Текст книги "Сколь это по-немецки"

Автор книги: Уолтер Абиш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

Потому что они однажды видели, как Франц тщательно выцеливал из отцовской винтовки собаку, у которой изо рта шла пена, и попал ей точно между глаз.

Потому что на столе Франца в его комнате на чердаке они с Хельмутом нашли большую и толстую тетрадь, все до единой разлинованные страницы которой оказались исписаны рукой Франца, неразборчивым, безумным почерком, расшифровать который их глаза были не в состоянии. О чем там говорилось?

Потому что в то время один Франц на весь дом имел водительские права, и посему все они от него зависели. Франц, который не мог позволить, чтобы его обогнала чья – либо машина, который считал любого другого водителя на дороге личным вызовом.

Потому что их мать часто говорила при Франце, словно его не было рядом. Без всякого намерения задеть его чувства, просто забывая о его присутствии.

Потому что из всех знакомых Франц был последним, кто видел их отца перед казнью.

Потому что иногда, закрывшись у себя в комнате, Франц начинал выть. Со временем Ульрих, его брат и мать привыкли к этому. Они говорили, на Франца опять нашло, и нервно смеялись. Так как они жили за городом, проходящие мимо люди считали, что это воет какое-то животное. Животное у них на чердаке?

Потому что Франц любил поддразнивать разносчиков товаров.

Потому что отец Франца был рыбаком.

Потому что Франц относился к нему лучше, чем к его брату Хельмуту.

Потому что Франц мог не моргнув глазом осушить два больших кувшина пива.

Потому что Франц мог ловко заменить сплетенное из тростника сиденье на стуле.

Потому что у себя в комнате Франц хранил «Магнум» 32-го калибра в кожаной кобуре.

Потому что одно время их мать любила повторять: Если нужно что-то сделать, просто оставьте это Францу.

После того как Франц съехал, она сказала: отныне я не хочу, чтобы в этом доме упоминалось его имя.

Но в душе они с Хельмутом остались верны Францу.

Они бы никому не позволили его очернять.

В один прекрасный день, добившись неминуемого успеха, они воздадут ему должное.

2

Франц редко говорил о Харгенау. Лишь время от времени, когда на него находило особое настроение, да и то только своей жене Дорис, кроме которой он никому не поверял свои глубинные мысли. И каждый раз она не видела никаких причин, по которым Францу стоило пускаться в одно из своих беспорядочных и явно вынужденных словесных путешествий в прошлое, в семью Харгенау, поскольку та представляла собою своего рода триумф, высшее свершение, в которое он на собственный скромный лад вносил свою лепту, какое-то время помогая и направляя, – так он, по крайней мере, считал. Он дотошно описывал ей и самих Харгенау, и то, что стояло за ними, а также их жизнь, их дома, каждодневную рутину, словно Дорис не принимала во всем этом участия, словно она их никогда не встречала, словно она выиграет от его объяснений, приняв его понимание домашнего уклада, традиций, семьи, мебели, картин – портретов их предков. А когда она после битого часа этих разглагольствований в конце концов оспаривала одно из его экстравагантных преувеличений, перебивая его – ибо заговорить означало прервать поток его слов, – он сердито говорил: Ты была просто горничной. Ты не могла быть посвящена в то, что видел я.

А Дорис? Она, как обычно, принимала его версию жизни, его трактовку событий, насмешки над ее опытом, над тем, что она видела, тем самым по возможности избегая его гнева. И ничего больше. Потому она никогда и не напоминала, как постыдно, поджав хвост, убрался он от Харгенау, чтобы вернуться на следующий же день и оставить им на память отпечаток своего гнева, выбитые стекла. Но фрау фон Харгенау поступила неправильно, зайдя к ней в комнату, когда ее там не было. Это было неправильно. Поблескивающая за стеклом дубовой горки сахарница напоминала ей не о свадьбе и не о поразительной щедрости Харгенау, а о вторжении, недозволенном вторжении в то, что было ее личным, пусть и крошечным, пространством, в ее крохотную комнату, вместилище всего ее имущества.

Ну а Франц всякий раз, когда представлялась возможность, оборачивался к гостю, случайному, редкому гостю, и говорил: А это, кстати, подарок Харгенау. Как, вы не слышали о Харгенау? А… Старинное, очень старинное семейство, которое я когда-то знал. Отца расстреляли в 1944-м. Он входил в группу Штауффенберга…

3

Они жили не в Брумхольдштейне, где он работал официантом, а в Демлинге, городе в десяти километрах к северу от Брумхольдштейна. Шесть раз в неделю он спешил на автобус, уходящий обратно в Демлинг ровно в десять двенадцать. Демлинг, Демлинг, ты мой дом родной; Демлинг, Демлинг, я всегда с тобой. В этот час автобус, интервал в движении которого составлял пятьдесят четыре минуты, был в общем-то пуст. Самое большее – пять – шесть пассажиров. С несколькими из них Франц постепенно начал здороваться. Изредка они обменивались даже парой-другой фраз, выражавших общность их опыта, их взаимопонимание. Похоже на дождь; или, боялся, что сегодня не успею; или, а вы смотрели вчера футбол. Франц предпочитал переднее сиденье. Он любил смотреть вперед на дорогу, на то, что выхватывают фары автобуса, на то, как дома, деревья, уличные фонари, дорожные знаки, афиши, а временами – люди и встречные машины, служат лишь свидетельством его собственной скорости, поскольку при такой езде на то, чтобы заметить и узнать дом, стоящую на обочине машину или велосипедиста, оставались считанные секунды. Ему нравилось сидеть спереди и потому, что он был в хороших отношениях с водителем автобуса, который знал, что он работает официантом в ресторане «Zur Pflaume», «У сливы». На самом деле водитель автобуса время от времени – пожалуй, раз в две недели – объявлялся в «Сливе» и заказывал пиво. Неподалеку от автобусной станции было немало не в пример менее дорогих мест, но водитель из личных побуждений предпочитал прогуляться до «Сливы», хотя, если говорить правду, чувствовал он себя там не так спокойно, как в более непринужденной обстановке баров поблизости от автостанции. Несколько раз водитель между делом сообщал своей жене, что заходил выпить пива в «Сливу» и что в один прекрасный день, если они окажутся в Брумхольдштейне, можно будет зайти туда пообедать, поскольку кормят там, по слухам, лучше некуда. На самом деле водитель никогда в «Сливе» не ел, но каждый раз, заходя туда, считал своим долгом просмотреть длиннющее написанное от руки меню, новое каждый день. Кроме того, он как можно незаметнее высматривал, что едят другие и что разносят на своих подносах официанты. Когда он зашел в «Сливу» в первый раз, он взял меню, намереваясь заказать что-нибудь из еды, но оказался захвачен врасплох ценами. Даже если предположить, что в «Сливе» подаются лучшие куски мяса, чем в средних ресторанах, и, возможно, при приготовлении блюд используются лучшие продукты; даже если прибавить к этому стоимость обслуживающего персонала, метрдотеля, старшего по винам, восьми официантов, их помощников и бессчетного множества служащих на кухне, как и, само собой разумеется, богато украшенные интерьеры обеденных залов, один из которых освещается пятью люстрами, висевшими в свое время в каком-то австрийском замке, цены все равно оставались непомерно, вопиюще высокими. Но, очевидно, это не мешало заведению ежедневно заполняться посетителями – только весьма состоятельными, – многие из которых жили в Брумхольдштейне, хотя заметное их число приезжало сюда за многие километры, в чем не было ничего удивительного, учитывая репутацию заведения.

Хотя Франц никогда не упускал случая засвидетельствовать свои дружеские чувства, когда водитель заходил в «Сливу», в них не было такой теплоты, как на рейсе в десять двенадцать. И водитель понимал это. Однако по каким-то причинам он продолжал приходить. Назовите это упрямством. Не то чтобы кто-либо хоть раз выказал недовольство присутствием водителя или заставил его почувствовать неудобство из-за того, что он был в форме, пусть и не в полной, ибо он неизменно появлялся в «Сливе» без фуражки. Если исключить возможность того, что кто-то из посетителей его узнает, а это представлялось маловероятным, или не поленится прочесть слова, выгравированные на его металлической бляхе, можно было не сомневаться, что большинство людей в ресторане принимало его за охранника, вполне возможно – одного из нанятых рестораном. Водитель не проявлял недовольства столиком, за который его сажали, всегда одним и тем же маленьким столиком неподалеку от мужского туалета. Он стал рассматривать его как свое личное место, Stammsitz. Когда он заходил в «Сливу», оно никогда не было занято. Иногда пиво ему подавал Франц, но по большей части заказ приносил кто-нибудь из официантов помоложе, так как Франц был занят, обслуживая обедающих.

Водителю Хагену нравился Франц. Он понравился ему с самого первого взгляда. Объяснить подобное не так-то просто. Ему нравился и его безупречный внешний вид, и то, как Франц, пока он наблюдал за ним в «Сливе», себя ведет: ненавязчивость, с которой он обслуживает клиентов, искушенность, с которой подает им советы, все это без малейших следов угодливости, и, наконец, то, как без следа почтительности принимает чаевые. В один прекрасный день, обещал себе водитель, вместо обычного пива я закажу закуску и, может быть, бокал белого вина. Скажу официанту, если им окажется один из молодых, что у меня есть время только на закуску, что у меня, к сожалению, нет времени на полный обед. Потом, ознакомившись с чеком, оставлю ему хорошие чаевые. Не удивлюсь, если официант расскажет об этом Францу. И позже, вечером, когда Франц придет на десять двенадцать, он, как обычно, поздоровается со мной, а я замечу, как хорошо кормят в «Сливе», на что он, укоризненно погрозив мне пальцем, ответит: Но вы слишком щедры на чаевые. Потом, через двадцать минут, когда я высажу его на третьей остановке в Демлинге, от которой ему совсем близко до дома, Франц скажет: Ну вот и еще один день прошел. До завтра.

Конечно же, «Слива» – отнюдь не единственный приличный ресторан в округе, и если бы Франц захотел, он бы мог, вероятно, устроиться на работу в одном из лучших ресторанов Демлинга. Что, конечно, было бы удобнее, ибо ему не надо было бы каждый день добираться на автобусе до Брумхольдштейна. С другой стороны, чаевые были бы меньше, хотя время от времени жители Брумхольдштейна, когда им хочется чего-то нового, но не ценой утомительной поездки в Мюнхен, садятся в машину и едут в Демлинг, в котором помимо дюжины традиционных заведений имеются также один турецкий и два итальянских ресторана. Кое-кто из знакомых Франца посетил разок турецкий ресторан и сообщил, что кормили там очень и очень неплохо, а оформление оказалось на удивление привлекательным, что для не нашего места, они подчеркнули «не нашего», было поразительно чисто, а обслуживание вполне соответствовало стандартам, чего, конечно, от турков никто не ожидал. В любом случае, они больше туда не собирались, но им все понравилось, да к тому же и цены оказались невысокими. На стенах, говорили они, там были большие, неплохо выполненные виды Стамбула, а на каждом столе стояли свечи. Однажды вечером Франц упомянул об этом водителю, который никогда в турецком ресторане не был. Он знал о его существовании, но большого искушения посетить это заведение не испытывал. Его не очень-то интересовала, объяснил он, экзотическая, чужая пища. Были, конечно, и исключения. Например, во время оккупации во Франции. Пища это одно, заметил Франц, но вы не заставите меня работать вместе с турками. Строго говоря, это была неправда, так как посуду в «Сливе» мыли как раз турки, уборщиком был югослав, а помощник официанта, Никол, был греком.

В целом пассажиры автобуса с уважением относились к праву Франца разговаривать с водителем, хотя это и строго запрещалось, о чем сообщала табличка над ветровым стеклом. Они также уважали и его право на переднее сиденье, с которого он мог разговаривать с водителем во время движения и в то же время без помех рассматривать открывающуюся перед ним автостраду. Изредка какой-нибудь пассажир, вероятно, не ездивший ранее на десять двенадцать, пытался присоединиться к их беседе, но тут же получал от Франца и водителя отповедь. Рядом с табличкой, на которой значилось: Не разговаривайте с водителем во время движения, висела другая: Не курить.

Но в 10:12 все было не так строго, и кое-кто из постоянных пассажиров покуривал на задних сиденьях, а водитель делал вид, что не замечает этого. Обстановка складывалась самая непринужденная. Некоторые пассажиры звали водителя по имени, Руди, чего они ни при каких обстоятельствах не позволили бы себе в дневное время. Водителю было любопытно, не назовет ли его по имени однажды и Франц, а несколько раз он едва удерживался от того, чтобы предложить: Давайте будем звать друг друга по имени – но не смог это выговорить. Как-то Франц упомянул, что работал раньше в еще более дорогом ресторане, но вынужден был уйти оттуда после ссоры с метрдотелем по принципиальному поводу. Франц объяснил, что нельзя, просто пожав плечами, поступаться принципами. Он также заявил, что твердо верит в правила, которые управляют как твоим поведением, так и поведением всех остальных. Без правил у нас была бы анархия. В душе я социалист, сказал он водителю, но это не значит, что я намерен отступать перед хаосом. Однажды водитель спросил Франца, есть ли у него дети, и Франц, смутясь и неожиданно разволновавшись от такого вопроса, с неохотой признался, что у него есть сын, а затем добавил, что сын этот от предыдущего брака. Водитель тут же пожалел, что спросил об этом. Он не хотел совать нос в чужие дела. Ему было любопытно, как выглядят обе жены Франца, и первая, и вторая. Я бы не удивился, сказал Франц, пытаясь снять напряжение, если бы мой сын оказался в вашем автобусе. Он похож на вас? спросил водитель, тут же пожалев и об этом. Он туповат, спокойно сказал официант. Туповат и неуклюж. Он выглядит и ведет себя как простофиля. Водитель неловко рассмеялся, не понимая, как воспринимать эти сведения. Ну вот, сказал Франц, выходя из автобуса, и еще один день прошел. До завтра.

4

Как-то в июньское воскресенье Франц отправился вместе с женой на автобусе в Гвунден, чтобы навестить ее троюродную сестру Гину. К его ужасу, за рулем оказался Хаген, который засиял широкой улыбкой при виде Франца. Я думал, что в воскресенье у вас выходной, укоризненно сказал Франц, а затем, протягивая водителю билет, раздраженно поинтересовался: А почему вы едете в Гвунден? Это же не ваша линия. Водитель, все еще улыбаясь, объяснил, что подменяет ушедшего в отпуск товарища. По каким-то причинам Францу не нравилось, что его видят вместе с женой, словно он хотел, чтобы его личная жизнь и его работа были разнесены как можно дальше друг от друга. Вы в Гвунден на выставку лошадей? спросил водитель. Да, сказал Франц, не отрывая взгляда от жены, словно боясь, что она запротестует. О выставке лошадей в Гвундене он не имел ни малейшего понятия. Когда Дорис, которая вошла в автобус до него, собралась занять два кресла неподалеку от водителя, Франц схватил ее за плечо и решительно подтолкнул к задним сиденьям. Это как раз тот водитель, с которым ты беседуешь каждый вечер? спросила она достаточно громко, чтобы ее услышал Хаген. Да, отрывисто бросил Франц. Но сбавь тон. Я не хочу об этом говорить, разве не понятно? Она молча кивнула, но, выходя в Гвундене, улыбнулась водителю и милым голосом произнесла, до свидания. У нас барахлит машина, и мы решили поехать на автобусе, счел необходимым объяснить на выходе Франц. Водителю, который отлично знал, что машины у Франца нет, показалось, будто этой встречей вскрылось нечто, что Франц предпочел бы сохранить в тайне. Во время пути до водителя донеслось несколько слов, которыми обменивались Франц и его жена, и хотя он не смог понять, о чем они говорят, он уловил или почувствовал во Франце нечто не имеющее ничего общего с тем довольно легкомысленным, скорее приятным человеком, которого он видел каждый вечер, а время от времени и в ресторане. Его не особенно заботило, что Франц не представил его жене, хотя Хаген в такой же ситуации наверняка представил бы свою. В любом случае большого значения это не имело. Симпатичная женщина, сказал он Францу на следующий день в 10:12. Естественно, Франца интересовало, как выглядит жена водителя. И его дети. Но для него самым загадочным в водителе было его необъяснимое присутствие раз в две недели в «Сливе». Почему он все приходит и приходит? спрашивал он себя. Чего он хочет?

Однажды, когда Франц опаздывал, водитель задержал автобус на кольце на целых восемь минут. И скорее всего, он прождал бы еще восемь, если бы Франц не появился. Он сообщил пассажирам, что ждет Франца, официанта из «Сливы». Всего несколько минут. Никто не протестовал. Никто, похоже, не имел ничего против. На самом деле кое-кто из пассажиров подумал, что со стороны водителя это был красивый жест. Это делало автобусную службу чуть более человечной. Система становилась не такой механической. Черт с ней, с пунктуальностью, когда речь заходит о дружбе. Ведь если бы Франц пропустил 10:12, ему бы пришлось ждать последнего автобуса, который выходит только в 11:10, и к тому же не в Демлинг. Он идет к железнодорожной станции, находящейся в миле к югу от Демлинга. Или он мог бы взять до Демлинга такси, или позвонить туда кому-нибудь, чтобы за ним приехали, или остаться на ночь в Брумхольдштейне, что отнюдь не так просто, как могло бы показаться, поскольку единственная тамошняя гостиница, в которой двадцать три номера, чудовищно дорога, ибо обслуживает друзей и родственников жителей этого весьма зажиточного города. В 10:12 большинство пассажиров автобуса составляли рабочие, возвращающиеся домой в Демлинг.

Пока они ждали Франца, один из пассажиров обмолвился, что официант одно время работал в парке с аттракционами в Тропфе. В парке с аттракционами в Тропфе? Вы уверены? спросил водитель, недоверчиво покачав головой. Кто бы мог подумать. Абсолютно уверен, подтвердил пассажир. Это было не так давно. Три или четыре года тому назад. Я водил своих детей в парк, и Франц продавал там сосиски. Не вижу в этом ничего особенного, с достоинством добавил он. Тут как раз показался запыхавшийся Франц, обрадованный, что автобус его дожидается. Он поблагодарил Хагена и извинился, что заставил всех ждать. Тема работы Франца в увеселительном парке больше не поднималась. Очень даже возможно, что Франц работал в парке, подумал водитель. Возможно, в общем-то, все. Не исключено, что это было чисто временное явление. Перерыв между двумя работами. После войны водитель автобуса начинал как фотограф. Он прошел курс фотографии и начал фотографировать все, что, как ему казалось, сможет продать в газеты и журналы. После женитьбы ему, чтобы сводить концы с концами, пришлось пойти работать водителем автобуса. Во время войны водил грузовики, объяснил он, когда его принимали на работу. Крит, Италия, потом Россия. Он часто гадал, что делал в войну Франц. Но зачем говорить о прошлом? Однажды в июле водитель закатал рукава своей рубашки, и Франц увидел глубокую вмятину шрама, оставить который могла только пуля или шрапнель. Ничего особенно удивительного. Вокруг полно людей со шрамами. Шрамы в Германии – обычное явление. Таких, как Франц, не получивших в войну ни одного заметного рубца, совсем мало. Ни малейшего шрама. Ни даже царапины. Время от времени, теперь уже не так часто, Франц начинал выть, громко и монотонно выть. Соседей это смущало. Они даже жаловались. Пошли они к черту, сказал Франц своей жене. Они даже не читали Маркса. Что они могут знать об истории.

5

Восемнадцатого, когда Ульрих прибыл в Брумхольдштейн, Франц, как обычно, вернулся в Деминг на автобусе десять двенадцать. Еще один день прошел. До завтра. Он помахал рукой водителю и как можно быстрее заспешил домой. Дорис, Дорис, позвал он, едва войдя в дом, и она прибежала с кухни, где готовила ему вечернюю чашку какао. Так приятно и полезно выпить на сон грядущий чашку какао. Я сразу засыпаю…

В чем дело, спросила она, узнав на его лице выражение бурного оживления, то знакомое выражение радостного возбуждения, которое так часто переходило в вой. Только она одна знала, что на самом деле выл он не всегда одинаково. Только она могла сразу же понять, что это за вой, и определить его причину. Только она могла прочесть на его лице, какой за этим последует вой… за этим особенно диким выражением, которое означало встречу с прошлым.

Догадайся, сказал Франц.

Харгенау, ответила она.

Он, внезапно помрачнев, уставился на нее. Откуда ты знаешь? Затем подозрительно: Он с тобой связывался.

Нет.

Сознайся. Ульрих фон Харгенау написал, что приезжает, и ты скрыла это от меня.

Нет. Он не писал. С какой стати ему писать? Ты для него не существуешь.

Ты ревнуешь, сказал он. Тебя обижают мои отношения с Харгенау. Тебя всегда это обижало.

Какао остывает.

Я не хочу никакого какао.

Ты собираешься не ложиться и выть до утра? спросила она.

6

Когда он приземлился в Лундхейме, ближайшем к Брумхольдштейну аэропорту, Хельмут уже ждал его. Вместе с Хельмутом была его дочь, Гизела, и Анна Хеллер, школьная учительница из Брумхольдштейна, которую он представил как большую поклонницу Ульриха. Она прочла тебя целиком, весело объявил он. Ульрих был раздражен. Зачем брат взял ее с собой? Выходя из здания аэровокзала, Анна Хеллер и Хельмут принялись обсуждать, как лучше ехать в Брумхольдштейн, и решили, что Ульриху больше подойдет живописная дорога, хотя она и на десять километров длиннее. Ульрих с неудобством расположился рядом со своей племянницей на тесном заднем сиденье нового итальянского спортивного автомобиля своего брата, и Гизела в ожидании не сводила с него глаз. Он не знал, что она будет здесь, и приехал с пустыми руками, если не считать бутылки коньяка для брата. Так они и отправились по живописной дороге, он в роли дядюшки задавал Гизеле обязательные вопросы, а она в ответ своим детским голоском без устали пичкала его информацией о своей школе, друзьях, своих планах, поездках за город, пока ему не стало нехорошо – насильно, как ему казалось, засунутому в тесную машину, которую его брат мастерски вел на высокой скорости, поддерживая при этом оживленную беседу с Анной, своей дочерью Гизелой, которую он то и дело поправлял, и Ульрихом. Анна и Хельмут наперебой обращали его внимание на живописные достопримечательности, старый замок, ветряную мельницу, обширное поместье, новый мост, и Хельмут всякий раз сбрасывал скорость, чтобы он мог кинуть беглый взгляд на то, что они показывали. Дядя Ульрих, ты такой бледный, сказала вдруг Гизела. Чем ты занимался прошлой ночью, завопил Хельмут.

Ульрих закрыл глаза. А теперь дядя Ульрих засыпает, объявила Гизела. Должно быть, съел что-то не то, объяснил Ульрих, глубоко дыша и не открывая глаз, пока Хельмут не обратился прямо к нему, объясняя, что они едут вдоль старой железнодорожной ветки, связывавшей раньше Мюнхен с Демлингом, а потом на случай, если Ульрих недопонял, добавил: Так они доставляли этих бедолаг в концлагерь в Дурсте.

Бедолаг? сказал он.

Я имею в виду евреев и всех остальных.

Дядю Ульриха тошнит, объявила Гизела.

Я так доволен, Ульрих, что ты наконец-то решил приехать, бодрым голосом проговорил Хельмут, якобы не расслышав слов Гизелы. Но Ульриху показалось, что это замечание адресовалось также и Анне. Затем, к ее, как почудилось Ульриху, явному замешательству, Хельмут сообщил ему, что будет удобнее (он подчеркнул это слово), если он, Ульрих, остановится в городе. Прежде всего, ты сможешь добраться пешком куда угодно и не будешь зависеть от машины.

Как скажешь.

Ты будешь куда более независимым. Сможешь приходить и уходить когда тебе заблагорассудится. Он обернулся и подмигнул Ульриху.

Ну конечно.

У мэра есть одно место – это меблированная квартира, предназначенная для приезжающих важных персон, и он в общем-то хочет… Нет… поправился он… Он сочтет за честь предоставить ее тебе. Сегодня вечером мы все там немножко выпьем. Затем, будто это только что пришло ему в голову: Между прочим, это ничего не стоит. Они так рады гостям… и такому известному писателю.

Брату архитектора, сказал Ульрих.

Спроси Анну, сказал Хельмут. Она мечтала о встрече с тобой. Наверное, она захочет показать тебе школу…

Анна была захвачена врасплох: Да. Вам нужно зайти посмотреть…

Я думаю, нам стоит остановиться и что-нибудь выпить в «Сливе», сказал Хельмут, взглянув на Анну с едва заметной усмешкой. Только им понятная шутка.

Дядя Ульрих, вас и вправду тошнит? спросила Гизела, скорее из любопытства, чем из сочувствия.

Будем на месте через пять минут, пообещал Хельмут. Если не что-то иное, ха-ха-ха, так кофе тебя оживит.

Что он имел в виду под чем-то иным?

Нет, сначала ты, настоял Хельмут, когда они заходили в «Сливу».

Быстро ли узнал его Франц?

Мгновенно. Его глаза расширились. Он широко улыбнулся. Затем с подносом в руке приблизился к Ульриху.

Херр фон Харгенау. До чего приятно.

Какой сюрприз… Я и не подозревал…

Так приятно вас видеть, сударь.

Ты не изменился ни на йоту. Выглядишь точно так же, как и в последний раз, когда я тебя видел. Сколько прошло лет?

Стоило мне увидеть вашего брата, сказал Франц, и я понял, что рано или поздно появитесь и вы.

На мой взгляд, лучше бы это было раньше, сказал Ульрих и, обернувшись к Хельмуту, спросил: Почему ты не сказал мне, что Франц здесь?

Я хотел сделать тебе сюрприз.

Ульрих заказал чай и тост, Анна – бокал вина, Гизела – какао и пирожное, а его брат – кофе. Потом, подойдя к витрине, где под стеклом красовались пирожные и всевозможная выпечка, он замер в созерцании открывшегося перед ним широкого выбора, а его губы шевелились, словно, готовясь что-то выбрать, он разговаривал сам с собой.

Вы останетесь в Брумхольдштейне на какое-то время? поинтересовалась Анна.

На неделю-другую.

Надеюсь, что вы с братом выберетесь к нам в гости, сказал ему Франц, когда они уходили. Дорис будет так рада вновь вас повидать.

Мы обязательно это сделаем, твердо сказал Хельмут. До скорого, Франц.

Выйдя из ресторана, Ульрих не мог вспомнить, пожал ли он Францу руку.

Наш Франц, торжественно возвестил Хельмут, когда все они уселись в машину, строит из спичек модель города. Затем, заметив его удивленный вид, добавил: копию лагеря в Дурсте.

Я нахожу это отталкивающим, сказала Анна. А вы? Необъяснимо отталкивающим и гротескным.

Ты мог бы предупредить, что он работает в Брумхольдштейне официантом, пробормотал Ульрих.

Что? Испортить весь сюрприз?

7

Достаточно остановиться на окраине Брумхольдштейна, чтобы составить более или менее полное представление о том, что ждет тебя впереди. Ряд за рядом высоких, добротно отстроенных кирпичных зданий с балконами и автоматическими лифтами, с блестящими алюминиевыми рамами и плоскими крышами, на которых при желании люди могут принимать солнечные ванны; подземные гаражи для новых автомашин и высоченные уличные фонари, отбрасывающие на мостовую пугающе яркий свет, спортивная арена, вторая электроцентраль, еще один торговый центр. Вокруг Брумхольдштейна на многие километры протянулся один и тот же унылый, иссушенный пейзаж, в который складываются неряшливого вида деревья и неухоженные поля с высоковольтными линиями, рассекающими на части всхолмленную местность с немногочисленными фермами. Но дела идут на лад. Все вот-вот изменится.

То тут, то там огромные кучи вырытой земли свидетельствуют о попытках новых начинаний. Хотя многие из подобных проектов частенько необъяснимым образом забрасываются, и в результате вырытые котлованы превращаются, когда зарядят дожди, в заполненные бурой водой омуты. К северу лежит более пересеченная, холмистая местность. К востоку фермы крупнее и более ухоженные. Выращиваются в основном картофель, капуста, свекла и домашний скот. Суровые фермеры, несмотря на все богатство Брумхольдштейна, продолжают считать его присутствие чуждым и полным угрозы, а в его подчеркнутой современности видят источник пагубного влияния на своих детей. Они все же с охотой продают в Брумхольдштейн свою продукцию. За ближайшие двадцать лет, если не быстрее, Брумхольдштейн вырастет в четыре или пять раз, пока наконец, как предсказывают жители Демлинга, их не поглотит.

Большая часть спешащих по новой автостраде автомобилей едет или возвращается из Брумхольдштейна. Для внешнего мира первые упоминания об этом городе появились в изданном в 1959 году путеводителе. Поначалу Брумхольдштейн рассматривался как по-своему сомнительная и проблематичная архитектурная затея. Но к настоящему времени, в какой бы книге на него ни ссылались, а случается это все чаще и чаще, его рассматривают как потрясающий успех, рискованное предприятие, которое, можно сказать, постепенно занимает свое место как в истории Германии, так и в немецком сознании, и со временем этот спроектированный и построенный немцами город примет активное участие в уникальной череде событий, продолжающих формирование этой нации. Город назван в честь Брумхольда. Но многие ли знают об этом? И много ли таких, кто брался за книги прославленного философа? И, коли на то пошло, многие ли способны разглядеть за его именем единственную в своем роде историю немецкой созерцательной мысли?

Большинство жителей Демлинга – за исключением, естественно, недавно приехавших иностранных рабочих – помнит Брумхольдштейн, когда он еще назывался Дурст, а все направлявшиеся туда поезда, кроме разве что одного или двух, проходили через Демлинг без остановки. Они появлялись и исчезали, иногда до пятнадцати составов в день в каждом направлении. Пятнадцать бесконечно длинных составов, шедших с очень приличной скоростью, если учесть возраст железнодорожных путей и прочие влияющие на безопасность факторы, та-та-та, та-та-та, та-та-та, стучали колеса на пути к узловой станции или обратно. Единственным признаком жизни в проходящем поезде бывало иногда лицо, маячащее, как пугало, в обрамлении прорезанного в товарном вагоне крошечного оконца. Лицо, чьи глаза цеплялись за начальника станции – или любого другого, кому случилось смотреть на проходящий поезд, – пытаясь на секунду встретиться с ним взглядом. Подчас было видно, как губы на лице пугала мужского или женского пола пытались сложиться в слово – или несколько слов. Может быть «Куда?», или «Когда?», или «Почему?». Кое-кто в Демлинге утверждал, что в Дурст были доставлены тысячи и тысячи людей. Все гадали, что они там могут делать. Работать на заводе И. Г. Фарбен? Кто знает? Лучше не спрашивать. Лучше не совать в это нос.