Текст книги "Зверь Лютый. Книга 21. Понаехальцы (СИ)"

Автор книги: В. Бирюк

Соавторы: В Бирюк
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

Такой он её никогда не видел. И не ожидал увидеть.

Однако, человеческий мозг… интереснейшая штука. Это вам не по пикселям тупо сравнивать!

«Распознавание образа» – прошло. Картинки – нынешняя и прежние – совместились. Кусочками, деталями. «Характерными фрагментами». Пошло осознание. Осознание смысла и последствий присутствия опознанного субъекта в данной ситуации. В ситуации уже прежде воспринятой, оцененной, стандартным лейблом – «разврат премерзкий» – промаркированной.

* * *

Болезнь «ухо-глаз» – фигня. Заткни уши или закрой глаза – и будь здоровеньким. А вот конфликт «глаз-душа»…

«Видят, но не разумеют». И не хотят разуметь! Не от глупости – от самосохранения. Потому что «разумение» – выносит мозг. Понимание реальности – путь к сумасшествию.

«Блаженны нищие духом».

Назовём это «комедией положений». Сюжет строится на случайных и непредвиденных стечениях обстоятельств.

Тут, правда, «обстоятельства» – не случайны (для некоторых), и вполне предвидены (для тех же). Но главный герой-то – вовсе не при делах! И что? Чем не комедия? Где сказано, что «герой» – должен смеяться? Смех – дело зрителей. А Пьеро, например – плачет.

«Весь мир – театр. И люди в нём – актёры».

Ты думаешь, что ты зритель, тебе показали непристойную сценку – ты можешь закидать актёров гнилыми яблоками и, отплёвываясь, уйти со своего места в партере? Но разве ты купил билет? Нет, дружок, тут не балаган с Петрушкой для твоего развлечения. Тут Петрушка – ты сам. Тут играют тебя. У тебя есть роль. Твоя, лично, роль. И тебе надлежит произнести свои реплики, предусмотренные сочинителем этой пиесы.

Ты – отыграешь своё. Не за деньги, не за аплодисменты. Потому что – иначе не можешь, «силою вещей», по свойству твоей собственной природы. «И хай воно горит!». Иначе – никак.

* * *

Затряс головой: нет! Не верю! Не может быть! Обман, ложь…

– Не тряси головой, Изяслав, отвалится. Ты правильно узнал. Это она, инокиня Софья, Улита Степановна Кучковна, бывшая жена князя Суждальского Андрея Юрьевича. Твоя мать. Родительница. Курва.

– Нет! Ложь!

– Не ори! Я не хочу, чтобы твои витязи… или другие люди… узнали о… об этом. Хочешь, чтобы по всему света слава пошла? О том, что ты – курвин сын?

– Лжа! Обман! Наваждение!

По эмоциям – вопль души. По децибелам – почти шепот. Уже хорошо. Вменяем.

– Ты много раз слышал, что мне лжа заборонена. Кто про меня вспоминает – обязательно про то сказывает. Ещё и смеются многие. Дурень, де, Воевода Всеволжский, не можно жизнь земную прожить людишек разных не обманывая. Такое, де, только юродивым гоже. Кому как. А только от меня лжи не услышишь, мне Богородица лжу запретила. В неё-то, в Царицу Небесную, веруешь?

Он поражённо смотрит на меня.

Нет! На все мои слова – нет! Мне вообще – нет! Но в Богородицу…

– Д-да.

* * *

«Скажи мне Да, Да, Да, скажи мне Да,

И будет счастьем жизнь твоя полна».

«Счастьем» – в моём понимании этого слова.

* * *

– Вот и славно. Ты видел своими глазами, слышал своими ушами. Как твоя матушка, бывшая княгиня, инокиня православная, по скотячьему, как сучка блудливая под кобельком, беса тешила, разврату богомерзкому предавалось. Ты же слышал?

– Д-да.

Он растерянно смотрит на меня. Шевелит губами, пытается найти слова.

– Нет! Она же… Мать моя… Она же умерла! Она же в Москве сгорела! Ливаки… их всех… её с братьями… и горожан…

Я разглядываю его сочувственно, чуть покровительственно. Покачав головой, снова разливаю по стопочкам.

– Давай-ка выпьем. Да поговорим на трезвую голову. Расскажу я тебе. Что сам знаю, что от других дошло. Весной этой, как ты знаешь, пришёл я в Боголюбово. К князю Андрею. Без воли его я сам – по Руси ходить не могу. «Указ о ссылке с высылкой» – ты сам слышал. Князь Андрей меня не казнил, не выгнал. Принимал у себя в трапезной. Ты сам там был, сам видал. Ты после у него спрашивал – с чего мне такая честь? – Не ответил… Ну, тогда я скажу.

Тут бы осторожненько. Лишнего не болтануть, себя в качестве первоисточника – не надо. И побольше достоверных, проверяемых деталей.

– Андрей Юрьевич заподозрил, что жена… ему неверна. Дело такое… не всякому доверить можно. Мне… доверился. Меня в Залесье знают мало – вот и послал. В Ростов, чтобы Улиту, которая Софьей стала называться, привезти в Боголюбово для… для разговора. Хрипуна знаешь? Слуга верный у князя Андрея? Был. Упокой, господи, его душу. Сбегали мы с ним и со служанкой одной в Ростов. В монастырь тот забрался, уж совсем приноровился Софью к мужу да государю отвезти. Тут она… Она нас сдала епископской страже.

– А они-то причём?!

– Потерпи, расскажу. Меня повязали да кинули в лодию. Твоего дядюшки, Петеньки. Петра, стало быть, Степановича Кучковича. Который в Ростов за сестрицей своей приходил. Так я в Кучково и попал.

Вспомнился мне тамошний застенок, покойный городничий, дыба, плети, игры Софочки, злоба её тогдашняя…

– Из Кучково удалось выбраться. Когда городок сожгли, углядел среди полонянок твою матушку. Дядьёв твоих – Якима да Петра – в бою убили. Многие люди погорели или побиты были. А вот Софья… уцелела.

– Как это?!

– А так. Она, Изяслав, молодых литваков по-ублажила особенно. Ты про «ростовский поцелуй» слышал?

Ишь как полыхнул. Хорошо эти ребята краснеют. Резко, быстро. Кипчака так в краску не вгонишь. Не по бесстыдству – по насыщенности кожного покрова кровеносными сосудами.

– Вот когда она уже с десяток этих… пылких вадовасов… – я её и заприметил. Прополоскал малость, вкинул в лодочку и речкой-реченькой – сюда.

Я снова наполнил стаканчики. Парень не может оторвать глаз от моего лица, не может закрыть рот, весь пламенеет – аж уши стоп-сигналом горят. Смесь тайного, стыдного, запрещённого, увлекательного, манящего, воображаемого и… изгоняемого. А ещё тяжкий спешный марш в шесть сот вёрст по реке, горячая баня, поздняя ночь. И стопочки «клюковки».

Как бы не переусердствовать. Он мне нужен не только живой, но и соображающий.

– Как настоечка? Хорошо пошла? Стряпуха моя делает. Так вот. Что матушка твоя на передок слаба – ты сам видал. Однако по разговорам разным, а прежде всего – с её собственных слов, получается, что князь Андрей – прав. Изменяла она ему. Чуть не со свадьбы. Так что ты, князь Изяслав Андреевич, вовсе не Андреевич. И, соответственно – не князь.

Пытающийся закусить сухариком Изяслав – поперхнулся, закашлялся. Пришлось перегибаться через стол, стукнуть его по спине.

Забавно: мы с ним ровесники. По годам тел. Но не по возрасту душ. Я чувствую себя рядом с ним – много старше. Мой покровительственный тон – не чистый наигрыш. Скорее – разрешение самому себе. Говорить так, как чувствую. Мне его даже несколько жалко. Хотя он – русский князь и «эксплуататор трудового народа» от рождения.

– А… а кто?

– Ты-то? Плод греха, отрыжка похоти, блевотина разврата. Как в святых книгах сказано: и прокляты будут дети блудодеев, и не будет им спасения небесного. Поленья для преисподней. Ты все эти слова обличительные – лучше меня знаешь.

Парень вдруг прямо на глазах начинает бледнеть, судорожно дёргать кадыком.

– Ну-ну-ну. Загадишь тут. Там в сенях – ведро поганое. Два пальца в рот и проблеваться.

Парень кидается к дверям, падает в сенях на колени перед помойным ведром, громко и выразительно знакомит мир с содержимым своего желудка.

Ария постепенно стихает, когда я подхожу к нему. Потыкиваю носком сапога:

– Грабки-то свои прибери. Растопырился – не пройти.

Разглядываю его, коленопреклоненного, в обнимку с мусорным ведром, сверху. Чуть сочувствующе, чуть презрительно. Подаю ему половую тряпку:

– Мордень-то вытри.

Изяслав несколько посвежел. Накатываю ему ещё стопочку. Он отрицательно трясёт головой. Но я, с уже отчётливой интонацией старшего к младшему, уже не дружеской, но презрительной – «право имею», командую:

– Да ладно тебе, бери пока дают. Разговор-то не закончен.

Поглядев, как он справился, презрительно хмыкнув на его передёргивание, продолжаю:

– Ты спросил: если ты – не Андреич, то кто? Отвечаю: Петрович. Кровный батюшка твой – Пётр Степанович Кучкович. Так выходит со слов твоей матушки.

– А? Чего?!!!

– Тихо ты. Не ори, дурень. Слушай. Выбраться живым из Москвы я был не должен. Потому разговоры при мне вели… откровенные. Потом с Улитой… дорога длинная, она много чего…

– Не верю!

Я внимательно его разглядываю. Потом начинаю похабно улыбаться.

– А хочешь – я её саму сюда позову? Она нынче как кошка мартовская – дорвавши. Довольная, аж облизывается. После случки – не остывшая. Она такие… всякие детали-подробности расскажет!

Он пытается собраться с мыслями. Не надо тебе думать. Тебе надо слушать. И впитывать. А от мыслей хорошо помогают картинки. С запахами и тактильными ассоциациями:

– С матушкой повидаться хочешь? Облобызаться, поликоваться, поручкаться… С курвой курвённой, блядкой блудливой. Вот прям из-под мужика чужого, ещё горяченькая, не просохшая и – к сынку любимому на грудь. Обнимает, прижимает, нацеловывает. Да вспоминает – как только что мужик с твёрдым хреном её за титьки дёргал да мял. А теперь туда же и сыночек… притирается. Замараться не брезгуешь? Вся сегодняшняя парилка да помывка – впустую.

Сработало: воображением обладает. Эк как его передергивает.

Парень опускает голову, мечется взглядом, ломает пальцы. А я продолжаю менторским тоном. Как о давно известном, очевидном. «Это ж все знают». Странно, что ты этого не уразумел.

– Оженили их тогда в Кучково с Андреем. Через месяц Андрей в поход ушёл. Пришёл к ней братец, дядюшка твой Яким, пощупал брюхо да сиськи. Решил, что порожняя ходит. Ну и… Дядюшки твои – твою матушку… в очередь без перерыва. Братья родные сестрицу младшенькую. Вот ты и выродился. Мало того, что от блудодейства, от измены жены венчанной, так ещё и от кровосмешения. Да не единожды. Да не от одного брата.

Множественное отцовство – в русле здешнего мировоззрения. Что в реале это… В «Святой Руси» генетика – не лженаука, она просто отсутствует.

Снова неотрывно смотрит на меня. В распахнутых глазах – паника, ужас, никаких мыслей. Стресс. Катастрофа. Полный бздынь. Все помороки забил. Теперь как в пьянке: «И сверху – отполировать».

– Трижды и четырежды преступное зачатие. И ты – плод сего. Изяслав, на тебе места чистого нет! На всём, на малейшем волоске твоём, на любом кожи кусочке, на каждой капельке крови – печать сатанинская. Отродье клеймёное. От пяток до макушки, от концов волос до мозга костей. Ты весь… в мерзости зачат, из мерзости сделан. То-то враг рода человеческого ликует! То-то бесы ныне в преисподней выплясывают! Исчадие непотребства многократного и злоизощрённого – в князьях русских! Наследник светлому князю Суждальскому, самому Боголюбскому! Он-то храмы божие на земле ставит, а сынок придёт – в вертепы бесовские переделает!

– Нет! Я никогда…!

– Да! Ибо природа твоя – такова! Ибо и зачат ты по наущению диавольскому! Промыслом врага рода человеческого. Суть твоя такова: слуга Проклятому. Даже не с рождения, ещё раньше – с зачатия. Даже ещё прежде – с умысла о том.

Кажется, парень совсем смят, размазан. Ни одной мысли, осознанного намерения. Растёкся в слизь душой. Готов к употреблению. Хоть вместо масла – на хлеб, хоть дёгтем – на сапог.

Нет. Нашёл за что зацепиться.

– А отец?! Отец про это знает?!

Да, для любящего и любимого сына, первенца, помощника и сотоварища в делах родителя, фигура отца – крепкий столп, души опора.

Я это уже проходил. С Вечкензой и Пичаем, например.

– Нет, не знает. Догадывается, подозревает. Но – не знает. И я то знание ему давать – не хочу. Потому что… – смерти подобно. Так-то – хоть какая-то надежда у него… Поэтому, когда после Москвы я Улиту от литваков вытащил, пока они её до смерти не заеб… не заиграли, то, ни слова не сказав Андрею, привёз её сюда. Где про её княгинство никто не знает, опознать её некому. Вроде – затихло всё. А тут – ты. Со своими…

– Я её отвезу! К отцу! Он точно вызнает!

– Дур-рак! «Отвезу». Матереубийцей стать хочешь?! Андрей же её казнит! Смертно и люто. Тебе этого надобно?! Отрубленную голову родительницы мячом по горнице покатать?!

Он смотрит на меня в ужасе. А я продолжаю.

– А заодно ещё и братоубийцей станешь. Или – сестро-убийцей.

Не понимает. Причём здесь братья и сестра? Объясняю. Чуть осклабившись сально.

– Ну, Изяслав, что ты как дитё малое. Ты ж сам видал. От таких игрищ – детишки заводятся. В животиках.

– А он… он – кто?

– Матушки твоей сношатель и брюхо-надуватель? Слуга мой, «ходячий мертвяк». Забавнейший, я тебе скажу, персонаж. Из него волхвы душу вынули и в кость сунули. Вот сюда.

Вытаскиваю из-за ворота, показываю костяной палец на гайтане.

Изяслав пытается сглотнуть, что-то сказать, а я продолжаю:

– Коль Софочка столь к делам безбожным склонна: измена, кровосмещение, разврат… да ещё и сана иноческого порушение… Сам, поди, слышал: клин клином вышибают. Одна чертовщина другой полно брюхо насуёт – глядишь, и чего праведного получится. Тебе – братец. Или – сестричка. Очередные. Из той же печки – свежий пирожок.

И, твердея лицом и голосом, убрав фривольный тон с сальными усмешечками:

– Везти Улиту в Боголюбово нельзя. Это – ей, матери твоей – смерть. А тебе – позор. На всю Русскую землю. Курвин сын, отрыжка похоти. В тайне такое дело не сохранить. Да хоть гридни твои – они её в лицо знают.

Представив подробности доставки экс-княгини в Боголюбово своим отрядом, пребывание её в одной лодке с ним, с его людьми, Изяслав хватается за волосы на висках, таскает себя из стороны в сторону, подвывает и мычит. Можно, наверное, уже выдавать прощальные напутствия, но мне надо ещё один кусочек вложить в эту мозаику.

– Успокойся. Никто про твоё позорное происхождение не узнает. Живи себе, как и жил. Разболтать – некому стало.

Не сразу, но доходит. Он прекращает «вырывать власы и посыпать главу», несколько удивлённо поднимает на меня глаза.

– О твоей тайне знали Кучковичи. Яков, Пётр, Улита. Ещё епископ Ростовский Феодор.

– Как?! Откуда?!

– Оттуда. Почему он её к себе в Ростов в монастырь и прибрал. Братья Кучковичи, после моего посещения Москвы… преставились. Улиту я с Руси убрал, в здешних дебрях спрятал. Ни она – кому, ни ей – кто. Пока ты сюда с дружиной не пришёл – вообще и слов никаких не звучало. А Феодора я вчера казнил.

Парень снова начинает резко бледнеть. Как-то я… раскачал у княжича кровяное давление. Как бы до сердечного приступа не довести. Или, там, инсульта. У молодых такие хохмочки тоже случаются. Хотя, конечно, реже, чем недержание.

– К-казнил?! Еп-пископа?! К-как?!

– По суду. Провёл суд, заслушал свидетелей, объявил приговор, отрубил голову…

– Нет! Неможно! Он же архиерей!

– Хочешь – голову покажу? У меня лесовиков много. Чучельников. Нынче делают. Как лосиную – на стенку вешать.

– Врёшь! Ни один человек епископу главу топором…!

– Сколько ж повторять тебе! Я никогда не вру! Я – не топором. У меня для таких случаев особая машина построена. Гильотина называется. Люди ещё говорят – «врата смерти». Ножик сам собой падает, и бздынь – головёночка в корзиночку…

У Изяслава богатое воображение. Судя по скорости, с которой он метнулся к уже знакомому ведру. А зря – нечем. Кроме стопки водки и желудочного сока…

Как же там, в народных мудростях? – «Не можешь петь – не мучай…». Чего-нибудь.

– Я… мне бы… лечь куда…

– Да уж, совсем скис. Слабенький ты какой-то, Изяслав.

Я внимательно осмотрел мучнисто-бледную физиономию княжича, тощие, подрагивающие под полами кафтана голые ноги в несоразмерных тапках с чужого плеча. Э… с чужой ноги. Вышли-то мы с ним на минуточку. А оно – вона как. Уже, поди, ищут. Надо возвращаться к народу.

– Сейчас идём в баню. Так?

Изяслав замучено кивнул.

– Одеваемся. Топаем к «фурункулёру», вниз к реке. Там – на коней, к Окскому двору, поднимаешь своих, грузитесь в лодии и ходу. В Боголюбово.

– З-зачем?

– Затем. Дела такие складываются, что наших с тобой умов – маловато будет. Надобно твоего отца… э… Когда ублюдок от греха жены в чьём доме живёт – муж еёный ему кем доводиться? Ты ему – приблуда, пащенок, курвино отродье, а он тебе… Не знаешь? Вот и я не знаю. Ладно. Докладываешь ему всё, чего понял. Андрей – муж добрый, государь прирождённый – сообразит, совет даст. Главное доведи: я – Андрею не враг. Против него – не пойду, вреда какого – и в мыслях нет. Софью – приберу в леса. И искать кто будет – не найдёт. От неё звона не случится. Федю Бешеного – я уже. По суду, чистенько: за дела его другие, за грабежи да людей мучения. Нас нынче трое знающих осталось: ты, я и Андрей. Всё.

Похлопываю его по плечу, подмигиваю, улыбаюсь.

– Да не трясись ты так. Не боись – тайну твою сохраню. Про позорище твоё – люди не узнают. Но твоих гридней надо отсюда спешно убирать. На всякий случай. Во избежание.

Он неуверенно улыбается мне в ответ. И снова мрачнеет.

Для меня сохранение конфиденциальности инфы – достаточно. Для него… он же истинно верующий! А Господь-то – всё знает, всё ведает! И про него, про Изяслава, про исчадие сатанинское, про природу его, изначально богопротивную, диавольскую.

«Пробу ставить негде».

Ну и ладно. Это дела богословские, теологические. А у меня – просто логические. Что-то ещё надо?

Надо дать Андрею чего-нибудь в руки. Для понятного любимого занятия. Тем более – подготовили. Что часть показаний из пыточных застенков интересны Боголюбскому – было понятно с самого начала. Сильно мы не копали в ту сторону, но пару десятков листов выжимки сделали.

– Ещё дам тебе кое-что из расспросных листов. Что люди епископские болтали. Андрею пригодится.

Никаких просьб присовокуплять… не следует. Железа там, полотна… не своевременно. Нефиг перегружать «верблюда взаимоотношений» всякой… «мелкой соломинкой».

– Вставай, пошли.

Протрезвевшие полуодетые телохранители с обнажёнными мечами метались по двору, хватали моих людей… Наше появление привело их в видимый восторг. И – тревогу:

– А что с княжичем?! Почему бледный?!

– Не рассчитал малость. Лишнего принял.

Несло от нас обоих хорошо, признаки «птичьей болезни» были очевидны. Телохранители, перепуганные предположениями о собственном упущении, об исчезновении объекта («не досмотрели, ироды!»), сдували с княжича пылинки, вились вокруг него, как заботливые мамки-няньки вокруг единственного дитяти. Даже команда отправиться назад, ночью, за 12 вёрст на Окский двор – не вызвала у них противодействия.

А вот уже там, когда Изяслав, протрезвевший, но не осмелевший, пряча глаза от моего требовательного взора, скомандовал:

– Гридней разбудить, грузиться в лодии, выступаем немедля.

Началась буза:

– Не… куда?! В ночь да в холод?! С чего это?! У нас и припасов нету… добры молодцы – загуляли, ни поднять, ни собрать…

Рявкнуть по-командирски – у Изяслава не было сил. Пришлось вмешаться:

– Надо. Надо господа дружина. Дело спешное. За задержку – князь Андрей неудовольствие выкажет. Вот пакет. С доносами на… на разных людей. Так что, аллюр – три креста… Э… В смысле – во весь дух.

Я сунул в руки Изяславу пакет с избранными местами из показаний епископских людей. Вопиющие случаи грабежа, пыток, обмана… Доносители и споспешествователи, убийцы и насильники, вымогатели и выгодополучатели… оставшиеся в Ростове, в Суздальской земле. Ярые сторонники Феди. И – вероятные противники Андрея.

И ему, и Манохе – будет что почитать на сон грядущий.

Быстренько выдали суздальским припасов разных, столь полюбившейся «клюковки», лоцмана с лодочкой и факелами…

Наконец, лодейки одна за другой отвалили от берега. На передней на носу сидел нахохлившийся, скукожившийся Изяслав, завернувшийся в чьё-то одеяло. Совсем не таким – гордым, энергичным, властным – пришёл он сюда несколько часов назад. Так я его и запомнил: измученным, растерянным, жалким.

Бодигарды сберегли тело охраняемой особы. А вот душу… Славно я по ней потоптался! Даже новость о казни Ростовского епископа пошла так, довеском.

Понятно, что «презентация» – не сама собой образовалась. С актриской… ещё расплачиваться придётся. Но – дело сделано.

Эпизод выигран – «шемаханская царица» исполнена. «Дадон» схлопотал такую эмоцию, такой силы, что все остальные новости стали не интересными.

«Его за руку я взял

Порно-сценку показал

И потом, в полночи ровно,

Приневолил безусловно».

И что характерно: никакого насилия. Ни только без войны – даже без кулачной драки! Даже без ссоры матерной! Тихонько, словами, стаканами, парилочкой… На кой чёрт армию содержать? Лучше – баню.

Ай да Ванька, ай да сукин сын! Гений, итить меня ять! Гроссмейстер мозго-промывки и лауреат душе-распялки!

Ну-ну. «Головокружение от успехов» нам не надо. Есть ряд проколов. Например, так и не вызнал: какие Андрей давал инструкции сыну. С одной стороны – интерес уже чисто исторический. С другой – помогло бы при прогнозировании.

Факел лоцмана скрылся в наползающем на реку тумане. Ночь уже хорошо перевалила за половину, но до рассвета далеко.

– Вроде всё. Людям отбой?

– Да, Чарджи. Водомеркам – сохранять готовность до света. По вышкам – доклад мне каждый час. Остальным спать.

История с Изяславом обеспокоила меня чрезвычайно. Явной системной моей ошибкой.

Бег по граблям – русский национальный вид спорта. Мне – не нравится.

Бывают ситуации непредсказуемые. Как Андрей меня вдруг в Ростов послал. И что потом получилось. «Стипль-чез по минному полю». Тут уж – «аллах акбар» и «милость Богородицы». Но – не радует. Сколь можно было, стремился я предвидеть, подготовится, «соломки подстелить».

Столкнувшись с Пичаем, уловив его «генеральную линию» я, несколько истерично после медвежатины, кинулся импровизировать. Повезло – попался Куджа. Чисто – редкая удача. А вот дальше операция уже заблаговременно планировалась, обеспечивалась.

С Калаузом уровень нашей подготовленности, продуманности вырос почти изначально. Уже было чуть времени на подготовку. Но – чуть! Снова – не моя инициатива, не упреждение, а вынужденная реакция на уже совершённую гадость.

В истории с Феодором неожиданностью было его появление. Дальше пошла равномерная, наперёд продуманная работа. Хотя и спешка была чрезвычайная.

К встрече Изяслава мы начали готовиться за два дня до его появления. Успели. Но два дня – простояли «на ушах»!

Такой режим внезапных… «медвежьих праздников» – выматывал, мешал жить.

Уровень неопределённости, случайности в наших делах необходимо было снижать. Как в делах технологических, типа варки железа или хрусталя, так и в делах… специальных. Всё больше зная о мире, мы всё лучше могли предвидеть и подготовиться. Это требовало людей, вещей, денег. Большая часть трат выглядела ненужной – «не стрельнуло».

Отнюдь – «стрельнуло». Хотя бы тем, что заставляло моих людей думать иначе. Не надеяться «на милость господню», а делать, знать – заранее.

Взамен традиционного русского «авось», распространялось иное. «Узнай – где упадёшь. И подстели соломки». «Русская душа» во Всеволжске – мутировала. Немалая часть её, обыкновенно называемая разгильдяйством, отмирала.

О дальнейшей судьбе Изяслава Андреевича я знаю с чужих слов.

Княжич молчал всю дорогу. Так и сидел на носу лодии, неотрывно глядя на реку, часами не меняя положения. С людьми не разговаривал, не шутил, не командовал. Не пел песен с гребцами. Такое молчание, при обычной его живости, было непривычно. Расспросы старших слуг – ситуацию не прояснили. Он или не отвечал вовсе, или – на самые простые вопросы – односложно.

Кормщики подгоняли гребцов, слуги пытались расшевелить господина. Наконец, им это отчасти удалось. Придя в Гороховец – самую нижнюю, ещё только строящуюся крепость суздальцев на Клязьме, Изяслав был вынужден принять участие в пиршестве, устроенном местным владетелем по случаю прибытия «высокого гостя».

Обязалово: хозяин должен «почествовать» гостя, гость обязан «честь принять».

Мой знакомец, Горох Пребычестович расстарался. Увы, посиделки получились мрачные. Отсутствие веселья компенсировали выпивкой, благо припас мы им дали. Разошлись… набравшись. А с утра пораньше над Гороховцом понёсся крик:

– А-а-а! Княжича зарезали!

Изяслава нашли полу-сидящим в постели, насквозь пропитанной кровью. Его кровью.

Официальная версия была озвучена чуть позже: Изяслав, выпив лишку, собрался отходить ко сну и уже лег в постель, когда потянулся за ножиком, уронил, порезался, спьяну не заметил раны. Отчего истёк кровью во сне.

На Руси, в сходных ситуациях, добавляют:

«И так – шешнадцать раз».

Бедный царевич Димитрий в Угличе – просто первое, что вспоминается.

У Изяслава были перерезаны паховые артерии с обеих сторон. Зеки о такой манере говорят: «Вскрыть себя как консервную банку».

Понятно, что даже и мысль о том, что сын светлого, почти уже святого и благоверного, князя Суздальского Андрея Юрьевича Боголюбского, мог свершить столь чудовищный грех – самолично лишить себя жизни, отринуть высший дар божий – уже преступление.

Поэтому – никто такого не произносил. Несчастный случай, на всё воля божья, наказание за грехи наши. Надлежит молиться и поститься. Чем все и занялись с особым усердием.

Летописец сообщает кратко:

«В лето 6673. Преставися благоверный и христолюбивый князь Изяславъ, сынъ благовернаго князя Андрея, и положиша и в церкви святое Богородици Володимери, месяця октямьбря въ 28 день».

Ни болезней, ни ран, ни битв. Ни иных событий вблизи этой даты. «Преставися». Без комментариев.

Реакция Андрея была непредсказуемой. Она отсутствовала.

Не считать же государевой реакцией казнь денщика и спальника Изяслава! Должны были досмотреть сон княжича, поленились. Срубить пару голов в младшей прислуге – вообще не тема.

Я, честно говоря, не ожидал смерти Изяслава. Какие-то планы строил. На дальнейшее с ним взаимодействие по ряду вопросов. А тут… Что самоубийство – заподозрил сразу. Перепугался.

Возможно было… Да всё было возможно! Вплоть до Суздальского похода на Всеволжск!

Нет закона, непревозмогаемого закона природы, который бы запретил Боголюбскому стереть с лица земли меня и мой город. Все суждения логические, аргументы «за и против»… Да, интересны. Но Боголюбский – все более – самодержец. Главная причина его действий – его решение. Принимаемое им на основании его внутреннего чувства «правильно». Озарение, просветление, «воля Богородицы»… он так решил. А любые доводы… так, «узелки по бахроме».

Что ситуация не подпадает под сто десятую: «доведение до самоубийства путём угроз, жестокого обращения или систематического унижения человеческого достоинства»… Не существенно – УК РФ здесь не только не работает – просто не родился.

Единственный аналог – статья в «Уставе Церковном» о наказании родителей, доведших своих детей до самоубийства путем препятствования бракосочетанию.

Не мой случай.

Андрей первенца своего любил, гордился им – я от людей слышал, в Янине сам видел. Ответки – ждал. И – боялся.

Чуть позже, через Лазаря, дошло брошенное вскользь Андреем:

– А колдуну твоему… Богородица щастит. В бумагах присланных… весточка была… от… Мальчик у меня прощения просил… за… за всё… и за твоего… плешивого – тоже.

Хорошим парнем был этот Изяслав. Даже и собравшись туда, за грань, отринув и страх смертный, и обычаи православные, об остающихся – подумал, озаботился.

Внушённое мною ощущение его собственной природы, предопределённости «диавольского отродия», не привело его ни к сатанизму, ни к крайнему православию с уходом «в заруб». Он, видимо, решил, что подробности его зачатия позволят «врагу рода человеческого» в какой-то миг перехватить управление его телом, его душой. И, убоявшись превращения себя в монстра, в демона в человеческом обличии, в слугу «Князя Тьмы» в корзно княжеском, решился лишить Сатану возможности такого успеха. Ценой своей смерти.

Не так! Неправильно! Плохой христианин был! Не законченный!

Ведь никакое действо в мире не исполнится мимо воли Господа! Ведь и зачатие, и рождение и происки Сатанинские – лишь попущением Божьим случаются! Предался «Князю Тьмы»? – Таков, значит, замысел Его. Всевидящего и Всемогущего. От начала времён тебя, со всеми твоими грехами, вольными и невольными, прозревшего, вот такую судьбу твою в ткань мира сотворяемого заложившего.

И деяния твои – не твои, и страсти твои – не твои. Ты не своей радость радуешься, не своей печалью печалишься. Разве веселиться триггер переворачиваясь? Разве грустит кирпич, с крыши падая? Так отринь чувства свои! Ибо твоё – не твоё. Одеревеней. Стань поленом сухим. Душой, умом и телом. Всё предопределено, брат! Всё тогда, тому – шесть тысяч лет с хвостиком, придумано и промыслено. Так к чему веселиться? Чужим весельем? К чему горевать? Чужим горем?

Верно говорил Бакунин:

«Или – бог, или – свобода».

Не это ли звучит в упрёке Хайяма:

«Ловушки, ямы на моем пути —

Их бог расставил и велел идти.

И все предвидел. И меня оставил.

И судит! Тот, кто не хотел спасти!».

Жаль Изяслава.

Мир праху его.

Впрочем, моя невиновность в смерти княжича, помимо отсутствия следов и улик, была подтверждена, хоть бы и косвенно, скорой смертью Ярослава – брата Андрея. Тут уж я вообще – ни сном, ни духом. Даже – мимо не проходил.

Разгребание «Фединого наследства» заняло у суздальских немало времени и сил. Ярослав, посланный наместником в Ростов, в самое кубло гадючье, не уберёгся. Попал по весне в воду ледяную, заболел да и помер. Что не просто сам в воду упал, что помогли…

«В лето 6674. Преставися благоверный и христолюбивый князь Ярославъ, сынъ благовернаго князя Георгия, и положиша и у церкви святыя Богородици Володимери, месяця априля въ 12 день».

Так начала расти княжеская усыпальница в той, новенькой, недавно освящённой, на моих глазах доделываемой церковке. В белоснежном маяке на главном хлебном перекрёстке Залесья, «Покрова на Нерли».

Андрей не спрашивал меня о Софье. Видимо, опасаясь получить ответы, которые ему будет тяжело переварить, после которых придётся совершать действия… ему неприятные. Просто – чреватые. Гибель Изяслава продемонстрировала… опасность «будирования» этой темы.

Я – не ас-Саббах, я не обманывал, не воспитывал фанатизм сказками о загробном блаженстве, «райскими садами», «говорящими головами». Увы, таких «святых» здесь и без меня полно. Будучи человеком неверующим, полагая всё это глупостью и маразмом, не мог воспринимать религиозность всерьёз. Понимая умом, в душе ощущал – всего лишь детской костюмированной игрой. Потому и не мог просчитать вполне последствия дел своих в этой части, оценить меру необходимого и достаточного воздействия.

Боголюбский был человеком живым, страстным. Что проявлялось, например, в его стремительных кавалерийских атаках, в вспышках внезапного бешенства. Зная это своё свойство безрассудности, он давил его стремлением к порядку, к закона исполнению. Охлаждая своё «хочу» своим же «должно».