Текст книги "Сколь это по-немецки"

Автор книги: Уолтер Абиш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)

Все наведывающиеся к Готфриду полицейские – из местных, и они издавна его знают. Может быть, даже со школы. Иногда встречают его в барах. Все это к тому, что он для них свой. Почти один из них. Почти вровень с пожарником и уж куда лучше почтальона. Уважаемее. Они знают, что перед ним можно расслабиться. Говорить что угодно, зная, что он не передаст.

Все в порядке? спросил полицейский.

Слушаю радио, сказал Готфрид. В такую погоду в море выходят только рыбаки.

Хорошо, заеду попозже, сказал полицейский. Мы получили сообщение, что кто-то может взорвать этот мост, так что надо быть настороже.

Взорвать этот мост?

Полный бред, верно?

А почему никто не связался по этому поводу со мной? Как-никак это же я здесь за все отвечаю, раздраженно сказал Готфрид.

Вот я как раз с тобой и связался. Теперь ты все знаешь. Если заметишь что-нибудь необычное, звони нам.

Все вранье, пробормотал Готфрид. Треклятые засранцы… они любят легкую панику… все при деле… Взорвать этот мост. А что дальше?

Когда полицейский повернулся, чтобы уйти, Готфрид выхватил из кармана свой старый служебный револьвер и без малейших колебаний дважды выстрелил ему в затылок. Затем, когда, услышав выстрелы, в башню бросился второй полицейский, Готфрид позвал его: Наверх, быстрее. Словно он стрелял в людей всю свою жизнь, Готфрид выстрелил ему прямо в лицо, а затем поспешил за соскользнувшим по металлической лестнице телом и, когда оно замерло внизу, на всякий случай всадил ему в голову еще одну пулю. Захлопнув дверь, Готфрид оттащил в сторону перегораживавшее теперь узкую лестницу тело и ринулся наверх – как раз вовремя, чтобы открыть проход возвращающемуся в гавань траулеру. Человек за штурвалом помахал ему с мостика рукой. Готфрид помахал в ответ. Только тут он заметил, что пульт управления забрызган кровью.

7

Что на самом деле знает жена Готфрида?

Она знает, что через девять лет и семь месяцев он уйдет на пенсию. Она знает, что, несмотря на ворчание Готфрида, в следующее воскресенье они пойдут в гости к его брату. Она знает, что сегодня четверг. На обед – тушеное мясо. Она знает, где он проводит большую часть дня – наверху в приземистой бетонной башне на мосту. Она также более или менее знает, что о нем думают люди. Симпатичный безобидный человек, который любит поболтать. Это правда. Стоит представиться случаю, и он завяжет беседу с совершенно посторонним человеком. Все равно с кем. Он не делает различий. Куда бы они ни пошли, он тут же заговорит с кем-нибудь, стоит ей только отвернуться. А потом с обманчиво застенчивой улыбкой представит ей чужака со словами: Этот господин собирает коробки от сигар, а его сын живет в Австралии… или: Это господин из Гамбурга, в прошлом августе, возвращаясь с Восточных Фризских островов, он свернул на идущую вдоль берега дорогу… и так далее… в ожидании глядя на нее, будто надеясь, что она разделит его энтузиазм в отношении незнакомца. Может дойти до приглашения: Если вам случится быть в Генцлихе, отыщите нас. Из всего, что происходит с ними на людях, Готфрид запоминает только эти беседы. Он слово в слово помнит все, что сказал сам, и то, что сказал собеседник. Но стоит ей только заикнуться о чем-то, что интересует ее, и он пропустит все мимо ушей. У него вдруг возникают проблемы со слухом. Что? Что? Изредка она просит его: Готфрид, скажи, о чем ты сейчас, в этот миг думаешь? Я хочу знать. Я хочу знать. Но она так ни разу и не получила вразумительного ответа. Я ни о чем особом не думаю, обычно отвечает он. Ни о чем особом. Или: Я как раз подумал, что… Что? Ну, что если… Что? Если бы из-за этого не… Что? А, на самом деле ничего.

8

Ведя по прибрежной дороге машину в Генцлих, Ульрих стал свидетелем взрыва и почувствовал, как его трижды тряхнуло взрывной волной. Первый взрыв высадил тяжеленную металлическую дверь диспетчерской башни и все окна, через долю секунды второй и третий встряхнули в середине всю махину моста, а затем, когда две его половинки сложились в облаке пыли внутрь, стоявшая у башни полицейская машина заскользила вниз. Ульрих, пораженный мыслью, что в момент взрыва он как раз мог бы ехать по мосту, вышел из машины и подошел к берегу канала, где собрались и другие автомобилисты, разглядывавшие разрушенный мост, еще не ушедший под воду багажник полицейской машины, столпившихся на другом берегу зевак – по большей части таких же автомобилистов. Рядом с Ульрихом человек с сигаретой во рту никак не мог зажечь спичку. Кто-то заметил мужчину в желтом рыбацком плаще, пробиравшегося вниз по крутому берегу канала к крохотной моторке, которая раскачивалась на поднятой волне. Ульрих смотрел, как мужчина подтягивает лодку поближе к берегу, прыгает в нее и отчаливает. Пригнув голову, он запустил мотор и, не глядя по сторонам, на полной скорости устремился по каналу в открытое море.

Просто не могу в это поверить, сказал стоявший рядом с Ульрихом мужчина. Уже нельзя положиться вообще ни на что?

Как проще всего добраться до Генцлиха, спросил Ульрих.

Насколько я понимаю, переправиться на лодке, ответил мужчина.

А на машине, сказал Ульрих.

Вы, наверное, шутите.

9

Утром того дня, когда Ульрих решил посетить доктора Эрнста Магенбаха, «Вюртенбургер Нойе Цайт» опубликовала статью о загадочном взрыве, который частично разрушил в Генцлихе разводной мост. По меньшей мере дюжина больших рыболовных и двадцать прогулочных судов оказались в заточении во внутренних водах и не смогут выйти в открытое море, пока не будут убраны обломки моста, перегородившие канал. В диспетчерской были обнаружены тела двух застреленных полицейских, совершавших обычный осмотр башни. Свидетели видели, как смотритель моста, который, возможно, был замешан в его разрушении, уплывал на небольшой моторной лодке в сторону моря. Береговая охрана продолжала поиски моторки. Местные власти, по-видимому, считали, что у смотрителя Готфрида Мюлера могли быть соучастники. Его жена рассказала, что у него был пистолет, старый служебный револьвер, которого не оказалось в ящике, где он его всегда держал. В Генцлихе, маленьком местечке в пяти километрах к северу от Юнгерса, к Готфриду относились очень хорошо. По словам его жены Инге, в последнее время он был явно угнетен. Несколько месяцев тому назад он случайно встретился с кем-то из руководства группы Einzieh и, возможно, был завербован. В Генцлихе в настоящее время проживает кто-то из бывших членов этой группы, но проведенный в полицейском участке допрос не дал ничего интересного. На похоронах полицейских, бывших уроженцами Генцлиха, в полном составе присутствовали полицейские силы и пожарная команда Генцлиха и соседнего Юнгерса. В присланной в «Нойе Цайт» листовке группа Einzieh одобряла героический поступок немецкого рабочего, который по своей собственной инициативе убедительно выразил неприятие политической системы, обрекающей рабочего на постоянное рабство без какой-либо надежды на улучшение условий его жизни или жизни его детей. В один прекрасный день у немецких рабочих кончится терпение. Как отмечалось в редакционной статье, группа Einzieh не упомянула, что оба убитых при бессмысленном разрушении моста полицейских также принадлежали к рабочему классу, как и те рыбаки, суда которых не могли теперь выйти в Северное море. Но нигде не было никакого упоминания о Пауле.

Когда Ульрих вошел в кабинет доктора Магенбаха, тот встал, поздоровался и пригласил сесть в стоявшее рядом с его письменным столом кресло. Это было кожаное кресло с подлокотниками, подобное тому, в котором сидел сам доктор. Единственная заметная разница заключалась в том, что кресло доктора вращалось, а его нет.

Как Ульрих огласил причину своего визита к доктору?

Обиняками.

Косвенно.

Да, сказал доктор, не стану отрицать, в некоторых случаях бывает весьма полезно вернуть пациента обратно в детство, дать пациенту, так сказать, пережить заново свое детство. А затем приказать ему под гипнозом вспомнить то, что он только что испытал. Должен ли для этого пациент быть предрасположенным к гипнотическому воздействию, поинтересовался Ульрих. Это, конечно, желательно, но не обязательно. Но прежде чем мы перейдем к гипнозу и возвращению в детство, сказал доктор Магенбах, я полагаю, было бы лучше, если бы вы рассказали мне немного о себе.

И Ульрих спокойно начал: я родился в Вюртенбурге в 1945 году, на следующий год после того, как моего отца казнили нацисты. Иногда мне и в самом деле кажется, что я помню конец войны. Вероятно, то, что я помню, рассказала мне мать, или наша служанка Дорис, или другой слуга, Франц, который вернулся в 48-м или 49-м году и оставался у нас несколько лет.

Я рос в большом старом загородном доме. В доме, который после войны постепенно избавлялся от своего содержимого – мебели, картин, серебра, ковров, всего, что имело какую-то ценность. Отовсюду приходили люди посмотреть, что мы можем продать. Одно время я действительно думал, будто мы живем в большом магазине, где все, даже мои вещи, мои игрушки, выставлено на продажу. К тому же у меня сложилось впечатление, что все выставлено на продажу и в соседних домах. И тем не менее, несмотря на непостоянство всех предметов в нашем доме, жили мы в достаточном комфорте. Мы вполне сносно питались, а Дорис, нашей верной Дорис, удавалось поддерживать в доме своего рода порядок.

Моя мать была очень красивой и страшно избалованной женщиной. До войны они с отцом вели довольно бурную светскую жизнь, и она привыкла принимать у себя гостей. Все это внезапно прекратилось. Отца казнили, а ее – это было до моего рождения – люди стали избегать. Сельское уединение – наш дом в Вюртенбурге оказался полностью разрушен – не могло ее сильно радовать. Все знали, что ее муж был убит, но отнюдь не в битве с врагом. Казнен Гитлером. В первые послевоенные годы люди еще не разобрались с ситуациями подобного рода.

От отцовской семьи держались в стороне. Помню, я рос, испытывая двойственные чувства по отношению к отцу, не зная, предатель он или герой… Изредка нас кто-то навещал. Помню, мне были глубоко отвратительны люди, которые к нам приходили. Отвратительно оказываемое матери внимание. Я редко видел соседей. У нас было мало друзей. Играл я в основном со своим старшим братом или в одиночку. Моя мать проводила все больше и больше времени вне дома. У нее появились новые друзья. Постепенно наш дом начал снова наполняться вещами. Они прибывали в коробках, в ящиках. Кто их покупал? Кто присылал? Но, как мне помнится, несмотря на продолжительные отлучки моей матери, жизнь продолжалась без перемен, все с тем же стремлением к порядку, к тому, чтобы делать все именно так, как это следует делать. Домашнее хозяйство велось строго по часам. В определенный час завтрак, потом обед, потом ужин. Наконец я достаточно подрос, чтобы пойти в школу. Учителя были по большей части те же самые, что учили и во время войны. Они не изменили своих политических убеждений. По сути. И многие, как я понял, ненавидели имя Харгенау, словно возлагая на Харгенау вину за исход войны.

Но тогда же, должен сознаться, лет в семь или восемь, не могу точно вспомнить, я наконец понял, что я не был, не мог быть Харгенау. Возможно, что-то мне сказал брат. Или, может быть, Франц. Наверняка не мать. Все это легко подтверждалось… До моего рождения после взятия под стражу и казни отца прошло слишком много времени, я не мог быть его сыном. Я делал вид, что это неправда. Я практиковал своего рода самообман. У меня до сих пор нет ни малейшего ключа к тому, кто мог быть моим отцом… и я почти этим доволен, это для меня лучше, чем узнать, что мой отец служил в оперативной группе. Конечно, об этом знают моя мать и, по-видимому, Франц и Дорис, а также, вполне вероятно, и мой брат Хельмут, чьими стараниями, между прочим, меня недавно чуть не убили. Ну, да это в прошлом. Я незаконнорожденный. Возможно, подобающая писателю роль… Не стану отрицать, что боюсь узнать, кем может быть мой отец… боюсь обнаружить, какую роль исполнял он во время войны.

В этом отношении я не очень-то доверяю суждениям моей матери о мужчинах… ее разборчивости. Ее всегда притягивала власть и романтический ореол, то, чем обладал, когда она выходила за него замуж, мой отец – видите, я все еще продолжаю звать его своим отцом. Я не видел мать уже много лет, и не отрицаю, что все еще виню ее. Вы вправе спросить, за что? За то, что она мне не рассказала? Не отвела меня в сторонку и не сказала: Послушай, Ульрих, ты на самом деле сын того-то и того-то… Она вышла замуж за отошедшего от дел немецкого банкира, который, по моим представлениям, был высокопоставленным офицером вермахта… и, насколько я знаю, мог быть прежде ее любовником – или одним из – любовников, – но я в этом сомневаюсь. Я не верю, что он мой отец, ибо тогда она бы поспешила мне об этом сказать, поспешила бы выправить ситуацию. Я упоминаю об этом, потому что вы сказали: Расскажите мне что-нибудь о себе. Должен также добавить, что говорить обо всем этом мне достаточно легко. В общем-то, если я не сделал этого раньше, так только потому, что чувствовал себя стесненным, ограниченным условностями, проблемой хорошего тона… Хотел бы также добавить, что всякий раз, когда меня представляют, всякий раз, когда я говорю, что меня зовут Харгенау, и люди узнают это имя и понимают, что я сын Ульриха фон Харгенау, я на самом деле по-своему всех обманываю. Отнюдь не случайно моя мать выбрала для меня имя Ульрих. Конечно, это не преднамеренный обман. Возможно, мне стоило рассказать об этом Пауле, пока мы не поженились. Возможно, стоило рассказать и группе Einzieh… Не потому ли я согласился работать с группой, что хотел найти себе роль, в определенном отношении подобную сыгранной моим отцом в 44-м году? Из него не вышел заговорщик, а я… я сдал группу. Преднамерен ли был мой поступок? Еще бы я добавил, что мой брат Хельмут не слишком высокого мнения о геройстве моего отца. На его месте, говорит Хельмут, я бы убрался подобру-поздорову в Швейцарию.

Неделю назад, пробыв недолго на одном из Восточных Фризских островов, я ехал навестить встреченную мною когда-то в Вюртенбурге женщину, когда мост, который мне предстояло пересечь на машине, взлетел на воздух. Эта женщина меня не ждала. Я не приложил почти никаких усилий, чтобы ее повидать. Но взорванный мост все перевернул. Я спросил себя, почему я собирался ее увидеть? Только ли потому, что ко мне вдруг попался ее адрес? Или потому, что я хотел выяснить, не проникла ли она в действительности, как я склонен был предполагать, в группу Einzieh… не такая уж дьявольски сложная задача, если сносно владеешь их жаргоном. Имя, которое она назвала мне, когда мы впервые встретились, не было ее настоящим именем. Я так и не знаю, как ее по-настоящему зовут. Чего она никак не могла знать, так это того, что и я ношу чужое имя. Я был в каких-то пяти минутах езды от ее дома, когда мост буквально взлетел на воздух… прямо передо мной… Я видел, как вверх взлетают обломки. Вы, должно быть, читали об этом в газетах. Я вернулся в машину, размышляя о том, что если бы приехал к мосту минутой ранее, то умер бы, так и не узнав своего настоящего имени. Это все, что я могу сейчас сказать.

Вы когда-нибудь раньше подвергались гипнозу?

Нет.

Хорошо, я попрошу вас сделать очень простые вещи. Для начала мне бы хотелось, чтобы вы расслабились… положили руки на подлокотники. Просто расслабьтесь. Можете откинуть голову на спинку кресла. Теперь посмотрите на потолок… хорошо… теперь поднимите глаза наверх, посильнее… продолжайте смотреть на потолок… замечательно… теперь сделайте глубокий вздох и медленно закройте глаза. Досчитав до трех, выдохните.

Один… два… три….

Теперь вы вполне расслабились. Каждая часть вашего тела, ваши ноги, руки, голова, грудь, спина расслаблены… вы ощущаете приятное безразличие… вы словно плывете в пространстве… просто плывете… глубже и глубже в приятную пустоту… Откиньтесь назад, вас наполняет блаженство… Чувствуете ли вы, что я касаюсь вашей руки… ваша рука легче перышка… она начинает подниматься… медленно… медленно… чувствуете ли вы, как она поднимается… кивните, если да… вот… Ваша рука движется, сгибается в локте… пока ваша кисть всплывает… выше… выше… выше…

И Ульрих, ощущая приятную расслабленность, медленно поднял руку, возможно, только потому, что не хотел мешать гипнозу, а может быть, из желания понравиться доктору. Только поэтому… Он знал, он был убежден, он был абсолютно уверен, что не предрасположен к гипнотическому внушению, когда, открыв глаза, увидел свою оцепеневшую в решительном приветствии правую руку.

Думаю, мы на правильном пути, любезно сказал доктор.

10

Может ли кто-либо в сегодняшней Германии поднять по какой бы то ни было причине правую руку без того, чтобы на него не нахлынули воспоминания о мечте, кладущей конец всем мечтаниям?

НЕПЕРЕВЕДЕННЫЕ В ТЕКСТЕ НЕМЕЦКИЕ СЛОВА И ВЫРАЖЕНИЯ

(Примерный словарь)

Aber Herr von Hargenau… Herr von Hargenau… – Но г-н фон Харгенау… г-н фон Харгенау…

«Auf der Kleinen Stufe» – «На приступке».

Auf wiedersehen – до свидания.

Aus, Aus? Nein, denn kenn ich nicht. – Аус, Аус? Нет, не знаю такого.

Bitte – пожалуйста.

Blutwurst – кровяная колбаса.

Danach werde ich nach Bologna reiten urn der Kunst in geheimer Perspective willen, die mich einer lehren will – Потом должен я буду отправиться верхом в Болонью, дабы обучиться искусству тайной перспективы..

Danke – спасибо.

Das ist der Architekt Hargenau, ja ja – Это архитектор Харгенау, да-да.

Das Wort ist ein Molotov Coctail – Слово – это коктейль Молотова.

Der Englischer Garten – английский парк.

Deutsche Sprache – немецкий язык.

Die Alte Herren Vereinigung – союз ветеранов.

Die Frau Lehrerin – г-жа учительница.

«Die einzige Verfuhrung» – «Единственный соблазн».

Echt Deutsch – истинный немец.

Eclairs – эклеры.

Eigentlich ganz nett. Nicht wahr? – В общем очень мило. Правда ведь?

Einsatzkommando – оперативная группа.

Einzieh – «Втянись».

Fabelhaft – сказочно.

Frau Doktor – фрау доктор.

Furst Puckler Torte – царский торт из мороженого.

Gedeckter Apfelkuchen – яблочный пирог.

Gold – золотой.

Gumpendorfer Gesangs Verein – гумпендорфское песенное общество.

Guten Morgen – доброе утро.

Guten Tag – добрый день.

Hervorragend – замечательно.

Hervorragend, fabelhaft, ganz ganz schauderhaft, immens, toll, unglaublich – Замечательно, сказочно, просто потрясающе, неимоверно, бешено, невероятно.

Heute sehr gut, Morgen besser – Сегодня хорошо, завтра лучше.

Hirnsuppe – суп из мозгов.

Hoflichkeit – вежливость.

Ja – да.

Ja, herr Ober – да, официант.

Ja, Herr von Hargenau – Да, г-н фон Харгенау.

Ja, hervorragend – Да, замечательная.

Jagerschnitzel mit Pilzen – шницель по-охотничьи с грибами.

«Ja oder Nein» – «Да или нет».

«Jetzt zum letzten Mai о – «Теперь или никогда».

Lachs in Weisswein mit Champignons – лосось в белом вине с шампиньонами.

Leckerbissen – лакомства.

Lederhosen – кожаные штаны.

Liptauer – липтауэр (острая сырная паста).

Marzipankartoffeln – картошка из марципана.

Natur – природа.

Nein – нет.

Nun Liebchen? – Ну как, малышка?

Obsttortchen – фруктовое пирожное.

«Ohne Grund» – «Без основ».

«Piper-Heidsieck» – сорт шампанского.

Rot – красный.

Rumkugeln – ромовые шарики.

Schones Wetter, nicht wahr? – Прекрасная погода, не правда ли?

Schwartz – черный.

Sie haben einen schonen Hund – У вас замечательная собака.

Spargel Cocktail mit Hummer – коктейль из спаржи с омарами.

«Тrеие» – «верность».

«Uber die Bewegung alter Dinge» – «Чем движимы вещи».

Unser Deutschland – наша Германия.

Waffen SS – войска СС.

Warum Genf? – Почему Женева?

Weintraubschnitten – рулет с виноградом.

Wenn die Soldaten durch die Stadt marschieren,/offnen die Madchen die Fenster und Turen – Когда солдаты городом идут,/открыты окна, двери у девиц.

Windbeutel – воздушное печенье.

Zwei Kartoffeln, Fieber, eine tote Feldmaus, die ewige Frage… – Две картофелины, горячка, дохлая полевка, вечный вопрос…

ВИКТОР ЛАПИЦКИЙ. 33(28) ВАРИАЦИИ НА ТЕМУ УОЛТЕРА АБИША

(16) Официальный статус Уолтера Абиша на литературной карте США не вызывает никаких сомнений: ярлык экспериментатора настолько удачно описывает его прозу, что удержаться от него не может никто из пишущих о творчестве писателя критиков. Большие сомнения вызывает само его право на ней находиться: дело не столько в лично-биографических обстоятельствах этого законченного космополита и манхэттенца (о которых – да и обо всем остальном – см. у М. Бредбери), сколько в близости его экспериментов (если и не по форме, то, во всяком случае, по направленности) исканиям авангардной европейской мысли – как в литературе, так и в лингвистике и философии; в каком-то смысле его место на этой карте с поправкой на эпоху схоже с местом Генри Джеймса.

(17) Печатается Абиш с начала 70-х годов, поначалу в основном в издательстве (и альманахе) «New Directions», к тому времени зарекомендовавшем себя цитаделью литературного авангарда в Америке. Первые публикации оказались возможны исключительно благодаря энтузиазму Джеймса Локлина, главы издательства и основного пропагандиста новых литературных идей. Первая (если не считать небольшого поэтического сборника) книга никому не известного автора, роман «Азбучная Африка» (1974), и вовсе писался с оглядкой на мнение – по счастью, почти восторженное – богатого и независимого диктатора литературной моды завтрашнего дня; определенное участие принимал Локлин и в конфигурации двух последовавших вскоре сборников рассказов – «Мысли сходятся» (1975) и «В совершенном будущем» (1977). Все эти книги были в целом очень хорошо приняты критикой (откликнулся, в частности, и маститый Джон Апдайк; в то же время надо отметить неприязненно-скептическую позицию, последовательно проводившуюся в отношении Абиша рецензентами «Нью-Йорк тайме бук ревью» – издания, максимально ориентированного на усредненные вкусы массового читателя). Тем не менее присуждение следующей книге писателя, несколько более традиционному роману «Сколь это по-немецки» (1980), престижнейшей на тот момент в США премии ПЕН/Фолкнер носило характер сенсации: таких премий такой литературе обычно не дают. Результатом подобного прецедента стало беспрецедентное изобилие разнообразных откликов, трактовок, исследований (статей, разборов, диссертаций), посвященных роману, что частично объясняется и его политическим измерением. Следующие книги Абиша: сборник «переоркестровок» чужих текстов «99: новое значение» (1990) и достаточно традиционный роман «Лихорадка с затмением» (1993) (действие которого разворачивается в Мексике, где, естественно, Абиш никогда не был) – еще более разносят друг от друга новаторское и традиционное (своеобразие роли Абиша как экспериментатора «в законе» подчеркивает и тот факт, что четыре (!) его книги включил в свой знаменитый «Западный канон» Харольд Блум).

(3) В целом для творчества Абиша характерно рафинированно-строгое, экономное пользование языком (в этом критика сравнивает его с Борхесом и Беккетом) и сознательный интерес к его семиотическому аспекту. В русле мысли Витгенштейна писатель исследует то пространство, в котором разворачивается литература, – тройственно определяемую «ничейную» зону, простирающуюся между реальностью, мыслью и языком; он стремится опытным, экспериментальным путем нащупать в этой пустоте вечно ускользающий центр – нарративный экстаз языка, превращающий бесхитростное повествование в литературное произведение. При этом, с точки зрения литературной, его формальные эксперименты (подчас опускающиеся в своей радикальности ниже уровня слов, вплоть до самих букв) прочно укоренены в реалистической – и весьма, под внешней поверхностностью, глубокой – трактовке соотнесенности повседневного (чаще всего манхэттенского) быта с извечными константами бытия. Традиционно вскрываемое при этом отсутствие смысла не трагично, как у Хоукса, не смешно, как у Джона Барта, не конструктивно, как у Пинчона, а осмысленно – оно осмысляется, заражая и заряжая собою мысль.

(15) На поиски вечно манящего центра этой пустоты он отправляется с разных сторон. Со стороны соотнесенности реальности и смысла ключевым для Абиша (как он сам не раз заявлял в интервью) является понятие привычного. Практически во всех его текстах речь идет о самой настоящей, последовательной деконструкции этого понятия: на месте четкого и категорического разграничения привычное/непривычное вскрываются куда более сложные взаимоотношения. Например, исходный шаг Абиша во всех его романах – выход в непривычное (не только для читателя, но и для него самого: Африка, Германия, Мексика, в которых он никогда не бывал) и его освоение через привычное: культурно-языковые знаки, устоявшиеся схемы восприятия; следующий этап – обнаружение существенного субстрата выявляемого подобным подходом непривычного, и, наконец, схожий с диалектическим синтезом результат – перенос имманентной непривычности в структуру исходно для нас привычного, предшествовавшего нашему путешествию. Таким образом, эксперимент по привыканию завершается остранением.

(12) Куда многообразнее технические языковые методы, к которым прибегает в своем поиске писатель. Самый простой прием – использование своеобразной, неканонической пунктуации: Абиш принципиально отказывается от традиционного оформления прямой речи, сливая ее воедино с речью авторской; с большой скупостью пользуется вопросительным и восклицательным знаками (огромное количество критических интерпретаций повлекло за собой, в частности, отсутствие вопросительного знака в названии романа «Сколь это по-немецки»). В этом проявляется принципиальное нежелание членить сплошной языковой массив на инстанции, дистанцировать речь автора от речи его персонажей, привносить в чисто текстовую материю внеязыковую семантику. Другой сквозной особенностью текстов Абиша, в которой можно видеть сознательно проводимую стратегию, является фрагментарный характер его прозы.

(22) Фрагмент Абиша заметно отличается от фрагментарного письма, философически прославленного и обкатанного французскими интеллектуалами от Мориса Бланшо и Ролана Барта до Жака Деррида; здесь фрагмент, напрямую отсылая к, казалось бы, неоспоримому статусу реальности, несет в себе и фигуру умолчания, недаром некоторые наиболее ортодоксальные критики упрекали Абиша в скрытности, мистификации и даже обмане читателя. Собственно, мозаичность абишевских текстов и помогла критике отшлифовать идеальную (пожалуй, столь же удачно попадает в цель лишь борхесовский лабиринт) метафору для его творчества: все его тексты являют собой puzzle. Фрагменты – а фрагментированы буквально все его произведения – объединяются вместе лишь в результате определенной активности читателя, складываются воедино только в пустоте объемлющего их пространства; то, что происходит за кадром, «между» фрагментами, ничуть не менее важно, чем непосредственно сообщаемое нам в тексте.

(31) Экстравагантнее всего выглядят два совершенно оригинальных (хотя по духу и несколько схожих с каббалистической практикой) и, казалось бы, искусственных авторских приема: использование алфавитной организации текста и введение в него чисел. Эти на первый взгляд представляющиеся чисто формальной эквилибристикой приемы несут в себе тем не менее и вполне содержательный заряд, отсылая к языку в его словарном или хотя бы, что для Абиша важнее, донарративном, не преображенном в фазу «художественного произведения» состоянии (следует, наверное, также вспомнить в этой связи и алфавитно организованные поздние книги Ролана Барта «Удовольствие от текста» и особенно «Фрагменты любовной речи», во введении к которой Барт обосновывает свою стратегию).

(1) Алфавитные игры наиболее масштабно реализованы в знаменитом дебютном романе Абиша, «Азбучная Африка», где все слова первой главки начинаются на букву А, во второй к ним прибавляются и слова, начинающиеся на В, в третьей в качестве первой буквы допускаются уже А, В и С и т. д., пока в двадцать шестой главе писатель не приходит к использованию всех словарных ресурсов, после чего начинается обратный процесс: из алфавита вновь по одной начинают исключаться способные начинать слова буквы; первыми запрещаются слова на Z, потом на Y, X и т. д., пока в пятьдесят второй главе вновь не устанавливается монополия А. Этот, естественно, непереводимый tour de force полностью переписывает привычные повествовательные стратегии: достаточно представить себе в подобном тексте судьбу повествования от первого лица.

(18) Радикальнее же всего оба – и числовой, и алфавитный – методы организации текста представлены в двух рассказах из сборника «В совершенном будущем», где художественную задачу автора во многом решают именно формальные приемы. В первом из них, «Пыл / Трепет / Жестокость», каждая из двадцати шести главок озаглавлена тройкой слов, начинающихся на соответствующую букву (английского) алфавита, причем за этими словами во всем тексте закреплены определенные числовые индексы. Таким образом, читателю наряду с традиционным линейным – «горизонтальным» – (прочтением текста предлагается и «вертикальный» срез через выделенные автором вокабулы – или дополнительное прослеживание в тексте натянутого на них смыслового пучка. Помимо эффекта остранения основного повествования постоянным (и достаточно навязчивым) присутствием другого, второго измерения и, возможно, второй точки зрения, автору в очередной раз удается вскрыть и художественно использовать дистанцию между синтагматикой и парадигматикой, подчеркнутую здесь не только алфавитной «расфасовкой» вокабул, но и сознательно преследуемым принципом рассеивания (dissemination, сказал бы Жак Деррида) смыслов рассматриваемых слов, порождаемого как их исходной многозначностью, так и влиянием конкретного контекста.

(6) Естественно, чисто формально этот рассказ представляет наибольшие сложности при переводе, ибо алфавитную упорядоченность слов перенести из одного языка (и тем более алфавита) в другой невозможно, зато перевод предоставляет дополнительные возможности по прояснению авторского замысла. Исходя из этого с одобрения автора и была применена следующая стратегия: подчеркнуть авторский замысел путем введения прямо в перевод инстанции второго (т. е. оригинального английского) языка, что позволяет дополнительно «рассеять» смысл не только в процессе «нарратизации», но и, воспользовавшись – по возможности ее подчеркнув – неоднозначностью перевода конкретной лексемы, в промежутке между английским и русским. Конечно, читателю, незнакомому с английским языком, придется приложить дополнительные усилия, если ему захочется, пользуясь номерами, отследить в тексте рассказа русские названия отдельных главок, зато за ним остается свобода самому выбрать конкретный вариант их заглавия из, как правило, нескольких вариантов перевода данного слова в тексте.