Текст книги "Стрелка (СИ)"

Автор книги: В. Бирюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

Глава 315

Лазарь, стоявший до того с распахнутым ртом, вдруг в полной растерянности спросил:

– Так что ж это? Это он тебя… в уста? Этим своим… Поял?! В… в самоё горло?! Где дух человечий обретается?! А ты… Ты это всё… съел?! Проглотил?! Бу-э-э…

Пришлось пережидать рвотные позывы и кашель Лазаря. Бедняга чуть не захлебнулся. Типа как этот… Божедар. Но – своим.

Какой-то у меня… хоругвенный командир – неразвитый. То его мои игры с его матушкой в истерику привели, то вот – мемуары о давних детских забавах. Надо парня просвещать и развивать, а то с таким старшим… Воинский поход под руководством блюющего девственника… Как бы не нарваться крупно по общей некомпетентности и нервенности командира.

– Всё, Лазарь? Продышался? Божедар – продолжай.

– Ага, я тогда отдышался, успокоился. Лежу у него на плече, весь из себя в… в смятении. Что ж это такое было? Матушка да служанки её про такое никогда не сказывали. Мужи из слуг про это… при мне только ухмылялись да хмыкали. Редкость какая-то? Чудо чудное? Нет ли в таком деле для меня… ну, ущерба какого? А ему как? Понравилось ли ему? А то меня частенько бестолочью да неумехой в те поры звали. Слуги да родители ругались на неловкость мою не единожды. Ну, думаю, чему быть – того не миновать, утро вечера – мудренее. Повернулся на другой бок, руку Шухову обхватил и заснул. Устал я. От всего этого. Уже сквозь сон чую – Шух ко мне со спины прижался. Хорошо, уютно, тепло, крепко. А ещё руку всунул и за… ну, взял. Я поотпихивал спросонок. А он опять. Ну и ладно. Лишь бы не оторвал во сне.

Лазарь всё никак не мог соотнести свои стереотипы и привычные нормы с услышанным:

– Так ты ему позволил… холопу своему допустил за уд ухватить?!

– А что, чужого холопа звать надо было? Да ну, какой у меня в те поры уд? Я и не знал – на что это. Так – писюн. А насчёт «холопу позволил», так в писании сказано, что это самая крепкая клятва: когда Авраам посылал своего раба в Харан привести жену для Исаака, он сказал Элиейзеру: «Положи руку свою под стегно моё и клянись Богом, что ты не возьмёшь сыну моему жену из дочерей ханаанских…».

Тут есть варианты смыслов, богословы и в третьем тысячелетии решить не могут. Или – решиться? И вообще – член у Авраама был не простой, а обрезанный. Символ единения с богом.

Поэтому христианам следует, наверное, в аналогичной ситуации, хотя бы одной рукой держаться за крест. Или за что ещё сильно сакральное. А другой в это время…

Или уж – сразу двумя. Я имею в виду – за крест.

– Не отвлекайся. Давай по делу.

– Да-да, по делу. Утром… хорошо, что двери были на засов закрыты, а то нас бы так в постели и нашли. А так Шух на свою овчинку у порога выкатился. Только и успел напоследок мне в глаза глянуть, да сказать, по обыкновению своему: «ш-ш-ш». Я тогда целый день всё никак решиться не мог. Что это было и чего теперь делать?

– Чего-чего?! Холопа-блудодея взять в конюшню, бить кнутом! До смерти! (Лазарь, как и типично для подростка, предлагает Сталинское решение: «Нет человека – нет проблемы»)

– Лазарь, уймись. Кому брать? Слугам отца Божедара? Тогда надо отцу рассказать.

– Верно: к отцу с этим идти я не мог. Да и вообще… Я батю и видал-то за жизнь несколько раз всего. Как он посмотрит… Как бы хуже не было. С матушкой о таком деле говорить… Она – баба. Да и я для неё – дитё малое, несмышлёное. Лишь бы был здоров да сыт. А остальное… – блажь детская. На Шуха днём поглядываю – у него лицо каменное. Я уж, грешным делом, подумывать начал – привиделось мне, почудилось. На другую ночь дядька мой в опочивальню вернулся, повечеряли, спать легли. Я лежу, не сплю, волнуюсь. Привиделось или нет? Дядька мой храпеть начал. Он как заснёт, так начинает «громовые раскаты» издавать. Тут лампадка помигала да погасла. Тихо, темно. Я… так трясусь – аж дышать перестал. Тут шорох лёгкий, одеяла на постели мои откинулись, и у меня под боком… холодное. И – голое! И в ухо тихое: «Ш-ш-ш». Руку мою тянет и… и опять в кулаке у меня… и на темечко подавливает… Ну я и… опять к нему… не так быстро, потихоньку… Тут приложусь, там поглажу… Интересно же! Он-то – большой парень, а от моего просто касания – даже и дышать перестаёт… Когда я назад из-под одеял вылез – дядька храпит будто и не было ничего. Шух меня по щёчке погладил и к себе, на овчину у порога, шмыгнул.

– Ты должен был крик поднять! Дядьку своего разбудить! Наглого холопа со своей постели вышибить!

– Гос-с-поди, Лазарь. Ты дело-то себе представь. Шух старше и сильнее Божедара. Вышибить с постели – тихо не получится. Шум поднять? Дядьку разбудить? Если человек храпит, то спит крепко. Пока добудишься… Опять же: пойдёт звон, за ним сыск. А с чего это холоп к господину в кровать полез? И чего они там делали? А прежде такое бывало ли? И что папенька с маменькой, сёстры да родня, прислуга да соседи юному бояричу скажут? Повторят русскую мудрость: «к чистому – грязь не липнет»?

– Ты верно говоришь. Только ещё есть: мне ближе Шуха никого нет. Отдавать единственного во всём свете друга им на суд… А он даже сказать, даже защититься – не может! Что он же – не силком, не примучиванием. А мне… не в тягость. Скорее… хорошо. Что ему со мной хорошо.

– И вы с ним так семь лет прожили и не разу не попались?

– Нет. Не семь. Шесть с небольшим. Нет, никто не узнал. Мы с ним осторожно. Он знаешь какой умный! Как исполнилось мне 15 лет – пришло время в службу княжескую идти. Тут Шух мне лицо рукавицей натёр, всё горит, матушка перепугалась – заболел сынок единственный. Потом другое, третье придумывал… Всё служба моя откладывалась. А тут – поход. Собралися семейством на совет, да и порешили: мне вести хоругвь. За это мне шапку дадут. А, коль я в воинских делах не сведущ, то воеводой при мне идти стрыю, отцову младшему брату. Маменька сильно убивалась как провожала, батяня тоже смурной ходил. Только пока, как я смотрю, ничего такого страшного в этом деле – хоругви водить – нету. Вот мы с Шухом и решили… Да вот – вам попались. Видать, на то воля божья. Отпустите нас. Пожалуйста.

Я задумчиво рассматривал рассказчика. Он не врал. Правда, сказал не всю правду. Есть логика отношений между любовниками: они или затухают, или рвутся, или развиваются, разнообразятся. Поддерживать отношения на одном и том же уровне длительное время… – вряд ли.

– Серебро есть?

– Е-есть. У стрыя. Мошну – он держит. И всякое иное майно. Мне… я ж только в усадьбе жил, в миру не хаживал, цен не знаю. Отец сказал: так вернее будет. А то обманут мошенники всякие.

Продолжать не надо: получить что-то за сохранение тайны прямо сейчас – не получится. У меня в голове прокручивались разные… двух-, трёх– и более– ходовки. Привлекли внимание некоторые детали рассказа Божедара, возможные последствия и ограничения…

– Сказочку ты славную рассказал, жалостливую. А мы – её проверим. Садись-ка вот сюда, на корень сосновый. Не так. Верхом.

Божедар заволновался, не понимая. Сзади завозился его Шух. Я ухватил парня за шиворот, перетянул на шаг в сторону, посадил на выступающий из земли корень, подобрав аккуратно сложенную им опояску, заплёл ему локотки за спиной и прижал затылком к стволу.

– Это – чтобы ты шуток глупых шутить не вздумал.

Наклоняюсь к его лицу, внимательно вглядываюсь в глаза, одновременно носком сапога сдвигаю подол его рубахи и чуть наступаю на маленький беленький… Как он сказал? «Писюн»?

«– Мыкола, а на хрена ты хрен зелёнкой мажешь?

– Та я нынче женюся. Хочу вызнать: девка вона нецелована аль не. Приведу Марычку до хаты, лягем у койку. Вона и спытае: а чего у тебя хрен зелёный? А я сразу: а ты где другой видала? И – по морде, и – по морде…

Через день:

– Ну шо, Мыкола, сработал твоя хитрость?

– Ни. Не спросила. Я тогда сам говорю: гля какой у меня зелёный хрен. А вона каже: та тож не хрен, то так – писюн. Вот у Ашота хрен…».

Час назад я сдёргивал штаны с этого Божедара, теперь сам лезу к себе под рубаху, ищу «третий пояс обороны»…

Вот найду бабу и заставлю её… Нет, не то, что вы подумали! Заставлю перешить мне штаны. Потому что три уровня защиты… при моём темпераменте… и длительном воздержании… Или климат на «потеплее» сменить…? В юбочке из пальмовых листьев – куда удобнее. Если не поддувает.

– За семь лет ты должен был многим разным уловкам выучиться. Вот и проверим. Ты ж сам предлагал. Говорил: делайте, де, со мной что хотите. Вот я и захотел. Ротик открой.

Парень пытался отклониться, косил глаза в сторону, где вдруг резко замычал и стал рваться Шух. Недолго – Сухан хорошо бьёт по рёбрам. С другой стороны ахнул и что-то протестующе залепетал Лазарь. Но было уже поздно: тёплое дыхание из ноздрей Божедара, плотно прижатых к моему телу, приятно согревало кожу в самом низу живота. А мягкое, влажное, тёплое, ощущаемое моим… твёрдым, сухим, горячим…

– О-ох. Хорошо. Какой ты, Божедар… изнутри приятный. Так бы и не вынимал. До скончания века.

Парнишка вел себя прилично, гадостей и глупостей не делал, можно было убрать сапог с его «беленького отростка», встать устойчивее на обе ноги. Ослабить мою руку на его голове. Перейти от жёсткой, только мною одним управляемой, иррумации, к более мягким техникам фелляции.

Семь лет – максимальный срок ученичества в «Святой Руси». За это время из простого крестьянского мальчишки мастер любой профессии может и должен сделать профессионала.

«Профессиональный багаж» у парнишки был достаточно обширен. Некоторые штучки я пресекал в силу собственных предпочтений или ограничений окружающей среды. Но взаимопонимание установилось, быть жестоким – желания у меня не было. Он, изредка поглядывая на меня снизу вверх поблескивающими в светлеющем полумраке леса глазами, улавливал мою реакцию и всё более проявлял инициативу.

Мне нравились его игры язычком и губками, и я не мешал.

А слева из-под земли на меня смотрел глаз.

Воткнутый в песок так, что мне была видна только половина его лица, Шух неотрывно разглядывал нас.

Интересный парень. Попаданец? – Откуда такое подозрение? – А посудите сами.

Его история очень похожа на мою собственную. Неизвестно откуда взявшийся подросток. Больной, безъязыкий, безродный. Бесправный холоп. Даже продан за ту же цену, что и меня когда-то торговали – две ногаты, цена курицы. Проявил храбрость и сообразительность, защищая, не щадя живота своего, господина. Спасая, тем самым, и собственную шею. «Не струсил, не сбежал. Да и нет у него никого…» – очень похоже. Я, если со стороны смотреть, тоже Марьяшу храбро из-под половцев выволакивал.

Усилия по спасению отца Божедара не пропали втуне – Шух попал на хорошее место: мальчонке прислуживать – не навоз кидать да дерева валять. И быстренько подчинил ребёнка своей воле.

Я этого с Акимом и не пытался – психотип другой. Подмять славного сотника храбрых стрелков… Такого фиг согнёшь – только осторожным убеждением с массой разнообразных наглядных примеров. Но вот же: привязался ко мне Аким душевно. Мда… И я к нему. Как-то он там…?

Шуху достался одинокий слабый болезненный ребёнок, которого именно в этот момент из состояния «центр вселенной» женской половины перевели в состояние «нафиг ты никому не нужен» на половине мужской. Родители были заняты своими болячками, имением, службой… Служанки… остались на женской половине, слугам… малоинтересен, друзей нет. Один-одинёшенек.

 
«Позабыт – позаброшен
С молодых юных лет,
А я мальчик-сиротинка,
Счастья, доли мне нет.
…
На мою на могилку,
Знать, никто не придёт.
Только раннею весною
Соловей пропоёт.
…
Вот бы мне на могилку
Литров десять вина,
Тогда враз все узнают,
Где могилка моя».
 

Был бы этот Божедар более душевно крепок, или были бы у него друзья, хоть бы мальчишки дворовые, или переживи он пару месяцев без этого опыта, привыкни к одиночеству души… Но вот тот ребёнок в том конкретно состоянии…

Шух всё сделал правильно: он стал другом. Единственным, верным, настоящим, сильным. Интересным и интересующимся. Разница в возрасте, в жизненном опыте, в физической силе – заставляли подчиняться, слушаться. А увечье – урезанный язык – вызывало сочувствие, стремление пожалеть.

Дальше предложение помощи – «согрею», нарушение запретов – «хмельное», удивительный опыт из таинственной «взрослой жизни». Что-то из того, о чем взрослые только шушукаются, хмыкают и всегда выгоняют из комнаты:

– Рано тебе про такое знать, иди в детскую.

А друг, единственный! – это умеет. Это… запретное, тайное, волшебное… И просит помощи! «Помощь другу»…

…

Божедар приноровился и вполне успешно довёл меня до… до крайней степени возбуждения. Где и удерживал своим язычком несколько дольше обычного.

Лёгкие, всё более редкие, и от того особенно острые, прикосновения к моей самой чувствительной части… температурный контраст между предутренним холодком снаружи и теплом его мягких губ…

Я уже начал натурально скрипеть зубами от напряжения. Пока просто не ухватил его за затылок и не прижал к себе изо всех сил. Вдавливая его в себя. И себя – в него.

– О-ох… Хорошо. Ну, ты, парень, мастер. Да уж, доставил удовольствие, ублажил и порадовал.

– Эк, экхм… Я старался. А вы… вы теперь нас отпустите? Я же сделал… ну… хорошо.

– Нет! Таких развратников закоренелых – надобно к князю волочь! На суд! (Лазарь, пребывая в чрезвычайном смущении чувств, пытается свести последовательность действий к уставной: есть проблема – тащи её к начальству).

– Во как… И меня потащишь? Я ведь теперь тоже… после того как…

Лазарь открывает и закрывает рот. Давай парень, проходим проверочку на лояльность. Лояльность против дружбы. Не так давно, на Княжьем Городище в Смоленске, я наблюдал оба исхода.

Молчит. Придётся помочь:

– Ну и правильно. Тащить к князю никого не надо – это не дело княжеского суда. Да и вообще – скоро светать начнёт, воям уже подыматься время. Пойдём-ка по лодиям своим. Бывайте здоровы, люди добрые. Может, и свидимся ещё.

Отвязываем, отстёгиваем. Шух внимательно смотрит на меня. Кто ты, парень? Откуда ты взялся? Жаль, не скажешь. Может, когда-нибудь напишешь? На каком-нибудь языке каким-нибудь алфавитом.

Ты потратил семь лет своей жизни и «оседлал» будущего главу боярского рода. Божедар ест и пьёт из твоих рук, на мир смотрит твоими глазами. Он готов терпеть боль и унижения, лишь бы тебе не причинили ущерба. Он верит тебе, слушается тебя, влюблён в тебя. Он – твой, он – в воле твоей.

Хотя по закону – ты раб, а он – твой хозяин.

Только это всё ярлыки для общества. Когда люди остаются вдвоём – с ними не остаётся ни вооружённых сил, ни силы закона. Только их собственное: сила ума, сила духа, сила тела. Смелость отринуть стереотипы, оставить их за порогом. Смелость вести себя по-человечески, а не по предопределённым социальным ролям.

Или – испугаться, спрятаться. Одному – за «ошейник», другому – за «шапку». «Знай своё место», «как все – так и мы». «Не можно сметь своё суждение иметь!».

По-человечески, как оказалось, раб ценой в курицу, мощнее наследника боярского рода. Он – «опора и оборона». Вот мальчик и прислонился к более мощному. Теперь, когда его отец умрёт, он отдаст своему холопу-другу-господину не только своё тело и душу, но и вотчину.

Всё – хорошо, одно – плохо: «Слишком хорошо – тоже не хорошо» – русская народная мудрость. Пережал ты, паря, перестарался. Хотя с таким исходным материалом, в твоих конкретных условиях…

– Иване… а ты… эта… ты, ну… часто так… ну… с отроками? А?

Мы возвращаемся по постепенно светлеющему леску в лагерь. Лазарь теперь держит вдвое большую дистанцию: ближе трёх-четырёх шагов ко мне не подходит.

– Решил сам попробовать? Извини – ты мне не нравишься, у тебя прикус неподходящий.

Мда… шутка не прошла.

А ведь я уже так нарывался: аборигенам мои «шутки юмора» не смешны.

Население наше делится на знающих о том, что они юмористы, и на тех, кто об этом еще не догадывается. Козьма Прутков излишне многословен: «Не шути с женщинами, эти шутки глупы и неприличны».

При чем тут женщины?

Просто не шути.

Приходится успокаивать. Не помогает – хоругвенный начальник брыжжит во все стороны слюнями, словами и междометиями. Эмоции столь сильны, что Лазарь не замечает очередного «минного заграждения».

Ну что за жизнь?! Не один попаданец, так другой! Серьёзно Лазарь попал, многогранно так… вляпнулся.

Пока он, чуть не плача, прутиками очищает сапоги, я заново проверяю свои расчёты. Поэтому, когда Лазарь задаёт следующий вопрос, могу отвечать уверенно:

– Иване, а почему ты с них серебра не стребовал? Ну нет у этого… боярича – со стрыя бы вытянул. А то – взял бы грамотку долговую. Вернётся Божедар из похода – отдаст. Как с меня взял.

– Шантаж… э-э… как же это по-русски…? Ладно. Тут дело тонкое. Твоя долговая грамотка – в вотчину мою уплыла. Помнишь, купец из Елно на вашем подворье был, Гвездонь? Он её и увез батюшке моему. Помру я – долг ему отдавать будешь. Идти в бой, имея в соратниках должников… Прикинь: заставлю я Божедара дать мне долговую грамотку. Пойдём в бой – его люди мне в спину ударят. Тебе, кстати, тоже. Майно перетрясут, грамотку сожгут. С серебром… ещё хуже – даже положить некуда. Я даже просто отпустить этих… чудаков не мог. Они ж сразу подумают: сейчас ничего не взял – потом отыграется. Надо убить, чтобы не рассказывал.

– Так ты поэтому?! Чтобы они… ну… опаски от тебя не имели?! А я-то подумал…

Как зацепило-то парня. Будто небо на землю упало да черти из пекла полезли.

– Ну, а потом-то?! Ты ж их заставишь платить? А? Так это… чтоб им неповадно было.

– Почему я? Ты тоже там был. Никакого участия в этом… грехопадении не принимал. Тебе их и доить.

– Э-э… я как-то… не, я не смогу… ну, они ж никому ничего… вреда какого… не сожгли, не зарезали… я ж не поп…

«Никому – ничего, кроме бога одного». Поэтому – к попам. Логично.

– А я – поп? Ладно. Чует моё сердце, что попусту воду толчём. Не с кого взыскивать будет.

– Как это?!

– Есть у меня чувство, что парня на убой послали. Не верится мне, что можно семь лет в боярской усадьбе такими играми играться, и чтобы никто не знал. Думаю, когда Божедару надо было в княжескую службу идти, родители про сыночка уже прознали. Поэтому и не настаивали, не гнали на княжий двор. Боялись, что наружу всплывёт. Теперь прикинь: хоругвь ведёт Божедар, а по сути – стрый его. Который, похоже, после смерти боярича – первый наследник на вотчину. Так ли, иначе, в бою ли, на стоянке ли, стрый племяша… как-нибудь неявно… Думаю, с молчаливого согласия родителей.

– Свои?! Своего же? Сына единственного?! За что?!

– А кто только что орал не своим голосом: к князю волочь! Судом судить! Развратники-мужеложцы-содомиты…! Вот чтоб ты так не орал – парней и угробят.

– Я орал?!

– Ты. Или другие такие. Изведут боярича. Чтобы ихней родовой чести – ущерба не было.

«– Сара! Ваш Мойше – пид…рас.

– Шо?! Занял деньги и не отдаёт?!

– Нет, шо вы! Я же в хорошем смысле этого слова!».

Мда… получить денег с русского боярича… во всех смыслах этого слова…

Лазарь загрузился. А я, вытаскивая целый день весло, размышлял об очевидном.

* * *

Свойства личности человека идут более всего от трёх вещей: от крови, семьи, окружения.

Кровь у бояр… пожалуй и послабее смердячьей: у смердов ленивый, глупый, слабый – долго не проживёт. Голод у крестьянина – за плечами стоит. У «вятшего»… сперва холопы да смерды перемрут, потом уж до него очередь дойдёт.

Народная мудрость: «Пока толстый сохнет – худой сдохнет». Вятшие на «Святой Руси» – толстые, обычно. «Толстый» глупый боярич выживет там, где умный, но тощий смердёнок – сдохнет.

Смердёнок в своей семье растёт. Хотя к детям на «Святой Руси» обычное отношение – «доброжелательное равнодушие», однако ж – «доброжелательное».

О сироте сказано:

«Ведь мать хоть и пьяная и безумная, а высоко руку подымет, да не больно опустит, чужой же человек колотит дитя, не рассудя, не велика, дескать, беда, хоть и калекой станет век доживать».

Дети боярские растут сиротами. Нет, их не бьют до покалеченья – опасаются казней хозяйских, а всё – не родное. Разница…

Аристократ Пушкин вспоминает няню:

 
«Выпьем, добрая подружка
Бедной юности моей,
Выпьем с горя; где же кружка?
Сердцу будет веселей».
 

Крестьянин Есенин обращается к матери:

 
«Ты жива еще, моя старушка?
Жив и я. Привет тебе, привет!
Пусть струится над твоей избушкой
Тот вечерний несказанный свет».
 

Кому кто ближе. Пушкин о матери не вспоминает.

«Не та мать, кто родила, а та, кто выкормила» – русская народная мудрость.

Дети бояр растут в окружении слуг. Они их выкармливают, они этим детишкам – и семья, и улица. Два из трёх основных источников свойств личности.

«Я составил перечень свыше пятисот картин из всех стран с изображением матерей и детей и обнаружил, что дети на них смотрят на мать, улыбаются матери или ласкают ее, в то время как картины, где мать смотрит на ребенка, улыбается ему или ласкает его, являются редкостью, и появились они в более поздний период».

Посмотрите внимательно на Парижскую Богоматерь. Куда смотрит женщина, как она держит ребёнка. Тех из моих современниц, кто уже вырастил своих детей – просто по глазам бьёт. А девчонки – не видят.

«Из-за ее радостной улыбки, выходящей из таких печальных губ, Богоматерь выглядит больше странно, чем красиво. При осмотре статуи под определенным углом фигура Богоматери, кажется, улыбается Иисусу в почти насмешливом образе. Она молодая мама, не привыкшая к ласкам своего сына. При просмотре с другой точки зрения и под другим углом, эта улыбка стирается. Ее рот затягивает, как будто он надут и, кажется, что её облик предвещает слезы».

Где здесь материнская любовь?

Дети любят окружающих их взрослых. Просто инстинктивно. Как в обезьяньей стае. Нелюбящие – нелюбимы. Нелюбимые умирают первыми, потомства не оставляют. Детский инстинкт самосохранения требует любить тех, кто кормит, обихаживает, играет, занимается, защищает… Боярские дети любят своих рабов. Вместо отсутствующих родителей.

А рабы, слуги, придворные… обращаются со своим будущим господином и повелителем по… по-рабски.

Из дневника Эроара, доктора Людовика XIII, тогда ещё – дофина:

«Дофин сам ложится в постель рядом с няней и часто кладет ее руку себе под курточку».

Еще чаще в дневнике попадаются описания, как дофина раздевают… или его берут к себе в постель разные слуги. При этом с ним проделываются разнообразные сексуальные манипуляции, начиная с младенчества и кончая тем временем, когда ему было по меньшей мере семь лет.

Инстинкт подражательства у детей очень развит. Вокруг ребёнка – люди, которые играют с ним во взрослую жизнь. В которой их предназначение и стремление – исполнять его желания. Они и воспитывают в нём те его желания, которые им понятны, которые им легко исполнить.

Поведение ребёнка всегда содержит элементы «проверки на прогиб» окружающего мира, поиск границ допустимого. А ему, в этом кругу «рабов» – можно всё!

Более того, взрослые сами предлагают разные «шутки». «Для увеселения господина своего».

«Дофин идет за мадемуазель Мерсье, которая кричит, потому что он бьет ее по ягодицам. Он тоже кричит. Она укрывается в спальне; за ней входит г-н де Монгла, желая чмокнуть в заднюю часть. Она очень громко кричит, это слышит дофин и тоже принимается громко вопить; ему нравится то, что происходит в спальне, ноги и все тело дрожат от удовольствия… он подзывает женщин, заставляет их танцевать, играет с маленькой Маргаритой, целует и обнимает ее; он валит ее и бросается на нее трепещущим тельцем, скрежеща зубами…

Внезапно он начал хлопать в ладоши и широко улыбаться, и так воодушевляется, что уже не помнит себя от радости. Почти четверть часа он смеялся и бил в ладоши, и бодал мадемуазель головой. Он был похож на человека, который понял шутку».

Главное возражение Аристотеля против идеи Платона о совместном содержании детей состояло в том, что мужчины не смогут отличить своих детей от чужих, а заниматься сексом со своими детьми, говорит Аристотель, «не пристало».

Но у теремного слуги нет «своих»! Есть только «хозяйские» – укор Аристотеля неприменим.

Перебирая уже русскую классику, где аристократы пишут о своём детстве, часто натыкаешься на то, что первый опыт чувств у барчука возникает под влиянием слуг:

«Горничная, молоденькая девушка лет шестнадцати-семнадцати, непрерывно хихикая, попросила меня нарисовать сердце. Я был ещё слишком мал и ничего не знал об „эмблеме Амура“. Потому нарисовал сердце так, как видел его на картинке в анатомическом атласе. Она обиженно фыркнула и убежала» – это уже самый конец 19 века.

«– Да к чему же тратиться на учителей?! Приставим к барчуку холопа Петрушку. Он и присмотрит, и чему надо – научит.

– И будет через двадцать лет в имении два дурака: старый холоп да молодой барин»

Это – Россия 18-го века. Речь об образовании. Входит ли понятие «сексуальное образование» в «чему надо – научит»? Каковы будут эти уроки и каков результат? «Два дурака»?

Боярская семья есть, в первую очередь, орган управления. Административный, хозяйственный, судебный, военный… Эти функции «съедают» всё время и силы родителей. То – служба государева, то – служба церковная. Время – ресурс невосстановимый. А надо ещё и за хозяйством присмотреть. Сил на детей – не хватает. И получаются «сироты при живых родителях», отданные более-менее разумным слугам. С их холопскими представлениями о добре и зле, о границах допустимого, о желаемом…

Самые различные варианты манипулирования, управления, подчинения господ – слугам своим, особенно – детей и женщин, больных, старых и слабых, в разбросанных по изолированным, засыпанным снегом, боярским усадьбам – весьма распространены на «Святой Руси».

«Великое множество дворянских семей доживают свой век в разрушающихся усадьбах по всей России. Защищаемые прежде одним лишь крепостным правом. А ныне – и ничем уже не защищаемые».

Откуда это? Гоголь? Тургенев? Салтыков-Щедрин?

Здесь, в 12 веке, крепостного права ещё нет – «… ничем не защищаемые». Зависимые, прежде всего, от своего окружения, зависимые от своих зависимых слуг.

И не столь важно: имеет ли такое подчинение сексуальный оттенок, или – религиозный, или – дружеский. Сословность, ярлыки, законы остаются за порогом. Две личности, две души выбирают позиции по силе своей. Это – неизбежно.

Хорошо, когда обходятся без насилия, без обмана. Когда обе стороны дают и получают желаемое, хотя бы – обещанное. Когда результат – «мир да любовь».

* * *

Нюх у меня, девочка, на гадости человеческие. Злодеев-то настоящих – чуть, малость. Великое множество – добро делать хотят, радоваться друг другу хотят. А вот же…

Как пришёл Бряхимовский бой – Божедарова хоругвь рядом с нашей в строй встала. Когда повалила на нас мордва – наши-то все назад подались, а я-то, сдуру, вперёд выперся. Строй вражеский пробил и посеред их рубился.

Тут Божедар, на меня глядючи, закричал: «Вперёд!» да и кинулся. А стрый его – хоругви сказал: «Стоять!».

Божедар с Шухом вдвоём средь толпы мордовской и застряли. Славно резались два полюбовничка. Да только Божедару лоб топором раскроили. А Шух над телом господина своего ещё троих посёк. Пока его со спины на копья не подняли.

Потом уж и хоругви наши вперёд пошли. Стрый, за храбрость племянника, князем обласкан был. И дальше не худо служил.

Вскоре по возвращению войска из похода умер отец Божедара, брат его получил по наследованию вотчину. Тоже вскоре помер. А дети его… я им эту историю и не вспоминал никогда.

Что ты говоришь? Насчёт умения язычком… А давай попробуем, тебе подскажу – и ты научишься.