Текст книги "Зверь Лютый. Книга 21. Понаехальцы (СИ)"

Автор книги: В. Бирюк

Соавторы: В Бирюк
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

Я повернул голову лицом к зрителям и встряхнул её. Мёртвые глаза резко распахнулись, будто вглядываясь в толпу. Там вдруг, в ужасе, в истерике, заорала женщина. И резко замолчала – то ли сама, то ли кто из соседей – рот заткнул.

– Не мною сказано: разница между величайшим грешником и святым праведником в том, что святой – успел покаяться. Ты – опоздал. Ты – попал. В руки мои. В лапы Зверя Лютого.

Оглядел присутствующих, сосредоточился и, усиленно, будто вбивая каждым словом длинные гвозди, раздельно произнёс:

– Так. Судил. Господь. Принимаешь ли волю мою?

Молчит, поганец. Не отвечает. Что не удивительно.

Чуть встряхнул голову епископа, чуть покачал из стороны в сторону. Будто побуждая к ответу непослушного ребёнка. Подёргал намертво сжатый зубами покойника кляп. Челюстные мышцы, до того сведённые предсмертной судорогой, расслабились. Челюсть отпала. Следом выскользнул мокрый, красный, удивительно, неестественно длинный язык. В толпе зрителей кого-то повело, зашатался, завалился. Дёрнулись в стороны, не понимая, соседи – обморок.

Там образовывались какие-то течения, водовороты. Кто-то пытался убежать. От этого ужаса. Кто-то, наоборот, распахнув рты и глаза, рвался ближе. Насладиться зрелищем, впитать подробности. Чтобы после упиваться собственным страхом. И страхом слушателей детального, красочного рассказа очевидца.

С краю толпы люди стали опускаться на колени, креститься и молиться. Волна коленопреклонения прокатилась по площадке.

Я внимательно рассматривал людей. «Моих людей». Стрелочный народ. Как легко они становятся на колени, падают ниц, отгораживаются от реальности мира привычными ритуалами молитв, поклонов, крестных знамений.

Как много ещё впереди работы…

Я чуть повернул голову к себе лицом, повторил вопрос:

– Понял? Согласен? Служить будешь?

Веки покойного, выказывая согласие, медленно стали опускаться.

Всё проходит. И остаточные электрические потенциалы в этом куске мяса, постепенно выравниваются. Мышцы расслабляются. Мировая энтропия захватывает новый кусочек мироздания.

«Летай иль ползай, конец известен:

Все в землю лягут, все прахом будет».

И ты, Феденька, тоже. Но не сразу.

Довольно улыбаясь явленной покорности, я повернул голову к зрителям.

– А Феденька-то покойный, не вовсе дурак. Знает чья власть на нём ныне.

Я встряхнул голову. В толпе завизжали. Голова от толчка вдруг снова открыла глаза. Уставилась мёртвым взглядом в народ. Распахнутыми глазами, разверстым ртом, вывалившимся, чуть ли не на локоть, красным мокрым языком.

Там снова ахнули и слитный, неразделимый, бессловный стон ужаса прокатился по площадке.

– Ну-ну, Феденька. Моих-то пугать зачем? Будет, будет у тебя и время, и повод. И приказ мой. Противу врагов моих.

Алу, совершенно потрясённый, худо соображающий, замедленным, нечётким движением протянул мне, по моему жесту, кожаный мешок.

– Алу, очнись. Развяжи завязки. Или – я сам развяжу, а ты подержишь?

Ужас, нервное отрицательное трясение головой, суетливые, бестолковые движения пальцев в попытке расшнуровать горловину мешка. Открывает, раздёргивает, подставляет мне. И сам, без моей команды или знака, опускается на колени, склоняет голову. На вытянутых руках, кончиками пальцев держит над собой этот… саквояж. Лишь бы не видеть, лишь бы не коснуться.

Что-то я тебя, половчёнок, сильно оберегаю. Сабельный удар ты уже держишь, а вот визуальный – нет. В жизни мерзости много. Ты – к встрече ещё не готов.

Ну, это дело наживное, вопрос привычки.

Привыкнешь. Приучу.

Осторожно, как дорогую изукрашенную стеклянную новогоднюю игрушку, ласково улыбаясь, опускаю голову Феди в мешок. Затягиваю шнур, довольно осматриваю толпу. Благостно, чуть-чуть, двумя пальчиками, подёргиваю, раскачиваю баул. Удовольствие моё – аж сочится. В каждой мимической мышце, в каждом движении тела.

Сейчас мурлыкать начну.

Как кот после сметаны.

Мой суд – исполнился, мой враг – сдох.

Хор-рошо.

Я не Боголюбский, чтобы петь и плясать перед иконой по случаю победы над булгарами. Но радость моя видна. Радость – от победы. От казни.

«Чтобы быть непобедимым, достаточно не сражаться, возможность победы заключена в противнике, её следует у него отобрать».

Я – победил. Я – отобрал у противника возможность его победы. Вместе с его жизнью. И – его вечной душой.

Прикольно, да? Душа… вечная, богом данная… а сидит здесь, в этом куске мяса, кости… В кожаном бауле, который я качаю на пальчике.

Запоминайте. Передавайте. Есть такая возможность. Для желающих стать моими врагами.

Вальяжно прогулялся до помоста с креслом. Не отпуская мешок из рук, поглаживая его, умильно улыбаясь, поглядел, как Ноготок притащил и поставил на колени троих оставшихся смертников.

Можно бы и этих через гильотину. Но зачем тиражировать редкое зрелище? Смазывать впечатление?

Ноготок со своей секирой – вполне успешно проведёт три декапитации.

Я махнул рукой. Три раза. Хряп, хряп, хряп.

Нуте-с. На сегодня – всё.

Что, девочка, страшно? А худо ли это? Подумай-ка сама себе: одно дело – просто мужика в постели ублажать, другое – перед повелителем мёртвых – коленки раздвинуть. Трепета больше. В коленках, в сердце. В душе. А коль душа затрепетала, так и удовольствия больше. И получила, и дала.

После этой истории у меня прозвищ прибавилось. Колдун. Всеволжский колдун, Полуночный колдун, Колдун-Воевода. Ни мои игры с «деревянным золотом», с печным хрусталём, с железом… такой славы не дали. Проняла гильотина, «ворота смерти». Вновь заставила понять – во Всеволжске не так как давеча, тута – Иначе.

Для «премьеры» сошлось вместе многое. Главное – сырьё подходящее. Епископ Ростовский. Что епископ – само по себе. И что Федя – особенно. По всей Суждальщине меня люди славословили. Тайком. Вслух сказать боялися. Молитвы за меня – шепотком по всему краю. За избавление от напасти лютой. «Демон есть сей». А я демона – победил. Да казнил. Да – мёртвого! – в холопы себе, в службу принудил.

Вот даже как? Ишь ты, забавница. Победитель демонов – тоже внушает? Трепет душевный и к удовольствию стремление.

Казнь Феодора не была концом сыска. Много интересных вещей довелось узнать нам в ходе допросов. О разных людях в Суждальском княжестве. Многие темы нуждались в дальнейшей проработке. Однако пришлось оставить эти изыскания Ноготку: из Мурома просигналили – вышли лодии Изяслава Андреевича. К вечеру будут здесь.

Две «рязаночки», полсотни гридней. Суздальские княжеские гридни – бойцы славные. «Волчары». Порвут-раскидают запросто. Но… Вы будете смеяться, но мне уже не страшно. Просто по пониманию достигнутого уровня моих вооружённых сил. Стычка с ростовскими – это показала. Куча недостатков, ошибки… были. Их исправляют и будут исправлять.

Один на один – они многих моих мечников одолеют. У меня – молодёжь, опыта – чуть. В строю – тоже порубают многих. А вот в настоящем бое на моей земле… и воде… Когда «водомерки», например, начнут лупить на «раз-и» за полверсты, когда «Белая Ласточка» пролетит мимо, обходя как стоячих, осыпая стрелами лучников, когда стрелки Любима начнут с кручи заваливать пляж… с их «возвышением с понижением». Натренировались. А уж потом-то, после прореживания, рассыпания да отстреливания, можно и своих мечников пустить. По курсу – 3 на 1.

Собравшиеся у меня в балагане вояки, быстренько сообразили план «встречи незваных гостей».

Так это у них легко, быстро. Чувствуется, что они эти вещи уже не раз продумывали, обсуждали. Молодцы! Такое взаимопонимание – радует.

И приводит меня в бешенство:

– Чарджи! Ты же не Ольбег – «Всех вырежем!». Ты думать будешь?!

Салман с Любимом просто глаза вылупили. А Чарджи завёлся:

– Я тебе голова воинского приказа! Мои дела – воинские! Только! Мне думать об ином – по чину невместно! Моё дело войско построить да ворога побить! Ты у нас самый умный, самый храбрый. Самый… короче – колдун. Ты и думай.

Мда. Инал – прав: не по делу наезжаю. Эдак скоро на людей кидаться начну, неврастеником стану. Не убью, так по-надкусываю. Две недели застенков да вчерашние казни… Но это – не основание для глупости предводителя.

– Извини, Чарджи. Ты – прав, я – нет.

Оглядел соратников.

– Все поняли об чём спор?

Нет. До остальных не дошло. Смотрят тупо.

– Вы, такие славные да храбрые, с хорошим оружием, выучкой и взаимопомощью, на нашей земле можете полсотни суздальских гридней положить. Не в лёгкую, но можете. А делать этого нельзя. Только если крайний случай. Понятно?

Любим сразу загрустил, а Салман спросил ошарашенно:

– Э… сахиби. Почему? Режем враг – хорошо. Берём хабар – хорошо. Крайний случай? Кто такой? Сильный воин? Почему не знаю?

Пришлось, тщательно выбирая слова, объяснять.

– Потому что, разгромив отряд княжича, мы получаем войну. Со всем Залесьем. И это нам… совсем нельзя. Только в самом крайнем случае.

Гадская ситуация. Я не знаю, что Андрей приказал сыну. То, что «утекло» через служанок княгини в княжьем тереме в Муроме к моим связистам… ответа не даёт.

Факеншит! Информаторы есть, а информации – нет! И на кой чёрт мы в Муром коврижки медовые посылали?! У детишек там – игрища с полюбилищем, а у меня тут… непонятище.

Вариантов… множество. Андрей что-то разнюхал в Рязани? Он туда с Манохой пришёл – сыск там идёт. Но результаты? Точнее: не сами результаты, а их понимание Андреем.

Вариант 1: Ваньку – имать, вести в Боголюбово в железах. За что-нибудь.

Возможно. Тем более, что после ликвидации Калауза Боголюбскому проще договориться с Живчиком о присоединении Всеволжска к Суздальскому княжеству.

Калауз… под Боголюбского гнулся со скрипом. Живчик – ляжет с восторгом. Остаётся, правда, эмир… Рязань с Муромом сейчас к войне не готовы – Живчику утвердиться сперва надо.

Вариант 2: звать Ваньку с Феодором в Боголюбово. На княжеский суд. Для разбора эпизода «сожжение Балахны».

А Боголюбский про это знает? По срокам… могли донести. Если кто-то убежал да дошёл до Городца… Княжеская гоньба быстро скачет.

Я – Суздальскому князю не подсуден, епископ – тоже. Но ему на эти… юрисдикции – плевать.

Андрей – известный миротвор, законостолп и казнелюб. Всех – помирит. Остальных – казнит.

Отпадают. Оба варианта. По любым основаниям.

Я суда Боголюбского не признаю. При попытке суздальских применить силу – бой. Дальше – война…

О-хо-хошеньки мои…

Какие инструкции у Изяслава? Что Андрей мог ему приказать?

А хоть какие! Главное: Андрей не мог предвидеть публичную казнь Ростовского епископа. Да ещё таким… потусторонним способом. Княжичу придётся импровизировать. Как он среагирует?

Я Изяслава видел пару раз, разок слышал. На военном совете в Янине.

Истинно православный, за веру радетель. «Во имя отца и сына…» – и сам на смерть пойдёт, и других погонит. Как ему отрубленная голова епископа?

Просчитать персональную реакцию не могу. По общему тренду…

Взовьётся. Святотатство! Душегубство! Слуга диавола! Имать и казнить!

Не. Казнить – не. Хватать и тащить. К отцу на суд.

Не уверен, что Боголюбский будет рад такому повороту. Потому что ему придётся принимать публичное решение. Помиловать меня он не сможет – «вся прогрессивная святорусская общественность» не поймёт. Казнить? – Что делать с Всеволжском? Поставить сюда того же Изяслава наместником? – Война с эмиром – из очевидного. Исключено: Живчик – не готов, Андрей сам – не потянет.

А с Богородицей?

Бли-и-ин… Война здесь – не вопрос мобилизационных возможностей и технической оснащённости – вопрос силы веры предводителя в помощь высших сил.

«И десятеро побьют сотни».

Что достигается молениями и говениями.

Крестоносцы в Антиохии, например, постоянно при виде магометан впадали в пост. Иногда неплохо получалось – «так кушать хочется, что и турка с лошадью съел бы».

У Суздальского князя в этот год, в дополнение к обычным проблемам с теми же новгородцами, добавилась ещё куча забот.

Выпустил Боголюбский Зверя Лютого со Стрелки – теперь расхлёбывает.

Земли Кучковичей и Литвы Московской надо брать под свою руку. Рязанское левобережье Оки – аналогично. От Феди осталось немелкое наследство – надо подобрать. Нет епископа – народ в Ростове начнёт буянить.

Везде – своих слуг слать.

Нет, потом-то, через год-три-пять всё это станет источником дополнительных ресурсов. Людей, денег. Потом. Не нынче.

Понимает ли это Изяслав? Насколько он разумен, чтобы просчитать последствия своей эмоциональной вспышки? – Сомневаюсь. В Янине он требовал войны, следуя вере, но не разуму.

Эмоциональный исполнительный юноша. В ситуации, отличающейся от прописанной в приказе – будет «импровизировать по душе». Не «по логике» – мозгов считать варианты и последствия – нет. «Рациональный агент» – не про него. Импровиз будет сурово православный. То есть – кровавый.

Не «гебня кровавая», а много хуже – с истинной любовью и искренним умилением.

«И прослезился».

Вывод? – Если решение принимается на основе эмоций, то… то дать ему!

* * *

– Соня, у тебя машина на ходу? Вечером дашь?

– Дам. Но к чему ты спрашиваешь про машину?

* * *

Дать Изяславу такую эмоцию, которая перебьёт все остальные! Такой формы и силы, что все домашние заготовки – просто забудутся, станут неинтересными.

Типа? – Типа шемаханской царицы:

«Его за руку взяла

И в шатер свой увела.

Там за стол его сажала,

Всяким яством угощала;

Уложила отдыхать

На парчовую кровать.

И потом, неделю ровно,

Покорясь ей безусловно,

Околдован, восхищён,

Пировал у ней Дадон».

Заменяем «Дадон» на «Изяслав Андреевич». Яства… Домна котлет накрутит, пряников напечёт, пельмени с позами… Парчовую кровать… у Николая есть пара кусков парчи…

Девицы такой нет.

Вот же блин же! Даже «золотой петушок», в смысле – средство дальнего оповещения – имеется. В форме оптического телеграфа. А девицы такого уровня – нету!

Чтобы:

«Как пред солнцем птица ночи,

Царь умолк, ей глядя в очи».

И ведь даже не надо:

«И забыл он перед ней

Смерть обоих сыновей».

Изяслав ещё молодой, неженатый. Не только смерть сыновей, даже и зачатие их – нечего забывать.

Но и со всеми скидками и бонусами – «шемаханской царицы» в хозяйстве не выращено. Турбины там, арбалеты скорострельные, горны с оборотным пламенем, бермудина косопарусная… Хрень всякая – есть, а девицы – нет.

«Без женщин жить нельзя.

На свете, нет!..

В них солнце мая,

В них любви расцвет!».

Но я-то живу. Значит, женщины у меня есть. Логично?

Что-то у меня есть… Кое-что… Не девица, не царица, не шемаханская… Не… Но… И как бы это… уелбантурить оптимально? С учётом персональных характеристик, рельефа местности, здешней этики, неизвестных инструкций, общей нервозности и личной стервозности?

Глава 46 2

Я огляделся. Господа совет молча рассматривали меня.

– Ну… эта… коль лыбиться начал – придумал чегось. Как без войны. А, поди, и без боя.

– Точно, Ивашка, есть у меня одна мыслишка. Но тем важнее… предусмотреть «крайний случай». И как его избежать. Хреново то, что «права первого удара» у нас нет. Теперь прикинем, как бы избежать такого удара и с той стороны.

И мы принялись планировать операцию «на грани»: старательно избегая поводов спровоцировать суздальских на бой, хоть бы и с испугу, или от гонора, непонимания, по подозрению. И при этом – постоянно быть готовыми к нанесению ответного, «второго удара». Малой кровью – своей, уничтожением – их. Ежели у них вдруг нервы сдадут. Или ещё какой… «крайний случай» подкрадётся.

Очень здорово, что у меня есть множество толковых, умелых, организованных людей. Сам бы – точно не вытянул.

…

Бабы, прибиравшиеся на Окском дворе, нагруженные грязными тряпками, вёдрами и мётлами ещё вытягивались усталой толпой по тропинке вверх на Гребешок, когда на речной глади показались лодии Изяслава.

Небольшая лодка с парадно-попугайно одетым Алу (шапка красная, кафтан синий, штаны зелёные, пояс жёлтый, морда радостная) выскочила навстречу.

– Воевода Всеволжский… в великом счастье… высокая честь – принимать самого… а также старшего сына и сподвижника самого… долгожданная встреча старых соратников по священной войне и славным победам… с нетерпением ожидает… специально всё подготовлено… наварено-нажарено, вымыто-протоплено… извольте глянуть – сам стоит…

Я, и в самом деле, стоял на берегу. В полном парадоплинге. Хуже даже, чем при проводах рязанского стольника с моими деньгами. В окружении поднятых хоругвей, икон, попов в золочённых робах и многочисленной свиты в дорогих одеждах. Блистая и поблёскивая.

«Как дурак с вымытой шеей».

Серьёзные люди – моя страховка, были не видны. Как, к примеру, две «водомерки» у противоположного берега.

Караван повернул к пристани. Первая победа. Маленькая, но…

Едва Изяслав соскочил на берег, как я быстренько изобразил уместный поклон. Без затягивания, так – мельком от нестерпимой радости, и, широко расставив руки, принял его в объятия:

– Дорогой ты наш…! Радость-то какая…! Ждали-ждали, все глаза проглядели… Я ж тя чуть не кажный день вспоминаю! Слова твои яркие да славные в совете в Янине… Пример! Образец! Вот! Вот как надо за веру Христову! Пострадать – с радостью! У меня ж тут всяких… людишки… сам понимаешь… Честь! Честь и восторгание для всех людей здешних…! Гля-гля – сколь народу собралося – всё на тебя, на надёжу и опору порадоваться… Поедем, поедем светлый князь… э… достойный отпрыск от древа Рюрикова, от ветви Мономаховой… Как куда?! Ко мне! Покажу-похвастаюсь! В баньку сходим, угощений наготовленных… Поедем, по бережку покатаемся… Вспомним как мы здесь, на кручах этих, полчища бесчисленные, поганские да басурманские… одной лишь надеждой на Богородицу питаемы… в одном ряду… за святую веру… бок о бок…

Прошедшие в высоком темпе шестьсот вёрст от Рязани, измученные худой дорожной кормёжкой да непогодами, суздальские гридни были ошеломлены тёплым приёмом. Запах протопленных бань, готовящихся угощений, прогретых изб… Вид бегающих туда-сюда множества радостно-взволнованных баб и девок… Дружина зависла. И была милостиво отпущена княжичем на постой.

Вторая победа. Княжич оторван от основной части своих бойцов.

Не от всех. Шесть приведённых лошадок, хоть и украшены празднично, но под князя… Плачусь. О бедности, о неустроенности, об отсутствии по весне скота вообще, об отсутствии породистых лошадей – ныне, и присно, и взять негде…

У Изяслава проскакивает гримаска недовольства. «Всё попрошайничает. Надоело». Меняю тему. Но некоторое презрение, высокомерие – у него сохраняется. Это хорошо – презираемого не бояться.

Переключаю внимание.

– Изволь взглянуть. Прежде не знакомы? – Однако же в Бряхимовском бое вместе бились, за одним дастарханом победы сиживали. Одну и ту же переваренную баранину… хе-хе… Чарджи. Благородный инал великого ябгу. Чёрный странник пустынных степей и дремучих чащоб. Доблестный витязь, искусный воин…

Я знаю своих людей. Они мне нравятся. О каждом могу рассказать кучу возвышающих его историй. Глаза у Чарджи распахиваются – слышать такой поток комплиментов в свой адрес от меня… Я ж его ещё утром чуть в лицо дураком не назвал!

Изяслав заслушивается. Я ж сказочник! Крысолов с волшебной дудочкой. Только не музыку играю, а словеса сплетаю.

У «фурункулёра» – Алу отведёт лошадей, а мы…

– Княже, не сочти за дерзость. Хочу порадовать тебя редкостью: дорога в небо, грузовой подъёмник. Не для всех. Иные пугаются, иные высоты боятся. Мы на нём детишек катаем – смелость воспитываем.

Третья победа. Приманка невиданным, проверка на «слабо».

Мы едем вдвоём на платформе. Двое его телохранителей остались внизу.

В принципе – уже можно убивать. «Голова на высоте закружилась, споткнулся, упал. Височком княжеским на штырёк железный». А «сигарка» с «эманацией святого духа» у меня всегда с собой. И фиг кто чего поймёт.

Спокойно, Ваня. Андрею плевать на доказательства. Или их отсутствие. Он – самодур, следует чувству, а не аргументам. Ему чувство подскажет истину. Пришлёт мастеров сыска. А уж потом Маноха… Хоть и не в «Весёлой башне», а докажет. «Что люди ходят на руках».

– Хорошо-то как! Красиво живёшь, Воевода.

– И не говори. Каждый день на красоту эту божескую любуюсь и радуюсь. Сердце поёт, княже.

Солнце уже село. На огромное пространство Заочья, распахивающееся перед нами по мере неспешного подъёма площадки, накатывают осенние сумерки. Октябрьские, плотные, мрачные. Тёмные. Но там, впереди, из-за горизонта, небо подсвечивает уходящее солнца. Там ещё «заря вечерняя». «Утраченный рай». А мы – поднимаемся, мы задерживаемся в свете. Кажется, что мы пытаемся догнать вот ту, уходящую за горизонт, в земли незнаемые, радость солнца, радость тепла. Догнать уходящее счастье. Наше. Общее. Стремимся к добру, к свету. Оба. Вместе. И не успеваем. Оно уходит от нас.

Это грустно, печально. И чуточку смешно: мы же знаем, что утром солнце снова встанет, снова будет светить и согревать.

«Когда тоска

Меня берёт,

Не я пою —

Душа поёт».

Наши души поют в унисон. Неслышно, но вместе.

Грусть – смешна, а смех – грустен. Маленький эмоциональный опыт. Который мы проходим только вдвоём. Который нас объединяет. Или разозлит. Если кто-то начнёт над этим насмехаться.

Я – молчу. Он – тоже. Мгновения возникающей душевной близости.

В тишине, в подступающей темноте, они его пугают.

Он ничего не сказал, не сделал. Он почувствовал. Ощутил себя – открытым. Открытым – чувствам. Нашим. Общим. «На двоих». Не показал, не проявил. Даже не осознал. Движение своей души. Выход из состояния «князь святорусский, властный, грозный» в состояние «человек». Маска, постоянно носимая, приросшая к душе, чуть сползла.

Лёгенький оттенок. Оттенок близости. Чуть-чуть… нет, ещё не трепета душевного, не сладости общения, не счастья «когда тебя понимают». Но – возможности.

«Воевода Всеволжский» – уже не чуждый лысый здоровяк, не «хрен с бугра», а кто-то знакомый.

Друг? Со-чувствующий? Задушевный? – Ещё нет. Пока ещё…

Изяслав зябко передёрнул плечами.

– Ну, где тут чего? Веди в трапезную, Воевода.

– А не лучше ли сперва в баньку? Намучились, поди, с дороги. Вымоетесь, пропаритесь. А потом в чистом – и за стол. С полным-то брюхом париться – тяжко.

– А чистое-то дашь? Веди.

Четвёртая победа. «Здесь на вы не говорят». Про «банное братство» – я уже много раз…

Встревоженный своей эмоциональной чувствительностью, проявленной на «фурункулёре», Изяслав снова входит в тональность «господина и повелителя» – требует дождаться своих телохранителей, требует факелов, говорит громко, командно:

– Полотенца-то хоть вышитые? Веники-то хоть запарены?…

И вдруг «даёт петуха».

«Где тонко – там и рвётся» – скачки эмоций, настроения дают отдачу в дыхании, в голосовых связках.

Смотрит на меня испуганно – не заметил ли я? Не буду ли насмехаться?

* * *

Если вы ненароком выверните тарелку супа на соседа, то невежливый человек – выскажет вам своё неудовольствие, вежливый человек – сделает вид, что не заметил. А воспитанный – сделает вид, что сделал вид.

Я – воспитанный. Святорусский этикет мне ставила в Киеве столб-баба из иранского гарема. Так что Изяслав… не знает, что и подумать. Скорлупка «княжеской чести», самоуверенность «господина прирождённого» даёт ещё одну трещинку.

* * *

Баня у меня хорошая, парилка горячая, воды вдоволь, в предбаннике чисто и светло.

– А это что за… за хрень яркая?

– Светильники стеклянные. Сами делаем.

– А внутри у них чего? Вода горючая?!

– Глицерин. Сами варим.

– Гляци…? Чудно…

– У меня много чего разного, чудного да полезного. Будет охота – покажу.

– Об чём задумался, Воевода?

Лавка на глаза попалась. Вспомнилось, как на ней несколько месяцев назад – всего-то ничего – Вечкензу… распластывали для употребления в полусогнутой позиции. Теперь они с Самородом всю мордву под себя нагибают. Как-то там они…

– О делах мордовских, княжич. Люди там… всякие. Но о делах – после, завтра.

Встретивший нас Ивашка обнаруживает в одном из Суздальских витязей старого знакомца. Ну, как «знакомца»? – В одной битве рубились. Правда – по разные стороны. Второй телохранитель пытается убедить цедящего через губу слова Чарджи в чём-то… лошадином. Всё жарче, всё громче. Появляется Алу, ещё пара парней из обслуги. Идёт весёлый трёп, ни слова о делах, вдоволь выпивки, вдоволь закуски.

– Девок звать?

– Да на кой? И так хорошо сидим!

Здешние к крепкому непривычны. Я про это уже… Изяслав, взбодренный и, одновременно – измученный парилкой, от выпитого, от жары, рывками хмелеет, оплывает, тяжелеет. «Корсет души» княжеского корзна сползает, слабеет. Не менее важно, что непривычные к сорокоградусной, запивающие её пивом, хмелеют его витязи-телохранители. Один вдруг вскакивает и орёт:

– Да не может никогда такого быть, чтобы каурый жеребец – игреневого обошёл! Ни в жисть!

Уже начавший кунять Изяслав вскидывается, ошалело оглядывает застолье. Я наклоняюсь к его уху:

– Орут сильно. Пойдём отольём. Накинь вон.

Очередной успех. Пятый.

Мы выходим вдвоём, оставшиеся спорят о статях. Это такие штуки у животных. У коней – двадцать одна. Пока по каждой не выскажутся – не остановятся.

Облегчившийся, чуть посвежевший Изяслав, вскидывает голову, недоуменно оглядывается. Вокруг уже ночь. Средневековая октябрьская ночь Средней России. Уличных фонарей нет. Тёмные ящики нескольких тёмных строений. Из одного доносятся мужские голоса.

– Пойдём, я тебе одну вещь покажу. Если успеем. Тут рядом. Только тихо.

Я тяну его в другую сторону за рукав наброшенного на плечи кафтана. Он неловко перебирает ногами в чьих-то чужих тапках слишком большого размера, старательно всматриваясь в тёмную землю перед собой. Останавливаемся у бревенчатой стены.

– Тихо. Я – на минуточку.

Обегаю сруб, возвращаюсь.

– Ты эта… куда ходил? Тут холодно. И темно. Пошли ко всем.

– Погоди чуть.

В темноте тени, ещё более глубокой, чем ночная темень двора, в углу, образованном стенами сеней и избы, осторожно вытаскиваю затычку волокового оконца.

Во всех избах в мире волоковые оконца закрываются, «заволакиваются» – изнутри. А у меня тут – вот так.

Подтягиваю его за рукав. Парня трясёт. От холода, от выпитого.

Тихонько советую ему в ухо:

– Глянь-ка. Не узнаёшь?

Внутри избы горят свечи. Ряд пляшущих язычков пламени поперёк помещения. Театральная рампа? – Элемент декорация представления. Ещё – не стена огня, уже – не просто источники света. Хорошо горят. Мои стеариновые.

За ними, на лавке у дальней стены, немолодая, полноватая, крупная женщина. Совсем голая. Без всего. Даже без волос – стриженная. В колено-локтевой позе. Она выразительно изгибается, трясёт головой, покачивает задом. Характерный, извечный набор движений. Обще-хомнуто-сапиенский.

Порнушка. С озвучкой: дама быстро-быстро издаёт… «положенные звуки». Типа:

– ой-ой!.. Ещё! Ещё…! Ах! Ах! О! Хорошо… поддай… глубже… сильнее… О-о-о!

Дама смотрится очень органично. Потому что у её задка стоит Сухан. Тоже – совершенно как из бани. Который, оставив в этот раз мудрости дао и изыски затянутого коитуса в зомбийском исполнении, тупо молотит. Как отбойный молоток.

Женщина всё сильнее прогибается, запрокидывая голову, мотает ею, в свете свечей хорошо видно выражение «всепоглощающей страсти» на лице. Сухан чуть поворачивает к нам голову. Не уверен, что он нас видит – свечки сильно освещают ту, дальнюю половину избы. Но нам, из темноты, хорошо видно каменное, неподвижное, можно посчитать – презрительное, выражение его лица.

Резкий контраст. Между лицом женщины, пылающим крайним восторгом от полного погружения в восприятие собственных восхитительных ощущений, и мужчины, равнодушно исполняющего ряд предписанных действий, полностью отрешённого от всего происходящего. Им – производимого.

Женщина звучит всё сильнее. Приближается кульминация. С апофеозом. Начинает кричать:

– А! А! А-а-а…!

Бинго! Апофеоз – случился!

Столь желаемая судорога отдельных мышц – произошла, разных жидкостей – проистекло. Она устало останавливается, повесив голову. Пытаясь отдышаться. Но акт ещё не закончен. Сухан, держа её за бёдра, резко осаживает на себя. Раз, другой. Размеренно, равнодушно. Глядя практически на нас, фиксирует факт:

– Да.

И, выждав пару ударов сердца, резко отступает.

Я немедленно ставлю затычку назад, в дырку в стене.

Жаль – пока был свет, пока Изяслав неотрывно смотрел на это представление, я видел его лицо.

Забавно читать череду эмоций, неконтролируемо им выражаемую.

От недоумения, удивления, отвращения – к интересу, похоти, смущению. Деланному возмущению, сносимому желанием. Желанием быть там. Вместо того голого мужика.

«Истина жизни», прорывающаяся через «благовоспитанные манеры». А через что ещё ей прорываться? – Штаны-то он в бане оставил.

Шестая победа. Самая сложная.

Много участников, жёсткие требования по синхронизации. Получилось. В нужное время привёл зрителя в нужное место в нужном состоянии. Одного. Показал нужную картинку.

Теперь не облажаться бы напоследок. Теперь – самое главное: комментарии к картинке. Объяснение увиденного, очерчивание вытекающего. Промывание мозгов. До блеска. До сухого скрипа изнанки души.

– Тихо. Пошли. А то замёрзнешь.

– Ну… эта… А это кто были?

Я тащу его в сторону, к тёмному угловатому пятну ещё одного строения. Тяну, поддерживаю. Он вдруг резко останавливается, упирается.

– Ты куда меня тащишь? Мне к моим гридням надо.

– Будут и гридни. Чуть позже.

Темная, хорошо протопленная изба. Где-то здесь на лавке должна быть зажигалка… Олухи, остолопы, я же приказал…! Спокойно, не ругай ребятишек зря, всё на месте. Зажигаю светильник.

– Садись к столу. Отогрейся. Есть разговор. Не для посторонних ушей.

Пока он усаживается, оглядывается по сторонам, вытаскиваю из поставца кувшинчик с «клюковкой», пару стопочек, миску с сухариками. Разливаю. Пауза не проходит даром – княжич успевает чуть очухаться:

– Ты, Воевода, зачем меня туда водил? Это… безобразие показывал? Душу мою смущать надумал?! Похоть возбуждать?! Телесами бабскими прельщать?!

Отлично. Умница: уловил целенаправленность нашей прогулки, понял демонстрационный характер зрелища. Только у меня – всё чуть сложнее. Просто порнушкой гостя развлекать – мне не интересно. Такого гостя.

Парень трезвеет на глазах. Лишь бы сдуру тупо орать не начал. Глушить ором обнаружившийся дуализм собственной личности.

От осознания своих желаний, почитаемых мерзкими, переходит к возмущению, к гневу. На меня.

На меня гневаться не надо. Вредно для здоровья.

– Ты бабу-то узнал?

Конкретный вопрос сбивает глобальный накал. Праведный огнь истинно христианского возмущения, пылающий в очах юного, сурово православного и глубоко христолюбивого княжича переходит в мерцающий режим. Как у язычка пламени на свечке с дрянным фитилём.

Снова цепочка мимических выражений эмоций: недоумение, непонимание, поиск подвоха… Узнавание! Узнал. Он её узнал! Никогда прежде он её не видел. Так – поставленную, так – голую. Без – одежд, без – волос. Таким делом – занятую, такие звуки – издающую…