Два последующих дня прошли как в тумане. Я старательно делал вид "как всегда". Дамы мои однако что-то уловили, пытались меня утешать. И что на свадьбе все будут пьяные, ошибёшься – не страшно, и что "жена – не стена". А уж Хотенею – вообще. И что из похода вернётся и подарков привезёт. Я кивал и работал. До одурения повторял элементы танца, как снять платок с головы, как снять платок с плеч, как выворачивать из многослойной ткани бедра... Фатима наяривала на бубне. Темп постепенно повышался. Уже построены были связки и переходы.
И тут меня осенило. Классика. Айзек Азимов. Три закона робототехники. Там много чего наворочено. Азимов придумал три формулировки, а потом сам и его последователи старательно показывали как их обойти. Ну, это для человеков – общее свойство. Раз есть закон – значит надо уклонится. Как гласит русская народная – "закон – как телеграфный столб. Перепрыгнуть нельзя, но можно объехать". Весь Ветхий Завет – эта история о том, как евреи сначала заключили договор, а потом старательно его нарушали. А им наглядно показывали как это не хорошо и насколько больно. Путин о Налоговом кодексе точно сказал: "сотни людей придумывают эти законы, а миллионы – как их обойти". Что мне и надо немедленно исполнить. Формулировки выберем самые простые, в двух словах:
– Береги господина
– Выполняй приказ
– Сохрани себя
По первому пункту я должен исчезнуть. Сберечь тайну господскую. Исчезнуть – не означает обязательно – в болото. Исчезнуть означает не "куда", а "откуда". Из поля зрения Гордея, Хотенея, Степаниды. А куда? Русь велика. Есть и еще места на земле. Америку, например, вообще еще не открыли. Много куда есть.
Второй пункт. Не будет содержать приказ команды – "сдохни". Если сыграется как Степанида говорила, меня просто повезут как груз куда-то. А что там и как – надо еще посмотреть.
А вот третий пункт мне очень нравится. Спасибо, Айзек, я буду старательно его исполнять. И пошли они все со своими темницами, дрючками, палачами и проповедниками, спасом-на-плети и священным долгом. Я не осрамлю тебя, мой учитель Саввушка, исполню волю господскую. Только у меня на каждый ваш дрючок или плеть с иконой найдётся своя мозга с винтом. Лишь бы персональные молотилка со свалкой не подвели.
Дальше пошло веселее. Потом день свадьбы. Ну, ни в церковь, ни к приезду молодых на Хотенеево подворье, ни к началу свадебного пира нас не позвали. Но Юлька уметнулась туда еще с самого утра. "Скорая помощь" с функциями "грибного человека". К вечеру, в третьей уже толпе челяди и мы с Фатимой протопали. Какие-то подсобные помещения, толпа народу, проблемы с переодеванием, ожидание, позвали...
Здоровенная зала, столы буквой П, в центре пустое пространство, только слуги пробегают да поддатые гости иногда к знакомцам подходят. Вместо перекладины буквы – на небольшом возвышении главный стол. Там и мой... Хотеней с молодой женой, Гордей со Степанидой, еще какие-то. А народу – сотен шесть. Любят у нас гульнуть.
Шум как-то стихать начал, мой-то... внимание обратил, все на нас в Фатимой оборачиваются. Пора. Работаем. Семенящей походкой выхожу в центр зала и опускаюсь на колени. Сверху на мне паранджа. Пенёк в мешке. Бубен начинает потихоньку рокотать. И я встаю-поднимаюсь. Видели национальный калмыцкий танец в исполнении ансамбля "Танцы народов мира" имени Александрова? Так вот, у калмыков танцев нет. А у ансамбля есть. Там такой очень интересный сворот-разворот спиральный на одном месте. Развернулся-поднялся. Ножкой такты отстучал, паранджу долой. Сперва только спереди. Что, ждали личико увидать? А у меня никаб. На глазки мои чёрные полюбуйтесь. Вам и того пока довольно.
И пошло, и поехало. Кто спиной сидел, поворачиваться начали. Кто с другой стороны столов – с места вставать. А как я накидку скинул да по-цыгански прошёлся... Типа: "холодец заказывали?". А красный лифчик? Плевать что внутри одни тряпки, зато как со стороны смотрится. А уж подмышки мои безволосые увидели... начали бубну подхлопывать. А когда я двух мужиков из толпы выцепил да одному конец пояса дал. Раскрутился, юбки разматывая, до другого. И ему другой конец. Они дёргают, я туда-сюда перекручиваюсь, с меня на каждом проходе очережная юбка слетает. И не кончаются. А они все рты по-раззявили. Будто новое чего увидеть собираются.
Увидели. Шортики дутые, штанины муслиновые. Ляжки мои тощие нравятся? Смотрите-любуйтесь. Под муслином только и видно, что есть что-то. Беленькое, стройненькое, туда-сюда порхающее. А тощие или нет – на усмотрение воображения. И звон колокольцев, которые у меня во всех местах. Ну, кроме двух. И пошёл "танец живота". С демонстрацией "нежно дрожащего пупка". Не девичьего, правда, ну извините, что имеем – тем и дрожим. Народ уже ревёт в голос, "порвал зал" называется. Некоторые, самые дозревшие, на танцплощадку лезут. Пришлось от них к главному столу на возвышение утанцовывать. Я перед молодыми, одну руку в бок, другую за голову, улыбочку и бёдрами работаю. А зал мою задницу, тряпками обмотанную, видит и ест. Кушает. Глазами.
А я тут наяриваю, пошёл поворот влево, на одной ноге, вторая носком в пол бьёт. Побрякушки все побрякивают, колокольцы колоколят. Как там один мусульманский улем говорил: "и пусть жены ваши не стучат в пол ногами, дабы не хвастались они украшениями". Раньше как-то связи не улавливал, а теперь дошло – как раз мой случай. Подколенного браслета почти не видно, а звон его хорошо слыхать. Я же ножкой в пол стучу.
Так, полюбовались на мой животик в профиль? На попку в шортиках, линия которой двумя мастерицам сформирована на основании долгих дискуссий? Сменим ручку-ножку, пошли поворот в обратную сторону исполнять. В середине, как лицом к Хотенею встану, сменим ритм и – "низкопоклонство перед идолом". С раздвинутыми коленями и в полуприсяде. Делаем. Ух ты как моего-то разбирает... Ах раскраснелся весь. Что милёнок-господёнок, этакую красу несказанную-ненаглядную и под нож? Как корову старую, стельную. А я еще и "волну" могу. Ну, как тебе мой "пупок дрожащий, нежным потом увлажнённый"?
Кажется, хватит. Пора Фатиме бубен остановить, притомился я. Завтра брюшной пресс болеть будет. А пятки уже горят.
Но Фатима не успела. Невеста венчанная, вся в белой фате, не поднимая глаз от стола, руку вскинула. Бубен замолчал. Зал стихать начал. Тут она на меня глаза подняла. Господи, пигалица тринадцати лет, еще детская опухлость с лица не сошла, а смотрит по-взрослому. По-зверячьему смотрит. Я такой ненависти в глазах здесь еще ни у кого не видел. Смотрит мне в глаза, а говорит Хотенею:
– Господин муж мой венчанный, завтра по утру стану я здесь хозяйкой. И все в дому этом будет под рукой моей. Так ли?
– Так, жёнушка, так.
– Тогда по утру пусть приведут ко мне эту холопку. Хочу посмотреть как её плетями обдерут. Со всех сторон. По всем местам. За это непотребство на нашей свадьбе. А после велю ноги ей поломать. Чтобы была колченогая и впредь непристоинств таких нигде не устраивала. Так муж мой?
Хотеней как-то замешкался, за спиной ропот по залу прошёлся. И тут вступил Гордей:
– Не, доча, не сразу по утру. Хотеней Ратиборович мне эту девку раньше обещал. Так что она сперва у меня в дому... попляшет. А уж потом... Если будет чего пороть.
Вот так-то, Ванюша. Была у меня какая-то надежда. Тень надежды. Может не понял что из подслушанного. Может не обещал меня Хотеней, или обещал, но не отдаст, отговорится как-то, спрячет...
Поклон в пояс. Рукой до земли. Шаг назад, второй поклон. Я чуть не свалился с помоста. Спрыгнул, развернулся, народ от меня как-то в стороны, подхватил свои тряпки, по полу разбросанные, и на выход. Скорее к Фатиме, скорее домой, скорее от этих... таксидермистов.
Фатимы не было, она тоже слышала. Убралась подальше. Я – на выход и где-то в переходе под лестницей меня слегка плечиком приподтолкнули, ножку приподставили, я сходу – в открытую дверь. Чулан вроде какой. Дверь за спиной – хлоп. Темно. Мужики какие-то. Один за руки держит, другой сразу в штаны ко мне полез. И вообще – пытается во всюда сразу. Живот щупает, к попке прижимается, лифчик сдвинуть норовит, кажется, еще одновременно и на себе штаны расстёгивает-развязывает. Шива многорукий. Горячий, потный, липкий. Сработал на автомате: сильный прогиб вперёд и левой пяткой назад. Попал. Повезло. Мне. Мужик уже успел нижние пуговицы на кафтане расстегнуть. От толчка моей головой в живот, и передний завалился. Рук не отпускал, пока я ему тем же коленом на причинное место не встал. Оба воют и матерятся. Я шмотки – что в темноте ухватил – и к двери. Опа. Дверь открывается – в проёме третий. Вот теперь хана. Сам же дочку учил: после удара по гениталиям или убивай, или убегай – пощады не будет. Добить этих – не смогу. Убежать – тоже. Сейчас они меня... во всюда куда найдут. Через дверь свет снаружи, один из лежащих ухватил меня-таки за ногу. Тут от двери голос:
– Отпусти.
Этот, что ухватил, пополам с матами:
– Не лезь, Артемий. Хочешь – в очередь стань.
– Отпусти её, первым в очереди – Гордей. Сказать ему?
– Давай мы её все вместе. Все едино ей завтра либо Гордей, либо дочка его – все поломают. Хучь целенькой попользуемся. А потом скажем...
– Отпусти. (мне) Пошли.
Так, тряпки подобрал, бочкам-бочком мимо него в дверях. А на мне никаб на голове, лифчик и шортики со штанинами. Тут я сейчас в проёме дверном его голым животиком "влажно дрожащим" задену, у мужика крышу снесёт и... Тут он меня за плечо – цап. Началось...
– Накройся.
Однако... Одну юбку вокруг тела, другую на плечи.
– Пойдём провожу. А то тебя еще кто-нибудь... Я – Артемий. Артемий-мечник. А тебя как звать?
Ну и что ему может ответить "княжна персиянская"? Которая не говорит, не княжна, не персиянская, не девушка вообще? Мычу. Типа: "нихтферштейн факеншит". Понял, ведёт дальше.
А куда он меня ведет? Как заведёт куда... Ой-ей-ей. Нет, вывел к людской, вроде и Фатима там. Тут он меня за плечо маленько назад и в тёмный угол, к стенке спинкой. Вот, опять хватать будут. Ухватил, за подбородок, лицо к себе поднял.
– Пойдёшь ко мне? Мне Гордей должен. Попрошу – отдаст. Даже пальцем не тронет. Как на Гордеевский двор приведут – я тебя и заберу. Неволить не буду. Работой изнурять не буду. Плетей... тоже не будет. Обещаю. Пойдёшь?
Ни фига себе! Мне предложение делают. Да еще какое. Это куда круче чем просто "в замуж". Чтоб в этом мире да у невольницы спрашивать... Да еще обещать, что пороть не будет! Чудны дела твои, Господи! Есть же и в этом мире приличные мужики, которые даже к рабыне... как к рабыне, но по-доброму. Нет, добрый человек, не пойду. Мне просто не дойти до Гордеева двора. Да и если я с тобой буду – обоим скорая смерть. Ты хоть и мечник, а против Степаниды – ребёнок с прутиком. Но... спасибо на добром слове.
Что на меня нашло... Сунул ему в руки тряпки свои, чтобы руки у него были заняты, одной рукой обхватил за затылок, другой пуговичку на никабе скинул и – впился в губы. У него глаза все шире и шире. Тут я тряпки назад, личико прикрыл и – ходу. К Фатиме. Пока единственный нормальный в этом дурдоме – не очухался.
И побежали. Сначала танцевальное лишнее снять-собрать, нормальное одеть. Потом бегом на Степанидино подворье. Юлька уже там, снадобья свои собирает.
– Боярыня велела тебя срочно с подворья увести. Хотенею Ратиборовичу отдать тебя пришлось обещать. Иначе Гордей никак на свадьбу не соглашался. Позор свой вспоминал – как ты его перед слугами да боярыней на колени поставил. Забьёт-замучает. Да только боярыня таких клятв не давала. А ежели тебя попортят – Хотенею грустно будет. Вот добрая бабушка, о внучке любимым беспокоясь, решила тебя от Гордея и дочки его спрятать. Цени, холоп, заботу боярскую.
Цацки всякие, штаны шифоновые, еще кое чего – в отдельную торбочку. Ну, на полпуда не тянет, но вес имеет. Ещё пару торб, вроде с одеждой, торба с Юлькиными горшочками, баклажками.... Уже дело к полуночи, темно совсем. Снова побежали. Через двор к Саввушкиной конторе. Но вход вроде с другой стороны, внутрь, в люк в полу, факел горит и еще лежат. Пошли. Лестница вниз и вниз. Понять трудно, но по ступенька получается этажей 8-10. А по перекрытиям бревенчатым – всего четыре. Потом уже по ровному, бегом-бегом. Разветвления какие-то появились. Юлька выдохлась совсем. Остановились отдышаться. Платок скинула, жарко, голова мокрая... Тут Фатима ей удавку и накинула. В горб коленом – и тянет. Никогда не видал как человека так убивают.
Фатима тянет, Юльку давит, а на меня смотрит: не дёрнусь ли. Нет, я к стенке прижался. Меня же вроде, ни в воду, ни в землю нельзя. Но что там Степанида Фатиме велела...
Все. Затихла. Фатима удавку сняла, на пальце покрутила, на меня смотрит, ухмыляется.
– Страшно, малёк? Не боись. Боярыня велела тебя в укромное место спрятать.
И кивком в сторону Юльки:
– Обдери.
Покойников здесь либо обмывают, если свой и хоронить собираются по обряду. Либо обдирают, если просто так бросят. Обдираю. Снять все. Тряпки, украшения, крестик с противозачаточным шнурком, кису, что у Юльки между грудей сохранялась.
– Гребни сними, волосы обрежь.
А это зачем? Ага, понятно. Бабу без волос опознать трудно. Фатима в отрезанную косу факелом ткнула. Ну и вонища. За руки схватили, потащили подальше вглубь прохода. Так и бросили голую. Эх, Юлька-Юлька. Никогда я прежде твоего тела не видел. Пробовал, но не видел. Вытащила, выходила, выучила, в хорошее место пристроила. Все хотела как лучше, а получилось как всегда. Жизнь – болезнь неизлечимая. Всегда кончается смертью. Кому раньше – кому позже. И меня... может даже сегодня. А ты здесь полежи. Здесь сухо. Высохнешь, мумифицируешся. Черви тебя есть не будут. В отличии от меня в болоте. Прощай лекарка-горбунья. Первая моя и, наверноеm последняя, единственная женщина в этом мире.
– Не спи. Переодевайся.
Так, а что у нас в торбах? Костюм небогатого, но гордого и очень большого торка и его маленького невольника – рабёныша.
Опа – рубашка-косоворотка. Исконно-посконная русская одежда. Поганско-степнякского происхождения. Всаднику постоянно приходится горло от встречного ветра беречь, вот степняки и сдвинули застёжку в бок на воротнике-стоечке. На голову сперва бандану собственного изготовления – плешь свою приметную прикрыть, сверху чёрную войлочную шапку и по-глубже – прикрыть дырки в ушах. Да уж, удружил мне Хотеней со своим подарочком. Не дарил бы серьг, и уши бы целы, и кузнец живой. Сверху кафтанье какое-то. Длинно – кочевники такое не носят, им в седло в длинной одежде не удобно. Но я – рабёныш, одёжка с чужого плеча – сойдёт.
– Стой. Сымай штаны.
Я чего-то напутал? Штаны как штаны. Чего Фатима дёргается.
– К стене. Спиной. Руки.
Я еще и сообразить ничего не успел, а она меня к стене прижала, цапнула за горло одной рукой, коленом по моим ногам, чтобы раздвинул. Ухватила ... хозяйство моё. Жмёт и выворачивает. Лицо почти впритык к моему лицу.
– Теперь ты раб, я – господин. Госпожа боярыня велела тебя довести до тайного места. А вот каким – не сказала. Если дорогой хоть что, хоть как – оторву и думать не стану. Понял?
Я несколько офигел. Она же сама меня "господином" назвала. Тоже, как Юлька, первая и, похоже, единственная. А теперь... не, нет у холопов солидарности. И быть не может. Горло отпустила, со стены горсть земли – и мне под нос:
– Клянись. Ешь землю.
Ой-ей-ой! Да она же мне мой... Хотя покойнику все это... Больно же, мать твою!
Ем. Землю. Пока она... крутит. Вот такая модификация ветхозаветной "клятвы на стогне". Там кто-то из праотцов позвал слугу, положил руку его себе на свой аппарат и велел поклясться, что тот куда-то съездит и чего-то там сделает. Самая крепкая клятва. Не богом, не жизнью своей или детей – клятва на господских сырых яйцах. Тут, правда, не я держу, а меня держат. Но, учитывая Фатимушкину гендерную принадлежность, пожалуй, единственно возможный вариант.
Тоже часть этого мира. Надлежит принять как своё, естественное, общепринятое... Воспринять, восторгнуться и рассосать в себе.
Съел, утёрся, отплевался, оделся. Подхватил брошенные мне торбы – господин с поноской при наличии раба – нонсенс. Побежали. Потом лестницы вверх. Факеншит, как мне это надоело. Они что, не могут меня как-то попроще убить? Без всей этой беготни? Три последних дня непрерывные репетиции к выступлению. Потом собственно... мой бенефис. А по ночам – мучительно соображать как-таки выскочить... из под топора.
Последняя дверь, за ней лаз. Нора какая-то. Вылезли. Наконец-то. Небо над головой.
"Она любила на балконе
Предожидать зари восход.
Когда на тёмном небосклоне
Звёзд исчезает хоровод".
Небосклон еще тёмный, но хоровод уже исчез. А вокруг какая-то стенка каменная кругом, мусор всякий, черепки. Фатима на стенку вылезла, меня вытащила. Опа... Так это же Гончары! Несколько под другим углом, но вид на огороду Ярославову мне знаком. Вон там должен быть тот яр, по которому я тогда лошадь под уздцы тащил, а сзади бежала Юлька и, то крестилась и в землю кланялась, то подгоняла и в спину пихала. Эх, Юлька... Добежала, успела. Теперь лежи-отдыхай. Вечно.
А стенка – печь гончарная брошенная. Фатима на меня цыкнула, достал из сумы баклажку. Бормотуха какая-то, судя по запаху. Сама рот прополоскала, по-обливалась, на меня брызнула... пошли.
Гончары хоть и не город, а свою огороду имеют. В огороде – ворота, в воротах – стража. Пока Фатима со стражей ругалась, я по сторонам смотрел – как же тут от ворот до той хитрой печи заброшенной добраться. В каждой приличной крепости должен быть свой подземный ход. В Киеве их наверняка несколько. Но вот вывести внешний конец в гончарную печь...
Фатима выразительно обругала стражу. На смеси русского и половецкого. И вообще: "русский баб карош – белый, мягкий. Муж дома нет – баб горячий. Русский страж – дурак. Торк домой идет – беда нет. Открывай. Нет открывай – рубить буду."
Вниз, почти бегом, вправо – на Подол.
"Алеет восток. Китайцы в поле идут.
Горсточку риса держат в руке. Славную песню поют".
На Подоле еще не поют, но уже копошатся во всю. У перевоза толкотня, гам, шум. Всем надо быстрее, а лодок мало. Это Кию здешнему было хорошо. На сотню вёрст один перевозчик. Да и то – раз в год по обещанию. Фатима влезла в эту кучу, кого плечом двинула, одному саблю показала, другого вообще в морду, кого-то за плечо да в воду. Круто. Мне машет. Бегом с хотулями. «Хватай мешки, вокзал отходит». Погрузились.
А Фатима-то как пьяная. Это с глотка-то бормотухи? Раскраснелась, рука все время на сабле, чуть-что – вздёргивается и скалится. Ё-моё. И правду пьяная. От одежды. Мужской. От сабли на поясе. От воли. Может мужу свободному в морду дать и ничего. Её, бабу, служанку гаремную, вольные мужи боятся. Вот, оружие под рукой. Где еще видано, когда девка-прислуга из гарема с саблей в руке ходила? И никто не видит, что это баба, что она эту саблю держать не умеет. Быть мужчиной здесь – счастье, быть мужем оружным, сильным – счастье вдвойне. Это мир мужей добрых. Не в смысле душевных качеств, а смысле роста, веса, объёма. А остальные все... насколько эти "добрые" позволят. Вот теперь и Фатима попала в число избранных. Хоть не надолго, хоть в маскараде с переодеванием. Но – король. При её росте – первый среди прочих.
Переправились. На берегу табор. Стадо возов. Эти в Киев хотят. Товары везут. А нынче там еще и войско. А что вои делают перед походом? Правильно – гуляют на последнее. Или – не все вернуться, или – новое добро будет. Или и то, и другое.
Протиснулись, протолкались. Фатима меня на пригорок какой-то вывела, сумы сбросила.
– Сиди здесь. Сойдёшь с места...
Глаза бешеные, на губах оскал. И вправду: зарежет торк торчёнка своего. Хоть прямо на глазах у толпы. И – никто ничего. Дикие, степняки... меж них влезать...
А на той стороне солнечный свет уже накрыл весь город. С церквами, стенами, теремами.
Город, где я стал холопом, где остались непохороненная моя первая женщина. И первый мужчина. Мой первый господин и моя первая любовь. Где меня самого впервые назвали "господином" и вбили премудрости истинного служения. Где я впервые сыграл женскую роль и роль прогрессора-инноватора.
Много чего было здесь первое. И – единственное. Поскольку впереди у меня – скорая и насильственная...
Я думал, что больше никогда не увижу этого города. Умру или выживу – здесь для меня нет места, здесь мне все равно всегда смерть.
Снизу от реки поднималась телега. Рядом с возницей сидела на передке знакомая фигура – Фатима. Нашла-таки нашего ездового. Я начал спускаться, волоча за собой сумы с барахлом. Фатима смотрела прямо на меня. Два небольших чёрных зрачка. Моя смерть на меня смотрит. Вариантов нет. Ни убежать, ни уговорить, не откупится. Она меня зарежет. Во исполнение и с удовольствием. По спине прошёлся озноб. Ужас. Смертный. Меня везут на казнь. Поехали.
Через девять лет около того же времени весной я снова уходил из Киева. Угонял последние свои обозы с полоном и хабаром. Мы сидели в сёдлах на левом берегу Днепра, от перевоза вытягивали мои возки. Рядом препирались меж собой два русских князя, два Глеба, дядя и племянник, Глеб Юрьевич – новый князь киевский, и Глеб Андреевич – наибольший воевода русского войска. За Днепром был хорошо виден город. Свежая зелень уже затягивала чёрные проплешины сожжённых подворий. Князья, присланные проводить меня, спорили что восстанавливать сначала, что потом.
Я смотрел на ограбленную, но снаружи не пострадавшую Десятинную, на синий верх бесколокольной Андреевской, на неизменный Михайловский златоверхий, вычищенный владимирцами изнутри до пустого эха. Мне очень хотелось никогда не возвращаться в этот город. Но я уже чувствовал и знал, что придётся снова идти сюда и снова вычищать это кубло огнём и мечом. Пока не станет «мати городов русских» вести себя как положено доброй матушке. А не девке гулящей, которая только и рада, что зазвать к себе хоть кого. Да сразу на спинку упасть и ножки раскинуть.
От перевоза вытянули очередной возок. Из-под занавески глянули на меня женские глаза. Не та женщина, не так смотрела, глаза совсем другие. Но снова пробрал меня озноб. Не страха смерти, а восторга. Вот ею, этой чужой женой, её телом и душою, разумом и неразумностью, сотворил я великое дело – пробил стену. Берег того русла, что зовётся «течение истории».
И вся эта мешанина, подобная горному селю из воды и грязи, вывороченных валунов и выкорчеванных деревьев, селянских крыш и унесённых овец... Все, что зовётся Святая Русь, уже поворачивает, ползёт, лезет, выдавливается и выпихивается потихоньку, не понимая этого – в новое русло.
Надо еще будет каждый день долбить и расширять эту дыру, надо ставить препоны в старом русле, чтобы не пошло все это прежним путём. Да и новое русло, хоть и уводило от бед мне известных, но к иным, мне покуда неизвестным бедам могло привести.
Но! Я это сделал!
Господи! Ты дал мне силы и разум. Вот я, перед лицом твоим. Делаю что могу, по мере сил собственных и собственного же разумения. От тебя принятых. И если не будет от трудов моих толка, то и грех сей на тебе будет, Господи.
Ибо я делаю все что могу. А ты?
Конец четвёртой части
