Текст книги "Война Роузов"
Автор книги: Уоррен Адлер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)
– Ну и что теперь? – спросил он. Он жадно вслушивался в ее голос, надеясь уловить в нем хоть каплю раскаяния. Но ждал напрасно. Тем более, что на последний его вопрос она ответила равнодушным молчанием.
– Если бы ты хоть немного подготовила меня к этому. Я бы заметил какие-нибудь признаки. Ну хоть что-нибудь. У меня чувство, словно мне влепили пулю между глаз.
– О, только не надо драматизировать, Оливер. Это все длилось годами.
– Но тогда почему же я ничего не замечал?
– Может быть, в глубине души ты что-то и замечал.
– Хочешь выступать в роли психолога? – он не мог, да и не хотел сдерживать свой сарказм, будь она сейчас рядом, он бы ударил ее. Ему захотелось изо всех сил хлестнуть ее по лицу, увидеть, как расплываются ее правильные славянские черты; он бы с удовольствием вырвал эти наглые глаза, которые наверняка сейчас полны насмешки.
– Сука, – пробормотал он.
– Я жду, когда ты заберешь свои вещи, – спокойно проговорила она.
– Я полагаю… – но что он мог еще ей сказать? Он бросил трубку.
– Конец, – прошептал он в тишине офиса, надевая мятый пиджак и немного приводя себя в порядок для встречи с Гольдштейном.
* * *
У Гольдштейна было доброе еврейское лицо. Он говорил как раввин – возможно, этому давал повод какой-то документ на древнееврейском языке, который висел на стене рядом с его дипломом адвоката. Бахрома черных кудрявых волос окаймляла большую гладкую лысину на макушке, а печальные уставшие глаза, прикрытые толстыми стеклами очков в роговой оправе, казалось, были полны боли за все человеческие грехи. На нем была безупречная чистая белая рубашка, в манжетах – йеменские запонки, а на шее – полосатый галстук от "Гермеса". Пока Оливер устраивался в мягком кресле, стоявшем сбоку от стола, адвокат вытащил большую коричневую сигару и закурил.
Гольдштейн был тучен, с целым рядом подбородков, но короткие толстые пальцы, манипулировавшие сигарой, двигались весьма изысканно и грациозно. На низко висевшей книжной полке стояла фотография, с которой смотрели домочадцы Гольдштейна: трое пухленьких детей и страдающая ожирением жена.
– Я просто ненавижу разводы, – проговорил он, качая головой и устремляя взор на семейную фотографию. – Ненавижу, когда распадаются семьи. Это shanda. Простите. На идише это означает "позор".
– Я и сам не очень доволен тем, что происходит.
– Кому принадлежит идея? – спросил Гольдштейн.
– Жене.
Гольдштейн снова покачал головой и выпустил большое облако синеватого дыма. Он был сама доброта, мудрость и понимание. Оливер мысленно нацепил на него бороду и кипу, представляя себе, как адвокат читает утешительную молитву в синагоге. Да, если бы сейчас перед ним оказался священник, он бы заставил Оливера почувствовать смутную, невысказанную вину. Хорошо бы исповедаться. Но в чем? Он вдруг ощутил, как его опустошенное сознание медленно наполняется чувством вины. Ему захотелось найти какие-то оправдания, убедить себя и окружающих в своей невиновности, обвинить кого-то в том, что произошло. Он начал откровенно, не утаивая ничего, рассказывать Гольдштейну о своей восемнадцатилетней семейной жизни, но так, чтобы тот проникся к нему жалостью и сочувствием.
Гольдштейн слушал его исповедь терпеливо, лишь иногда кивая головой и дымя сигарой, намертво зажатой во рту. Его толстые пальцы не двигались: их соединенные кончики словно образовали святой храм.
Оливер закончил говорить и, вытащив таблетку маалокса, положил ее в рот. Бывший раввин вынул изо рта дымившуюся сигару и положил ее в пепельницу, разрушив тем самым построенный из рук "храм".
Удовлетворенно кивнув, он поднялся, достал желтую папку с делами и начал "обстреливать" Оливера короткими вопросами.
– У нее есть другой мужчина?
– Я так не думаю.
– А разве кто-нибудь когда-нибудь так думает? Может быть, женщина?
– Нет.
– Какое у вас совместное имущество?
– В первую очередь дом, весь антиквариат в нем, ну и другие вещи, фактически все, что там есть. Мы вкладывали в него все, что зарабатывали. Могу без преувеличения сказать, что дом стоит по крайней мере полмиллиона долларов, и столько же, если не больше, – весь антиквариат. Боже мой, как мы могли растерять любовь, живя в таком сказочном месте? – его взгляд выражал искреннее недоумение.
Гольдштейн кивнул с видом психолога, который внимательно выслушивает пациента, рассказывающего о своей жизни.
– Вы уже решили, куда вы переедете, мистер Роуз? – резко спросил Гольдштейн, и нотки понимания исчезли из его голоса.
– Я… нет, не знаю… У меня не было времени подумать об этом. Я, правда, не имею ни малейшего представления. Единственное, в чем уверен, – с детьми у нас проблем не возникнет. Я хорошо зарабатываю и хочу, чтобы они ни в чем не нуждались. Поэтому готов выплачивать хорошие алименты.
– А как насчет дома? – спросил Гольдштейн.
– Не знаю. Думаю, что должен требовать половину его стоимости. В конце концов мы строили его вместе. И его половина уж наверняка принадлежит мне, а это меня вполне устраивает.
– Вы хотите получить развод на хороших условиях или предпочитаете сентиментальничать? Если вы такой сентиментальный, то вам вообще не следует разводиться. Видит Бог, я был бы рад, если бы вы передумали. Я питаю искреннее отвращение к ситуациям, в которых детям приходится мотаться туда-сюда, словно они переносной багаж. Дети заслуживают лишь brucha, – он посмотрел на Оливера и снова покачал головой. – Я имею в виду быть благословенными и счастливыми.
– Послушайте, Гольдштейн. Это не мояидея, – Оливер почувствовал, как к его лицу приливает кровь.
– Я понимаю, – адвокат взмахнул пухлой ладонью. – Вам надо успокоиться. Не стоит волноваться. – Оливер почувствовал, что Гольдштейн забирает дело в свои руки.
– Я понимаю, к чему вы клоните, – раздраженно проговорил Оливер, – вы хотите, чтобы все прошло тихо и мирно и скорее закончилось. Никаких проблем. Никакой головной боли. И щедрый счет впридачу.
– Если бы вас только слышал Господь.
– Она, наверное, хочет того же самого.
– Этого никто не может знать наверняка, – ответил Гольдштейн. – Вот, кстати, первое правило, которого необходимо придерживаться при бракоразводном процессе. Не будь ни в чем уверен. Развод сводит людей с ума.
– Может быть, но я не собираюсь сходить с ума, – пробормотал Оливер. – Но если вы думаете, что такое может произойти, давайте покончим с этим как можно скорее. Нужно выбрать наиболее короткий путь.
– Но в нашем округе положение о разводах без определения виновной стороны обязывает ждать некоторое время. Если стороны не имеют друг к другу никаких претензий, то шесть месяцев. Это самый короткий срок. Если же возникнут какие-либо проблемы, то срок увеличивается по крайней мере до года. Развод, который затеяли вы, кажется довольно простым, но вы хотите раздела имущества. Поэтому он может тянуться и тянуться. А если дело дойдет до суда, то ожидание может продлиться годы. Ведь тогда все будет решать судья, – Гольдштейн наклонился вперед и выдохнул клуб дыма. – А все судьи – самые настоящие поцы…
Оливер согласно кивнул. Может быть, слишком поспешно.
– Мы не должны доводить дело до суда.
– Вы на это можете только надеяться.
– Мы вполне разумные люди.
– Были такими вчера.
– Я прекрасно знаю адвокатов. Они могут, если захотят, устроить все чертовски быстро. Между прочим, Термонта называют "Торпедоносцем".
– Что касается моих умозаключений, то они довольно противоречивы. Если дело дойдет до суда, то это значительно увеличит мой капитал. У меня есть дети, которых я обожаю и предан всей душой, мистер Роуз, – он остановил долгий взгляд на фотографии пухлых детей и отечной жены. – Сейчас они все трое учатся в колледже. У меня огромный дом на реке Потомак, со служанкой, два "Мерседеса". В Израиль я езжу два раза в год. У Гарри Термонта тоже все это есть, плюс самолет и дом в Сент-Томас; он круглый год выглядит загоревшим, а значит, много путешествует.
– Мне не нужны ваши нотации, Гольдштейн. Я тоже адвокат.
– Это хуже всего. Вы нуждаетесь в нотациях даже больше, чем какой-нибудь паршивый слесарь. Мы запросто можем обчистить вас донага и пустить по миру с голой задницей, – сигара Гольдштейна потухла, и Оливер уловил неприятный запах, шедший у него изо рта.
– Ладно, Гольдштейн, будем считать, что я уже обделался от страха. Я объяснил вам, что хочу уладить все полюбовно. Никаких неурядиц. И уж тем более мне не нравится мысль о том, что кто-то нагреет руки на моем несчастье.
Гольдштейн снова закурил сигару, глубоко затянулся и выпустил огромное облако дыма.
– Я поговорю с Термонтом и снова встречусь с вами, – проговорил Гольдштейн поднимаясь. – И с этого момента мы будем разговаривать с вашей женой только через Термонта.
– А я должен буду платить вам обоим?
– Не я устанавливал эти правила.
– Вы устанавливаете только цены.
– Но и не я собираюсь разводиться.
– Это не моя вина, – протестующе проговорил Оливер.
– Значит, моя?
Оливер, уже пожалевший, что обратился к Гольдштейну, чувствовал себя страшно неловко.
– Так вы еще не переехали? – спросил Гольдштейн, наблюдая, как Оливер краснеет.
– Нет. Может быть, сегодня вечером. Но мне кажется, я этого не вынесу.
– Почему?
– Не знаю, – ответил Оливер, удивляясь, что продолжает откровенничать с ним. – Это для меня как гнездо. Мне кажется, я не в силах вылететь из него. Понимаете, Гольдштейн, там – мое место… Мой сад. Мой подвал… моя мастерская. Мои стаффордширские статуэтки…
– Ваши – что?
– Маленькие фарфоровые фигурки, красиво разукрашенные. Вот, например, небесно-голубая…
– Я этого не понимаю, Роуз, – прервал его Гольдштейн.
– Я тоже не понимаю. Ничего не понимаю, – никогда в жизни Оливер еще не был так подавлен. Он мучительно пытался заглянуть Гольдштейну в глаза. Но сквозь толстые стекла очков они казались все такими же неестественно печальными. Его взгляд действовал на Оливера угнетающе.
– Мне нужно время, – проговорил Оливер после долгой паузы.
– Времени у нас навалом.
– Разве? – спросил Оливер. Ему показалось, что это единственная разумная мысль, которая пришла ему в голову за весь день. – Я уже выкинул коту под хвост почти двадцать лет жизни, – он почувствовал, что слишком устал и не в силах продолжать разговор. – Когда поговорите с Термонтом, перезвоните мне, – пробормотал он, выходя из офиса адвоката и не вполне понимая, куда собирается отправиться.
ГЛАВА 9
– Я просто не могу в это поверить, – сказала Ева. Она уже давно пыталась привлечь внимание Энн, которая работала над библиографией для своей диссертации "Джефферсон как государственный секретарь". Ева прочла тему диссертации. Энн совсем не хотела отрываться от списка книг, которые требовалось хотя бы просмотреть. Эта вечно всем недовольная девчонка мешает ей.
Однако она все же подняла голову и заметила в затуманенных глазах Евы что-то вроде мольбы, которую она просто не могла обойти вниманием. Тут девочка наклонилась на стуле и прижалась щекой к щеке Энн, чем привела ее в полное замешательство. Она похлопала девочку по голове, терпеливо дожидаясь, пока та успокоится.
– Они разругались, – проговорила Ева, не в силах больше сдерживать теснившиеся у нее в груди рыдания.
– Эй, о чем это ты? – спросила Энн, поворачиваясь и обнимая дрожащую Еву. Она продолжала гладить ее, дожидаясь пока та выплачется и сможет говорить.
– О маме и папе. Они решили жить отдельно, – наконец выдавила из себя Ева.
Энн, конечно, было известно, что произошло. Но она еще никак не могла до конца осознать эту мысль. Она все продолжала доказывать себе, Что такого не может быть. Да и любой на ее месте был бы обескуражен, если бы его тайные фантазии вдруг осуществились. Она даже начала подумывать, что сама во всем виновата.
– Я уверена, это ненадолго, – успокаивающе проговорила Энн. Про себя она уже решила, что произошла какая-то быстротечная ссора и скоро жизнь войдет в привычное русло. Семейные всегда ссорятся по пустякам, – она никогда не слышала, чтобы Роузы хотя бы повысили голос, разговаривая друг с другом.
– Это вовсе не пустячная ссора, Энн, – проговорила Ева, беря наконец себя в руки. Она уже подошла к тому моменту, когда вот-вот станет взрослой. Энн по собственному опыту знала, что подобные события в жизни ребенка очень часто служат толчком к тому, чтобы он в считанные дни повзрослел. Ева уселась на край огромной кровати и, закурив сигарету, сняла с языка жесткую крошку табака.
– Это было своего рода объявление независимости, Энн, – начала говорить Ева, и с каждым словом у нее изо рта вырывалось облачко дыма. – Не знаю, кем она себя считала все эти годы, но я очень хорошо поняла, что она сейчас имеет в виду. Она заявила, что это событие никак не отразится на моих отношениях с папой, что все будет сделано в высшей степени цивилизованно и без скандала. Она абсолютно уверена в этом, – Ева горестно вздохнула и покачала головой, в то время как Энн терпеливо ждала, что она скажет дальше. Ей очень хотелось спросить: "Но что же все-таки произошло на самом деле?" Ева, казалось, прочла ее мысли.
– Она заявила, что сама захотела развестись. Попросила меня как женщину понять ее. Она хочет стать свободной, чтобы, наконец, воплотить в жизнь свои собственные планы и перестать быть зависимой от кого бы то ни было. Еще объявила, что папа сильный человек, и время залечит его рану, – она подняла голову и посмотрела прямо в глаза Энн. – Я сначала не поняла, что она имеет в виду, поэтому спросила ее прямо, и она мне объяснила, – Ева помолчала и продолжила смущенно: – Я никогда не думала, что она всю жизнь была "зависимой". Но самое неприятное для меня оказалось узнать, что она ни минуты не была счастлива с отцом.
– Может быть, он тоже не был с ней счастлив, – выпалила Энн, тут же пожалев о своих словах. В глубине души она старалась найти другое объяснение разводу.
– Об этом она не распространялась.
– Я уверена, что причины для развода имелись и у той и у другой стороны.
– После того как она мне это выложила, я чувствовала себя как после автомобильной катастрофы. До сих пор не могу прийти в себя. Я прекрасно знаю, что все вокруг – мои друзья да и я сама всегда уверены, что папа с мамой – самая счастливая во всех отношениях семейная пара. Взять хотя бы их совместные домашние дела, общие интересы. Они же сотворили вместе почти каждую вещь в этом доме, – голос у нее начал срываться, и она быстро затушила сигарету в стеклянной коробочке со скрепками для бумаг. – Она попросила меня, чтобы я попыталась ее понять. Я пообещала, но чувствую, что не смогу. Я абсолютно ничего не понимаю. От чего она хочет быть свободной?
Энн глубоко вздохнула, с шумом выпустив воздух.
– Но… – она пыталась сосредоточиться и найти слова для объяснения, – может быть, для нас это все слишком сложно.
– У нее есть все. Абсолютно все. И к тому же она начала свой бизнес. Конечно, никто из нас и не думал волноваться.
– Она сказала об этом Джошу?
– Раньше, чем мне. Но ты же знаешь Джоша. Когда ему плохо, он просто забивается в угол, как побитый щенок. Совсем как Бенни, когда папа отругает его. Я увидела, как он прячется за деревом перед домом, сосредоточенно играя мячом, и поняла – что-то произошло. Но такое?!
– А с отцом ты уже говорила?
– Он ушел очень рано, а ночь провел в комнате для гостей. Нет. С ним я еще не говорила. И боюсь этого разговора. Даже представить страшно, через что ему пришлось пройти. Ведь он думал, что умирает, и никто из нас не приехал, чтобы поддержать его.
Энн и сама была немало смущена этим обстоятельством. Она видела, как разволновалась Барбара, когда ей сообщили тревожные новости по телефону. Потом ее волнение быстро улетучилось. Конечно, Энн не слышала вторую часть разговора, и по тому, как спокойно Барбара отправилась на кухню готовить заказ для Паков, решила, что у Оливера всего лишь легкое недомогание.
– Ничего страшного, – сказала тогда Барбара и, как оказалось, была совершенно права. – Это не сердечный приступ. Он слишком молод. А все Роузы отличаются долголетием.
– Я не могу винить его в том, что он так испугался, – продолжала между тем Ева, – но я не могла ожидать, что она поведет себя так… – девушку, без всяких сомнений, огорошило заявление матери.
– Может быть, все утрясется, – проговорила Энн, пытаясь разобраться в своих противоречивых чувствах. Как сложившаяся ситуация повлияет на ее собственное положение в доме? Станут ли они держать ее? Она была уверена, что теперь Барбаре как никогда нужна ее помощь. Но мысль о том, что теперь рядом с ней не будет Оливера, заставляла Энн злиться и рождала странное чувство, словно ее предали. "Неужели он просто так исчезнет из моей жизни?" – думала она, удивляясь глубине своих чувств к нему.
– Да нет, она уже виделась с адвокатом. Боюсь, это начало конца счастливого существования семьи Роузов, – проговорила Ева с присущим ей юношеским сарказмом.
– А папа еще не переехал? – с тревогой спросила Энн, думая, что она, может быть, еще чего-то не знает.
– Нет еще.
– Он очень умный человек. Он найдет выход из положения.
– Ты так считаешь? – но слезы уже переполнили глаза Евы и двумя струйками катились по щекам; нос покраснел. – Бедный папочка, – она потянулась к Энн, и та обняла ее.
"Но кто же теперь сможет ее утешить?" – с грустью подумала Энн.
* * *
Она клевала носом за письменным столом, с трудом борясь со сном. Но стоило ей услышать, как внизу в замке быстро повернулся ключ, она тут же встрепенулась от волнения и ощутила, как кровь заструилась по венам. Затем она услышала лай Бенни и цоканье его когтей по мраморному полу вестибюля, куда он зашел вместе со своим хозяином. Барбара обычно не пускала Бенни в дом до прихода Оливера. Неужели ее неприязнь к мужу перекинется теперь на собаку, подумала Энн. Она немного подождала в надежде услышать, как Оливер будет подниматься по лестнице. Но было тихо. Тогда она осторожно вышла из своей комнаты, подошла к лестнице и стала пристально вглядываться в темноту второго этажа, внимательно прислушиваясь к звукам спящего дома. Она подумала, кто еще в доме не спит, тихо лежит в темноте, прислушиваясь к шагам Оливера и борясь со своими чувствами. Ведь, как она понимала, трагедия коснулась всех домочадцев.
Она терпеливо ждала до тех пор, пока не убедилась, что больше никто не вышел. Тогда она бесшумно спустилась на второй этаж, остановилась, прислушиваясь, сначала у дверей Евы, потом у дверей Джоша; пройти к дверям Барбары она не решилась. Между тем у нее в голове уже созрел план, который оправдывал ее хождение по дому в ночной час. Если что, она скажет, что решила выпить чашку чая. Она часто посещала кухню по ночам, когда сидела в своей комнате допоздна над учебниками. Так что ее поведение вполне естественно. Ей нужно положить в чашку пакет с чаем и наполнить ее горячей водой.
Оказавшись на кухне, она намеренно громко стукнула чашкой, ставя ее на блюдце. Если кто-то прислушивается, то у них не должно возникнуть впечатления, будто она делает все крадучись. "Я должна увидеть его, – твердо решила Энн. – Не могу понять, как такое смогло произойти именно с Оливером? Как Барбара могла оттолкнуть его?"
Она решительно взяла с полки еще одну чашку и положила туда пакетик с чаем. Потом наполнила кипятком обе чашки и поставила их на поднос. Решив, что чего-то все равно не хватает, она осмотрелась по сторонам, пока не заметила фарфоровую баночку, в которую Барбара сегодня положила шоколадное печенье. Она достала печенье, положила его на поднос и отправилась в библиотеку.
Он полулежал на кожаном диване, вид у него был измученный, небритое лицо прикрывал рукой, защищая глаза от яркого света лампы с шелковым абажуром. Услышав, что кто-то вошел, он вскинул голову и испуганно заморгал, не скрывая растерянности. Может быть, он ждал, что перед ним окажется Барбара.
– Я наливала себе чай, и мне пришло в голову, что, может быть, вы… – руки у нее дрожали, и чашки тихонько позвякивали на подносе. Тут она почувствовала запах перегара, и ей в голову пришла мысль, что он, должно быть, сильно пьян. На ней была пижама, а сверху – домашний халат, но она вдруг ясно ощутила наготу своего тела, соски стали непривычно твердыми, а на шее яростно запульсировала вена.
– Нет, спасибо, мне ничего не надо, Энн, – проговорил он мрачным голосом. Однако слегка приподнялся, опираясь на локоть, и внимательно посмотрел на нее, причем она поняла, что он не совсем трезв, но и совершенно пьяным его тоже назвать нельзя. Она уже повернулась, собираясь уйти, но тут его голос заставил ее остановиться.
– А хотя, вдруг это поможет, – сказал он, поднимаясь и усаживаясь поудобней. Затем пригладил рукой волосы. Она молча повернулась и протянула ему поднос. Он взял одну чашку, а на печенье даже не обратил внимания.
– Отлично, – пробормотал он, – вкусный и горячий.
– Я люблю иногда выпить чаю, когда приходится засиживаться за учебниками. У меня потом открывается второе дыхание.
Ей казалось, что он прикладывает массу усилий, чтобы остаться вежливым с ней. Она была уверена, что он никогда не обращал на нее внимания как на женщину. Она осторожно поставила поднос рядом с ним на диван, а сама стоя начала отпивать чай из своей чашки маленькими глотками.
– Полагаю, вам известно, что произошло? – спросил он.
Она кивнула, но он даже не взглянул на нее, явно решив не поднимать взгляда от чашки.
– Я собирался прийти домой к обеду. Потом вдруг понял, что не могу явиться домой к обеду. Тогда я отправился в "Хилтон" и засел в баре. Потом зашел в какую-то забегаловку и пообедал там. Вы когда-нибудь думали о том, насколько безлика жизнь в гостинице? – он поднял голову и посмотрел на нее, но тут же отвел взгляд.
Она была благодарна ему за то, что он не настаивал на ответе.
– Это выше моего понимания, Энн.
Он покачал головой и обвел взглядом библиотеку.
– Человек строит крепость, чтобы защитить себя от всех ужасов жизни, – он посмотрел на свои руки. – Я столько ими сделал. Я знаю все самые сокровенные тайны каждого из этих предметов. Боже мой, вот над этими полками мы работали как проклятые, – он помолчал. – А вон тот стол для сбора ренты. Мы выискали этого сукина сына в одном крошечном антикварном сарае в пригороде Фредерика [26]26
Фредерик – город в центральной части штата Мэриленд, США.
[Закрыть]. В этом столе есть что-то восхитительно-зловещее. Плательщик всовывал деньги в одну из этих выемок, а лендлорд просто переворачивал столешницу и ссыпал деньги в ящик. Просто и красиво. Тоже своего рода крепость. Вы знали об этом, Энн?
– Джош как-то рассказал мне.
– Джош, о черт!..
– С ними все в порядке, Оливер. Я сегодня долго разговаривала с Евой.
Он поставил чашку на поднос и протянул руку, чем невероятно удивил ее. Она держала в руках чашку с чаем, поэтому не могла сделать ответного движения.
– Милая Энн, – проговорил он, – вас, наверное, переполняют противоречивые чувства.
На этот раз она не могла сдержаться. Тело ее пылало, в ушах бешено стучала кровь. Быстро поставив чашку, она схватила его за руку, продолжая, однако, стоять на значительном расстоянии. Ей до боли хотелось обнять его. Она чувствовала жар его руки в своих ладонях.
– Я совершенно не представляю, как, черт возьми, смогу объяснить им все это, – он стиснул зубы и глубоко вздохнул. – Я чувствую себя дьявольски неловко.
– Неловко? Вы?
Он отдернул руку, и она выпустила ее из своих ладоней. "Как бы я хотела, чтобы ты позволил мне любить тебя!" – кричало все ее существо, и эти чувства пугали ее. Она молча смотрела, как его голова обессиленно опустилась.
– Я никогда раньше не сталкивался ни с чем подобным. И совершенно не представляю, что делать. Не могу ни на кого смотреть. Не могу работать. У меня нет никакого желания переезжать. Я парализован в полном смысле этого слова. Словно меня превратили в зомби, но не вложили никакой программы и не объяснили, что делать. Я сегодня стоял перед "Хилтоном" и вдруг почувствовал себя совершенно растерянным и одиноким. Мне стало страшно. Я не знал, что делать. Кажется, даже потерял чувство времени. Совершенно не помню, как добрался до дома.
Он поднял лицо, словно хотел показать, как он страдает. "Доверься мне", – молило все ее существо.
– Я чувствую себя таким беспомощным. До сих пор не могу поверить в то, что произошло.
– Может быть, все еще уладится, – проговорила она, затаив дыхание и ожидая ответа.
– Нет. Никогда. Все кончено, Энн.
Она изо всех сил пыталась скрыть радость.
– Я бы хотела, чтобы вы знали… – она почувствовала, что краснеет, – что бы ни случилось, я сумею проследить за детьми. Думаю, они справятся, все будет в порядке. В полном порядке, – она сама удивилась своим словам. Ева уже во всю курит. С Джошем теперь вряд ли удастся найти общий язык. Только Барбара казалась все такой же жизнерадостной. – И если я зачем-либо понадоблюсь вам… – она вдруг почувствовала желание совершить первородный грех. Ей в голову полезли совершенно фантастические мысли: вот он подходит к ней, целует соски, его пальцы скользят по ее бедрам… Она даже почувствовала, как стали наливаться тяжестью губы, – зачем-нибудь, – тихо повторила она. Он устало закрыл глаза и молча кивнул в ответ. Потом протянул руку, и она снова оказалась у нее в ладонях.
– Мне очень жаль… – проговорила она.
– Милая Энн, – прошептал он совсем не так, как ей бы хотелось. Затем высвободил руку и снова откинулся на диван, закрыв глаза. Прежде чем уйти, она довольно долго смотрела на него.
