Текст книги "Кавалькада"

Автор книги: Уолтер Саттертуэйт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

Глава восьмая

К тому времени, когда мы с Пуци поймали такси, дождь снова превратился в изморось. Для двоих места в такси вполне хватало. Заняв три четверти заднего сиденья, Пуци положил шляпу на колени, поверх альбома, и сказал:

– Теперь насчет капитана Рёма, Фил. Надо вам кое-что сообщить.

– Важные исторические сведения? – сказал я, пристроив зонтик все так же вертикально менаду колен.

– Может, и так, – заметил Пуци.

– Выкладывайте.

– Во-первых, вы должны знать, что капитан проявлял на войне исключительную доблесть. И все подчиненные его глубоко уважали. После войны он помог избавить Мюнхен от красных. И в партии его очень высоко ценят. Господин Гитлер ему полностью доверяет.

– У меня ощущение, что вот-вот возникнет какое-то «но».

– Простите?

– Он замечательный, настоящий рыцарь, но…

– Ах, ну да. Ну да. Есть одна деталь, которую вам, пожалуй, стоит знать о капитане Рёме.

– Что именно?

– Да. Так вот. Он, как вам это сказать, гомосексуалист.

– Угу.

Тень Пуци на стене дома, который мы миновали, наклонилась.

– Вас это смущает?

– Нет, если он не станет за мной ухлестывать.

Пуци рассмеялся своим обычным откровенным смехом, и продолжалось это довольно долго.

– Нет-нет, – сказал он, – ни в коем случае. А еще, Фил, вам нужно знать и о «Микадо», баре, где мы встречаемся с капитаном. Это знаменитое прибежище гомосексуалистов. Они там собираются, понимаете? К тому же иногда, видите ли… иногда они не совсем обычно наряжаются.

– В волокуши?

– Во что?

– В женскую одежду.

– Ну да, как раз это я и имел в виду, но почему «волокуши»? Откуда взялось это словечко?

Я пожал плечами.

– Может, от длинных платьев, волочащихся по полу. Особенно если не привык их носить.

– Забавно. – В полутьме салона такси я заметил, как он покачал головой. – Я стараюсь запоминать самые последние разговорные выражения, но они так быстро меняются.

– У вас здорово получается, Пуци.

– Да, хотелось бы надеяться. Но это трудное дело. – Он выглянул в окно. – Волокуша, – повторил он, словно стараясь запомнить. Может, и правда старался.

Бар находился на Путткамерштрассе – по словам Пуци, всего в нескольких кварталах от вокзала Анхальтер, в доме номер 15. Вход – обычная деревянная дверь, на вид слегка побитая. Над входом – японский фонарь из стали и матового стекла. Ни одного окна, на кирпичной стене только короткая надпись черными металлическими буквами, стилизованными на манер японских иероглифов: «МИКАДО».

Пуци велел водителю повернуть налево на Вильгельмштрассе и остановиться напротив узкого переулка.

– Через главную дверь лучше не входить, – сказал он.

– Это почему? – поинтересовался я.

– Так безопасней, – вполне серьезно ответил он. Думаю, он имел в виду свою собственную безопасность – боялся, что кто-нибудь из знакомых увидит, как он входит в это заведение. Мы выбрались из такси, перешли через улицу и вошли в темный переулок, где валялись кучи мусора, – бутылки из-под пива, клочки газет, обрывки картона, растоптанный кожаный башмак без шнурков и без каблука. Подошли еще к какой-то деревянной двери, тускло освещенной единственной лампочкой, болтавшейся прямо на кирпичной стене. Здесь же находилась механическая ручка звонка. Пули дернул.

Через несколько мгновений дверь открыл человек, который вполне мог сойти за профессионального борца, с той лишь разницей, что профессиональные борцы не носят декольтированных красных платьев и красных же туфель на каблуках. Платье было ему немного свободно в груди и тесновато в талии, где за долгие годы, как видно, отложилось немало пивного осадка. Он побрил себе руки и грудь и, конечно, лицо, прежде чем наложить на него пудру, тушь и помаду. В свете лампочки его тяжелая челюсть походила на здоровенный точильный камень или что-то вроде того.

На нем был миленький парик – аккуратно подстриженный под мальчика, с блестящими темными локонами а-ля Теда Вара.[21]21
  Бара, Теда (1885–1955) – знаменитая американская актриса театра и кино.


[Закрыть]

Пуци сказал что-то по-немецки, человек в красном платье ответил сиплым голосом и посторонился, пропуская нас. Он просипел Пуци еще что-то вдогонку, когда закрывал дверь. Пуци, держа альбом все так же под мышкой, повернулся ко мне и сказал:

– Сюда, Фил.

Я двинулся вслед за ним по коридору, вдоль которого громоздились штабеля ящиков со спиртным и пивом, и затем попал в большую, слабо освещенную комнату. Посреди нее на пьедестале мигал светофор, бросая неровный красный свет примерно на дюжину столиков. Большинство из них было занято. Вдоль стен располагались кабинки и зияли темные, похожие на пещеры ниши со сводчатыми входами, которые были завешены нанизанным на нити бисером и японскими бумажными фонариками.

Другой человек, который тоже вполне сошел бы за профессионального борца, только в цветастом платье и рыжем парике, сидел в углу за пианино и наигрывал танго. Перед ним на небольшой танцевальной площадке покачивались взад-вперед две пары в вечерних туалетах, то наклоняясь, то выпрямляясь.

Пока мы продвигались через комнату к нише рядом с баром, я успел разглядеть сидевших за столиками посетителей. Некоторые женщины в модных платьях были восхитительны: они и в самом деле могли сойти за настоящих женщин. Некоторые мужчины тоже были красивы, хотя и носили под смокингами накладные груди. Не имея программы с указанием действующих лиц, трудно было сказать, кто из них кого изображал.

Пуци направился к одной из ниш. Отодвинул висячие нити бус, просунул свою большую голову внутрь и провел меня через сводчатый вход.

Воздух внутри был насыщен крепким цветочным одеколоном. За маленьким столиком сидели двое мужчин в мерцающем желтом свете висевшего на стене японского фонаря. Один – молодой и сухопарый, с бледным узким выразительным лицом, как у монаха. На нем были серый деловой костюм, белая рубашка и черный галстук.

Второй мужчина был ниже ростом и старше. Волосы подстрижены так коротко, что я даже не разобрал, какого они цвета. Бледное круглое лицо. На обеих щеках глубокие шрамы – похоже, от ножа или сабли. Еще один шрам пересекал его нос картошкой, под которым виднелись маленькие коричневые усики, напоминавшие щетину зубной щетки и отчасти усики Чарли Чаплина. Но глаза его не имели ничего общего с чаплинскими. Спрятанные в мясистых складках лица, они были маленькие, темные и совершенно пустые. Казалось, они все видели, но ничего из увиденного им не нравилось.

На шее, над тесным белым воротничком – те же мясистые складки. Его черный деловой костюм был из недорогих, и купил он его явно в ту пору, когда мясистости в нем было меньше, чем сейчас. Костюм плотно облегал его грудь и плечи – как оболочка сардельки, поэтому его обладатель сидел прямо, держа спину напряженно.

– Капитан Рём, – сказал мне Пуци. И повернулся к низенькому мужчине: – Господин Фил Бомон.

Оба мужчины встали, и тот, что пониже, протянул мне руку. Щелкнул каблуками и отрывисто произнес:

– Guten Abend.[22]22
  Добрый вечер (нем.).


[Закрыть] – У него были толстые крепкие пальцы. Когда я пожимал ему руку, на меня пахнуло одеколоном.

Он кивнул в сторону другого мужчины, помоложе, и сказал:

– Лейтенант Феликс Кальтер.

Лейтенант протянул мне руку – я пожал и ее. Он тоже был неулыбчив.

Рём сказал что-то Пуци, тот повернулся ко мне и предложил:

– Присаживайтесь, пожалуйста.

Я сел рядом с Кальтером и поставил зонтик к стене ниши. Пуци присел рядом с Рёмом и положил альбом со шляпой на стол.

Рём не сводил с меня маленьких карих глаз. Скупо улыбнулся и что-то сказал по-немецки.

Пуци перевел:

– Капитан Рём спрашивает, нравится ли вам в «Микадо».

– Очень мило, – ответил я.

Пуци перевел мои слова или что-то близкое к ним. Рём мельком, едва заметно улыбнулся и заговорил снова:

– Он спрашивает, – перевел Пуци, – случалось ли вам раньше бывать в таких барах.

– Только не на этой неделе.

Пуци перевел.

Рём одарил меня своей обычной полуулыбкой. Всякий раз она была одинаково короткой и отличалась одинаковой глубиной, то есть еле приметной. У меня создалось впечатление, что он разрешает себе радоваться лишь до определенной, четко обозначенной грани. Иными словами – совсем чуть-чуть.

Рём снова что-то сказал. Пуци нерешительно переспросил. Рём все так же по-немецки резко ему ответил.

Пуци кивнул и повернулся ко мне.

– Капитан, – сказал он, – хочет знать, участвовали ли вы в войне. Я сказал ему, что вы не любите говорить на эту тему.

– Скажите ему «да», – утвердительно ответил я.

Пуци перевел, и Рём, опять же через Пуци, спросил:

– В каком чине?

– Начал рядовым.

– А закончили?

– Сержантом.

Рём поднял бровь.

– Повысили за боевую отвагу?

– Просто в то время у них не хватало сержантов.

Очередная скупая улыбка. Затем – кивок. Думаю, он решил, что я молодец. Раз служил в армии. Хоть и в американской.

– Итак, – сказал он, проводя ладонью по своему щетинистому черепу, – у вас есть вопросы. Задавайте.

Как раз в это мгновение какая-то женщина, или некто, выряженный в женщину, просунул изящное плечо в сводчатый проход ниши. На «ней» было короткое шелковое платье с завышенной талией, в руках – поднос с напитками. У «нее» за спиной неистово мигал светофор, окружая «ее» изящную фигуру красноватой аурой, которая тоже непрерывно мерцала. «Она» сказала что-то по-немецки.

Пуци спросил меня:

– Фил, что будете пить? Шнапс? Или пиво?

– Нет, спасибо. Не хотелось бы здесь засиживаться.

Пуци опечалился. Наверное, рассчитывал на кружку пива. Он поговорил с «женщиной» – «она» пожала плечами и исчезла по ту сторону сводчатого входа.

Я обратился к Рёму:

– Кому могло прийти в голову убить Адольфа Гитлера?

– Любому подонку-коммунисту, в Германии таких хватает.

Я спросил Пуци:

– Он сказал «подонку»?

Я бы никогда не подумал, что такой здоровяк, как Пуци, может смущаться, но он явно смутился.

– Да нет, Фил, – сказал он. – Если честно, нет. Он употребил словцо покрепче.

– Пуци, сделайте одолжение. Ничего не приглаживайте. Передавайте все, что он скажет, слово в слово. И переводите ему слово в слово все, что скажу я.

Он кивнул. Опять же смущенно.

– Хорошо, Фил, конечно.

– Так что он сказал?

– Он сказал – «любой говнюк-коммунист, а в Германии таких хватает».

Рём с Кальтером следили за нами, пока мы разговаривали. Кальтер переводил вполне осмысленный взгляд с одного из нас на другого – в доказательство того, что он явно понимал, о чем речь. Это также доказывало, что Рём специально взял его с собой, поскольку был не слишком высокого мнения о переводческих талантах Пуци. Или же он попросту не доверял Пуци. А может, вообще никому не доверял, кроме разве что Кальтера.

– Зачем коммунистам убивать Гитлера? – спросил я.

Рём ответил, а Пуци перевел:

– Потому что они его боятся. Они понимают, что их, евреев и предателей Веймарской республики – всю эту навозную нечисть сметут, когда господин Гитлер придет к власти.

Рём наклонился вперед.

– Послушайте. Вы служили в армии и должны понимать. Вы сидели в окопах?

– Случалось. Правда, недолго.

– А я воевал в окопах не год и не два. Ну, а некоторые немецкие солдаты и того больше. По три года, а то и по четыре года. Сами знаете, во Франции линия Западного фронта сдвигалась то вперед, то назад.

– Да.

– Иногда, когда мы рыли новые окопы, то находили там разложившиеся трупы тех, кто погиб еще в самом начале кампании. Несколько месяцев, год назад. Немцев, французов, англичан. Иногда мы натыкались лопатами на что-то твердое – и вытаскивали череп, берцовую кость или руку.

Я кивнул.

– Знаете, – продолжал он, – что я больше всего ненавидел в этих окопах?

– Нет.

– Не грязь. Не запах дерьма и вонь от разлагающихся трупов. Даже не крыс. – Он улыбнулся, поднял левую руку. И правым указательным пальцем показал еще на один шрам, в форме полумесяца, на большом пальце левой руки. – Крыса цапнула. Пока я спал. – Он положил руки на стол. – Но не крыс я ненавидел больше всего. И не вшей. Не мух, которых летом было столько, что не продохнуть. Нет, больше всего я ненавидел воду.

Перед ним на столе стоял стакан с прозрачной жидкостью скорее всего с водой. Он поднял стакан и уставился на него.

– С сентября по май в окопах стояла вода. У нас были помпы, но они работали с перебоями. А иногда совсем не работали.

Он поставил стакан и взглянул на меня.

– Вода была ледяная как смерть и проникала везде и всюду. В постель, в еду, в одежду. В сапоги. Иной раз снимаешь сапоги и носки, а вместе с ними, как сгнившая тряпка, сходит кожа.

Я кивнул.

– А сейчас я вот что вам скажу, – продолжал он. – Прикажи мне Адольф Гитлер вернуться в затопленные траншеи, и я вернусь, глазом не моргнув. Вот что такое для меня Адольф Гитлер. Я верю, в один прекрасный день он станет спасителем немецкой нации.

– А если Гитлер пошлет вас убивать?

– Безусловно. – Он улыбнулся. – Знаете, ведь вы не единственный, кто занимается этим делом. Мои люди тоже расследуют покушение. Они молодцы. Настоящие немцы.

Не в пример сыщикам-американцам. Рём снова наклонился вперед.

– Если я узнаю имя этого вонючего ублюдка, который стрелял, он больше никогда не будет дышать воздухом Германии.

Я кивнул.

– Ваши люди уже что-нибудь выяснили?

Рём откинулся на спинку стула. И покачал головой.

– Ничего существенного.

Они так и не установили, кто стрелял из той винтовки, иначе меня бы здесь не было. Я сказал:

– Вы знали о поездке Гитлера в Берлин.

– Да.

– И знали, с кем он собирался встретиться?

– Да.

– И зачем?

– Да.

– Так зачем?

Рём повернулся к Пуци и что-то спросил. Пуци ответил. Рём снова обратился ко мне.

– Ганфштенгль говорит, вы уже в курсе. Он приезжал на встречу с генералом фон Зеектом. Договориться, чтобы армия не вмешивалась, когда народ двинется маршем на Берлин.

– Вы кому-нибудь об этом говорили?

– Нет. – Он склонил круглую голову к Кальтеру. – Даже лейтенанту. Он мой помощник, я безоговорочно ему доверяю, но пришлось это скрыть даже от него. Такой у меня был приказ. – Он улыбнулся. – Как сейчас. Сейчас у меня тоже приказ – сотрудничать с вами.

– Чей приказ?

– Господина Гитлера.

Я кивнул.

– Вы кого-нибудь подозреваете? Может, покушение организовал кто-то из партийцев?

Рём усмехнулся.

– Если бы я кого-то подозревал, этого мерзавца уже не было бы в партии. Его бы уже стерли в порошок.

– Ладно, капитан. Спасибо, что уделили мне время.

Я встал и взял зонтик. Пуци тоже поднялся и прихватил альбом со шляпой. Рём и Кальтер продолжали сидеть. Я кивнул каждому из них и повернулся, намереваясь уйти.

– Господин Бомон, – окликнул меня Рём.

Я оглянулся.

Он сказал что-то по-немецки, не сводя с меня глаз.

Я взглянул на Пуци.

– Если найдете этого человека, сразу же сообщите капитану Рёму его имя.

– Разве вы ему не говорили, что пинкертонов решил нанять Гитлер?

– Говорил.

– Верно. Так что если я найду человека, то сообщу его имя сначала Гитлеру.

Пуци повернулся к Рёму и перевел.

Рём даже не взглянул на Пуци. Он буравил меня взглядом. Даже когда Пуци замолк, он продолжал сверлить меня глазами. Наконец он кивнул.

Лейтенант Кальтер сидел, положив бледную худую левую руку на стол. Когда я поворачивался, собираясь уйти, то заметил, как Рём сжал ее своими грубыми пальцами. Кальтер повернулся к нему, и на его губах заиграла улыбка. Рём все еще следил за мной – он тоже улыбнулся, как обычно, мельком и сухо.

Когда мы вышли через черный ход в тот же переулок, Пуци надел шляпу и спросил:

– Ну как вам капитан Рём?

Мы двинулись по переулку к Вильгельмштрассе.

– По-моему, довольно мил, – сказал я.

– Не стоит его недооценивать, Фил. Он важная птица.

– Угу.

– Знаете, помянув евреев, он имел в виду тех из них, кто наживался на войне.

– Ну, конечно.

– Многие, и совсем не обязательно евреи, сколотили во время войны огромное состояние за счет немецкого народа.

– Рём явно не из тех.

– Я же говорил, он был трижды ранен. – Пуци покачал головой. – Наверно, это ужасно – быть вот таким, гомосексуалистом.

– Если подумать, ужасно быть и вот таким гетеросексуалом.

Пуци улыбнулся.

– Да-да. Конечно.

– Пуци, – сказал я, – хочу попросить вас об одолжении.

– Конечно, Фил. О каком?

Но мне так ничего и не удалось ему сказать, во всяком случае тогда: взглянув в сторону выхода из переулка, я увидел, что он перекрыт. В тусклом свете фонарей на Вильгельмштрассе маячили четыре силуэта. Это были настоящие громилы – не то в рабочих спецовках, не то в куртках наподобие бушлатов. У каждого в правой руке по длинной дубине, прижатой к ноге. Громилы двинулись прямо на нас.

Я вспомнил, что оставил пистолет в чемодане, в гостинице.

Пуци тоже их заметил. И замер на месте. Я взял его за руку.

– Назад в бар, – сказал я.

Мы развернулись. И тут же увидали еще двух громил в дверях черного хода. Одеты они были так же, как и те четверо, – то ли в спецовки, то ли в бушлаты. Кто знает, может, они все из одного клуба.

Я посмотрел на тех четверых. Они, не торопясь, приближались.

Я повернулся к парочке, вышедшей из бара. Подойдя поближе, они как по команде распахнули свои куртки и достали дубинки. Тот, что был слева, огромный детина с путами светлых волос, выбивавшихся из-под черной кепки с козырьком, поднял дубинку и хлопнул ею по своей левой ладони. Я расслышал хлопок с десяти метров.

Он знал, что я слышу. Ухмыльнулся и снова хлопнул дубинкой по ладони.

* * *

Гостиница «Адлон»

Берлин

Вечер вторника

15 мая

Дорогая Ева!

Боюсь, я изрядно навеселе.

Думаю, после «Дом Периньона», а его было разливанное море, я вправе быть на взводе. И не только вправе. Я исполняю свой долг. У меня есть моральное обязательство.

Боже, какую чушь я несу! Лучше бы стащить с себя прелестное новенькое платье и завалиться в постель.

Насчет стаскивания платьев. Большую часть вечера я провела, наблюдая за женщиной по имени Целли де Райдт, которая именно этим и занималась. Она выступала примой в представлении под названием «Танец красоты», которое давали в кабаре «Черная кошка». Она вместе с другими танцовщицами исполняла серию так называемых эстетических Ausdruckstänze («выразительных танцев» – это на тот случай, если ты забыла немецкий, который госпожа Эпплуайт так старалась вбить нам в головы). Все началось с появления мисс де Райдт и ее труппы почти в чем мать родила, а закончилось тем, что мисс де Райдт с партнершами осталась в одежде Евы.

Последний танец был своеобразной трактовкой «Монашки» Кальдерона.[23]23
  Кальдерон де ла Барка, Педро (1600–1681) – испанский драматург.


[Закрыть] И надо сказать, весьма вольной, потому что закончился танец тем, что преследуемая монашка сорвала с себя рясу и принялась просить помощи у Пресвятой Богородицы, которая, не замедлив спуститься с пьедестала, в ярком свете прожектора начала ласкать ее обнаженные груди. В смысле – груди юной монашки, я имею в виду.

О Господи. Лучше остановиться, пока я совсем не запуталась. Лучше продолжу утром.

Но одну вещь я все же должна сказать: я встретила совершенно необыкновенного человека. Его зовут Эрик фон Динезен, он экстрасенс. И знает такое, чего никак не мог знать, не обладай он своего рода «шестым чувством». Просто потрясающе. Он показался мне совершенно необыкновенным.

А еще – хотя, впрочем, это не так уж важно – он фантастически хорош собой.

С любовью,

Джейн

Глава девятая

Я подумал: может, попробовать дать тягу? Может, в одиночку я бы и рискнул проскочить мимо двух громил у двери, но я не был уверен, удастся ли это Пуци. Я отошел от него подальше, чтобы было где развернуться, и встал так, чтобы следить за наступавшими с обеих сторон. Я понимал, надолго меня не хватит – шестеро верзил с дубинками живо со мной расправятся.

На мгновение я задумался, кто они такие и где нас заприметили. Хотя понимал: это без разницы. Они уже были совсем близко.

Было бы неплохо, если бы у меня под зонтом было спрятано какое-нибудь оружие. Но увы!

Впрочем, зонтик был крепкий, с прочным металлическим стержнем. Достаточно крепким, чтобы отразить удар дубинки. По крайней мере какое-то время он выдержит. Да и кончик у него был довольно острый – им можно было запросто выколоть глаз или пронзить горло. У меня как раз было подходящее настроение, чтобы пронзить кому-нибудь горло.

Я взглянул на Пуци: он был на другой стороне переулка. И, как и я, стоял боком к нападавшим с обеих сторон. Стоял он твердо и постоянно поворачивал голову то налево, то направо, следя за неумолимо приближавшимися громилами. Альбом он держал за нижний край двумя руками на уровне живота.

Я собирался колоть их зонтиком, а Пуци – расправиться с помощью альбома. Летучая бригада во всеоружии.

Тут за спинами двоих громил, вышедших из бара, распахнулась дверь – и появился капитан Рём, низенький, полноватый, коренастый. Его круглый, почти наголо выбритый череп сиял в свете электрической лампы над входом.

– Halt![24]24
  Стоять! (нем.).


[Закрыть] – крикнул он.

Дальше все произошло очень быстро. Двое верзил, оказавшихся ближе к Рему, подняли дубинки и кинулись на него. Рука Рема высвободилась из-под пиджака вместе с автоматическим «люгером». Он выстрелил три раза. В тесном пространстве переулка выстрелы прозвучали как раскаты грома.

Один из нападавших, светловолосый здоровяк, согнулся пополам и рухнул вперед, уткнувшись плечом в мостовую. Кепка его отлетела в сторону. Ноги мелькнули в воздухе и упали на землю, едва не задев Рёма. Рём невозмутимо посторонился. Другого верзилу, похоже, задело третьим выстрелом – увернувшись от Рёма, он помчался в противоположный конец переулка. Рём вскинул пистолет, тщательно прицелился и затем опустил его, так и не выстрелив. Топот бегущих ног постепенно стих.

Я глянул назад. Четверо громил у нас за спиной тоже пустились наутек – и уже выбежали на Вильгельмштрассе.

Когда я повернулся к Рёму, он сидел на корточках рядом с лежавшим блондином и левой рукой ощупывал ему горло. В правой он все еще держал «люгер».

Я посмотрел на Пуци.

– Вы в порядке?

Какое-то мгновение лицо у него хранило пустое выражение, потом он кивнул, моргнул и сказал:

– Да-да. В полном.

Я пошел по переулку к Рёму. Пуци двинулся за мной.

Рём расстегнул на убитом блондине бушлат и распахнул его. Под бушлатом оказался поношенный, растянутый серый свитер с кровавым пятном на животе.

– Он мертв? – спросил я Рёма.

Тот не обратил на меня внимания и сунул руку во внутренний карман бушлата убитого. Я взглянул на Пуци.

– Спросите его.

Пуци что-то пробормотал. Рём ответил.

– Он говорит, его гнусной жизни пришел конец, – перевел Пуци.

Тем временем Рём вытащил бумажник убитого. И, положив «люгер» ему на грудь, начал рыться в бумажнике. Достал удостоверение личности.

– Ага, – проговорил он. Держа карточку в левой руке, он правой взял «люгер» и встал. Может, лишнего веса в нем и было с избытком, но с корточек он поднялся довольно легко.

С обычной натянутой улыбкой он протянул мне карточку.

Я попытался разглядеть ее при свете фонаря над дверью. На карточке была фотография, но буквы разобрать я не смог – написано было по-русски.

Рём взглянул на труп и резко сказал что-то по-немецки.

– Красный подонок, – перевал Пуци.

Дверь черного хода снова распахнулась. Рём резко повернулся и вскинул «люгер».

Это были лейтенант Кальтер и крепыш в красном платье, который с видом бывалого человека держал в руках винтовку. Оба ствола были направлены на Рёма.

Рём поднял левую руку и сунул «люгер» в карман пиджака. И они с Кальтером принялись что-то горячо говорить детине в красном платье.

Я спросил Пуци:

– Вы читаете по-русски?

– Немного, – сказал он. – Лучше, чем говорю.

Я протянул ему карточку. Заметил, что рука у него дрожала. Как и у меня – это я тоже заметил. Страх переполнял нас адреналином – он все еще растекался по нашим венам.

– Это удостоверение моряка, – сказал он. – На имя Петра Семеновича. – Он взглянул на меня. – Петр по-русски то же, что Питер по-английски.

– Да. – Я посмотрел на тело. Убитый уже не казался таким здоровым: он будто весь съежился в своей одежонке – смерть сделала его каким-то маленьким.

Я вздохнул. На войне я не раз видел смерть – видел, как она делает людей маленькими, и эти воспоминания останутся у меня навсегда.

Конечно, Рём спас мне жизнь, мне и Пуци. И уж наверняка избавил нас обоих от жестокого избиения.

Однако при этом я никак не мог отделаться от мысли, что деревянная дубинка совершенно бесполезна перед девятимиллиметровой пулей.

Конечно, я судил предвзято. Просто Рём мне не понравился. Не понравились его угрозы и натянутая улыбка. А еще мне не понравилось, как он, когда начал шарить по карманам убитого, положил «люгер» ему на грудь, как на удобную подставку.

Но факт заключался в том, что мы с Пуци остались стоять на ногах. Если бы не Рём с пистолетом, все могло бы обернуться иначе.

Рём совал мужчине в красном платье какие-то деньги. Тот кивал, слегка потрясая блестящими черными локонами.

Потом Рём подошел ко мне. За его спиной мужчина в красном платье болтал о чем-то с лейтенантом Кальтером – возможно, о погоде. Теперь, когда ему заплатили, он вал себя так, будто ничего необычного в переулке не случилось. А может, и в самом деле ничего не случилось.

Рём что-то мне сказал.

Пуци перевел.

– Он говорит, что видел, как эта парочка пошла за нами следом, и ему стало интересно, что они задумали.

Рём сказал еще что-то.

Пуци перевел:

– Фил, нам с вами лучше уйти отсюда, а то скоро нагрянет полиция.

Я взял у Пуци удостоверение моряка и протянул его Рёму. Он поднял руку, натянуто улыбнулся и сказал:

– Nein.[25]25
  Нет (нем.).


[Закрыть] – И добавил еще что-то.

– Он хочет, чтобы вы оставили его себе, – перевел Пуци. – На память.

Я сунул удостоверение себе в карман плаща.

– Нам пора, Фил, – поторопил меня Пуци.

– Поблагодари за меня капитана Рёма, – попросил я.

Он поблагодарил – Рём с неизменной полуулыбкой кивнул и щелкнул каблуками. Поднял голову и что-то сказал.

– Идемте, Фил, – настаивал Пуци. – На Вильгельмштрассе возьмем такси.

Я повернулся, и мы пошли к выходу из переулка.

– Что он сказал напоследок? – спросил я у Пуци.

– Капитан? Он сказал – «всегда готов».

– Избави Бог, – проговорил я.

Как и предполагал Пуци, на Вильгельмштрассе мы поймали такси. В темноте автомобильного салона Пуци долго молчал, держа альбом со шляпой на коленях. Затем он сказал:

– Вы хотели попросить меня об одолжении, Фил. – Голос его звучал глухо. – До того, как… все это случилось.

– Да. Рём сказал, что он поручил своим людям разузнать о покушении. Попробуйте через своего друга Гесса отозвать их. Хотя бы на время. Полицейские задают вопросы, я и мисс Тернер задаем вопросы, а теперь еще люди Рёма будут их задавать.

– У семи нянек дитя без глазу. – Голос у него был все такой же глухой, невыразительный. Он неподвижно смотрел вперед.

– Вот именно, – подтвердил я.

Пуци покачал головой.

– Капитан Рём человек упрямый. Сами видели. Не уверен, что Гессу удастся убедить его посторониться.

– Тогда пусть Гесс попросит Гитлера уговорить Рёма. Я не могу вести дело, если кто-то будет постоянно путаться у меня под ногами.

– Понял. – Он смотрел все так же вперед, и голос его звучал все так же глухо. – Уж господина Гитлера Рём послушает.

Я сказал:

– А вы, Пуци, держались молодцом. У вас был такой вид, будто вы и правда собираетесь кого-нибудь размазать альбомом по стенке.

– Ну да, у меня же не было выбора. – Он глубоко вздохнул, медленно выдохнул и повернулся ко мне. – По правде говоря, Фил, я здорово струхнул. При виде этих жлобов у меня по всему телу побежали мурашки.

– Но вы не струсили, Пуци.

– Не было другого выхода.

– Был. Выходов было сколько угодно.

– Сбежать? Умолять, чтобы не убивали?

– Нет, выход был. Но вы им не воспользовались.

Он отвернулся и насупился. А через какое-то время сказал:

– Не воспользовался, правда? – Он вроде как даже слегка удивился.

– Вы молодчина.

Немного помолчав, он проговорил:

– Спасибо, Фил. Спасибо за такие слова. Но, не появись вовремя капитан Рём, не думаю, что я был бы таким уж молодцом.

– Да, он появился как нельзя кстати, и все уже в прошлом.

– Да. Слава Богу. Теперь-то вам понятно, почему мы боремся с красными? Они нападают на нас даже в столице, чуть ли не в самом центре города. Откуда у них столько наглости?

– Меня больше интересует, откуда они все знают.

– Что?

– Кто мы такие. И где нас найти. Пуци, кто еще знает обо мне с мисс Тернер?

Он задумался.

– Ну, должно быть, те же самые люди, которые знали и о приезде господина Гитлера. Люди из списка, который я вам передал.

– Выходит, они все знали, что мы остановились в «Адлоне»?

– Да. – Он снова глубоко вздохнул. – Итак, опять этот список. Значит, кто-то из них предатель.

– Похоже на то.

– Фил! – вдруг воскликнул он возбужденным голосом.

– Что?

– Мисс Тернер! Может, она тоже в опасности? Я и сам об этом думал.

– Надеюсь, нет, – сказал я.

Но, вернувшись в половине двенадцатого в гостиницу, мы узнали у портье, что мисс Тернер благополучно возвратилась несколько минут назад.

Я сказал Пуци, что завтра утром, когда мы с мисс Тернер будем разговаривать с сержантом Биберкопфом, он нам не понадобится. Если Биберкопф не говорит по-английски, переводчиком будет мисс Тернер.

– Ну, ладно, Фил. – Он как будто огорчился. Я улыбнулся.

– Отдохните немного, Пуци. Мы с вами встретимся за ленчем.

– А! – Мысль о ленче явно подняла ему настроение. – Тогда я предлагаю «Цыганское кафе». Оно как раз напротив Мемориальной церкви. Любой таксист знает.

* * *

Гостиница «Адлон»

Берлин

Утро среды

16 мая

Дорогая Ева!

Помнится, вчера вечером я черкнула тебе короткое письмишко, а сегодня я почему-то его нигде не нашла. Думаю, случилось вот что: прошлой ночью, перед тем как лечь спать, я вышла из номера, прошла по коридору и сунула письмо в бронзовый почтовый жёлоб рядом с лифтом.

Забавно, я несколько раз проходила мимо этого почтового ящика и не замечала его – просто НЕ ВИДЕЛА его до вчерашней ночи, когда была навеселе после шампанского. Разве не странно, порой ты совсем не замечаешь того, что находится у тебя перед самым носом?

Должна признаться, Ева, что у меня изменился взгляд не только на почтовые ящики. Я была такая наивная, просто ужас, и теперь чувствую, что совершила непростительную глупость. С первого дня после моего приезда в Германию я со свойственным мне легкомыслием только и болтала о ценах да о том, как здесь все дешево, просто диву даешься. Моя шляпка, туфли, выходное платье для начинающей роковой обольстительницы… Мне даже в голову не приходило, что та же самая инфляция, которая позволяет мне по дешевке покупать красивые вещицы, совсем иначе действует на тех людей, у которых нет ни американских долларов, ни английских фунтов, как у нас с господином Бомоном, – на местных жителей, которые беспомощно наблюдают, как тают сбережения всей их жизни, а потом и вовсе исчезают.

Прошлой ночью Эрик подробно рассказал мне о трудностях, связанных с инфляцией.

Боже мой, раз я не отправила то письмо, значит, ты не в курсе, кто такой Эрик. Коротко: он профессиональный телепат, читает чужие мысли; по-моему, он обладает настоящим даром, к тому же он высокий, у него темные волосы, и вообще, он красив, как Бог. Вчера вечером он предложил сопровождать меня в кабаре, куда я отправилась в поисках англичанки по имени Нэнси Грин.

Пока мы ехали в такси и уже потом, в кабаре, он объяснил мне многое из того, что произошло в Германии после войны.

Инфляция, Ева, штука ужасная. Простой кусок хлеба для многих стоит целое состояние. Распадаются семьи, родители вынуждены продавать все, что есть, чтобы прокормиться, а потом приходится попрошайничать на улице, воровать или торговать наркотиками. Дети, девочки и мальчики, часто вынуждены торговать собой.

Я все это поняла, когда мы с Эриком уже сидели за столиком около сцены в кабаре «Черная кошка».

– Здесь, в Берлине, – сказал он, – нет ни одной формы сексуального пристрастия, даже самой дикой, которая не нашла бы удовлетворения. Здесь есть целые районы, которые специализируются на старухах, беременных, на парах «мать-дочь». Я не преувеличиваю, Джейн. Есть даже места, где торгуют изуродованными женщинами – калеками, горбатыми, безногими и безрукими.

Ты можешь подумать, что такой разговор слишком уж откровенен, если учесть, что мы с Эриком познакомились всего лишь час с небольшим назад.

Все, что я могу на это сказать, так это то, что в Берлине, где радующий всех разврат нависает над городом, как серый туман, такая беседа между двумя образованными людьми кажется вполне нормальной. И неважно, что один из этих образованных людей – вернее, одна – прячет под маской искушенности открытый от изумления рот и широко раскрытые глаза.

Но больше всего, должна признаться, меня волнуют дети, вынужденные заниматься проституцией. Что станется с этими мальчиками и девочками, когда их главное достояние, юность, будет попрано? Что происходит с ними сейчас, что прячется за соблазнительными улыбками и прищуренными глазенками?

Я не хотела портить тебе настроение. Но, честное слово, меня все это угнетает.

И Эрика, по-моему, тоже. За его маской искушенности скрывается застывшее в гневе лицо. Я разглядела его мельком в такси, когда мы возвращались в гостиницу. Я спросила, есть ли хоть какая-нибудь надежда у Германии и у ее детей.

Он взглянул на меня. Такси как раз проезжало под фонарем, свет вырвал из темноты его черты, быстро, как ласка робкой руки, боящейся задержаться. У него очень темные волосы и очень темные, карие глаза.

– Да, есть, – сказал он, – я верю. Иногда мне во сне приходит видение.

– Видение?

– Да. И всегда одно и то же. – Он откинулся на спинку сиденья, слегка приподняв голову и как будто глядя сквозь крышу такси. Его профиль резко выделялся в свете уличных фонарей. – Я вижу большой пожар, – сказал он. Когда очередной фонарь осветил его лицо, я заметила, что глаза у него закрыты.

– Полыхает вся Германия. Я вижу, как в городах величественные здания превращаются в руины, замечательные памятники рассыпаются в пыль. В деревнях огонь пожирает фермы, поля, леса. Везде и всюду вздымаются черные клубы дыма, густые, маслянистые, и окутывают небо.

У него, Ева, красивый густой баритон, и порой, когда он говорит, я ощущаю его пленительный тембр даже позвоночником.

– Я не совсем понимаю, – заметила я, – как такое видение может внушать надежду.

Он рассмеялся и повернулся ко мне. В бликующем свете салона такси я не могла разглядеть его глаза, но в его голосе я ощущала ликование.

– Но это всего лишь сон, дорогая Джейн. И как все сны, мое видение символично. Оно значит, что в стране должны произойти коренные перемены, что эти перемены обязательно произойдут. Вы, конечно, помните библейскую притчу об Иисусе Христе, когда он вошел в храм и изгнал оттуда всех менял.

– Да, – сказала я.

– Именно это, – продолжал он, – и нужно сейчас Германии. Нужен вождь, такой, который придет и сметет как мусор корысть, коррупцию и отчаяние, овладевшее нами. Разделается со спекулянтами, угнетателями, мошенниками и ворами.

– Но, – возразила я, – разве Иисусу стало легче после того, как он разогнал менял?

Эрик снова рассмеялся.

– И то верно. Нам, немцам, нужен вождь, у которого планы были бы выше храма.

– И вы верите, что господин Гитлер и есть такой вождь?

– Возможно. – Мы проехали мимо очередного фонаря, и я заметила, что он улыбается. – Поживем – увидим, – сказал он.

Как я уже говорила, Ева, он совершенно необыкновенный человек. Но я не до конца его понимаю. Может, сегодня, мне удастся узнать его чуть больше. Он пригласил меня на ужин, и я согласилась. Конечно, если позволят дела и господин Бомон.

С которым я сейчас отправляюсь завтракать.

С любовью,

Джейн