Текст книги "Зверь Лютый. Книга 21. Понаехальцы (СИ)"

Автор книги: В. Бирюк

Соавторы: В Бирюк
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

Они присвоили себе право владеть миром, землёй, людьми, их имуществом, их душами, целями, ценностями, этикой. Следуя чему-то, что они обозвали «волей божьей». Право насаждать это «рабство душ» – дубьём монахов, мечами «кованных», ножами «верных». Гвоздями, которыми по приказу Феодора, прибивали к воротам дворов тех, кто пытался защитить себя, свои семейства…

Вердикт был мне известен заранее. Не тогда, когда прошёл суд, не тогда, когда его привели ко мне в горящей Балахне – ещё в Ростове. Когда топили Новожею и других.

Вердикт: «в реале – лишний».

«Неправедный суд»? – Да как хотите!

Феодора кинули в одиночку на нижнем уровне подземелий, посадили на хлеб да воду. И занялись его окружением. В ночном бою погибли воины и частью младшие слуги. Начальство… в «штабе» отсиделось. С тем, чтобы теперь посидеть в моих застенках.

Две недели я почти не выходил из пыточных подземелий. Обе, построенные на тот момент «московские» дыбы – ни минуточки не простаивали. Едва одного терпилу снимали и начинали отливать водой, как на его место водружали другого.

Трифа, которую я, в числе прочих грамотных, привлёк к протоколированию допросов, проблевалась трижды. И совершенно перестала есть.

Среди молодёжи – привлечённых писарей, служителей, было два… необратимых случая. Один – попытался организовать побег. Этим… «святым праведникам». Со смертельным исходом для всех участников, естественно. Другая – повесилась. От осознания мерзости этих «святых».

Увы, у меня не было достаточно подготовленных к такой работе людей.

Коллеги, вы когда-нибудь к подручным палачей сочувствие испытывали? Острое ощущение жалости, необходимости их поддерживать, позаботиться об их душевном состоянии? – А вы зайдите «с этой стороны прилавка».

Мы с Ноготком смогли опробовать весь арсенал наработанных методов «правдоискательства».

Как я предупреждал, использование раскалённых иголок при работе с ногтями испытуемого – «вызнать подноготную» – одноразовое мероприятие. Быстро утрачивается чувствительность.

Игры с грызунами по Оруэллу – дают большой индивидуальный разброс, технологически сложны, часто – необратимы.

Интересен вариант обработки по-Гуатанамовски – «утопление в водопаде»: падающей на закрытое тряпкой лицо водой. Динамика мощной струи сбивает концентрацию объекта. Для некоторых персонажей хватало 30 секунд. Но в условиях средневековья, где водопроводные сети не развиты, в подземелье, где были проблемы с канализацией… – ограничено.

Очень эффективна простая «стойка». Я использовал вариант «по-асадовски», но и разновидность, после которой Туполев в НКВД дал показания на всех авиаконструкторов Советского Союза – тоже вполне.

«Как ты знаешь, я довольно грузен».

Главное достоинство – ничего делать не надо. Привязал и часа через два-четыре уже можно спрашивать.

«Электрошокер чемоданного типа» – очень помогает. Но объект должен пройти и воспринять предварительную словесную обработку. Выслушать лекцию об миниатюрных «молониях божьих», о поэтапном выжигании ими души человеческой из живого тела.

Опробовали различные наркотические и психотропные смеси. Мара тоже дневала и ночевала в застенке.

Здесь важно разделять явное, демонстративное применение и тайное, внезапное.

Чисто например: человек ложиться спать нормальным, а просыпается… нанюхавшись, например, конопли.

– Где я?! Кто я?!

Головокружение, скачки кровяного давления, потеря ориентации, «стада мурашек» проносящиеся по телу, изменение тембра «внутреннего голоса», болезненность навязывания переключения фокуса внимания, некоторые акустические аберрации… В этот момент инстинктивной паники, потери самого себя – реализовать уместное воздействие.

Не для всех подходит. Момент надо чётко поймать. Я сам, например, при сходных воздействиях переходил в режим полной созерцательности. Просто терпел, как при перепое. А общая чувствительность теряется.

Всё происходит в подземелье, в условиях свето– и звукоизоляции. Ревербераторов и усилков у меня нет. Однако, исполнить «глас божий» с помощью медной трубы – вполне. Вариации известного: «в углу скребёт мышь». Но «скр» и «мышь» – должны звучать соответственно. Ещё помогают тихий плач младенцев за стеной или слабые, чуть слышные мольбы о помощи.

Звукоподражатели у меня сыскались. Правда, контроль состояния… Сухан, с его уникальным слухом, Ивашко с ноктоскопией… Как Мара – безвылазно.

Эффективное средство «извлечения правды» – «зеркальные нейроны». В средневековье люди живут плотными общинами, невербальное взаимодействие – постоянно и интенсивно. «Сухари бесчувственные» – редкость.

Индивидуумы с развитой способностью к сопереживанию часто начинали сотрудничать после показательной обработки малоценных носителей информации. Снова: воздействие по акустическому каналу оказывается, в ряде случаев, более эффективным, чем по визуальному.

Такая форма требует продвинутой режиссуры. «Чтобы пострашнее». Фокусы Хичкока полезны. К примеру: вдруг падающий с потолка труп. В знакомой объекту одежде. Или – скелет. Черти вылезающие из стен, «говорящая голова», «перепиливание живьём»…

Слепили кое-какой «китайский шкафчик». Притаскивают его помощники палача в застенок, демонстрируют, типа между делом, привязанному бедняге пустоту контейнера, закрывают. Обмениваются между собой отрепетированными репликам:

– Думаешь, сожрёт?

– Не, которого сожрало – толстый был. А этот – костлявый. Может только кожу сымет. Опять кровищи… убирать.

Закрывают ящик и уходят – обеденный перерыв. Всё затихло. Вдруг – скрип. Скребётся кто-то. В ящике. Который – пустой! Стенка с грохотом падает, и из ящика вылезает… чёрт!

Маленький такой. Подростковый. Чёрный, в шерсти, с хвостом, рогами, клыками, когтями. С мотающимся бюстом пятого размера и полуметровым эрегированным членом карминного цвета. И начинает приставать к исследуемому объекту с неприличными предложениями и многозначительными обещаниями. Типа: как оно его будет жарить. Вечно. Во всей многозначности русского глагола «жарить».

За дверью вдруг раздаются голоса, чёрт прячется в ящик. Подопытный – к палачам с воплем, всей душой как к родным:

– Черти! Там!

Палачи снова открывают ящик. Пусто, никого нет!

– Видать, в преисподнюю к себе ушёл. У них там, поди, тоже обед. Ладно, терпила. Или отвечаешь на вопросы, или мы пошли, а этот… Пусть сам с тобой разбирается. Может – живьём в пекло утащит. На копчёности. Гы-гы-гы…

Бедняга чувствует как по щеке ползёт струйка крови. От ласки когтистой лапой. Видит открытый ящик. В котором никого нет – он же видит! Своими глазами! Но оттуда вылезала бесовщина! Он же сам видел! Они уйдут, оно вернётся…

– Нет! Не надо! Не уходите! Я всё скажу!

Помогает: трое расколись, у одного – инсульт.

Тоже приспособили для демонстрации. Инсульт, паралич здесь воспринимается, обычно, как кара божья. Упоминается в проклятиях: «чтобы тебя расслаблением членов разбило». Как наказание за жадность, жестокость или, особенно часто – за сексуальные излишества.

Жертва «китайского шкафчика», наполовину парализованный схимик, с перекошенным лицом, вылупленными глазами, пузырями слюней и постоянно мокрыми штанами – способствовал. Пониманию и сотрудничеству оставшихся.

Саббах помещал своих воспитанников в рай. В мусульманский рай, сходный с борделем и кабаком на природе с музыкой. А в христианский? И вот к бедняге с небес спускается светлый ангел. С крылышками, на незаметной проволоке, с потолка. И прекрасным, «ангельским» голосом скорбит о судьбе души грешной.

– Покайся! Ибо близится час и неизбежен исход. Но безгранична милость господня…

И декорации рая сменяются на антураж преисподней.

Маленькая тележка с дрожащим объектом стремительно несётся, то проваливаясь в пучину тьмы, то возносясь, на краткие мгновения, в благость света. Но – мимо, всё мимо.

«… куда ж несешься ты? дай ответ. Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земли…».

И уже выскакивают из темноты страшные, лязгающие челюстями, морды, всё громче диавольский смех нечисти, всё сильнее несёт жаром от раскалённых жаровень, где вопиют и стенают грешники…

Иероним Босх. И его продолжатели. Вплоть до Сальвадора Дали. Химеры от Дали хорошо идут. Типа «Портрет Пикассо» или «Тристан и Изольда». В динамике, с подсветкой и звуком – очень убеждает.

Собственные воспоминания о разных пугалках. Начиная с музея Астрид Линдгрем. Тележка оттуда.

Вариации «американских горок» способствуют динамичности и разнообразят ощущения. Не только визуальные – слух, нюх, тактильность… В душную, затхлую атмосферу подземелья, наполненную запахами горящего дерева, сжигаемых грешников, дерьма, мочи, пота… вдруг врывается концентрированная волна тяжелого цветочного аромата. Постепенно вытесняемая ароматом гниющей плоти.

Вентиляторы у меня уже давно, с эссенциями мы тоже активно работаем.

Так это ещё нет больших зеркал! Нет оптики, нет пиротехники, очень мало механики… Но мы над этим работаем.

Здешнее отвратительное освещение и принудительная фиксация – расширяют возможности. Только нужно оставаться в реале.

Точнее: в той смеси средневекового реала и христианско-языческого виртуала, в котором существуют мышление туземных особей хомнутых сапиенсом.

К примеру: ядерный гриб их не вдохновит, а вот «всадники Апокалипсиса», хоть бы и тенями на стене – внушают. А уж с камерой-обскурой…

Лет двести тому Ибн ал-Хайсам в Басре и лет через сто от «сейчас» Френсис Бэкон в Англии приспособят эту штуку для разглядывания солнечного затмения. А мы по простому – таракана на стенку проецируем. Живого, конечно. Вы себе ночёвку с метровым живым перевёрнутым тараканом в одном помещении представляете?

Изображение в обскуре увеличивается, переворачивается. Ещё есть вариант с размножением. В смысле – с множественными изображениями. И – с богомолами. Очень выразительное существо. Если крупным планом.

Тут я снова несколько Леонардо обогнал: кажется, он был первым, кто применил камеру-обскуру для зарисовок с натуры. Таракан – натуральный. Кстати… Живые химеры насекомых – производят сильное впечатление. Делаем. С очень противными голосами.

Ещё: нельзя сводить допрос к упрощённой формуле – да/нет. Исследуемый объект с определённого момента начинает подтверждать любое утверждение допрашивателя.

– На Луну летал?

– Да!

– Сатану в зад целовал?

– Да!!!

«…обыкновенно я никогда ничего не доказываю. Доказывают там, в Веселой Башне. Для этого я содержу опытных, хорошо оплачиваемых специалистов, которые с помощью мясокрутки святого Мики, поножей господа бога, перчаток великомученицы Паты или, скажем, сиденья… э-э-э… виноват, кресла Тоца-воителя могут доказать все, что угодно. Что бог есть и бога нет. Что люди ходят на руках и люди ходят на боках. Вы понимаете меня?».

Дона Рэбу – понимаю. Поэтому так – не надо. Эффектно, но неэффективно.

А как надо?

Ну, например… Чисто намёком.

В Древней Греции проводят конкурс скульпторов. Десяток гениев (каждый так о себе думает) выставляют продукты своей гениальности. Нужно выбрать один, авторитетное жюри – в душевной панике и желудочном расстройстве. Умный человек предлагает авторам указать два лучших изделия. Понятно, что каждый гений на первое место ставит себя. А вот второе… И Фидий объявляется победителем большинством голосов. «Вторых» голосов.

Задача: не раскурочить психику «объекта», добиваясь от него признания по конкретному вопросу. Задача – высвобождение. Отпустить «птицу его души» в свободный полёт по древу его личных ассоциаций. Пусть летит и поёт. Свободно.

Куча известных приёмов, типа «добрый/злой следователь» или «чистосердечное признание облегчает душу» – имеют, по сути, именно эту цель: освободить «птицу души» для «сольного концерта».

Я же предупреждал! Я – свободогей, вольнопоц, либераст и… как же это…? – А! Фридомайзер! Майзаю фридомом где не попадя.

* * *

– Петька, ты чего делаешь?

– Оперу пишу, Васильваныч.

– И про меня напишешь, и про Фурманова?

– Про всех. Опер так и сказал: Пиши про всех.

Вот такие «оперные арии» зазвучали в моих подземелиях.

* * *

Конечно, это требует бОльшего искусства допрашивателя. Больше внимания, способности «войти» в личность объекта, в тему… Просто – много больше бумаги. Для фиксации этого бреда. Времени и труда для осмысления. Для выявления нестыковок. И – стыковок.

Помощники Ноготка к таким сложностям были не готовы. Они прежде сталкивались с мелкими группами расхитителей. Два-три чудака, один-два эпизода… Здесь – система. Десятки людей, сотни эпизодов, несколько лет функционирования на огромной территории. Работы… непочатый край. Так что – безвылазно.

Какие там прибамбасы технологические?! Какой ткацкий станок с летучим челноком?! – Потом! Всё потом! Сейчас понять: вот этот чудак с вывернутыми на дыбе руками – врёт или только привирает? Вот это – важно.

Затягивать – нельзя. Через две недели застеночного бдения я получил весточку с верхнего края муромских земель: вниз по Оке идёт воинский караван. Из Рязани. С сыном Андрея Боголюбского – Изяславом – во главе. Цели неизвестны, дружина невелика. Но что Боголюбский к епископу… с пиететом – однозначно. Хоть к какому. Особа архиерея на «Святой Руси» – для светских властей неприкосновенна. Только митрополичий суд. Я про это уже…

Через два дня княжич будет здесь. И Федю… придётся отпустить.

Я был в ярости. У меня из под носа собираются утащить «лишний реал». И он снова станет в здешнем реале – не «лишним». Он будет ходить по земле, отравлять воздух и души человеческие. Он будет «в реале». А не в виртуале. Где ему и место.

По счастью, к этому моменту у нас было уже достаточно материала. Для проведения суда.

Факеншит! Для суда Ваньки-лысого над епископом Ростовским!

М-маразм!

Уелбантуриться и в болото закопаться!

Но мне… очень хочется.

«Если нельзя, но очень хочется, то можно» – русская народная…

Меня пытались отговорить. Все. Даже Гапа:

– Ванечка, миленький. Не делай этого. Это ж ты всю Русь против себя! Ведь все ж озлобятся! Ведь противу всех законов-обычаев! Ведь никогда ж такого не бывало! Изведут тебя ироды…

А что сказал по этому поводу гражданин Рабинович? – «Не дождётесь!».

– Не дождётесь, не изведут. Все? Мне, Гапа, важнее твоя доброта да ласка. Важнее всея Святая Руси ругани да проклятий. Ты-то на меня не озлобишься? Не сбежишь, не струсишь? А что прежде не бывало… Всё когда-то – в первый раз случается.

Даже Мара, признавая мерзость епископа, необходимость его исключения из реала, предлагала более мягкий вариант:

– Ну придави его тихо. Помер там, от болячки какой. Хочешь, я ему так… комар носу не подточит.

– Спасибо, госпожа старший советник. За совет. Только мне просто его смерти – мало. Он убил моих людей. Всяк, кто на такое дело собирается, должен знать – он собирается умереть. Суд. Казнь. Публично. Чтобы на всю Русь звякнуло.

– Так-то оно так. Только он-то ведь… епископ.

– Сан – от наказания не защита. Наоборот – отягчающее обстоятельство.

Глава 46 1

Отчасти из-за такого общего мнения, из нежелания подставлять своих людей – ни присяжных, ни заседателей в суде не было. Судья – я. Один.

«Аз воздам».

И будет воздаяние моё… – полной мерой.

Не было у нас и адвокатов – здесь такой институт отсутствует, подсудимый защищается сам.

«Дикое русское средневековье».

Судебное заседание происходило в том самом «цирке», где несколько месяцев назад я объявлял о создании системы приказов и Табели о рангах.

Крышу уже поставили – мелкий моросящий дождик не мешал.

Полный, чуть сумрачный, зал народу. Две клетки для подсудимых. Одна – на пять человек, вторая – для одного, для Феди.

Федю с утра накачали опиатами, язык, ротовую полость – промазали новокаином. Так что он не мешал. Просто пугал людей перекошенной мордой.

Двое обвинителей, молодые ребята, погнали чтение избранных мест из показаний.

Быстренько пробежались по эпизоду в Балахне. Тут просто: были сторонние свидетели из моих насельников.

Потом пошли эпизоды из деятельности в епархии. Множество. Порезвился Федя над людьми в волюшку. По-изгалялся, по-зверствовал.

У нас не было, кроме двух исключений, показаний пострадавших по эпизодам вне Балахны. Только показания одних епископских людей против других.

Исключения – мать Манефа и Чимахай. Они, в качестве багажа, привезены во владыкином караване. После боя – обнаружены и освобождены.

Весной, когда я ушёл из Ростова, Манефу взяли сразу. Её не били, не пытали, не жгли, не ломали кости. Её пугали. Она, следуя моему прощальному совету, рассказала епископским катам всё. Не поверили. Феодор был крайне раздосадован тем, что обманулся в своей верной игуменье.

Она ж смолоду ради него на муки пошла! Отчий дом потеряла! Из верных – наивернейшая!

Поэтому ей ломали не тело, а душу.

Видеть её было больно: она похудела так, что только одни глаза да кости остались. Вздрагивала от любого звука. Не поднимала глаз, старалась не занимать места. При приближении любого крупного человека – мужчины или женщины – начинала скулить. Сжиматься, норовила присесть, забиться в угол.

У меня сложилось впечатление, что Феодор потянул Манефу в поход для меня. То ли торговаться собирался, то ли устрашать её судьбой.

Короче: возможно существенный аргумент в достижении его цели – нагибания меня лично. И через меня – Всеволжска в целом.

Кое-что из её показаний, которые Трифа записала, на суде зачитали. Манефа несколько месяцев была прислужницей в женской части тюрьмы, устроенной Федей неподалёку от Ростова. Нагляделась там на разные… судьбы и эпизоды. Её едва слышный, полностью безэмоциональный голос, сообщающий разные подробности, коим она была вынужденной свидетельницей, и довёл Трифу до… до утраты аппетита.

Летописи сохранили слова о приколоченных к воротам живьём людях, о выжженных глазах, перебитых руках, ногах, головах… Но это всё – свидетельства о событиях «под светом солнца», в миру. То, что творилась в его застенках… Я тоже – несколько дней только сухари грыз. При всех моих цинизме, пофигизме и «нелюдскости».

Вторым свидетелем был Чимахай.

Когда он пришёл ко мне три месяца назад, я, видя его несносный характер, дал ему, со спутниками, лодку и отправил вверх по Волге на Унжу. Для ознакомления тамошних язычников с «благой вестью».

Сначала дело шло неплохо. Потом местные меря за них взялись серьёзно. Одного из монахов-бесогонов убили, другого серьёзно ранили. Там бы Чимахаю и конец пришёл. Но он случайно столкнулся со Страхилом.

Ещё одна догонялочка. Был у меня такой персонаж после «Ледового побоища». Единственный выживший целый пленный из унжамерен. Сбежал как-то, вместе с другим своеобразным персонажем, тощим как скелет Гладышем, из моего застенка.

Чимахай был в курсе этой истории с моих слов. Объяснил Страхилу попросту:

– От Зверя Лютого не бегают. Пока он сам не отпустит.

Страхил и сам кое-до чего додумался. Некоторые подробности их побега позволяли предположить участие моих людей в этом мероприятии.

Мужик озлился. Что его провели. Задумался. Обрадовался. Новым возможностям, открывающимся перед ним от явленной Воеводой Всеволжским милости.

После побега Страхил осел в своём селении на Унже. Гибель множества вождей в Бряхимовской войне и последующем походе унжамерен против мари – превратила его в лидера среди Костромской мери, а история с побегом – создала почву для приязненных отношений со мной. Что позволило чуть позднее и эту этническую группу мирно привести «под мою руку».

А тогда он помог Чимахаю, с раненым на руках и мальчишкой-картографом, перебраться со средней Унжи на Кострому. Сперва – на речку, потом и до города добраться.

* * *

Кострома – из недавней (лет 12–13) постройки крепостей Долгорукого. Небольшой, около гектара, детинец на холме у впадения речки Сулы в реку Кострому. Недалеко от впадения Костромы в Волгу. Сула и в 21 веке течёт в Костроме. В железной трубе под центром города. Понятно, что эта не та Сула, которая в «Слове о полку Игореве». А вот «основатели» крепостицы были, вероятно, из тех мест.

«– Здорово, Кострома!

– Здоровенько!

– Что вы делаете?

– А прядиво, милая, мнём

– Ну мните, мните…»

Песенка из куда более поздних времён. Но – верная извечно.

По моему суждению, «Кострома» и означает – «земля льна». Лён здесь рОстят всегда. С ещё до-славянских времён. Есть на Руси «житницы», «кузницы», «здравницы»… Здесь – «одевальница». Испокон веку.

Закручивая свою «индустриализацию», я… нет, планов ещё нет. Просто поглядываю в ту сторону. Как бы мне тот «северный шёлк» с моими прялками-самопрялками скрестить. А также – с мялками, чесалками, ткалками…

Пока слава этого городка – иная.

Сейчас в Костроме – волжский вариант Тортуги. Разбойно-торговое гнездо. Сидит княжеский наместник. Но не высовывается. Очень буйное вече. Фактически «сто первый километр» для Ярославля. Людишки оттуда, да и вообще – с Верхней Волги, с Которосли, с Неро, кто с властью не поладил, бегут сюда. Их привечают – люди нужны, с туземцами, с Костромской меря – отношения… сложные. А по Костроме идёт путь в Двинскую землю. Где – «клондайк». Я про это уже…

Формально – Ростовская епархия. Но уровень благочестия… выйди из детинца – ниже плинтуса. Да и в детинце…

* * *

Добравшись до городка, Чимахай принялся костромских строить. Учить бога любить – «правильно».

С самосохранением у него… Как у всякого истинно верующего: «С нами бог! Кто против?». «Против» были местные – убили его второго, едва начавшего выздоравливать, спутника. Самого – схватили и мордовали.

Тут к городу пришёл епископский караван. Власть переменилась, «кованные гридни» владыки малость порезвились – посады сожги нафиг. Городок прошерстили. До звонкого эха в пустых хоромах. Парочку чудаков – живьём на воротах распяли, пяток – в реке утопили, иных многих – просто и «непросто» порезали. Худоверующим – в поучение.

Феодор ожидал от спасённого им Чимахая благодарности. А тот стал обличать неправый суд и корыстолюбие епископское. Кому ж такое понравится? Лесоруба-правдопила – снова в железа. Так до Балахны и доехал.

Пару Костромских эпизодов, инкриминируемых епископу, Чимахай озвучил сам. Также, вспоминая свой постриг, приобщение к обетам иноческим, «правило трёх вин», потребовал смертной казни для Феодора. Как для «от веры христовой отступника и злодея закоренелого».

Народ… ахнул. Инок – архиерея на смерть обрекает?! По винам-то – «да», но вот по статусу… Невидано-неслыхано.

«Все равны перед судом»… Здесь такое не только не писано – и не подумано. Все равны только перед божьим судом. Да и то…

Подельники епископа вели себя по разному.

Один просто объявил, что суд не признаёт и говорить не будет. Так и просидел весь день, не отвечая на вопросы, читая себе под нос молитвы. Другой, начальник охраны, упирал на то, что только выполнял приказы епископа. Пришлось вспоминать понятие «преступный приказ». Третий рыдал и вопил. «Не виновен я! Оболгали облыжно!». Когда же было показана особая жестокость, прямой садизм, в делах его, начал безумно хохотать и грызть деревянные прутья решётки.

Я не могу судить их за дела Ростовские или Костромские. Не моя юрисдикция. Но разбор эпизодов веду: особенность русского средневекового судоговорения – рассматриваются свидетельства не только свидетелей преступления, но жизни подсудимого.

«Публикация репутации».

Феодор и его люди, по моему представлению, есть группа лиц, вступившая в преступный сговор с целью отъёма, мошенническим и насильственным способами, чужой собственности, в т. ч. и моей (государственной), в границах моей юрисдикции. Реализация этого преступного замысла привела к гибели двух и более лиц. В т. ч. гос. служащих, находившихся при исполнении служебных обязанностей.

– Смягчающие обстоятельства?

– На Феодоре божья благодать почиёт!

– Это не смягчающее, а отягчающее.

Накачавшись «благодатью», нужно сперва выжечь в себе эту сущность. А уж потом можно и живым людям глаза смолой заливать да выжигать.

«И всё хорошее в себе – поистребили». «С особым цинизмом…».

Тягостное, изнурительное занятие. Уже темнело, когда я закрыл заседание.

«Утро вечера мудренее».

Верю. Кому-то, где-то, когда-то. Мне к утру ничего нового не при-мудрилось.

Двоим из шести, за сотрудничество со следствием – каторга. Остальным…

Утром, вновь собрав заседание, я объявил вердикт:

– За многие злодейства учинённые противу Воеводы Всеволжского приговариваю шиша речного, именуемого епископом Ростовским Феодором, к смертной казни. Через отрубание головы. Машиной. Приговор привести в исполнение незамедлительно.

Народ ахнул. Народ заскулил, забурчал, засопел. Множеством разных дыхательно-шевелительных действий выказал мне свой несогласие. Волнение, смущение, изумление и… и ожидание. Ожидание невиданного зрелища.

Дважды невиданного.

Казнь епископа.

Казнь машиной.

О рассуждениях моих, приведших меня к идеи гильотины – я уже… Прошёл год с тех пор, как разгромив караван муромских «конюхов солнечного коня», я задумался об устрашении.

«Улита едет, когда-то будет» – русская народная…

Моя «улита» – приехала.

Повторюсь: казнь есть не только устранение конкретного куска мусора человечества из функционирования в реале, но и воспитательная мера, предотвращающая появление подобных фрагментов дерьма в будущем. Воспитательная функция казни до 19 века – в Европах обязательна и повсеместна.

Что я, империалист какой? Чтобы пренебрегать традициями и чаяниями всего «прогрессивного человечества».

Установка была прежде построена. На задворках. И – опробована. На брёвнышках, на баранах. Ныне её уместно изукрасили и перетащили прямо на Стрелку. На самоё остриё, на площадку, с которой хорошо просматривается и Волга, и устье Оки. Там в 21 веке парк сделают. Хорошее место, душевное.

Вот туда мы все и потопали.

Ропот народный то затихал, то усиливался. Уж больно эти «ворота с топором» ни на что не похожи.

Простенькое белое распятие на самом верху, мудрые мысли о смерти на нескольких языках и алфавитах по перекладине и столбам. Красные ленты на чёрном фоне обугленного дерева.

«Врата смерти».

«Оставь надежду всяк сюда…».

Входящий, вносимый, укладываемый…

Феодор, к этому моменту, несколько ожил. Начал кричать, рваться. Пришлось вставить ему кляп. Вот так, выгнувшийся, пытаясь сдвинуть затылком ограничительный брус, со связанными за спиной руками, он и лежал, привязанный к нижней доске, лицом к зрителям, в этих воротцах.

Сколько эмоций! Какая экспрессия! Натюрлих, факеншит!

Почти как в мой первый день здесь, в «Святой Руси».

«Утро стрелецкой казни» на Волчанке.

Разница? – Мозгов у меня прибавилось. «Святая Русь» жизни выучила. Потому рукоять топора – теперь у меня.

Ну, Ваня, с богом.

И я дёрнул рычаг.

Почему сам? Потому что тут… как бы сакральный смысл. Типа: Воевода Всеволжский – сильнее владыки Ростовского.

«Смерть – высшая степень унижения».

Унижение – для него, возвеличивание – для меня.

Ещё: я не могу поручить это дело кому-нибудь из своих людей. Оно… против общего русского закона, против «с дедов-прадедов заведено». Это – новизна. По общему чувству – опасная для жизни и души.

Только – личным примером. Первому – мне. Не посылая на столь опасное дело – кого-то другого.

Для них это святотатство. За которым последует расплата. Наказание божье, казни египетские. По «Житию Авраамия Смоленского»:

«И после того как блаженный скончался, сбылось пророчество святых апостолов о преследовавших и прогнавших святого, так что одних из епископов постигла внезапная смерть, у других же появились на ногах синие прыщи, которые лопались, а еще одному внезапный огонь, сошедший свыше, иссушил руки и ноги, у другого же распухла нога и начала гнить, а поскольку она прикасалась к другой, зараза перешла и на ту, и он умер лишь через три года, у другого же язык стал как затычка во рту, и, написав на доске, он признал свой грех, что изрек хулу на святого Иоанна Златоуста; а Евдоксию поразила жестокая болезнь, ибо у нее из недр шла кровь, а потом был смрад, и она извергла из себя червей, и так злообразно кончила она свою жизнь горькой смертью».

Мои люди, выросшие в этом, впитавшие «с молоком матери» вот такие суждения авторитетнейших мудрецов, ожидают вот таких последствий. С синими прыщами, иссушением или опуханием, с кровотечениями и червячками из разных мест.

По вере своей.

А мне – пофиг. Бред, брёх и суеверия.

Им – нельзя, мне – можно. Нужно.

«Будущее вкус не портит мне,

Мне дрожать за будущее лень;

Думать каждый день о чёрном дне —

Значит делать чёрным каждый день».

Нет на них Губермана.

Вымаливать, чтобы «ответка не прилетела», чтобы «чёрный день» не настал… Не моё.

«А не верю я

И ни в сон, и ни в чох,

Ни в вороний грай.

А я верую в свой червлёный вяз».

И Васьки Буслая – тоже пока нет.

Я этого хочу. Я хочу, чтобы эта сука – сдохла.

Треугольный нож, утяжелённый по верхней кромке дубовым брусом, стремительно ускоряясь по закону сами знаете какого Исаака, мгновенно пролетел по смазанным колёсной мазью канавкам в столбах гильотины.

Ударил Бешеного Федю чуть ниже основания черепа.

Чуть наискосок, из-за запрокинутой головы, прорубил шею.

Чавкнул, хрякнул. Остановился.

Плотно закрывая собой перерубленные артерии дёрнувшегося тела.

Голова, с негромким деревянным стуком, отскочила от удара в корзину.

Гильотина выплюнула. Тьфу.

Пришлось нагибаться, садится на корточки, вынимать отрубленную голову.

У Феди при жизни было не так много волос. В основном – на затылке. Теперь, запустив пальцы в эти лохмы, охватив, чуть наискосок, чтобы вытекающая кровь не замарала мне рукав, ладонью затылок епископской тыковки, я поднял Федину голову перед собой на вытянутой руке. Показал зрителям и, развернув к себе лицом, принялся разговаривать. С отрубленной головой.

Похоже на ибн Саббаха? – Есть разница: тот разговаривал с живой головой. Которая становилась мёртвой после фокуса. Мой фокус чуть сложнее.

– Нечестивый Феодор. Многие грехи совершил ты в жизни своей. Злодеяния и бесчинства столь великие, что нет тебе ни прощения Господня, ни заступничества Богородицы. Сатана пляшет в радости, предвкушая принять тебя в жарко пылающих печах преисподней. Но – нет. Нет тебе места ни в раю, ни в аду. Здесь, в кости твоей, запираю я душу твою. Здесь, в воле моей, будешь ты пребывать рабом бессловесным, бестелесным, безысходным. Нет тебе отныне надежды. Даже и на милость Царицы Небесной. Ибо отдан ты мне в холопы. Отдан полностью, отдан навечно. И покуда я, в существовании своём мирском или небесном, в мире горнем или дольнем, не отпущу душу твою – стенать тебе, изнывать и вопиять. Неуслышимо, безотзывно. Вот, висишь ты, уже и не живой, а всё – не мёртвый. Висишь в руке моей. В воле моей, во власти моей. Навсегда. Навечно. Понял ли ты?