Текст книги "Война Роузов"
Автор книги: Уоррен Адлер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)
ГЛАВА 15
Волнение детей, связанное с предстоящей поездкой в Бостон, помогало Энн скрывать собственное возбуждение. Она упаковала вещи и записала длинный список распоряжений, оставленных ей Барбарой, главным образом по поводу продуктов, которые следовало купить и разморозить к их приезду, так, чтобы Барбара, вернувшись в понедельник утром, могла сразу приступить к исполнению взятых на себя заказов. Энн обещала ей также кормить Мерседес.
– Я буду скучать, – со слезами на глазах говорила Энн, обнимая всех по очереди у дверей дома и продолжая махать рукой, пока они шли по дорожке к ожидавшему такси. Она еще долго стояла на фоне дверного проема, надеясь, что им видна ее одинокая фигура.
Но когда они наконец уехали, ей захотелось кричать от радости. Одна вместе с Оливером. В последние дни она не могла думать ни о чем другом. Она полагала, что ей удалось подавить подозрения, возникшие на ее счет у Барбары. Впрочем, теперь это уже несущественно. На войне и в любви нечестных ходов не бывает, весело подумала она. Хотя радость ее немного отравляло то, что он никогда не оказывал ей ни малейших знаков особого внимания, особенно после того, как извинился за инцидент в библиотеке, случившийся в сочельник.
– Прости, – сказал он тогда, виноватый и печальный.
Она долго сидела в ванне, затем надушилась, напудрилась и надела воздушный пеньюар. Она знала, что фигурой не могла тягаться с Барбарой: худенькая, сухощавая, но вполне пропорциональная, с маленькими грудью и ягодицами. Ничто в жизни не приводило ее в такой восторг, как тот краткий момент наедине с Оливером. Ничто.
Она не сказала Оливеру о своем разговоре с Барбарой, который взволновал ее и придал ей уверенности. Оливер, она была убеждена, полагал, что за ним следят, и поэтому вел себя соответственно. Возможно, теперь, когда Барбара поделилась с ней своими соображениями, ей удастся развеять его страхи.
Она в мечтах уже представляла себя счастливой хозяйкой этого чудесного дома. Может, это перст судьбы, что Барбара решила развестись с ним вскоре после того, как Энн поселилась у них? У нее просто в голове не укладывалось, как Барбара может отказываться от такого замечательного и любящего мужчины. Невероятно.
Энн зажгла свет в библиотеке, выбрала себе книгу и, пока слова плавали в тумане перед глазами, вся ушла в слух, стараясь не пропустить знакомых шагов по дорожке и лая Бенни, возвещающего приход хозяина. Чтобы успокоиться, она открыла шкаф и налила себе немного водки.
Ждать пришлось недолго. На лице его отобразилось удивление, когда он застал ее сидящей в библиотеке.
– Я не подозревал, что вы здесь, – начал он. – Думал, вы тоже уехали.
– Нет, осталась.
Он подошел к шкафу и стал наливать себе виски, глядя на нее; покачал головой и мягко улыбнулся.
– Вы бросили искру в сухой валежник и теперь там полыхает пожар, – сказал он, поднимая стакан.
– Это естественно, – улыбаясь, ответила она.
– Вы не упускаете случая воспользоваться ситуацией, – предупредил он с насмешливым сарказмом в голосе.
– Я знаю.
– Никому из нас не станет от этого лучше. Уж вам-то во всяком случае, Энн.
– Будем считать, что вы меня предостерегли, – она сама удивлялась собственной храбрости. Он подошел к окну и, раздвинув занавеси, выглянул на улицу. Затем снова повернулся к ней.
– Я чувствую себя неловко, – признался он. – Тот эпизод почти совсем вывел меня из равновесия, – он сделал мучительное глотательное движение и перевел взгляд на стаффордширские статуэтки, которые стояли на каминной полке. – Чтобы собрать все это, потребовалось много лет.
– Я знаю, – сказала она.
Его рука описала дугу в воздухе.
– Все эти прекрасные вещицы. Весь этот дом. Я не позволю, чтобы она забрала его себе, Энн. Она не заслужила награды, – его воинственный пыл и агрессивность стали почти осязаемы.
Он сел напротив нее.
– Все это доставляет мне огромную боль. Кто-то может сказать, что я сам отравляю себе жизнь. Что я мог бы уйти. Просто послать все к черту. И начать все с самого начала, – внезапно он поднял взгляд на нее. – Держу пари, вы именно так и думаете. Уйти и начать все сначала.
Ее поразил обвинительный тон его голоса.
– Нет, – осторожно сказала она. – Я тоже обычно добиваюсь того, чего мне хочется.
Но он не слушал ее, весь сосредоточившись на предмете своей злобы.
– Просто она оказалась гнилой. Настоящей сукой, – прошипел он. – Может быть, такой и была всегда. Подлой. Но я был слишком глуп, чтобы разглядеть, – он покачал головой. – Я не могу отделаться от чувства ярости. Это как неугасимый огонь. Каждый раз, думая об этом, начинаю сходить с ума. Бешусь на себя. Бешусь на Гольдштейна, так, словно он виноват в том, что я втянулся в это дерьмо. Бешусь на Термонта, так как знаю, что этот ублюдок подает ей советы. Бешусь на детей, за то что они не встают на мою сторону.
Он посмотрел на нее.
– Но больше всего я бешусь на себя, потому что оказался не таким, каким ожидал себя увидеть.
– Вы слишком строги к себе, Оливер.
– Мое "я" умерло несколько месяцев назад, – он отвернулся, и она увидела, как затуманились его глаза. Она пододвинулась к нему и обняла его голову, целуя в волосы. Она испытывала к нему материнские чувства. Распахнув халат, она подставила грудь его губам.
– Дай мне любить тебя, – взмолилась она, зная, что он, исстрадавшись по утешению, не сможет сопротивляться.
Ее щеки запылали, спиртное ударило в голову. Его тело тряслось от рыданий.
– Плачь, милый, – говорила она лаская. Она ощутила власть своего женского естества, когда добралась до его органа, лаская и высвобождая его из-под одежды.
– Ты красивый, – сказала она. Оливер поднялся, и радость охватила ее. Опустившись перед ним на колени, она поцеловала его туда. Его тело откликнулось немедленно.
– Прости меня, – прошептал он.
Она увлекла его на тахту и, устроившись рядом, прижалась к нему. Они лежали рядом, почти не двигаясь. Она прислушивалась к биению его сердца.
– Спасибо, – прошептал Оливер.
Он открыл шкаф и достал бутылку водки, держа ее за горлышко. Затем, взяв Энн за руку, повел ее вверх по лестнице в свою комнату. Она еще ни разу не была внутри с тех пор, как он перебрался туда.
В комнате было очень грязно, стоял отвратительный мускусный запах, повсюду царил полнейший беспорядок, папки и бумаги валялись повсюду. Она заметила электрическую плитку на открытом столе геппельуайтского [36]36
Геппельуайт, Джордж (ум. 1786), английский художник по мебели и краснодеревщик; благодаря изданию его фирмой в 1788 году серии гравюр, изображавшей различные фасоны мебели, геппельуайтской также стали называть стиль английской мебели, имевший распространение ок. 1780–1795 годов.
[Закрыть]секретера и грязную посуду на черном лакированном комоде. По всей комнате валялись бутылки из-под спиртного, часть из них была опорожнена лишь наполовину. Он перехватил выражение отвращения, мелькнувшее у нее на лице.
– А что ты ожидала увидеть?
Она обняла его, надеясь успокоить, но он вырвался и взял в руки одну из стаффордширских фигурок, стоявшую рядом с грязными тарелками.
– Королева Виктория, – сказал он, указывая на нее пальцем. – По-моему, она похожа на мою жизнь. Подделка. Это нас надули в Атлантик-Сити. Я держу ее здесь, как напоминание о моей глупости.
В его голосе послышалась угроза, и она подумала, не способствует ли ее присутствие такому настроению. С мрачным видом он обвел взглядом комнату.
– Посмотри, во что превратилась моя жизнь, – внезапно бросил он.
– Все это пройдет, Оливер, – робко выдавила она. Но он не хотел, чтобы она его успокаивала.
– Мне приходится прятать здесь все свои личные бумаги. Я не хочу, чтобы она переоценивала стоимость дома. Мне пришлось разыскать все квитанции и страховки. Подумать только, на что я трачу время и энергию.
Он принес из ванной два бокала, плеснул в них водки, затем открыл окно, достал упаковку апельсинового сока и добавил сок в бокалы.
Сколько часов он провел, сидя взаперти в этой комнате? Ей всегда было любопытно, что он там делает, и однажды она даже подслушивала у двери. У него не было телевизора, всего одна или две книги. Комната больше походила на логово зверя, чем на жилище человека. Она уловила кислый запах, исходивший от Бенни, и тут же заметила, что пес как-то пробрался в комнату вслед за ними и теперь лежал вытянувшись на коврике в стиле арт деко около кровати. Бежевая основа коврика была грязная, вся в пятнах.
Она прошла в ванную, где стояло биде, которым она воспользовалась. В этом помещении с зеркальными стенами, с полом, выложенным мрамором, с шикарным оборудованием также было грязно и неуютно.
– Я не очень-то гожусь в домашние хозяйки, – сказал он, когда Энн вернулась в комнату. – Никогда этим не занимался. Мое поколение слишком привыкло полагаться на женщин.
– Почему бы тебе не пригласить горничную?
– Я ее даже на порог не пущу. Это же союзница Барбары, – он как-то странно посмотрел на нее. – Ты думаешь, я параноик?
Вопрос прозвучал угрожающе, и она предпочла не отвечать, садясь на высокую кровать.
– Так что ты собираешься делать в жизни, Энн? – спросил он внезапно, словно отбросив прочь угрюмые мысли.
– Джефферсон [37]37
Джефферсон, Томас (1743–1826), американский государственный деятель, дипломат, архитектор и писатель; третий президент Соединенных Штатов (1801–1809).
[Закрыть]– вот моя жизнь на сегодняшний день, – пробормотала она. Я бы хотела стать частью твоей жизни, молча сказала она ему.
Он по-доброму посмотрел на нее и тронул за голое плечо.
– Ты подарок, Энн. Подарок для детей. И специальный подарок для меня.
Барбара тоже благодарила, и теперь воспоминание об этом причинило ей боль. Как женщина она уступает Барбаре, но у нее не хватило духу спросить Оливера о его мнении.
– Я ведь не только отдаю, Оливер. Я еще и беру.
Он перестал ласкать ее.
– Теперь ты говоришь совсем как она.
На Энн накатила волна паники. Она давно обрела независимость и говорила с ним на равных. Ей не казалось странным выказывать ему свою привязанность в таких обстоятельствах. Теперь же ей открылась пропасть, лежавшая между ними. Он принадлежал к другому поколению, которое по-другому смотрело на женщин. Так вот что это такое, решила она, ощущая необычный прилив самоозарения, а вместе с ним чувство, что она становится союзницей Барбары.
– Никто теперь не хочет быть подчиненным, – мрачно изрек он. – Что такое случилось с мужчиной-охотником, мужчиной-защитником?
– Просто теперь не все разделяют идею о том, что мужская половина человечества владычествует и распоряжается женской.
– Но я тоже ее не разделял. Мы играли в одной команде. Я поддерживал все ее попытки стать независимой. Откуда же мне было знать, что эта сука лгала мне все эти годы? Все сплошное притворство, – черты его лица затвердели. – Может быть, у нас с тобой – тоже только притворство, – он состроил недовольную гримасу.
– Не притворство, – она твердо решила не обращать внимания на его гнев.
– Мне теперь приходится с подозрением относиться к женской искренности, – вздохнул он.
– Ты слишком обобщаешь, – осторожно ответила она, стараясь сохранить доверительный тон, хотя ее и задели слова Оливера.
– Может быть, и так, – согласился он. – Я знал не так уж много женщин. А одну женщину не знал, оказывается, вообще. Меня больше всего сейчас угнетает неспособность понять ее как следует, понять, что она чувствовала и о чем думала все эти годы, – он посмотрел на Энн и покорно вздохнул. – Не думаю, что когда-нибудь снова смогу поверить женщине.
– Я могу это понять, – сказала Энн. – Мы – скрытный пол. У нас целая куча маленьких грязных тайн, которые мы вынуждены замалчивать.
– У мужчин их тоже немало, – быстро ответил он.
– Ну что ж, раз мы теперь понимаем друг друга… – она положила руки ему на плечи и притянула к себе. Они любили медленно, нежно, без жадности и налета мимолетности. Он не спешил приблизить развязку. Наконец он перевернулся на спину и остался лежать рядом с ней, пальцы их рук были переплетены между собой. Повернувшись, она следила за тем, как дрожат его веки.
– Объясни мне одну вещь, – прошептала она. – Почему ты так держишься за этот дом? Зачем? Ведь семья уже все равно развалилась. Дом – всего лишь вещь. И все, что в нем находится, – тоже только вещи. Так зачем столько мучений из-за дома?
Его веки тут же взлетели вверх.
– Всего лишь вещь? Ты не понимаешь. Это же целый мир. Почему я должен позволить ей забрать с собой целый мир?
– Но ведь он также часть и ее мира, – мягко сказала Энн.
– Мы не можем жить с ней под одной крышей. Так как живем сейчас.
– Тогда почему бы тебе просто не продать его и не поделить с ней деньги?
– Но я и хочу отдать ей половину стоимости дома. Я платил за него. Своей головой. Своим потом. Господи.
Ей показалось, что он говорит заученными фразами, как актер, перечитывающий свою роль на репетиции. Внезапно Оливер замолчал и уставился в верхнюю часть полога.
– Оливер, что там? – спросила она.
Он лениво поднялся с кровати и пересек комнату. Медленно, сохраняя полное самообладание, но явно преследуя какую-то цель, он перенес стул в угол комнаты и встал на него. Голый мужчина на стуле смотрелся очень нелепо. Она оперлась на локоть и наблюдала за ним. Он покачал головой и предостерегающе поднес палец к губам. Вытянувшись, заглянул поверх полога, затем спустился вниз, достал халат из стенного шкафа и, все еще прижимая палец к губам, открыл дверь и выскользнул в коридор. Ей стало так любопытно, что она тоже поднялась и последовала за ним в комнату Евы, которая находилась рядом с его комнатой. Не обращая на нее внимания, он наклонился и начал шарить рукой вдоль плинтуса. Затем, обнаружив провод, проследил за тем, как тот уходит в сторону одного из книжных шкафов Евы. Провод выныривал из крошечного отверстия в стене возле самого пола.
– Ублюдки, – пробормотал он, переползая, следуя за проводом. Провод выходил из комнаты Евы, тянулся вдоль плинтуса по коридору, затем снова поднимался вверх, к окну, выходившему в сад. Он бросился к черной лестнице. Она быстро последовала за ним, увидела, как он выбрал большой нож из деревянного ящика кухонного стола. Любопытство уступило место страху. Она притаилась в тени, когда он снова прошел мимо и медленно отворил дверь в сад.
Осторожно вышел наружу и, припадая к земле, бросился через двор к гаражу, распахивая настежь заднюю дверь. Она услышала какой-то шум, стоны, затем молчание. Загорелся свет, осветив спокойный сад желтоватой дымкой.
Не обращая внимания на холод, она зашагала по сырой траве к окошку гаража. От того, что она увидела, заглянув внутрь, у нее перехватило горло: Оливер приставил нож к горлу какого-то маленького мужчины в очках, бледного и перепуганного. Она ясно видела след от ножа на горле.
Он тащил этого человека вдоль бежевого фургона с открытой боковой дверью, через которую ей были видны светящиеся телевизионные экраны и звукозаписывающее оборудование. Барбара уехала на своем микроавтобусе, и фургон стоял на его месте в гараже. Рядом с ним находилась "Хонда" Евы, а за ней, укрытый чехлом, – "Феррари" Оливера.
Она увидела, как мужчины исчезли в фургоне через боковую дверь.
Затем из фургона посыпались разбитые катушки с пленками, разматываясь по цементному полу гаража. Другой человек что-то протестующе кричал. Когда они показались снова, Оливер держал его борцовским захватом, по-прежнему прижимая нож к горлу.
– … всего лишь моя работа… – она услышала, как кудахтал от страха маленький человечек. Оливер молчал. На лбу у него отчетливо пульсировала вена. Она никогда прежде не видела его в таком состоянии.
Заглядывая украдкой в освещенный гараж, наблюдая эту сцену подавленной ярости и жестокости, она видела все как бы со стороны, не связывая происходящее с собой. Оливер убрал нож от горла человечка и заглянул в кабину фургона. С сиденья забрал какой-то предмет, в котором Энн узнала принадлежавший Барбаре электронный ключ от гаража. С секунду смотрел на него, потом пожал плечами и направил ключ на тяжелую дверь, которая с грохотом открылась. Затем приказал мужчине сесть за руль. Двигатель фургона чихнул и завелся. Облако отработанных газов наполнило воздух, когда машина задом выехала из гаража. Быстро развернувшись, водитель на полной скорости помчался по главной аллее.
Но в тот момент, когда он двинулся вперед и шины взвизгнули на асфальте, воздух прорезал пронзительный крик, в котором слышалась смертельная боль.
Фургон не остановился, но крик вернул Энн способность двигаться, и она побежала по гравиевой дорожке вокруг гаража, не обращая внимания на острую боль в босых подошвах ног. Оливер стоял над неподвижным черным пятном.
– Сукин сын переехал Мерседес, – Оливер опустился на колени перед мертвым животным.
События перепугались у нее в голове. Она была напугана и сбита с толку, вид раздавленной кошки внезапно вызвал у нее приступ тошноты, и ее скрутил сухой рвотный спазм.
– Пусть послужит этой суке уроком, – пробормотал Оливер. Она не узнала его голоса. Он пырнул ножом воздух и, широко размахнувшись, как подающий в бейсболе, зашвырнул его в темноту.
ГЛАВА 16
Он отослал Энн в ее комнату и за несколько часов разобрал телевизионное оборудование и смотал провод. Затем разбил камеру кувалдой и выбросил обломки в кухонное мусоропрессующее устройство. Когда они достаточно сплющились, он перетащил все останки к мусорным бакам в аллее.
Он работал в состоянии непроходящей ярости, не задумываясь, не осознавая своих действий. Когда же жар гнева отступил, он почувствовал, что расслабляется. Голова стала проясняться, и к нему вернулась способность соображать.
Сняв чехол с "Феррари" и подняв стеклопластиковый верх, он забрался в машину, ощущая холод кожаного сиденья, и глубоко вздохнул, смакуя ее аромат. Затем открыл отделение для ключей, достал ключ зажигания, вставил его в гнездо и повернул. Все восемь цилиндров завелись почти немедленно, и мотор заурчал, успокаивая его своим шумом.
Машина, в сущности, была игрушкой, доставляла удовольствие, и он возился с ней, как заботливая мать с младенцем, меняя свечи, поддерживая блеск на ее боках и укрывая чехлом. Она была куплена три года назад, настоящее произведение искусства, и он знал, что ее стоимость быстро растет. Теперь такая игрушка стоила пятьдесят тысяч долларов.
Пожалуй, подумал он, надо бы перегнать машину в безопасное место или укатить куда-нибудь в ночь этаким одиноким ковбоем в поисках новых приключений, новой жизни, оставив старую жизнь за плечами. Только я и мой маленький красный "Феррари", думал он, ощущая в руках гладкость руля, а под собой – надежное тепло удобного сиденья. Он надавил на акселератор, прислушиваясь к ласкающему слух шепоту двигателя мощностью в 205 лошадиных сил. Ковер-самолет весом в 3200 фунтов [38]38
Три тысячи двести фунтов – около 1450 кг; английский фунт равен 0,453 кг.
[Закрыть].
Но реальность в конце концов оторвала его от грез. Он вспомнил о Мерседес. Без сомнения, ответственность за ее смерть лежит на Барбаре. Он вылез из машины и затолкал кошку в пластиковый пакет. Бросив искалеченную тушку на сиденье рядом с собой, он осторожно вывел машину задом из гаража и поехал по темным улицам. Встречный ветер пошел ему на пользу, помогал сбросить напряжение. Тут же позабыв о произошедшем, он дал себе слиться с мощью "Феррари", наслаждаясь свободой. Избавлением. Доехав до моста, он остановился, сгреб с сиденья пластиковый пакет и зашвырнул его в Потомак.
Избавившись от Мерседес, он дал себе слово, что постарается сделать все, чтобы дети ничего не узнали о безумном поступке их матери. Она воспользовалась комнатой их дочери для своих гнусных шпионских целей. Само по себе это хуже любого подглядывания. Отвратительно! Неудивительно, что в результате погибла Мерседес. Это возмездие. Пусть дети думают, что кошка просто потерялась.
Вернувшись домой, он поставил "Феррари" в гараж. Затем собрал пленки и сжег их в камине в библиотеке. Вот так нужно было поступить в свое время Никсону, думал он, глядя, как пластик скручивается и быстро превращается в пепел. Он пожалел, что на месте пленок оказалась не Барбара.
В семь часов утра он позвонил Гольдштейну и рассказал ему о случившемся.
– Встретимся в закусочной на Грабб-роуд, – предложил Гольдштейн, впечатленный волнением Оливера. – Надо немного набить вас еврейской духовной пищей. Я умерю ваш пыл.
Гольдштейн ждал его в отдельной кабинке, размазывая шарики сливочного сыра по темно-коричневой круглой булочке из дрожжевого теста, на которую затем поместил два ломтика копченой лососины. G набитым ртом он молча указал Оливеру на плоское блюдо с другой стороны столика.
– Я хочу подать на нее в суд. Нарушение прав личности. Или как-нибудь еще. Словом, что угодно.
Гольдштейн продолжал жевать, не останавливаясь.
– Ну, что же вы намерены предпринять?
– Я думаю.
– Вы едите.
– Вам кажется, есть и думать в одно и то же время невозможно?
– На свете нет ничего невозможного.
Гольдштейн быстро управился с пищей и зажег сигару.
– Вот теперь я закончил думать, – сказал он, выпуская к потолку клуб дыма. Выдохнув дым еще раз, Гольдштейн заговорил.
– Их план состоял в следующем. Вспомните главную цель: дом. Весь дом целиком. Они хотят, чтобы вы убрались оттуда. Любым путем, каким угодно образом. Они застали вас на месте с гувернанткой…
– Она, собственно, не гувернантка. Своего рода помощница по хозяйству, – Оливер удивился тому, что неожиданно взялся защищать Энн, словно хотел повысить ее значимость в собственных глазах.
– Но в ее обязанности входит заниматься с детьми.
– Можно сказать и так.
– Именно так я и сказал. Итак, они идут к судье и говорят, что вы состоите в связи с гувернанткой детей. Что вы – недостойный отец, что вы оказываете разлагающее влияние на детей. Совершили половой акт прямо у них под носом, так сказать. Такое аморальное поведение опасно с точки зрения благополучия детей и так далее и тому подобное. И вот у них на руках судебное предписание. И вы уходите. Гувернантка уходит. И в конце концов они выживают вас из дома.
– Но это же безжалостно. Ее-то вины во всем этом нет.
– Мне показалось, она не так уж и невинна.
– Я имею в виду другое. Она просто посторонний человек. Зачем же поливать дерьмом и ее?
– Каждый, кто подходит к делу о разводе ближе, чем на длину плевка, оказывается по уши в дерьме. Тут уж ничего не поделаешь. Не будьте таким наивным. Ваша милая женушка вас подставила. Оставила одного в доме с молодой, привлекательной девушкой. Так?
– Так.
– Вы лишены нормальных сексуальных отношений?
Оливер направил палец прямо в грудь Гольдштейну.
– Это же ловушка. Я хочу подать на нее в суд.
– Вы хотите, чтобы они допросили того сыщика. И эту вашу как-там-ее-звать. А затем появится пресса. И прежде чем вы успеете опомниться, у них будет готов сюжет для порнографического фильма. Желаете, чтобы ваши дети послужили для него отправным материалом?
Оливер посмотрел на свое блюдо, на котором лежали лососина, сливочный сыр и круглая булочка. Желудок болезненно сжался. Он потянулся в карман за маалоксом и сунул одну таблетку в рот.
– Однако вы уничтожили все доказательства. Поэтому им не на чем основывать обвинение. Они проморгали свой шанс, – Гольдштейн жадно посмотрел на блюдо перед Оливером и указал на нее сигарой. – Вы собираетесь есть?
Оливер толкнул к нему блюдо, и Гольдштейн принялся за еду.
– Бесчеловечность людей всегда расстраивает меня. А когда я расстроен, я хочу есть, – вздохнул Гольдштейн с набитым ртом, поднимая плечи, чтобы набрать в легкие воздуха. Оливер ждал, пока он проглотит. Этот процесс, казалось, может тянуться бесконечно.
– Это какой-то театр абсурда, – вздохнул Оливер. – Но на высоком техническом уровне. Развод становится частью шоу-бизнеса. Ничего не осталось святого.
– Только брак может считаться святым. Развод – нет.
Философические проповеди Гольдштейна действовали на нервы. Он упражняется на мне, вспоминая о миссии раввина. Оливер понимал, что в глубине души Гольдштейн никогда не считал себя маленьким коренастым человечком с дряблыми веками, толстыми щеками и брюхом, похожим на засунутый в штаны надувной шар. Штаны он носил высоко, черный кожаный ремень опоясывал Гольдштейна в том месте, где, по идее, должна была находиться его грудная клетка. В голом виде, прикинул Оливер, он похож на перекормленного херувима.
– Когда вы начинаете так говорить, мне хочется посмотреть вам за спину, не трепыхаются ли у вас там крылья, – съязвил Оливер. Он знал, что Гольдштейн собирается с силами для очередной проповеди.
– Вы можете разрушить семью с юридической точки зрения, – начал он. – Но с биологической точки зрения семья все равно остается семьей. Термонт не станет возиться с равными правами, которые имеют все люди. Это плохо для детей. Позор, – Гольдштейн покачал головой; его лысина сверкала под светом лампы. – Вот что я посоветую, – он помедлил, восстанавливая дыхание. Сейчас он считал себя, Оливер был в этом уверен, Моисеем-законодателем, спускающимся с горы Синай и бережно прижимающим к груди таблички с заповедями. – Не обращайте внимания. Ничего не произошло. Попытка скомпрометировать вас сорвалась. Не получилось. Если она не станет поднимать шум, то и вы молчите. Я поговорю с Термонтом. Если кто-то захочет раздуть это дело, суд доберется до детей. Если суд доберется до детей, они постараются доказать, что вы оказываете на них дурное влияние, то есть именно то, к чему они и стремились с самого начала.
– Но как я могу не обращать внимания? А еще нужно решить, как теперь быть с Энн. Не представляю, как можно все уладить, – он покачал головой. – Барбара не станет держать язык на привязи. Она превратит жизнь Энн в ад.
– Жалко, что вы никогда не изучали Талмуд в синагоге, Роуз. Особенно с таким вашим библейским именем, как Оливер. Послушайте меня. Меня сейчас зовут не Мюррей, а Давид. Давид и Оливер. Друзья. Говоря библейским языком, Барбара не рискнет своей репутацией "хорошей матери". Вы сами говорили, что она хорошая мать. Вы даже думали, что она хорошая жена. Так зачем вырабатывать у себя комплекс вины? Если вы получите право опеки над детьми, им от этого лучше не станет. У вас есть работа. Вы много разъезжаете. Затем, посмотрите на меня как на своего духовного наставника. Комплекс вины не принесет вам никакой пользы. Мы, евреи, разбираемся в том, что такое вина, – он сделал паузу, пытаясь ускорить отрыжку, которая разразилась громким, падающим каскадами треском. – Порой хороший толчок помогает избавиться от всех хитросплетений, в которые заводят нас раздумья. Конфронтация сейчас ни к чему. Не надо расстраивать детей. Уговорите Энн остаться.
– А что, если она не захочет?
– Вы сказали, она любит вас. Ради любви женщины способны на множество глупостей.
– Например, заключить брак, – сказал Оливер, к которому внезапно подкралось воспоминание о Барбаре из светлого прошлого.
– Никогда нельзя основывать брак на любви, только на деловой основе. Почитайте Талмуд, Роуз. Он сделает из вас мудреца.
Гольдштейн загасил наполовину выкуренную сигару о жирную тарелку.
– Вся идея кажется мне отвратительной, – заявил Оливер. – Прежде всего дело в том, что я устал от той жизни, которую сейчас веду. Если бы только она стала хоть чуточку рассудительнее. Чем ее не устраивает половина?
– Помните царя Соломона и младенца [39]39
Соломон – библейский персонаж, царь Израиля, прославленный своей мудростью и справедливостью; однажды на суде он приказал разрубить мечом младенца, чтобы отдать его половинки двум женщинам, каждая из которых называла себя его матерью. Испугавшись за жизнь ребенка, настоящая мать тут же отказалась от своих прав в пользу соперницы, та же, напротив, согласилась с решением царя. Увидев это, Соломон повелел не убивать младенца, а отдать его настоящей матери (З Цар., 3:16–27).
[Закрыть]?
– При чем здесь Соломон, черт побери?
– Наше дело имеет много общего с тем случаем. Нам необходимо доказать, что именно мы – настоящая мать вашего дома.
– Но настоящая мать предпочла отказаться от младенца, чем видеть его убитым, – Оливер был горд своей начитанностью, но Гольдштейн смотрел на него Грустным взглядом, его веки дрожали.
– Ну, и кому достался младенец?
– Я уже ничего не понимаю, – сказал Оливер, пытаясь подняться. Гольдштейн снова усадил его на стул.
– Настоящей матери.
* * *
Он в панике убежал из закусочной, еще более сбитый с толку, чем накануне. Энн он обнаружил в ее комнате, где она складывала вещи.
– Я ухожу, – заявила она. Ее веки припухли от слез.
– Куда?
– Не знаю. Только бы не оставаться здесь. Лучше я уйду сама, чем буду ждать, пока она меня выдворит, – чемодан имел сильно помятый вид, одна из застежек сломана. Он почувствовал, словно хладнокровно выбрасывает ее на улицу.
– Гольдштейн говорит, тебе не нужно уезжать.
– Так пусть Гольдштейн приходит и живет здесь, – она повернулась к нему. – Это не пройдет. Она все равно узнает о том… о наших отношениях. Этот детектив все ей расскажет. Ты все еще ее муж. Юридически.
– Но мы живем каждый своей жизнью…
– А я не знаю, как мне смотреть в глаза детям, – она подняла на него взгляд и мягко коснулась рукой его щеки. – Я не могу видеть, что происходит в вашей семье, Оливер. У меня такое чувство, будто это кто-то специально все подстраивает.
– Скажи Гольдштейну. Это он специалист по комплексам вины.
Она прижалась лицом к его груди, и он обнял ее, чувствуя телом тепло ее щеки.
– Я знаю, что люблю тебя, Оливер. И не могу мириться с тем, что происходит. Я никогда раньше не сталкивалась ни с чем подобным и не знаю, как с этим бороться.
– Сказать по правде, Энн, я тоже, – он вспомнил Гольдштейна.
– Ну, Энн… – он заколебался, сомневаясь в своей искренности, хотя и должен был признаться себе, что его тронули ее слова. – Если ты меня любишь… – он сделал паузу.
– Не надо, Оливер. Не поступай со мной жестоко.
Он разозлился на себя, разжал объятия, повернулся к окну. День был пасмурным и мрачным.
– Тогда прошу тебя просто по-дружески. Если это возможно. Я даже не хочу думать о нас с тобой как о любовниках. Не хочу использовать тебя. Я не в силах уйти из дома. Гольдштейн говорит, Барбара не станет поднимать шум из-за детей. И я на самом деле полагаю, что для них будет большим ударом, если ты сейчас уедешь. Они заподозрят что-нибудь, о чем им вовсе ни к чему знать. Останься хоть ненадолго.
Она покачала головой.
– Не думаю, что хватит сил, Оливер. У меня нет нужной для этого дерзости.
– Ну, так просто подумай о себе. Вспомни о своих денежных проблемах.
– И так все думают о себе, – внезапно ее тон стал жалобным, на глаза навернулись слезы.
– Для этого есть причины, Энн, – Оливер чувствовал, что сейчас взорвется, – мы не такие уж и плохие люди.
– Вся кутерьма из-за дома, Оливер. У тебя появится еще один такой же. А это все, – она взмахнула руками в воздухе, – всего лишь вещи.
– Она не имеет права забрать себе все, – он отвернулся с потухшими глазами.
– Это навязчивая идея, и из-за нее вы оба превращаетесь в безумцев. Я видела тебя вчера вечером с ножом. Ты сам себя не помнил. До сих пор не понимаю, как ты не перерезал горло детективу. Я была уверена, ты так и сделаешь. Это уже серьезно, Оливер. Я не могу видеть, как вы сходите с ума. Даже после того, что Барбара мне сделала. Я просто не воспринимаю ее как настоящую Барбару. Если бы вы только могли видеть себя со стороны, – от такой длинной речи она почти задохнулась и села на свою старинную кровать, сделанную в виде саней. – Я не хочу присутствовать при таком зловещем спектакле. И я не хочу становиться его участником.
Он отошел от окна, приблизился к ней и тоже сел на кровать, трогая пальцами круглые деревянные края. Мысли его, казалось, уплыли куда-то, словно в надежде найти решение.
