Текст книги "Зверь лютый. Книга 15. Стрелка"
Автор книги: В Бирюк
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)
Пачка презервативов в этом смысле – концентрированное выражение сатанизма.
Дальше... Процесс сжигания человека мог продолжаться несколько часов. Костры из "сексуально-неправильных" горели в Западной Европе столетиями. Хотя несколько уступали числом кострам из "идеологически-неправильных" – ведьм и еретиков. В комплект обвинений и тем и другим включались ещё "отрицание Бога" и "государственная измена".
"Сращивание" бывает не только "криминалитета с правоохранителями", но и церкви с государством.
На Западе становление христианства шло в борьбе против греко-римского язычества, которое было довольно либерально в части сексуально допустимого. Поэтому всякое отклонение от христианского стандарта считался отказом от Иисуса.
В Раннем Средневековье за содомию сурово наказывали повсеместно в Западной Европе. Под оной понимали все "богопротивные половые контакты": мастурбацию, супружескую измену, секс с евреями, анальный и оральный секс между мужчиной и женщиной, инцест, зоофилию. "Секс с проникновением" считался более греховной степенью, поэтому отношение к лесбиянкам было зачастую менее строгим. К XIII веку оформилась иерархия сексуальных грехов, к худшим из них относились те, что не подразумевали возможность зачатия. Т.е. инцест и измена считались менее серьезными преступлениями.
Под запрет подпадают и техники прерывания, и "кипячёные яйца по-самурайски", и "мазь из красных муравьёв" османских султанов, и однополый секс во всех формах вообще – детей-то от него не рождается!
В Англии при Эдуарде I Длинноногом (1272 – 1307), который активно применял юридическую норму приемников Константина Великого, процессы против "грешников содомских" имели массовый характер. Это было следствием, в первую очередь, личной драмы короля: гомосексуалистом был его сын и наследник – Эдуард II Карнарвонский.
В России сексуальные контакты между лицами одного пола были распространены у славян-язычников, имели место (в том числе среди знати) и впоследствии, однако до времен Петра I никакого наказания для гомосексуалистов предусмотрено не было. Петр, копируя шведский опыт, ввел его исключительно для солдат: с 1706 года замеченных в "противоестественном блуде" военных – по-европейски– сжигали на костре, начиная с 1716-го – ограничивались телесным наказанием. Для гражданских лиц гомосексуализм стал уголовно-наказуемым действием только с принятием в 1832 году "Уложения о наказаниях" императора Николая I.
Жестокость западного христианства, форма казни (сжигание на костре) восходит к борьбе христианства с язычеством. На Руси, где соотношение христианства и язычества было иным ("вера русская – не христианство с суевериями, а двоеверие"), отношение в обществе к вариациям сексуального поведения было не-европейским. С тех ещё времён.
Забавно понимать, что "ревнители возрождения духовности предков", славянского язычества, типа разных "Союз волхвов" или "Братство Перуна", пропагандируют, тем самым, толерантность к гомосексуализму.
Не они одни: любителям ниндзя и у-шу следует помнить, что в Китае и Японии гомосексуализм имеет богатую "народную традицию", отраженную в исторических источниках, в сказках, песнях, рисунках и других видах творчества. Приблизительно до середины второго тысячелетия гомосексуализм в принципе не считался чем-то предосудительным или аморальным, тема сексуальных контактов существовала параллельно с представлениями об идеальном и гармоничном браке между мужчиной и женщиной.
Не буду тыкать пальцем в Шао-линь или иную "школу мудрости", но у ряда народов, в рамках национальной педагогики, сексуальная связь между взрослым мужчиной (наставником) и юношей (воспитанником) рассматривался как инициация последнего, его переход во взрослую жизнь, нередко носила обязательный характер.
Интересно видеть определённую "противофазность" между Европой и Русью в отношении к явлению. То они своих "ненормальных" жгут живьём, и Петру Первому приходится сначала заимствовать "гуманистические" шведские нормативы, а потом хоть как-то их смягчать. То – наоборот.
Может, не надо догонять "просвещённую Европу"? Может, подождать, пока их в другую сторону кинет? Вместе с "цитаделью демократии": один из "отцов-основателей" США Томас Джефферсон предлагал наказывать за мужеложство – кастрацией, а за лесбиянство – прокалыванием перегородки носа. По меркам существовавших на тот момент в США воззрений на "половой вопрос" – весьма либерально.
Не является ли поддержка ЛГБТ-сообществ евро-американскими обществами и государствами – завуалированной формой покаяния? Попыткой искупить почти полтора тысячелетия костров и виселиц? Инстинктивным ощущением вины и попыткой загладить содеянное?
И как быть обществам с другой историей, в которых подобного маразма не было?
К каким трагедиям приводит противоречие между свойствами человека, реальностью окружающего его мира и "канализацией любви", вошедшей в основу христианства, в таких заведениях как католические и православные монастыри, какие случаи случались в Советском Союзе, когда масса взрослых женщин осталась после Отечественной вдовами, как решали свои проблемы француженки после Первой Мировой, "обескровившей Францию до голубизны", что ждёт Китай, с учётом тамошнего демографического перекоса, сложившегося к началу 21 века...
Понятно, что христианство – не соответствует реальности. Взрослые люди его... отодвигают. К счастью для потомков. То есть – говорят нужные слова, исполняют нужные ритуалы, но думают и делают по-своему.
"Хоть бы и трижды правильное слово не должно мешать полезному делу". Похоже на жизнь при коммуняках.
Смерды в своих общинах видят священников нечасто и следуют исконно-посконному, "как с дедов-прадедов заведено". А вот юноши и девушки из "хороших семейств", воспитываемые под постоянным присмотром духовных лиц, отделённые от основной народной массы своим социальным статусом, более подвержены идеологическому влиянию. Они в это верят. Пока. Потом, бог даст, "жизнь сама таких накажет строго". Некоторых ещё и научит. Иначе бы – вымерли.
***
Лазарь наступил на грудь лежащему парню, приставил к горлу того меч. Руки Лазаря на рукояти меча дрожали, лицо раскраснелось в праведном гневе. Прирежет. Прирежет исключительно из лучших побуждений и благородных устремлений. Потом будет мучиться и раскаиваться. Если доживёт.
– Погоди. Мы ж с тобой не иудеи какие-нибудь, не католики-схизматы. Это у тех – сразу смерть всем обоим. А у нас... Бог – милостив. А мы чем хуже?
Парень, с ужасом скосив глаза на упёртый ему в шею клинок, быстро залепетал:
– Ребятки... люди добрые... воины православные... не надо... не надо нас убивать... что хотите возьмите... все отдам... только отпустите нас... не убивайте... пожалуйста-а-а...
Насчёт – "всё отдам"...
"Жаба" моя при мне, никуда не делась. Рефлекторный вопрос: "А что я с этого могу поиметь?".
Судя по одёжке – парнишка не из простых. Кафтан тёмного хорошего сукна, тонкого полотна рубаха, сейчас задравшаяся на пояс и обнажившая нервно дрожащий низок животика молочно-белого цвета и выпирающие тазовые кости. Сапоги... хорошей новогородской работы, воинский пояс очень неплохо вышит цветными нитками...
Интересно, сколько будет его "всё отдам" в денежном эквиваленте?
– Что у тебя есть – мы и так возьмём. Что ещё дашь?
Парнишка всхлипнул и неуверенно предложил:
– Я... я сам... вам... Тело своё. Вам на утехи. Делайте со мной что хотите – я слова не скажу, все ваши хотения исполню.
Второй персонаж резко забился, начал что-то активно мычать, Сухану пришлось врубить чудаку по рёбрам. Между тем, наш "соблазнитель" собрался с духом и, уже относительно твёрдым голосом, принялся успокаивать своего мычащего партнёра по нелегитимному соитию:
– Шух, ты не тревожься, я ж ничего, я ж привычный. Потерплю малость. Они ж не звери какие, они ж... ну... а потом нас отпустят. Правда, ребята? Простите нас. А мы больше – не! Мы больше – никогда! Дурак я, дурак. И зачем я сюда тебя привёл. Надо было в том месте, которые ты выбрал... Ребята, вы как? Вам как... ну... хочется?
Я перевёл глаза на Лазаря.
Он был багровеющь, пыхтящь и сглатывающь. Заметив мой вопросительный взгляд, боярич отпрыгнул на пару шагов, яростно замотал головой и стал отмахиваться во стороны мечом и крёстным знамением: "Чур меня! Чур!!!". Сама мысль, что к нему могут обратиться с предложением:
– А ты не хочешь?
вот в таком контексте – потрясла его. Весь его вид выражал страх: "Нет! Не был! Не состоял! Не привлекался! Даже рядом и в мыслях – никогда!".
Забавно: столь мощная эмоция хорошо подходит для "поводка на душу". Для Лазаря в этом нужды нет. Он и так меня слушается. Но он же – типичный. Значит, и другие местные представители из этого социально-религиозно-возрастного кластера...
Интересно, надо запомнить.
– Слышь ты, трахнутый, садись да рассказывай. Как ты дошёл да жизни такой. И не вздумай врать – я лжу нутром чую. Но-но. Штаны не подтягивать, рубаху держать у горла. Мы любоваться будем. Может, у кого и встанет на тебя.
Парнишка, постепенно успокаиваясь, развязал пояс, снял опояску, аккуратно сложил их рядом, уселся по-турецки, подстелив полу своего кафтана, по моему жесту, убрал вторую полу, которой попытался прикрыть свой срам, продёрнул несколько раз рубаху через ворот, развёл пошире отвороты кафтана на груди, демонстрируя ряд выпирающих рёбер, подсобрал спущенные штаны на сапогах и, в очередной раз тяжко вздохнув, приступил к повествованию.
Я уже объяснял, что голый человек менее склонен к обману, чем одетый. Тревожащие его душу глубокое смущение, взволнованная скромность, поруганная честь... отвлекают массу интеллектуальных ресурсов на переживания. Мозгов для вранья остаётся меньше. В нашей ситуации к этому добавляется ещё свежий ночной воздух.
Это прохлада – весьма полезная "погонялка", тянуть время нам не к чему. И "любоваться" мы не будем: я захлопнул "зиппу" – свет в ночи далеко виден, как бы к нам ещё гости не подошли.
Ходить по ночному лесу тихо – мало кто умеет. Сухан идущего – издалека услышит, но... "Бережёного – бог бережёт" – русская народная мудрость, ей и следую. Продолжение: "Не бережёного – бережёт конвой" – по жизни слышать приходилось, мне не понравилось.
Итак, парнишка был бояричем. Что само по себе уже редкость: бояре на "Святой Руси" – очень малая доля населения. Но я попал именно в этот круг, и постоянно натыкаюсь на персонажей из этого сословия. А не на купчиков или поповичей, которых, вообще-то, много больше.
А вот то, что его сношал – его же холоп, судя по бронзовому браслету на правом запястье – вообще ни в какие ворота...
Было бы наоборот – нормально. Я и сам в сходную ситуацию когда-то попал, да и позднее немало аналогичных историй слышал.
Холоп – двуногая скотинка, собственность господина, хозяин сказал – сделай. Встань, ляг, повернись, напрягись, расслабься... признайся в любви и неизбывным желании ещё разик...
Исполнять с радостью и любовью любую волю господина – святая обязанность всякого раба. Трахать (в прямом и переносном смысле) всех своих зависимых – право и обязанность господина, хозяина, владельца.
Но наоборот... Ну-с, послушаем.
– Меня Божедар зовут. Батюшка с матушкой сильно господу молились, чтобы у них сыночек родился. Наследник и рода продолжатель. Сначала только девки рождались, шестеро подряд. Потом господь молитвы услышал, и меня им дал. "Божий дар". Я слабеньким родился, болел много. Матушка, сёстры, мамки, няньки... все вокруг меня крутились-заботились. Рос я в любви да в холе – "как цветочек аленький в ладошке маленькой". Отца и не видал: он Долгорукому служил, то его – в одну землю пошлют, то – в другую. Был он и в Киеве, когда там, семь лет назад, Долгорукого убивали да суздальских резали. Из Киевского Рая выбрался чудом – холоп разбудил, как раз перед тем как киевские пришли. С холопом этим да с двумя слугами – батяня от убийц и ушёл. Вон с ним. Его Шухом прозвали – он немой, только и говорит: ш-ш-ш, ш-ух. Батя его у какого-то торка за две ногаты купил – совсем негожий был, тощий, больной. И язык урезан. За что, почему – никто не знает, а сам он сказать не может.
Услыхав своё прозвище, Шух завозился под Суханом. Тот снова его прижал его к земле.
– Ребятки, вы не мучайте Шуха. Он хороший. Он меня любит. Только сказать не может.
– Будет меньше дёргаться – целее останется. Дальше сказывай.
– Да-да, конечно. Дальше... Как отец вернулся – меня на мужскую половину взял. До того я при матушке жил, беспокоилась она обо мне сильно. Да и не было никого – мужи-то с боярином ходили, службу служили. Как перебрался – дал отец дядьку для обучения и слугу для услужения. Дядька был старый, больной от ран, кашлял да храпел сильно. А слугой батя отдал Шуха. Потому как вернее его – и быть невозможно: отца из Рая вытащил, до вотчины нашей с ним дошёл. Дорогой-то худо было, а Шух не струсил, не сбежал. Да и нет у него никого, кроме нас. Можно я... застегнусь. Холодно.
– Нет. На холодке живее говорить будешь.
Божедар нервно вздохнул, положил ладони на колени, как примерный ученик, и продолжил:
– Мне в те поры десять лет исполнилось. Шуху... никто не знает. Видно, что старше, но насколько... лет 13-14, наверное. В горнице моей спали втроём. Я на – постели, дядька – на лавке, Шух – на овчине у порога. Дядька... глуховат да туповат. То орёт, то в теньке кемарит. Я всё больше с Шухом. Других товарищей... Маменька-то меня с дворовыми мальчишками играть не пускала: "Ой, побьют, ой, поцарапают. Полезешь куда вслед за ними да и голову сломаешь. Их-то много, а ты у нас один".
Божедар вздохнул, вспоминая, видимо, своё счастливое детство. Нет, детство у него было не такое уж счастливое:
– Отец вернулся раненый, болел сильно. Тут, в Залесье, суздальские признали князем этого... Катая. Тогда его ещё Боголюбским не звали. Он давай прежних, отца своего Долгорукого бояр – гнобить. Батяня лежит, на княжью службу ехать не может. Попал под общую метлу. Худо: княжей милости нет, свои люди да добро – под Киевом осталось, вотчина обезлюдела, маменька у отцова одра денно и нощно... Зима пришла. Рождество у нас в тот год... Голодно и холодно, дрова бережём. Дядька кашлял-кашлял да и ушёл к печам спать. Лучше, говорит, морда грязная, да ноги тёплые. Лежу в постели, под тремя одеялами, в мамкиной душегрее, в штанах тёплых да в шапке. И с холоду зубами стучу. Коли попадали, знаете – сколь такой холод мучителен, без движения, без тепла, всей надежды – утро придёт.
Знаю, приходилось. 10-12 градусов при навязанной неподвижности полный рабочий день... при всех удобствах и коммуникациях... изнурительно.
– Тут подходит к моей постели Шух. Аж смотреть на него холодно: в одной сорочке. А от него теплом несёт! И – хмельным духом! Подаёт мне баклажку невеликую. А в ней – бражка! Я-то до той поры хмельного в рот не брал, матушка строго-настрого заповедовала. Ну, отхлебнул я, потом ещё чуток. Крепкая такая, духмяная. Как огнём по горлу. А он тут возле стоит, мёрзнет. Я одеялы откинул – лезь. Он нырк – и под одеяло с головой, и дышит там. И я туда. Лежим под одеялом, пыхтим и хихикаем. В пять минут – жарко стало. Я давай с себя всякие тряпки долой снимать. Высуну нос – холодно. Аж пар со рта идёт! Юркну под одеяло, к Шухову плечу – тепло. А он хлебнёт и мне баклажку подаёт. Потом я как-то устал, глаза слипаются, в сон потянуло. Я – на бочок, к стенке носом, и заснул. Снится мне, что уже лето настало, зелено всё вокруг, солнечно, радостно, жарко. А тут барашек прибежал и толкает меня сзади. Я его гоню, а он всё толкается. Я его хвать за рог и в сторону тянуть... И понимаю сквозь сон, что в кулаке у меня не бараний рог, а... твёрдое, горячее. Живое. В нём – сердце чьё-то бьётся! Я-то с испугу руку – дёрг. А – не пускает. Поверх моего кулачка ещё чья-то рука лежит, держит. Сперва, как я дёрнулся, сильно так прижала. После чуть по-опустила и давай мой кулачок поглаживать, двигать его тихонько. По этому самому... по горячему да твердому. Вверх-вниз, вверх-вниз. А оно... дрожит. Будто птица певчая поймалася. А у меня в голове – ни одной мысли. Только: "Боже святый, боже правый!" – крутиться. Страшно мне, жарко мне, трепетно с чего-то, неправильно как-то. И как-то... чудесно. Словно я жар-птицу споймал. Будто сон продолжается, будто в стране какой волшебной. Будто я – не я, а княжич какой-то заколдованный. Это всё не со мной, понарошку. И интересно: а что ж дальше в той сказке будет? Кто ж витязем храбрым явится, как падут чары колдовские?
Парнишку пробрала дрожь от дуновения холодного ветерка. Лазарь, уже приглядевшийся в лесной темноте, повторил, передёрнувшись, дрожь замерзающего и попросил:
– Иване, да дозволь ты этому... прикрыться. Замерзнет же, малохольный.
Инстинктивно стыдясь сочувствия к допрашиваемому, он озвучил свою просьбу в весьма раздражённом, презрительном, даже – брезгливом тоне.
По чинам он здесь старше, но просит меня разрешить что-то этому парню. Это хорошо: отношения подчинения между мной и Лазарем не обязательно должны быть подчёркнуты, но присутствовать – однозначно.
– Прикройся. Замёрз, поди. Дальше.
Парнишка тщательно привёл в порядок одежду, отряхнул кафтан, опустил рубаху, немедленно убрал руки от положенного под сосну пояса с ножнами, когда я сказал ему "нет". А вот моё "нет" насчёт его просьбы – "одеться Шуху", попытался оспорить. Но одного повтора хватило.
– Дальше... Я развернулся. Посмотреть. То я носом к стенке лежал, а то раз – и нос к носу с Шухом. Я его за... за это самое держу. А он сверху мою руку держит. Ладонью своей накрыл и сжал. Крепко. И – темно совсем. Только дыхание. И сердца стучат. Моё – у меня под горлом, его... – у меня в кулачке. О-ох... Так это всё... Ну совсем не так, как жизнь идёт! То – день за день, одно и то же. Отец болеет да попрекает, мать ноет да выговаривает, слуги... как на пустое место. Отстань, не мешай, не лезь, иди отседова... А тут... Тут он меня второй рукой за плечико взял, осторожненько так, чуть за рубаху зацепил. И к себе потянул. И сам на спину потихоньку откинулся. Я и не уразумел ещё ничего, а уже у него на груди лежу. А он – голый! Ну, рубаха-то задралась под плечи. И моя – тоже. И мы... кожей в кожу. Жаркой в жаркую. И... нет никого! Темно ж! Я его дыхание на лице чувствую, сердце его – возле моего молотится.... А – никого не вижу. Тьма ожившая! Будто демон какой. Или ангел. Или чудо какое иное невиданное. И что будет – не понять, и что оно со мной сделает... даже не вообразить. И я против этой тьмы... мал и слаб... Ничтожен. Ох... Страшно. И вдруг – ласка. Чувствую – он меня по руке погладил, по шее. По щеке пальцы его пробежались. Волосики пошевелили. Мне на темечко легли да нажали. Чуток так. Типа: сдвинься. Я чуть и сдвинулся. А он волосы мои перебирает ласково и снова ладошкой. А у меня – сорочка уже на горле, а лицо – уже на животе его. Я и приложился. Губами. Как в церкви. Он сперва будто не понял. Ещё толкает. Я ниже сползаю и снова. Как к иконе чудотворной. Маменька возила маленьким по святым церквам, просила заступничества от болячек моих детских, я тогда множество раз прикладывался. Тут он как застонал, напрягся весь, живот – будто каменный. Я аж испугался – может, чего не так сделал, больно. Только он голову мою двумя руками сразу – ухватил и... прям на кулак мой. Ну, и на что в кулачке случилось. Я кулак-то дёрнул. Он ка-ак на затылок нажал – я едва руку из зубов выдернуть успел. А он стонет, дергается подо мной, голову мою прижимает. Уж и дышать нечем. Тут как оно дало... И раз, и другой, и третий... и пятый, и десятый... Со счёту сбился. У меня – рот полный, всё горло забито, будто простудился сильно. Не вздохнуть вовсе – помру сейчас. Глотаю, дышать нечем, а оно опять и опять. Потом, вроде, кончилось. Обмякло, помягчало. Тут Шух меня за волосы в сторону оттянул. Лежу я у него между ног, щёчкой к ляжке его прижался, отдыхиваюсь. Потом он меня потихоньку наверх потянул, лицо мне подолом своим утёр, да под бочок положил.
Глава 315
Лазарь, стоявший до того с распахнутым ртом, вдруг в полной растерянности спросил:
– Так что ж это? Это он тебя... в уста? Этим своим... От... Вы... Поял?! В... в самоё горло?! Где дух человечий обретается?! А ты... Ты это всё... съел?! Проглотил?! Бу-э-э...
Пришлось пережидать рвотные позывы и кашель Лазаря. Бедняга чуть не захлебнулся. Типа как этот... Божедар. Но – своим.
Какой-то у меня... хоругвенный командир – неразвитый. То его мои игры с его матушкой в истерику привели, то вот – мемуары о давних детских забавах. Надо парня просвещать и развивать, а то с таким старшим, который в этом деле мух не ловит, которого на этом поле – совсем ещё не поле боя – ломает, корёжит да выворачивает... Воинский поход под руководством блюющего девственника... Как бы не нарваться крупно по общей некомпетентности и нервенности командира.
– Всё, Лазарь? Продышался? Божедар – продолжай.
– Ага, я тогда отдышался, успокоился. Лежу у него на плече, весь из себя в... в смятении. Что ж это такое было? Матушка да служанки её про такое никогда не сказывали. Мужи из слуг про это... при мне только ухмылялись да хмыкали. Редкость какая-то? Чудо чудное? Нет ли в таком деле для меня... ну, ущерба какого? А ему как? Понравилось ли ему? А то меня частенько бестолочью да неумехой в те поры звали. Слуги да родители ругались на неловкость мою не единожды. Ну, думаю, чему быть – того не миновать, утро вечера – мудренее. Повернулся на другой бок, руку Шухову руками и коленками обхватил и заснул. Устал я. От всего этого. Уже сквозь сон чую – Шух ко мне со спины прижался. Хорошо, уютно, тепло, крепко. А ещё руку мне между ляжек всунул и за... ну, взял. Я поотпихивал спросонок. А он опять. Ну и ладно. Лишь бы не оторвал во сне.
Лазарь всё никак не мог соотнести свои стереотипы и нормы с услышанным:
– Так ты ему позволил... холопа своего допустил за уд ухватить?!
– А что, чужого холопа звать надо было? Да ну, какой у меня в те поры уд? Я и не знал – на что это. Так – писюн. А насчёт "холопу позволил", так в писании сказано, что это самая крепкая клятва: когда Авраам посылал своего раба в Харан привести жену для Исаака, он сказал Элиейзеру: "Положи руку свою под стегно моё и клянись Богом, что ты не возьмёшь сыну моему жену из дочерей ханаанских...".
Тут есть варианты смыслов, богословы и в третьем тысячелетии решить не могут. Или – решиться? И вообще – член у Авраама был не простой, а обрезанный. Символ единения с богом.
Поэтому христианам следует, наверное, в аналогичной ситуации, хотя бы одной рукой держаться за крест. Или за что ещё сильно сакральное. А другой в это время...
Или уж – сразу двумя. Я имею в виду – за крест.
– Не отвлекайся. Давай по делу.
– Да-да, по делу. Утром... хорошо, что двери были на засов закрыты, а то нас бы так в постели и нашли. А так Шух на свою овчинку у порога выкатился. Только и успел напоследок мне в глаза глянуть, да сказать, по обыкновению своему: "ш-ш-ш". Я тогда целый день всё никак решиться не мог. Что это было и чего теперь делать?
– Чего-чего?! Холопа-блудодея взять в конюшню, бить кнутом! До смерти! (Лазарь, как и типично для подростка, предлагает Сталинское решение: "Нет человека – нет проблемы")
– Лазарь, уймись. Кому брать? Слугам отца Божедара? Тогда надо отцу рассказать.
– Верно: к отцу с этим идти я не мог. Да и вообще... Я батю и видал-то за жизнь несколько раз всего. Как он посмотрит... Как бы хуже не было. С матушкой о таком деле говорить... Она – баба. Да и я для неё – дитё малое, несмышлёное. Лишь бы был здоров да сыт. А остальное... – блажь детская. На Шуха днём поглядываю – у него лицо каменное. Я уж, грешным делом, подумывать начал – привиделось мне, почудилось. На другую ночь дядька мой в опочивальню вернулся, повечеряли, спать легли. Я лежу, не сплю, волнуюсь. Привиделось или нет? Дядька мой храпеть начал. Он как заснёт, так начинает "громовые раскаты" издавать. Тут лампадка помигала да погасла. Тихо, темно. Я... так трясусь – аж дышать перестал. Тут шорох лёгкий, одеяла на постели мои откинулись, и у меня под боком... холодное. И – голое! И в ухо тихое: "Ш-ш-ш". Руку мою тянет и... и опять в кулаке у меня... и на темечко подавливает... Ну я и... опять к нему... не так быстро, потихоньку... Тут приложусь, там поглажу... Интересно же! Он-то – большой парень, а от моего просто касания – даже и дышать перестаёт... Когда я назад из-под одеял вылез – дядька храпит будто и не было ничего. Шух меня по щёчке погладил и к себе, на овчину у порога, шмыгнул.
– Ты должен был крик поднять! Дядьку своего разбудить! Наглого холопа со своей постели вышибить!
– Гос-с-поди, Лазарь. Ты дело-то себе представь. Шух старше и сильнее Божедара. Вышибить с постели – тихо не получится. Шум поднять? Дядьку разбудить? Если человек храпит, то спит крепко. Пока добудишься... Опять же: пойдёт звон, за ним сыск. А с чего это холоп к господину в кровать полез? И чего они там делали? А прежде такое бывало уже? И что папенька с маменькой, сёстры да родня, прислуга да соседи юному бояричу скажут? Повторят русскую мудрость: "к чистому – грязь не липнет"?
– Ты верно говоришь. Только ещё есть: мне ближе Шуха никого нет. Отдавать единственного во всём свете друга им на суд... А он даже сказать, даже защититься – не может! Что он же – не силком, не примучиванием. А мне... не в тягость. Скорее... хорошо. Что ему со мной хорошо.
– И вы с ним так семь лет прожили и не разу не попались?
– Нет. Не семь. Шесть с небольшим. Нет, никто не узнал. Мы с ним осторожно. Он знаешь какой умный! Как исполнилось мне 15 лет – пришло время в службу княжескую идти. Тут Шух мне лицо рукавицей натёр, всё горит, матушка перепугалась – заболел сынок единственный. Потом другое, третье придумывал... Всё служба моя откладывалась. А тут – поход. Собралися семейством на совет, да и порешили: мне вести хоругвь. За это мне шапку дадут. А, коль я в воинских делах не сведущ, то воеводой при мне идти стрыю, отцову младшему брату. Маменька сильно убивалась как провожала, батяня тоже смурной ходил. Только пока, как я смотрю, ничего такого страшного в этом деле – хоругви водить – нету. Вот мы с Шухом и решили... Да вот – вам попались. Видать, на то воля божья. Отпустите нас. Пожалуйста.
Я задумчиво рассматривал рассказчика. Он не врал. Правда, сказал не всю правду. Есть логика отношений между любовниками: они или затухают, или рвутся, или развиваются, разнообразятся. Поддерживать отношения на одном и том же уровне длительное время... – вряд ли.
– Серебро есть?
– Е-есть. У стрыя. Мошну – он держит. И всякое иное майно. Мне... я ж только в усадьбе жил, в миру не хаживал, цен не знаю. Отец сказал: так вернее будет. А то обманут мошенники всякие.
Продолжать не надо: получить что-то за сохранение тайны прямо сейчас – не получится. У меня в голове прокручивались разные... двух-, трёх– и более– ходовки. Привлекли внимание некоторые детали рассказа Божедара, возможные последствия и ограничения...
– Сказочку ты славную рассказал, жалостливую. А мы – её проверим. Садись-ка вот сюда, на корень сосновый. Не так. Верхом.
Божедар заволновался, не понимая. Сзади завозился его Шух. Я ухватил парня за шиворот, перетянул на шаг в сторону, посадил на выступающий из земли корень, подобрав аккуратно сложенную им опояску, заплёл ему локотки за спиной и прижал затылком к стволу.
– Это – чтобы ты шуток глупых шутить не вздумал.
Наклоняюсь к его лицу, внимательно вглядываюсь в глаза, одновременно носком сапога сдвигаю подол его рубахи и чуть наступаю на маленький беленький... Как он сказал? "Писюн"?
" – Мыкола, а на хрена ты хрен зелёнкой мажешь?
– Та я нынче женюся. Хочу вызнать: девка вона нецелована аль не. Приведу Марычку до хаты, лягем у койку. Вона и спытае: а чего у тебя хрен зелёный? А я сразу: а ты где другого цвета видала? И – по морде, и – по морде...
Через день:
– Ну шо, Мыкола, сработал твоя хитрость?
– Ни. Не спросила. Я тогда сам говорю: гля какой у меня зелёный хрен. А вона каже: та тож не хрен, то так – писюн. Вот у Ашота хрен...".
Подобно тому, как час назад я сдёргивал штаны с этого Божедара, лезу куда-то к себе под рубаху, дёргаю завязку гашника...
Вот найду бабу и заставлю её... Нет, не то, что вы подумали! Заставлю перешить мне штаны. Потому что три уровня защиты... при моём темпераменте... и длительном воздержании... Или климат на "потеплее" сменить...? В юбочке из пальмовых листьев – куда как удобнее. Если не поддувает.
– За семь лет ты должен был многим разным уловкам да способам выучиться. Вот и проверим. Ты ж сам предлагал. Говорил: отдамся телом своим на утехи. Делайте, де, со мной что хотите. Вот я и захотел. Ротик открой.
Парень пытался отклониться, косил глаза в сторону, где вдруг резко замычал и стал рваться Шух. Недолго – Сухан хорошо бьёт по рёбрам. С другой стороны ахнул и что-то протестующе залепетал Лазарь. Но было уже поздно: тёплое дыхание из ноздрей Божедара, плотно прижатых к моему телу, приятно согревало кожу в самом низу живота. А мягкое, влажное, тёплое, ощущаемое моим... твёрдым, сухим, горячим...
– О-ох. Хорошо. Какой ты, Божедар... изнутри приятный. Так бы и не вынимал. До скончания века.
Парнишка вел себя прилично, гадостей и глупостей не делал, можно было убрать сапог с его "беленького отростка", встать устойчивее на обе ноги. Ослабить мою руку на его голове. Перейти от жёсткой, только мною одним управляемой, иррумации, к более мягким техникам с его активностью и инициативностью.
Семь лет – максимальный срок ученичества в "Святой Руси". За это время из простого крестьянского мальчишки мастер любой профессии может и должен сделать профессионала.
"Профессиональный багаж" у парнишки был достаточно обширен. Некоторые штучки я пресекал в силу собственных предпочтений или ограничений окружающей среды. Но взаимопонимание установилось, быть жестоким – желания у меня не было. Он, изредка поглядывая на меня снизу вверх поблескивающими в светлеющем полумраке леса глазами, улавливал мою реакцию и всё более захватывал инициативу.
Мне нравились его игры язычком и губками, и я не мешал.
А слева из-под земли на меня смотрел глаз.
Воткнутый в песок так, что мне была видна только половина его лица, Шух неотрывно разглядывал нас.
Интересный парень. Попаданец? – Откуда такое подозрение? – А посудите сами.
Его история очень похожа на мою собственную. Неизвестно откуда взявшийся подросток. Больной, безъязыкий, безродный. Бесправный холоп. Даже продан за ту же цену, что и меня когда-то торговали – две ногаты, цена курицы. Проявил храбрость и сообразительность, защищая, не щадя живота своего, господина. Спасая, тем самым, и собственную шею. "Не струсил, не сбежал. Да и нет у него никого..." – очень похоже. Я, если со стороны смотреть, тоже Марьяшу храбро из-под половцев выволакивал.
