Текст книги "Генеральская дочь. Зареченские (СИ)"
Автор книги: Ульяна Соболева
Соавторы: Мелания Соболева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)
Глава 29
Шурка
Мы сидели в тишине, дышали тяжело, будто после драки или побега. Машина стояла, пар стекал по окнам, как пот со лба. Она откинулась назад, рывком села на свое место, поправила платье, как могла, зацепила руками волосы, пригладила, но выглядела все равно, как после шторма – растрепанная, с зацелованными губами, со щеками, на которых жар держался, будто от удара током. Я молча застегнул джинсы, провел рукой по лицу. Ремень щелкнул, я дернулся вперед, опустил оба стекла, потому что ни хрена не видно – все дышит, все течет, все дрожит. Сигарету я не закурил – не было надобности, я уже горел. Посмотрел на нее – и зря. Вот так просто повернул голову и глянул, и все внутри снова рвануло. Потому что она сидела рядом не как случайная, не как мимолетная, а как моя. Черт. Мне нельзя было смотреть. Ее губы вспухшие, глаза расплавленные, волосы лезут в лицо, плечо обнажено, и я знаю вкус этой кожи, я знаю ее дыхание в мою шею. Проклятье, Шурка, успокойся, ты же взрослый мужик. Я отвел взгляд, прикусил язык, но в тот же момент она повернулась и – как будто услышала мои мысли – улыбнулась. Тихо. Нагло. Со знанием. Я не выдержал. Потянулся, медленно, с нажимом, и поцеловал ее. Уже не зверем. Не вожделеющим. А как будто просил. Просто губами – нежно, коротко, но с тем, что внутри уже не скроешь.
– Еще раз сбежишь от меня… – выдохнул я прямо в ее губы, – я найду тебя, и твоя задница будет красной.
Она вскинула брови, усмехнулась, не отводя взгляда, будто ей нравилось, когда я вот такой, на грани.
– Если не станешь завтра другим… не тем, кем был тогда, в участке, холодным, закрытым… – сказала она, наклоняясь ближе, – то, клянусь, я не сбегу.
Я посмотрел в ее глаза. Они не играли. В них было ровно то, чего я всегда боялся: что она видит меня насквозь, глубже, чем я сам.
– Я уже никогда не стану другим, – выдохнул я.
Подвез ее к дому, как обычно – на автомате, руки на руле, глаза на дороге, но внутри все скручивалось в узел, будто из машины я выпускал не просто девчонку, а воздух, без которого уже не мог дышать. Она уже потянулась к ручке, как я схватил ее, резко, в плечо, развернул к себе и снова припал к губам – будто последний раз, будто на прощание, будто впереди не ночь, а тюрьма или стрельба. Прижал к себе, вдохнул ее запах, не духи, не пудру, а настоящий – кожа, страх и смех. Целовал шею, мягкую, теплую, где пульс бьет близко к коже, и плечи, открытые, уязвимые, и она хохотала, пыталась увернуться, но не по-настоящему – как будто знала, что я не могу иначе, что мне надо, чтобы ее запах остался на мне, как шрам.
– Папа может увидеть, – выдохнула она со смехом, и все равно не отодвинулась.
Я еще раз ткнулся губами в шею, с хрипом, с тоской, которую не выкинуть, и отпустил. Неохотно. Медленно. Она вышла, будто скользнула из моей жизни в ночь. Платье развевалось, как в кино, волосы поймал ветер, под подъездом она обернулась, глянула, будто в последний раз – и послала мне воздушный поцелуй, легкий, играющий, как будто не понимала, как сильно он может ударить по броне. Я рассмеялся, коротко, хрипло, как идиот, как школьник, как тот, кем уже не был лет двадцать. Изобразил, как ловлю поцелуй, прижал ладонь к груди, к сердцу, что билось под рубашкой слишком быстро, как будто хотело выскочить – к ней, за ней, в ночь. Черт, что эта чертова блондинка делает со мной… с Шуркой, который не верит ни в любовь, ни в нежность, ни в добро. Делает послушным. Смешным. Почти живым.
* * *
Следующий день, и я захожу в участок, как будто мне на счет только что упал миллион – не по-настоящему, а по ощущениям. На губах зудит вчерашний поцелуй, в пальцах еще пульсирует ее дыхание, в груди – не сердце, а глухой барабан, который бьет ритм под кожу. Вот это и называют: влюбился, идиот. Шел по коридору и не прятал ухмылку, не скрывал того, как мне вдруг стало плевать на все: отчеты, смены, графики, злые морды с утра. А потом встал командир – как из-под земли, хмурый, в форме, будто из себя бронзовую статую вылил.
– Доброе утро, – сказал он и смотрел, как будто я ему сны испортил.
Я прищурился, пожал руку – по-деловому, но без души.
– Доброе.
– Тебя вызывают к генералу.
И внутри, сука, все вспыхнуло, как от зажигалки в бензобаке. Опять.
– Уже второй раз за неделю, Саш. Не нравится мне это, – добавил он, как отец, который знает, что сын опять вляпался, но делает вид, что еще верит.
– А кому нравится, – бросил я и пошел в кабинет.
Был готов ко всему – увольнение, выговор, нотация, даже морду набить – все шло. Постучал.
– Входи, – прозвучало сдержанно, и я вошел, сел напротив, спина прямая, взгляд ровный. – Я думал, ты умный пацан, – начал он, смотрел без гнева, но с таким холодом, будто во мне был лед, который он давно решил растопить кулаками. – А ты думал, что я идиот, у которого окна не выходят на парковку, – сказал он.
Глаза не отвел. Блядство, у него что, своей жизни нет? Нахера он следит за каждым шагом Алины?
– Мне писать по собственному? – устало спросил я, как будто заранее махнул рукой. Он вскинул бровь.
– Я не увольняю тебя.
Ого. Это неожиданно.
– Но ты отстранен на неделю. Может, за это время подумаешь и поймешь, что теряешь хорошее место в нашем коллективе.
Я хмыкнул, усмехнулся, покачал головой.
– Вам настолько не нравится тот факт, что ваша дочь счастлива?
Он замер. Молча. Ненадолго.
– Мне не нравится, что она связалась с тобой. Я знаю твое прошлое. Знаю, с кем ты общался. Знал твоего отца. И все это мне не нравится.
– Тогда почему я еще здесь?
– Потому что тебе дали шанс стать другим.
– Как видите, я этим шансом пользуюсь. И все же никак не могу понять, что вас не устраивает.
Он смотрел, как будто решал – убить сейчас или дать дожить до вечера.
– Я сделаю вид, что не слышал, как нагло ты со мной разговариваешь, только потому, что надеюсь: с карьерой у тебя получится. Но не с моей дочерью, Шур. Не с ней. Девчонок полно – найди другую.
Конечно. Куда ж отдавать свою принцессу в руки, испачканные делами, в которых больше крови, чем чернил. Друг мой сидел за убийство, отец спился, я вырос между бетонных стен и криков соседей. Только не ему решать, с кем ей быть.
– Тогда я домой? Подумать? – спросил я, уже зная ответ.
Он кивнул.
– Я хорошо подумаю, – сказал я и вышел.
Коридор встретил меня холодом, как будто стены знали все. Я шел, сжимая челюсть, так, что хрустело, и внутри все кипело – злость, боль, это ощущение, что тебя снова выкинули, как пса на улицу. Демин догнал у дверей.
– Эй! Ты куда?
– Меня отстранили на неделю, – бросил я, не замедляя шага.
– Чего?! – он шагнул вперед, загородив путь. – С чего это вдруг?
Я остановился. Взгляд бросил короткий, как пощечину. Он увидел мою челюсть, как я ее сжал, и зрачки у него расширились, понял, что не стоит дразнить.
– Доигрался со своей генеральской подружкой?
– Демин, отвали.
– Та я добра тебе желаю…
Да. Добра. Все вы добра мне желаете. С самого детства я, как собака, бегаю, чтобы быть нужным, полезным, рядом, верным. А меня все равно пинают. Как псину. Как последнего.
Прошло два дня, я сидел дома как сраный придурок, которого не позвали на вечеринку, и теперь он торчит один – нелепый, злой, с пульсом в висках, как у загнанного пса. Сначала пытался занять себя делом – убраться, позвонить кому-нибудь, включить какую-нибудь дичь по ящику, но все это была пустая возня, бессмысленное топтание по стеклу. Я крутился, как на иголках, а потом сел и понял – все, Шур, ты попал. Я как школьник, серьезно. Я ездил к Алине, пока ее папаша был на работе, стоял под ее дверью, как идиот, как брошенный, и ждал, ждал, что она выйдет, хоть на секунду, хоть в глазок глянет, но дверь так и осталась мертвой. Молчит. Ни щелчка, ни шороха. Только тишина, такая плотная, как будто изнутри кто-то держит ее руками, чтоб даже воздух не вышел. И есть у меня это чертово чувство – нутром чую – что в этом замешан ее мудозвон-отец. Козел в генеральских погонах, моралист, сука, который думает, что мир – это таблица звездочек, отчетов и идеальных дочек, запертых в хрустальных клетках. Запретил, наверное. Или запер. А может, она сама решила – вот тут я начинаю бешено дышать, потому что, если сама… Если сама… черт. Я не выдержу. Как же мне хотелось выбить ему все зубы – аккуратно, по одному, с наслаждением, за каждый его взгляд сквозь меня, за каждое «найди другую», за это его мерзкое презрение, как будто я грязь под ногтями. И на этого ублюдка я, мать его, работаю. За его спиной бегаю, его приказы выполняю, его людям честь отдаю. Выворачивало меня от этого. Все внутри гудело, как будто я проглотил гвоздь и теперь он крутится в кишках. Мне хотелось прорваться туда, на этаж, в ее квартиру, взять ее за руку и сказать – все, плевать, поехали, ты моя, слышишь, моя, и мне плевать, кто что думает. Но я не мог. Не мог, потому что не она открывала, потому что она молчит, и я как дурак стою за дверью, а внутри все клокочет. Я сходил с ума без ее запаха – этот тонкий, чистый, как озон после грозы, он врезался мне в память, и я его искал – в подушке, в куртке, в пальцах. Бессмысленно. Я был как собака, которой дали облизать миску, а потом отобрали.
Под вечер я сдался. Сделал себе ужин – на автомате, даже не помню, что резал, что варил, просто чтобы не думать. Поставил тарелку, включил телек – там что-то про погоду, как всегда, сопли, циклоны, давление, завтра +16, дождь. Отлично. Все вокруг льется, как из меня – только я не облако, я гроза, и внутри все гремит. Хотел бы я, чтоб это все было смешно, но мне было так хреново, что даже рюмку налить – уже не облегчение, а признание поражения.
Я уже почти привык к этой тишине, как к занозе в сердце – вроде бы мелочь, а жить мешает. Сидел, ковырялся в ужине, ел без вкуса, как автомат с ложкой, когда резко вспыхнуло красное – «Срочные новости». Я потянулся к пульту, прибавил звук, и голос дикторши выдал – на заброшенном объекте на Восточной, там, где раньше склады были, теперь все в огне, пламя хлещет в небо, как будто сам черт плюнул сверху бензином, и главное – перестрелка, вокруг автоматная очередь, копы не пускают никого ближе двух кварталов, опасно, слышны крики, и, мать его, заложник. Горло сдавило в один миг, как будто мне туда кто-то кулак засунул. Заложник. Восточная. Заброшка. Это не просто хрен пойми кто, это что-то наше. Слишком наше. Я уже не слышал слов, просто видел кадры – оранжевое небо, дым, люди в форме, растоптанный асфальт, сирены. Тело мое встало быстрее, чем я успел подумать. Я швырнул вилку в тарелку, резко рванулся с дивана, натянул форму прямо на голое тело, рука сжимала ремень, как оружие, шаги грохотали по полу, будто за мной бегут. Я вылетел с квартиры, захлопнул дверь, не проверяя, заперта ли, потому что в голове пульсировало только одно – туда, быстрее, мчаться, пока не поздно. Спустился по лестнице прыжками, сдвинул водителя в себе и пересел в зверя. Захлопнул за собой дверь машины, вставил ключ, завел с первой, дал по газам, и резина взвизгнула, как раненая, вырывая меня из двора. Впереди был огонь, вой, чья-то жизнь и моя внутренняя ярость, которая наконец нашла, куда выплеснуться.
Я ехал с таким нажимом, что пальцы свело от руля – он скрипел под моими руками, как будто знал, что в нем зажат не человек, а мина на грани взрыва. Я уже не просто догадывался – я знал, нутром, спиной, кожей, – кто за этим стоит. Леха. Бешеный. Только он мог так – с огнем, с дымом, с криками, с безумием. Только у него башка работает так, что вместо мозга динамит, а сердце стучит, как автоматная очередь. Я подъехал к заброшке, там, где раньше склад стоял, теперь был ад на земле. Дым тянулся в небо черным щупальцем, по земле валялись осколки стекла, скорая подвывала, копы строились в линию, оцепление, как в кино, мигалки резали воздух, и все это – будто кто-то натянул на город черную рубаху и затянул узлом на шее. Я выскочил из машины, дверь даже не закрыл, прошел сквозь людей, как сквозь призраков, взгляд искал. Нашел. Демин. Стоял у тачки, сигарета дрожала в пальцах. Я подскочил, вцепился в него.
– Что происходит?!
Он дернулся, как от удара. Зрачки расширены, руки трясутся.
– Кажется, вышли на Бешеного. Там перестрелка, пожар, заложник, кто – непонятно, вроде мужик, но внутрь не пройти, все простреливается, они палят, как из пекла.
Я выдохнул сквозь зубы, подошел ближе к ограждению, дым жал глаза, в носу сталь и гарь. Я смотрел туда, где все дрожало от огня, и знал – если не сейчас, то все.
– Я могу это остановить. Мне нужно пробраться внутрь.
Он схватил меня за плечо, рванул назад.
– Ты с ума выжил?! Героя из себя строишь? Пуля тебе в лоб прилетит через три секунды, мы ждем спецов, окружим, раздавим – по уставу!
– Ты не понимаешь. Я знаю, о чем говорю. Просто помоги. Отвлеки их от меня.
И в этот момент – как по команде – сзади легкая, почти дружелюбная рука легла на плечо.
– Ты отстранен, Саш. Немедленно покинь территорию.
Командир. Конечно.
Я обернулся к нему, смотрел в глаза. Он говорил спокойно, но голос был ледяной.
– Я могу остановить перестрелку.
– Саш, – сказал он с нажимом, – ты либо идешь домой, либо снимаешь погоны и мы прощаемся.
Все внутри у меня хрустнуло. Словно что-то сорвалось, что держалось на последней жилке. Я молчал, смотрел на него, на погоны – на эту дрянь, за которую держался все это время, как будто она могла сделать меня кем-то другим. Вдохнул. Сжал кулаки. И сорвал их – быстро, с силой, как пластырь с раны. Протянул.
– Значит, на этом моя служба заканчивается. И мы прощаемся.
Он взял. Молча.
Я отступил назад, шаг.
– Блядь, Саша! – рявкнул мне Демин, но я уже шел.
– Я нужен там, – бросил я через плечо и обошел ограждение, влетел в дым, как в пасть зверя, потому что там был Леха, там был заложник, и там все, что могло закончиться – или начаться.
Глава 30
Шурка
Пистолет я вытащил, как только нырнул в дым – из внутреннего кармана, где он лежал, как в гнезде – холодный, тяжелый, настоящий. В руке он сидел, будто ждал часа. Я шел через гарь, сквозь сажу и плотную пелену, в которой не видно было ни стены, ни дороги, ни своих мыслей. Легкий ветер тянул за ворот, в ушах било собственное дыхание – частое, прерывистое, как будто сердце стучало где-то в животе. С этой стороны было почти тихо, как будто вся эта война, вся эта стрельба осталась по другую сторону здания, и тут, на фланге, смерть дышала молча, без предупреждений. Внезапно – треск. Шорох ветки. Я замер. Повернул голову медленно, как в болоте, и выставил ствол, готовый стрелять в тень, в силуэт, в любое движение. Но там – никого. Пусто. Только дым шевелится, как будто что-то живое. Я выдохнул – и в ту же секунду он вынырнул, как черт из ящика – слева, снизу, кулак на меня, и удар – чисто, в челюсть, как молотком. Я не успел среагировать. Голова откинулась, зубы клацнули, выстрел вырвался из пальца – вбок, в бетон, мимо, и звук выстрела коротко отразился эхом, как плевок в лицо. Я отшатнулся, закусил язык от боли, повернулся – и тут же разрядил рукоять ему по челюсти. Глухо. Точно. Он дернулся, но не сдался.
– Сучара ментовская! – прошипел он, и замахнулся, но я ударил снова – в висок, в затылок, коротко, быстро.
Он вырубился. Без киношных криков, просто рухнул на землю, как мешок с гнилыми костями. Я стоял над ним, тяжело дышал, пульс лупил в висках, в пальцах дрожь, ствол дрожал в руке, как змея на привязи. Я сделал шаг назад, не сразу сообразив, что кровь течет – из рассеченной брови, липкая, горячая, родная. Провел тыльной стороной ладони – размазал, как грязь. Потом – шаг вперед. Переступил через него, не глядя. Просто как через мусор. Один из Лехиных, видно. Не узнал, но почерк тот. Такие не разговаривают – сразу в морду, сразу в череп. Здесь все по-настоящему. Здесь за шаг платят сталью. И я шел дальше – в дым, в мрак, где был Леха. Где был тот, ради кого я сорвал с себя погоны.
Я подошел к зданию со стороны, куда огонь еще не добрался, где черные языки только лизали углы, но еще не взорвали воздух. Сюда пока не добралась смерть, но она уже висела в воздухе – липкая, ждущая, как зверь перед прыжком. Я сунулся внутрь – через распахнутый пролом, где когда-то был грузовой вход. Внутри было глухо и муторно, как в кишке у бетонного монстра. Воздух тяжелый, гари наполовину, сыростью добитый, стены мрачные, облезлые, как кожа у старого бойца, местами в копоти, местами в плесени. Кирпичи под ногами, мусор, железо, провода свисают, как кишки. Шаги мои глушатся, как будто само здание не хочет, чтобы его слышали. Сердце бьется как проклятое, будто изнутри пытается выскочить, выломать грудную клетку и убежать – отсюда, от этой тишины, от ожидания. Пистолет у меня в руке, я иду вдоль стены, держу ствол на уровне глаз, палец не дрожит, хотя ладонь давно вспотела. Глаза бегают, слух ловит все – скрип, каплю, ветер в пустом пролете. Те, кто были тут, видимо, уже вышли через другую сторону. Этот, которого я вырубил, охранял эту точку. И я чую, что все только начинается. Где-то снаружи, как через вату, слышны сирены, вой, вспышки, мегафоны. Мигалки пляшут тенями сквозь разбитые окна, как будто кто-то устроил карнавал прямо на кладбище. Где-то кричат, бегают, бьют – но все это будто не здесь, не рядом, а в другом мире. А я – в этом. В бетонной глотке, где пахнет гарью, кровью и тем, что уже давно сгнило. Я иду дальше, сквозь пыль, как через воспоминания, и каждый шаг – как присяга, каждый вдох – как последний. Я не знал, кого встречу за следующим углом. Но точно знал, зачем пришел. И с кем у меня счет.
Я заходил глубже, дым становился жирнее, будто масло плавилось в воздухе, сквозь него уже не видишь – только чувствуешь, слышишь, догадываешься. Я двигался почти вслепую, наощупь, шаг за шагом, как зверь, по бетонному логову. Сердце било так, что казалось – пульсация отдается в пальцах, в затылке, в зубах. И когда я уже почти выдохнул – впереди, в серой каше, как в адской парилке, медленно вышло дуло. Просто так – из облака, как призрачный палец. Я среагировал инстинктом, без мысли – выбил пистолет своим, по дуге, с разворотом, он вылетел в сторону, тело за ним исчезло в дыму, и я остался наедине с глухим эхом, с тревогой, с пустотой. Я кружился, пистолет в руке, пальцы на пределе, глаза рыщут, ни хрена не видно – будто дерусь с воздухом, с паром, с тенями. И тут сзади налет – что-то сбило меня, вес, удар, падение. Я падаю на спину, пинаю, что есть силы, попадаю в лицо – чувствую кость, чувствую, как срезал что-то, но тот не сдается. Кулак летит в живот, уходит в поддых, из легких вырывается воздух, а из руки – пистолет. Он отлетает в сторону, я перекатываюсь, на ощупь ищу ногой, пяткой, почти ползу, и только отхожу – дым развеивается, будто кто-то открыл окно в преисподнюю, и через это серое марево я вижу – угол, с которого можно зайти. Я выхожу – резко, с рычанием, с поднятой рукой, готов ударить первым, пока не поздно – и замираю.
Просто останавливаюсь. Рука падает, как камень в воду. Я дышу часто, громко, сердце падает вниз – туда, где страх живет.
– С реакцией надо поработать, Шурка. Мент, как-никак, – голос знакомый до боли.
– Леха… – выдохнул я.
Он стоял напротив. Такой живой, такой конкретный, будто вынырнул из сна. И в то же время – чужой. Не тот пацан, с которым мы прыгали через гаражи, не тот, с которым делили хлеб, долю, кровь. Нет. Это был другой. Высокий, в черной водолазке, в длинном черном пальто, будто вор из карт, золотая цепь, взгляд тяжелый, как кувалда. Не улица. Не подвал. Не наш.
– Можно и так, – хрипло сказал он, губы скривились в кривой усмешке, – но я теперь предпочитаю кликуху. Бешеный.
– Да… Ведь Леха погиб. Пять лет назад. И это не ты, – голос мой сорвался, я прочистил горло, но боль осталась.
– Тот был другим. Лучшим другом. Тем, к кому приходишь – и дверь открыта. Тем, кто за тебя влезет в любую яму. Тем, кто был семьей. А не крысой, что передо мной.
Он сжал челюсти. Лицо его дрогнуло.
– У тебя… прима упала. Сказал он кивнув мне под ноги где лежала сигарета.
Я взглянул на нее в растерянности, а потом на него.
– Обычно наклоняются и поднимают ее.
Я вскинул бровь, не понимая что за чушь он несет.
– Верно, Саш. В точку попал. Я та еще крыса. Знаешь, почему? Потому что крысы ненавидят котов. Они охотники. А однажды один такой "кот" другу крысы лапой наступил. Прямо на хвост.
– Ты забыл сказать, что этот "кот" обещал тебя вытащить. Что пять лет собирал бумаги, пробивал людей, лазил по дерьму ради тебя. А когда пришел – вместо Лехи там сидел амбал. Сидел – и ржал. Выставил меня идиотом. Вытер об меня ноги.
Он пожал плечами, как будто говорил о погоде. – Получается, крысы не глупее котов. Сказал весело. Словно не было у нас ни крови общей, ни клятв на старой Зареченке, ни того вечера, когда мы оба стояли по колено в реке и обещали, что никто, никогда, ничто – ни барыги, ни мусора, ни бабки, ни зоны – не встанут между нами. А сейчас вот мы стоим. Два чужих. Братья по детству, а не по жизни.
– Это все из-за того, что я мент? – голос сорвался.
– Тебя на этом и заклинило? Или просто нашлись другие, поумнее, кто тебя вытащил раньше? И ты сразу переобулся?
Леха молчал, только челюсти скрипнули. Я пошел на него, пнул доску – гулко, чтобы вылетела, чтобы хоть что-то треснуло, раз внутри уже все сгорело.
– Все, кто были тебе ближе родной семьи – теперь гниль? Да?!
– Так получается… – прошипел он. – Когда ненавидишь ментов. Когда они кидают тебя за решетку. А потом «свои» надевают ту же форму и становятся одной из этих тварей. Как ты.
Он сказал это так, что я будто сдох у него на глазах. Мое сердце, мое имя, моя вера в нас – сдохли. Я увидел на полу пистолет. Поднял. Он не сдвинулся с места. Руки мои дрожали – от злости, от памяти, от бессилия.
– Ты мог пойти со мной. Мог жить по-другому.
– Смирись, Шур, – тихо, спокойно. – Того Лехи уже нет. Вот он. Перед тобой. Я выбрал. И ты выбрал. Просто пути разные. – Стреляй.
Сказал, и это меня взбесило еще больше. Он знал, что я не могу. Он бил меня этим. Я навел пистолет. На Леху. На того, кого спасал. С кем рос. Кого оплакивал. И вдруг за спиной шаги. – Красава, Сашка. Даня. Придурок. С пистолетом.
– Ты нашел его.
Он прицелился. Леха смотрел только на меня.
– Сдавайся, козел. – процедил Даня.
Леха усмехнулся, уголком губ, не по-настоящему.
– Стреляй, Шур. Ментам я не сдамся. Руки не подниму.
Удар в грудь, не кулаком – словом. Я не слышал больше ничего. Все вокруг исчезло. Белый шум. Пустота. Только его взгляд – уставший, выжженный, все понявший. И мой палец – на спусковом крючке. Я снял предохранитель. И замер. Я открыл рот, воздух резал легкие, как лезвие, сделав вдох – резкий, полный дыма, боли и ярости. Позади Лехи, в серой пелене, из которой доносился только треск горящих досок да звуки сирен, как хриплое дыхание города, появился один из его людей. Шагнул бесшумно, с прицелом. Пистолет в его руке – четко на нас, в грудь мне. Леха даже не обернулся. Ни на долю секунды. Он стоял, как будто чувствовал все спиной, как будто сам вырос в этом дыму, в этой опасности, как будто он и смерть – старые приятели. Его глаза все еще были на мне.
– Шур… прима упала.
Голос был хриплый, тихий, спокойный, как у человека, который видит вперед дальше, чем ты. Он кивнул вниз, в мои ноги. Серьезно. Без шуток. Я смотрел на него как на чокнутого.
Какая, нахер, прима, ты о чем?
Но потом – как молоток в затылок – вспомнил. Его слова.
– У тебя… прима упала. Сказал он кивнув мне под ноги где лежала сигарета.
Я взглянул на нее в растерянности а потом на него.
– Обычно наклоняются и поднимают ее.
Мои глаза расширились, я все понял, и уже не думал – кричал.
– ОГОНЬ! Мы оба присели одновременно, как по команде, будто вся эта сцена была нами репетирована в другой жизни, когда мы еще были пацанами и бегали по крышам. Пуля Дани свистнула, как по нотам, вошла прямо в лоб тому, что стоял за Лехой, вырубив его, как выключатель. А в ту же секунду – пуля того прошила Даню в грудь. Прямо. Глухо. Как молотом по мясу. Он отлетел назад, рухнул, как кукла, и я даже не сразу понял, что он упал – все произошло слишком быстро. Я замер. Леха сидел как я. Тот – мертв. Даня – на полу. И я не мог понять, как так вышло. Мы должны были убить друг друга. До конца. Без оглядки. С пульсами на пределе.
А в итоге – он спас меня. Я спас его. Я смотрел на него. А он – на меня. Без слов. Потому что тут уже не нужны были слова.
Он бы не позволил мне умереть. Также, как я только что не позволил ему.
