Текст книги "Сколь это по-немецки"

Автор книги: Уолтер Абиш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

Слово «привычное» так и осталось на доске, когда школьники разошлись.

По дороге в архитектурную мастерскую отца, откуда кто-нибудь подвез бы ее домой, Гизела, как в полусне, обследовала все вокруг себя, пытаясь определить, до какой степени это привычно. Херр Минске, парикмахер, который замер, рассматривая улицу, у окна своей мастерской, помахал ей рукой. Каждые три недели ее отец приходил к нему стричься. Она помахала в ответ. Этот обмен приветствиями был привычен. Мимо по направлению в Демлинг прогромыхал желтый школьный автобус, и девочка из ее класса, высунувшись из одного из задних окон, помахала ей рукой. Это уже было чуть менее привычно. Она не могла припомнить, чтобы такое случалось прежде. Она неохотно помахала в ответ. Неохотно, поскольку предпочла бы обойтись без контактов с автобусом или его пассажирами, возможно потому, что боялась, как бы любое проявление дружелюбия к ребятам из Демлинга не поставило под угрозу ее отношения с остальными учениками. Автобус, однако, был более чем привычен. Потом, проходя мимо витрин с их более или менее привычным содержимым, она, остановившись у светофора, вдруг заметила за рулем проезжающей мимо машины жену мэра, Вин, и это было привычно. Но когда жена мэра остановилась у перекрестка на красный свет, Гизела увидела, что сидевший рядом с Вин мужчина в синем блейзере, целиком погруженный в беседу с ней, – не кто иной, как ее отец. И это – по причинам, объяснить которые она не могла бы – привычным не являлось. Не было никаких причин для непривычности, но то, как они разговаривали, серьезное выражение их лиц намекало, казалось, на нечто не вполне привычное. Это-то на самом деле и остановило Гизелу, и она не бросилась к машине и не позвала отца. Позже она решила, что эта встреча – если ее можно так назвать – оказалась столь непривычной из-за раскрасневшегося, сердитого лица Вин, лица, которое помнилось Гизеле только бледным, холодным и отрешенным, словно ничто на свете не было способно повлиять на его изысканные пропорции.

15

Вступление к Гизеле и Эгону.

На каминной полке алые гвоздики из сада в бледно – зеленой вазе. Ваза, дюжина недавно срезанных цветов, залитый ярким светом интерьер, все это отражается в висящем в раме над каминной доской большом зеркале и требует – или так только кажется – особо пристального взгляда, особого внимания. Рассуждая о Германии (в конечном счете, не такая уж необычная тема для беседы), о ее истории, достижениях, ее литературе, ее впечатляющем экономическом возрождении, кажется почти невозможным не признать или не распознать во всем немецком внутренне присущую ему Standpunkt, немецкую точку зрения, единственно немецкий способ видеть и оценивать предмет: дом, бесплодный холм, дерево в цвету или нечто столь же мимолетное, как проплывающее облачко, а также и способ, которым эта оценка, этот простой взгляд снаружи, как и распознание истинных свойств или качеств того, что на виду, способны отразить общество, культуру, особый народ.

Гизела и Эгон.

Она проверяет пальцем ободок стеклянной вазы, перед тем как тщательно установить ее на мраморную каминную доску. Стоит весна или лето. Окна во всю стену широко распахнуты. В воздухе запах цветов. Все детали необычайно отчетливы. В разлитом вокруг свете ощущение приближения к чему-то привычному, когда рассудок с внезапным рвением и страстью тщится собрать воедино свои притязания на это совершенство. Ваза, открытые окна, долгий далекий гудок проходящего поезда, пресс-папье на столе приобретают значение, которое ведет к радостному всплеску узнавания.

Эгон покупает новый номер «Тrеие». Вот он какой. Он пролистывает его, проглядывает текст.

Гизела, как всегда, ищущая его одобрения, комментирует обложку: Eigentlich ganz nett. Nicht wahr?

Представлено не что иное, как изображение цветущего немецкого общества. И что в наше время – может кто-то спросить – способно принести больше непосредственной радости, полнее наполнить чаяниями и надеждами? Даже иностранные рабочие, даже турецкие уборщики уже способны выразить на своем простом, запинающемся немецком языке, Heute sehr gut, Morgen besser, свое желание, свое стремление, свою надежду рано или поздно принять участие в этом чудесном возрождении Германии. Пусть они, турки, югославы, итальянцы, арабы, все еще живут по шесть человек в одной комнате в своих, конечно же, менее привлекательных кварталах, ничто не в силах помешать им разделить энтузиазм, великодушие и неодолимый блеск будущей Германии. При этом целеустремленная заинтересованность будущим ни в чем не затмевает осведомленность о прошлом. Ибо ничто не сможет никогда затмить голоса, веские, но мелодичные голоса Дитмара фон Айста, Вальтера фон дер Фогельвейде, Альбрехта фон Хальберштадта. Все еще читается классика: Геллерт, Клопшток, Лессинг, Гердер, Гёте, Шиллер, Гейне, Гёльдерлин, Новалис, Фонтане. Все доступны как в дешевых карманных изданиях, так и в виде переплетенных в кожу собраний сочинений, достойных дубовых книжных полок докторов юриспруденции, философии или медицины. Это становой хребет Германии. Да, еще так много удовольствия, так много пользы, так много откровений предстоит извлечь из книг Жан-Поля, Фридриха Шпильгагена, Стефана Георге, Георга Кайзера, Альфреда Деблина, Эрнста Юнгера и Томаса Манна. Ну да, в конце концов, почему бы и не у Манна? Он остается echt Deutsch, несмотря на сомнительное решение покинуть свою страну в годину ее тяжелейших испытаний. Разве кто-то может поставить под сомнение или отрицать значение этих писателей? Разве кто-то может не признать в них характерных черт настоящего немца? Тут нет никакой иронии. И к тому же тщательное прочтение классиков способно помочь любому определить, до какой степени абсолютно все – дом, бесплодный холм, конюшня, собака, кружка пива – представляется немецким и тем самым проникает в так называемое die Zukunft, будущее. Как и раньше, тут нет никакой иронии.

Гизела и Эгон.

Они вовсе не обязательно задаются вопросом о смысле вещи. Зачем это им? Не обязательно оценивают, сколь она подлинная, сколь немецкая. Или до какой степени одна из них удостоверяет подлинность другой. Алые гвоздики удостоверяют изысканность формы рифленой вазы. Большое зеркало в тяжелой золоченой раме предлагает объективный вид внутреннего пространства, изящно обрамляя явственную попытку достичь совершенства.

Гизела и Эгон.

Участники продолжающейся немецкой драмы. Интерьер их дома (их загородного дома) предлагает рассудку ряд альтернатив: то, что можно сделать, то, что следует сделать, то, что необходимо сделать. Как таковой, каждый ответ, каждое решение, каждое действие, связано ли оно с тем, чтобы пораньше лечь в постель, или не спеша позавтракать, или посмотреть по телевизору футбол, требует определенного участия одного или нескольких из тщательно подобранных для дома предметов. В конце концов, вещи предназначены здесь для того, чтобы ими пользовались, а не только восхищенно рассматривали. Немецкий философ Брумхольд в своей книге «Die einzige Verfiih– rung», опубликованной в 1927 году, поставил вопрос касательно смысла вещности предмета: «Не подразумевает ли и не вызывает ли достигнутое предметом совершенство соответствующий отклик?»

Причесывающаяся у себя в спальне Гизела: не так-то легко отказать себе в удовольствии от лицезрения самой себя на обложке популярного немецкого журнала, число читателей которого оценивается в полтора миллиона.

Гизела и Эгон.

Эгон в двубортном белом габардиновом костюме, облокотившийся на автомобиль. Точнее, он небрежно (между прочим, нельзя недооценивать эту небрежность) облокотился на левое переднее крыло своего (их?) белого открытого «мерседеса». На переднем плане тень, которая, скорее всего, принадлежит фотографу, сливается с тенью аккуратно подстриженной живой изгороди. Сзади возведенный по проекту Хельмута Харгенау загородный дом Эгона и Гизелы. Они зовут его виллой. Вдоль всей стены – ровный ряд высоких приветливо распахнутых окон. Белые занавески в черную вертикальную полоску чуть заметно колеблются на весеннем или летнем ветерке. В одной из комнат слева от входа виден кабинетный рояль. Гизела в кожаных (черных) брюках в обтяжку и блузке с длинными рукавами (бледно-желтый шелк) и кружевным воротником замерла в нескольких шагах справа от машины. Строго говоря, она не замерла, а нагнулась, грациозно изогнувшись в талии, чтобы поправить ошейник на Дюма, их гигантском шнауцере. Настороженная морда Дюма с недоверием обращена к вторгшемуся, похоже, без спроса чужаку, невидимому фотографу (Рите Тропф-Ульмверт), который подсказывает: Улыбаемся, улыбаемся. Хватит. Больше не улыбаемся. Но давно привыкшая к бесцеремонному вмешательству подобных личностей Гизела, кажется, не встревожена, кажется, не помнит о наведенной на нее, как оружие, камере, когда поправляет ошейник своего пса. Она делает это только потому, что ошейник необходимо поправить. Субботнее утро, и она собиралась на столь необходимую прогулку в ближайший лес, или съездить на машине в город за покупками, за чем-то, в чем возникла надобность, или просто намеревалась отдохнуть с хорошей книгой под деревом – не верьте этому. Пес выдрессирован реагировать на любую случайность. Как любая сторожевая собака, выученная мгновенно откликаться на целый ряд неотложных сигналов, он вырос привычным к зыбкости существования – к состоянию сомнения – в этой растянувшейся между двумя сигналами пустоте. Что касается Эгона, есть и определенные доводы в пользу его небрежного (опять это слово) безразличия к явному риску непоправимо испачкать свой белый костюм машинным маслом: конечно же, в Германии множество умелых итальянских портных, которые за три дня сумеют заменить ему пиджак или брюки, а машина (сверкающая на солнце) была (с любовью?) вымыта, навощена и отполирована до блеска. В каком-то смысле все восемь страниц статьи об Эгоне и Гизеле в журнале «Тrеие» уже изложены и проанализированы на обложке – хотя и существенно более сжатым образом. Смысл, оттенки или слои смысла следует искать в деталях: тут и неотъемлемый габардиновый костюм, и узорчатый галстук; белый шелковый носовой платок, торчащий из нагрудного кармана пиджака; пускающий слюну шнауцер; черные кожаные брюки, сапоги на высоком каблуке, зачесанные назад светлые волосы Гизелы, прическа, подчеркивающая лоск и сексуальную искушенность, еще более выделяющая ее бледное тонкокостное лицо; сверкающий автомобиль и красная кожаная обивка его кресел и, наконец, приоткрытые французские окна на первом этаже, предлагающие вертикальные сколки жизни внутри. Все это складывается в новую немецкую уверенность, в ощущение удовлетворенности и завершенности. Все это здесь… врожденный инстинкт немецкого высшего и отчасти среднего класса к сочетанию по своей сути «совершенного» с «угрожающим». В общем и целом, здесь отражается и новая немецкая нетерпеливость, и общее предвкушение еще большего грядущего величия Германии. Разве все это также не встраивается в рассказ о Германии? Ведь в конечном счете эта тонко развитая чувствительность, это обостренное осознание совершенства вполне может реально воплотиться. Возможно, дело тут просто во времени, и вскоре все в Германии, включая и приезжих рабочих – турков, греков и арабов, – разовьют в себе видение тонкостей немецкого совершенства, видение (зрение, в конце концов, связано с пониманием), которое со временем поспособствует обмену, взаимодействию совершенств между настоящим человеком и его совершенным окружением.

Пока же, в настоящее время… В настоящее время? Да, в настоящее время все это так.

Эгон и Гизела.

Как зафиксировано и представлено Ритой Тропф-Ульмверт. Здесь существенны слова в настоящее время, поскольку все начинания Эгона и Гизелы неразрывно связаны не с профессией или какими-то особыми взглядами, не с результатами определенной подготовки, а с живым импульсом, обязанным своей целью и энергией диалектике вовлеченности в напряженную и насыщенную жизнь Германии. Эгон в настоящее время – владелец издательства «Меглих Ферлаг»: шесть книг в 1975 году, шесть в 1976, шесть в 1977 и пять в 1979. Далее следует краткое описание компании. Обычная история. Льготные инвестиции, банковские кредиты, проблемы с писателями, проекты на будущее, жуткие провалы, проблемы с распространением, отбор рукописей, проекты на будущее и побочные проекты (как говорят в Америке), как то: книжные клубы, права на экранизацию, переводы. Статью сопровождает фотография сумрачного Эгона в деловом костюме; сидя за письменным столом, он подписывает письмо. Рядом с ним, опустив глаза, стоит безымянная молоденькая секретарша. Из широкого окна за столом открывается вид на старый город – заново отстроенная ратуша, собор, Der Englischer Garten, узенькие извилистые улочки. Все должно выглядеть так же, как до войны. На стене слева от Эгона – большая, во всю стену, цветная фотография, на которой мотоциклист в шлеме мчится на своем «харлее» или «хонде» по широко раскинувшейся грунтовой дороге. Облако пыли, поднятое мотоциклистом, слегка затеняет величественный пейзаж Южной Баварии. Трудно не заметить сходство между мотоциклистом и Эгоном. Трудно не заметить на нескольких сделанных Ритой Тропф-Ульмверт у него в офисе снимках, с какой нежностью смотрит Эгон на свою секретаршу. Но эти снимки в статью не попали. В статью попали снимки Эгона и Гизелы дома. Она, вольготно раскинувшаяся на принадлежащем им барселонском кресле Миса ван дер Роэ, в серебристой футболке с красным словом «PONY» поперек груди, обхватив руками свои маленькие торчащие груди. Эгон в коричневом костюме в тонкую полоску, довольно-таки благодушно (или самодовольно?) глядящий прямо в камеру. И все же, за всей его внешней откровенностью, за готовностью отвечать на вопросы, за потоком сведений… Мы всегда просто обожали тайскую кухню… за обсуждением того, что он нюхнул («нюхнул» здесь ключевое слово) по молодости лет кокаина, лежит глубоко запрятанная скрытность, нежелание раскрыть что-либо, что не выставлено напоказ. Он отметил, что его отец был пилотом люфтваффе, а сам он, Эгон, короткое время подвизался на дипломатическом поприще – где бы вы думали? – в Западной Африке. Этим объясняется заглавное D на номерном знаке его автомобиля. Поскольку текст статьи, по сути, представляет собой попытку подать (это излюбленное американское выражение) эту пару или, в сущности, попытку подать Германию, особого внимания заслуживают вещи, которые видны на фотографии. Стратегически расположенная кожаная кушетка, хромированный кофейный столик со стеклянной столешницей, высокое экзотическое растение из Бразилии и ко всему этому еще одна пара (по-видимому, друзья), танцующая на до блеска натертом полу под озадаченным взглядом Эгона. Рита Тропф-Ульмверт также вытянула из него список вполне предсказуемых увлечений: автомобильные гонки, теннис, парус, альпинизм и в последнее время дискотека… В статье этим обнародованным Эгоном увлечениям придается вес, значение, которого они иначе не имели бы, так как их признание указывает на личные убеждения и, следовательно, влечет за собой ту весомую ответственность, которая кроется за каждым личным выбором.

Гизела и Эгон.

Он – высокий, светловолосый, грубоватое лицо пытается отмести намек на слабость раздраженной гримасой. Бледно-голубые глаза, сильная челюсть, скулы, кривящийся на сторону нос, загнутый чуть влево (результат несчастного случая?), резко контрастируя со слабостью, которую подразумевает – или подчеркивает – выпячивание губ, выражающее личную обиду, задетое самолюбие. И она, сама худоба. Острые, угловатые черты лица, тонкие губы. Привычная – так, по крайней мере, кажется зрителю, – донельзя привычная нетерпеливость. Hoch gespannt, по – немецки – пронзительный или взвинченный. Склонность к быстрым движениям, склонность принимать все слишком близко к сердцу. Внезапный пронзительный смех, который все еще не освободился от истеричных ноток. Но это только догадка. Возможно, все не так. В конечном счете, фотографии, иллюстрации в «Тrеие» – не что иное, как приглашение – что же еще? – толковать Германию по-новому. Новая Германия. Конечно же, отнюдь не та Германия, которая когда-то удобно оседлала (седло, в конце концов, подходящая метафора) прусскую традицию чести и повиновения, переходящих по наследству состояний и власти, меча, постепенно разрушающегося замка над Рейном.

Эгон и Гизела.

В действительности – картина новой демократической Германии. Это особенно бросается в глаза, когда они стоят (позируя Рите?) перед своей виллой, а ярко-красные цветы замыкают с двух сторон кривую усыпанной гравием дорожки, создавая своим цветом (по крайней мере, на обложке журнала) необходимый (?) контрапункт белому «мерседесу», белому костюму и черным кожаным брюкам Гизелы. Зритель не может не обратить внимания на то, с каким вкусом расположено все это имущество и как сочетаются цвета: желтая вилла, красные цветы, черные брюки и черный пес. Цвета, которые составляют и всегда составляли сущность Германий: Schwartz, Rot, Gold. Черным было наше прошлое, красно настоящее, золотым будет будущее. Не то чтобы все здесь – оставляя цвета в стороне – надо принимать за чистую монету. И все же приятно созерцать это привлекательное окружение, это привлекательное сочетание, привлекательную пару, особенно зная, что нет никаких особых резонов для подозрений или сомнений в их политической приверженности (они явно echt Deutsch) или для опасений – к примеру, – что они могут скрывать у себя на чердаке или в подвале кого-то из членов группы Einzieh, которая взяла на себя ответственность за недавний ужасающий взрыв почтового отделения в Вюртенбурге. Хотя едва ли обладание виллой или «мерседесом» автоматически выводит любого из-под подозрений.

Расписание Эгона и Гизелы на день. Рядом с белым телефоном переплетенный в красную кожу ежедневник. В нем упомянут и редкий визит ее матери, ныне проживающей в солнечной Италии. Ежедневный перечень официальных завтраков, посещений дантиста, теннисных игр, вечеринок, дней рождения, новых приобретений (занавеска для душа, домик на Коста Брава), воскресных поездок с друзьями на природу. Твердой рукой Эгона под вторником, 28: Рита Тропф-Ульмверт. Ланч?

Не показан же снимок хандрящей Гизелы. Гизелы на грани слез. Гизелы, забившейся в угол своей комнаты. Атавистическое возвращение в угол ее детства? Судорожно сжатый рот, напряженное, покрытое потом тело. Глаза уставились в какую-то далекую точку.

Ну, и как долго ты собираешься корчиться в своем углу, Гизела? добродушно спрашивает Эгон. Я имею в виду, и говорится это весьма рассудительно, что рано или поздно тебе придется пойти в туалет, или к зеркалу, чтобы причесаться, или на кухню, или ответить на телефонный звонок. Ты же не можешь провести всю жизнь в углу, из-за того что не согласна со мной.

Я не согласна только с твоим неравнодушием к другим женщинам, говорит она чуть ли не шепотом. Кто это теперь. Твоя секретарша? Или Рита Тропф?

Не Тропф, а Тропф-Ульмверт.

Уходи.

Почему бы нам не съездить в тот тайский ресторан, который тебе так нравится, и не спеша пообедать, а потом…

Я не согласна с твоим образом мыслей, шепчет она. Не согласна с тем, как ты думаешь.

Или прогуляемся по лесу, это приятно и придает новые силы.

Ты просто ждешь, чтобы получить в наследство мои деньги.

Я же не могу торчать здесь весь день, ублажая тебя.

Кто на этот раз? спрашивает она.

Эгон.

Ну, положим так, говорит Эгон Рите Тропф-Ульмверт. Прежде всего, я горячо верю во внутреннюю гармонию. Гармонию, которая превыше всего остального. Другими словами, я верю скорее в гармонию своей дружбы с Гизелой, а не в связующую силу, которую, как говорят, представляет собой институт супружества. Я верю в лежащую в основе нашего дома гармонию. Гармония и позволяет мне оценить себя самого и свои намерения в новом свете. И именно внутренняя гармония нашего общества, должен заметить, и позволила мне понять масштабы, понять подлинные масштабы угрозы, представляемой для Германии террористами. Ясно, что группа Einzieh намерена уничтожить нашу государственную систему, разрушив заново обретенную Германией гармонию. Ибо гармония, если угодно, влечет за собой демократию, но, увы, из слова «демократия» был высосан весь его смысл, вся его энергия, вся его мощь. Если какое-то слово способно представить новую Германию, то это – намерение, желание, нет, страстное стремление достичь всеобъемлющей гармонии.

Ну, положим так, говорит с едва заметной улыбкой Рита Тропф-Ульмверт и снова кладет свою руку на столь чувствительное и теперь уже вполне привычное ей место у него между ног.

Я так доволен, говорит он, не уточняя, чем же именно.

Еще одно не показанное изображение Гизелы и Эгона.

Весна или лето. Благоухание все тех же красных цветов в саду наполняет спальню сладким до приторности ароматом.

Эгон в белой рубашке, но без брюк, выбирает галстук. Серьезное занятие. Причесывающаяся перед зеркалом Гизела поворачивается к нему и, затаив дыхание, спрашивает: Я надену кожаный костюм?

Эгон: Нет.

Мне казалось, он тебе нравится.

Тебе обязательно все время носить кожаные брюки?

Дюма без устали рыщет по саду взад и вперед. Серебряные часы на комоде методично отсчитывают время. Подарок им на свадьбу от ее матери, они украшены надписью: Jeder seiner setbst. Ein sorgenfreies Leben. Каждый сам по себе. Жизнь без печали.

Гизела: Сознайся, ты влюблен в обложку. Сознайся в этом.

Эгон, безжалостно: По каким-то странным причинам ты, похоже, все еще считаешь, что черные брюки – последний крик моды. Надеть их может каждый, но…

Гизела, нараспев: Сознайся, сознайся, сознайся, сознайся…

Внизу звонит телефон. Кто-то снимает трубку. Если звонят ему, то перезвонят. Когда Гизела ходит на высоких каблуках, а делает она это частенько, она на добрых три дюйма выше Эгона. Она оценивает его угрюмое лицо, пока он продолжает исследовать свои галстуки. На самом деле его недовольство может быть связано с ожидающим их вечером. Рассчитанно растянув свои тонкие губы в улыбке, она, не переставая расчесывать волосы, подходит к сидящему на кровати Эгону и, не наклоняясь, обосновывается между его расставленных ног. Он с отсутствующим видом обнимает ее и, глядя в окно, тискает ее голые ляжки.

Конечно, всегда есть место и неожиданному.

Я собираюсь в один прекрасный день построить тебе в углу этой комнаты крохотный-крохотный домик. В нем будет крохотное одеяло и маленькая подушка, а может быть, и миниатюрный шкаф, куда ты сможешь положить щетку для волос, нежно говорит Гизеле Эгон.

Если ты пообещаешь не заниматься больше любовью с Ритой, говорит она, я пообещаю вести себя как следует.

Часом позже Эгон оставляет ее скорчившейся в углу ее комнаты. Я скажу им, что у тебя разболелась голова. Скажу, что ты позвонишь завтра. Она обхватывает руками ноги, опуская лицо все ближе и ближе к своим костлявым коленям.

Эгон.

За обедом женщина, сидящая справа от него, спрашивает: Вы никогда не жалеете, что по молодости лет не участвовали в войне?

Не знаю. Он в изумлении смотрит на нее. Никогда не задавал себе этот вопрос.

Позже, у Риты дома, он повторяет заданный ему вопрос.

Знаешь, когда я в тебя влюбилась? спрашивает она.

Нет.

Вовсе не при первой встрече. Нет. Это произошло, когда вы оба стояли рядом с машиной, позируя мне. Не знаю, почему. Но случилось это именно тогда. Это было так восхитительно.

Не пообедаешь ли ты завтра с нами? спрашивает он. Обедать? С тобой и Гизелой? Чего ради?

Не знаю. Я подумал, что это может быть забавно. Забавно? Ты ведь шутишь?

Нет. Конечно, нет.

Знаешь… иногда мне от тебя не по себе.

Эгон и Гизела.

Я собирался сказать тебе вчера вечером, говорит Эгон, я действительно влюблен в эту обложку.

Ты это серьезно?

Абсолютно.

Я так рада. Так рада.

Я тоже. Это мы.

Вот именно. Да. Это мы.

16

Что знает Эгон?

Эгон за рулем своего «мерседеса» со свистом несется по четырехполосному шоссе, которое с его точки зрения рассекает ландшафт надвое: пологие холмы, возделанные поля, а затем километры и километры густого, непроходимого хвойного леса. День клонится к вечеру, и навстречу им попадаются всего две или три машины. Эгону и сидящей рядом с ним Рите видны высокие сосны по обе стороны дороги, голубое небо над ними и время от времени просветы, просеки в лесу слева от них, в глубине которых ослепительно сияет заходящее солнце. Видна им, конечно, и приборная доска. Весьма успокоительно знать, что стоит чему-то пойти не так, как замигает красный предупредительный сигнал. Сигнал позволяет шоферу оценить повреждение и решить, остановиться ли и ждать помощи или тянуться на черепашьей скорости к ближайшей бензоколонке. Но, с учетом непредсказуемости жизни, приходит ли им в голову, что в любой момент кто-то за одним из этих деревьев может поддаться искушению и нарушить безупречность их ветрового стекла пулей, нарушить совершенство их путешествия, этой езды на высокой скорости, вынуждающей пассажиров увязывать свою любовь к природе, свою любовь к полям, пастбищам, холмам, деревьям и подчас петляющему среди них ручью или реке с постоянным и равномерным движением, уносящим бесконечным потоком все, что они любят, назад, выстраивая вполне подходящий, почти невидимый задник для их существования. Который опять же можно окрестить сразу и привычным, и совершенным.

Тебе понравится Хельмут, уверяет Риту Эгон. Мы вместе выросли. Ну и мэр. Он может быть очень забавным. Только держись подальше от его жены.

17

Что знает Рита?

И давно ли забивается в угол своей комнаты Гизела, интересуется Рита. Они с Эгоном завтракают у себя в гостиничном номере. Рита наблюдает, как Эгон намазывает мармелад на ломтик поджаренного хлеба. Чуть нахмурившись, он внимательно изучает тост, потом поворачивается к ней. Ее «лейка» лежит на каминной полке, кожаный ремешок свисает со скошенного мраморного торца. За открытыми окнами вид на маленькую городскую площадь. Знают ли они, что там видно? Кусочек романской церкви, лоскут голубого неба, а внизу на площади, перед домом приходского священника, продавщица цветов.

Интересно, почему, размышляет Эгон, меня привлекают только женщины, которые выше меня?

Давно ли забивается в угол Гизела?

Эгон, не скрывая раздражения. Да не знаю я.

Не знаешь?

Я не помню.

Не хочешь помнить.

Именно.

Тебе не кажется, что ей следует обратиться с этим к врачу?

Зачем? В своем углу она чувствует себя в безопасности.

Она знает, что мы здесь?

Здесь? Ты имеешь в виду, в этой гостинице? Здесь? Сейчас? Едва ли. Но знает ли она, что мы направляемся в Брумхольдштейн? Ну да, наверное. Скорее всего, она сумела соединить вместе все детали. Скорее всего, сообразила, что именно происходит.

Почему тебе просто ее не оставить?

Он смотрит на нее с непониманием. Надо же такое сказать.

Рита Тропф-Ульмверт фотографирует перед их отъездом гостиничный номер. Фотографирует незастеленную постель, в которой они спали, стол, на котором остались следы их завтрака, ванную, туалет, но подчеркнуто избегает фотографировать его хмурое подозрительное лицо. Со своей стороны, он, тщательно себя контролируя, воздерживается от вопросов о том, что она, собственно, делает. Какова, в конце концов, цель этого документирования? На этой стадии, если бы он мог, соблюдая приличия, а приличие здесь ключевое слово, изменить планы и вернуться домой, он бы так и поступил. Дело не в том, что он утратил интерес к Рите Тропф-Ульмверт, – он не утратит интерес к ней, пока она сохраняет хоть какой-то интерес к нему. Просто ему вдруг пришло в голову, что им манипулируют. Что не он захотел поехать в Брумхольдштейн, а она. Не он захотел повидать своего старого друга Хельмута, а она. Не он захотел навестить мэра, а она.

Сначала он принял ее заявление, что ей хочется посмотреть Брумхольдштейн, за чистую монету. Почему бы и нет? Мы можем съездить туда на следующий уик-энд. Сегодня же вечером позвоню Хельмуту. У него и остановимся. А переночевать можем в маленькой гостинице, которую я знаю. И она с восторгом: Да это будет просто здорово. Я бы с удовольствием несколько дней отдохнула.

О чем ты думаешь?

У меня в голове какая-то пустота, говорит он, заводя машину. Она оглядывается на гостиницу. Окна комнаты, в которой они останавливались, настежь распахнуты. Из одного из них за их отъездом наблюдает горничная.

Я не говорила тебе, спрашивает она, что встречалась несколько дней тому назад с Гизелой.

Нет.

Она позвонила мне и пригласила на ланч.

Приятно провели время?

Ну да, прежде всего мы большую часть времени обсуждали тебя, самодовольно сказала она.

Делились приятными впечатлениями?

Она рассказала, что ты ее бьешь. Она не поднимала по этому поводу особого шума. Просто хотела, чтобы я знала. Это так?

Ну конечно. Регулярно.

Нет. Изредка. Выходишь из себя и отвешиваешь ей оплеухи. Это правда?

Ты задаешь мне эти вопросы для следующей статьи в «Тrеие»?

Нам обязательно ехать так быстро? спрашивает она.

Ты ей веришь?

Может, остановимся где-нибудь на минутку, чтобы насладиться видом? Здесь так красиво. И когда он послушно останавливает машину, она обнимает его и с тщанием запечатлевает у него на губах поцелуй, поцелуй, который он принимает как символ веры.

Итак, с улыбкой спрашивает она, что ты хотел узнать?

18

Однажды после особенно сильного ливня мостовая перед булочной Карла-Майнца на Гейгенхаймер-штрассе в Брумхольдштейне просела, обнажив искореженную канализационную трубу. Подобное не может не случаться. Такое может произойти где угодно. На самом деле винить в этом некого. Во всяком случае, Отдел общественных работ не собирался ставить это кому-то в вину – первым делом оттуда на следующий день прислали на место аварии инспектора, ремонтную бригаду из четырех человек и большой грузовик с оборудованием. Они оценили причиненный ущерб, сверились со своими картами и планами, временно огородили участок, перекрыли движение по улице и проложили мостки, чтобы покупатели могли добраться до булочной. С чем они, по всей видимости, справиться не могли, так это со зловонием. Когда в школе закончились занятия, многие ученики, привлеченные миганием желтых сигналов, собрались там, чтобы посмотреть, что стряслось, и остались поиграть, к досаде хозяев булочной носясь взад-вперед по временной деревянной конструкции, что вела ко входу в их заведение. Хозяин булочной прикинул, не закрыть ли свой магазин. Из-за вони торговля пошла на убыль. Всем не нравились неудобства и запах, который, стоило открыть дверь, наполнял булочную. Когда на место прибыла младшая Гизела, владелец булочной стоял за стеклянной дверью, мрачно глядя на учеников. Дождь не прекращался.