Текст книги "Генеральская дочь. Зареченские (СИ)"

Автор книги: Ульяна Соболева

Соавторы: Мелания Соболева
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

Глава 12

Шурка

Она сверлила меня взглядом, как будто в руках у нее была не сумочка, а заточка. Злоба на ее лице сидела крепко, как грим у артистки дешевой пьесы, только это была не игра – это была настоящая, честная злость. Такая, что режет воздух.

– Какое тебе дело?! – выдала она, срываясь на полтона. – Если кто-то вошел в ваш долбаный участок, это не значит, что он сразу хочет писать заявление!

– А ты хочешь? – спросил я спокойно. Без давления. Серьезно. Не по-ментовски. По-человечески. Но так, что внутри звенело.

Она сглотнула, глаза на секунду дернулись, как у зверя в ловушке. Я, может, и не следователь в полном смысле слова, но я за свою жизнь видел сотни таких «нет», которые врут хуже, чем «да». – Нет, – выдохнула она почти беззвучно, – это бессмысленно.

Вот тут я понял – что-то не то. Не так. Что-то под кожей у нее ползает, что-то давит.

Я обернулся – коридор был пуст, только лампы гудели, как насекомые в банке. Слева – комната секретаря, тот ушел на обед, как всегда, ровно на час. Я распахнул дверь, глянул на нее.

– Зайди.

Она стояла, как бомба на грани детонации. Взгляд будто бил по лицу, но ноги не двигались. Гордость в ней, эта проклятая генеральская выучка, эта позолота на нервной системе – все сопротивлялось. Но в какой-то момент она шагнула. Тихо. Медленно. Как будто переступала через себя.

Я закрыл дверь. Мы остались вдвоем. Комната тихая, пахнет пылью и канцелярией. Я стоял напротив нее, руки на груди, ровный, спокойный, но внутри уже все кипело.

– Тебе что-то угрожает? – спросил я без фальши. А она снова включила маску, натянула улыбку, острый язык наготове. – А ты уже следователь? – ехидно бросила. Я сделал шаг ближе. – Почему ты так ломаешься? Скажи просто – кто тебя так напугал, что ты даже отцу боишься сказать?

Она резко подняла голову, как будто я ее ударил. В глазах мелькнула боль, но почти сразу захлопнулась обида.

– С чего ты решил, что я ему не сказала?! – огрызнулась она.

Я усмехнулся, но без радости. – Потому что если бы ты сказала, тот, кто это сделал, давно бы лежал под землей. Генерал бы сам вырыл яму и закопал.

Она замолчала. Плечи чуть вздрогнули. Все. Попал.

– Один из тех ублюдков… в клубе. – Голос срывался. – Это лучший друг моего бывшего. Мы расстались, как мне казалось, нормально, без драм. Но он, видно, решил иначе. Подкатил ко мне в клубе, лез, говорил гадости, пытался утащить… А потом появился ты, размотал их, и, как оказалось, только раззадорил. Теперь он будто… будто объявил охоту. Возле дома бывает. Иногда – после учебы.

Ее голос дрожал. Тонкие пальцы сжались в кулаки, но руки все равно едва заметно тряслись. И у меня в груди что-то сжалось. Такая злость проснулась, что если бы этот ублюдок сейчас стоял напротив – я бы не стал думать. Просто бил бы, пока не сломаю. Или не утихну.

– И отцу ты не сказала потому что?.. – Я сузил взгляд. – Потому что что?

– Потому что он не знает, какая я на самом деле! – сорвалось с нее резко, будто плетью хлестнула. – Он до сих пор думает, что я ангел. Что не пью, не хожу по клубам, не улыбаюсь парням. Для него я дочь, которую надо оберегать, а не защищать.

Она дышала тяжело, срывая воздух, как будто сейчас рухнет. А я… я смотрел на нее и понимал, что она сейчас не генеральская дочь. Она просто девчонка. Влипла. И боится.

– Точно, – ухмыльнулся я, не сдержавшись, – не скажешь ему – не лишит новой плюшки. – Иди к черту! – выплюнула она и рванулась к двери.

Но я опередил. Взял за запястье – не грубо, но крепко. Закрыл дверь, шагнул ближе.

– Назови имя.

Она сжала челюсти, сверля меня взглядом.

– Толик.

– Где он живет?

– А у тебя есть ордер?! – вскинулась она с тем самым фирменным блеском ехидства в глазах.

– А ты всегда должна быть такой стервой? – холодно отозвался я. – Хотя знаешь… тебе идет. Но сейчас, советую тебе отвечать по делу.

Она сжала зубы, губы побелели, как у зверя, готового укусить.

– Ого, это угроза?

– Только если ты хочешь, чтобы это звучало как угроза, – сказал я спокойно. – А вообще могу взять заявление. Теперь даже два.

Она уже собралась сорваться, что-то кинуть острое, как нож, но за дверью вдруг послышались шаги. Мягкие, но приближающиеся. Я знал этот звук – чертов подполковник с его легкими туфлями. Голос рядом, мужской, строгий. Если сейчас нас здесь найдут вдвоем в этой комнате – нам обоим не поздоровится. Ей – за слухи, мне – за устав.

– Черт, – вырвалось у меня, когда шаги подошли ближе.

Она повернулась ко мне, только глаза округлились, не поняла, в чем дело. А я уже знал, что делать. Без лишних слов, без предупреждений. Открыл шкаф, резко, как дверцу к черту, шагнул к ней, схватил за талию и потянул к себе.

– Не вякни. – Шепотом кинул я, сжал ее корпус. Одной рукой рывком заткнул ей рот – не больно, но чтоб ни звука. Другой притянул к себе так, что между нами не осталось воздуха.

Она дернулась, и я навис, прижимая к себе крепче, чувствуя, как ее дыхание срывается в мою ладонь. Ее глаза полыхнули – испуг, злость, унижение, но я уже втолкнул нас в этот чертов тесный шкаф и закрыл за собой дверь. Хлоп. Темно. Тесно. Давит, как подземка в час пик. Ее спина прижата к моей груди, я чувствую ее животом, бедрами – каждый изгиб, каждый дрожащий мускул.

– Тише. – Шепчу ей прямо в ухо. Голос низкий, с хрипотцой. – Один звук – и не только папочка узнает, где ты, но и мне дадут билет в один конец.

Она застыла. Я чувствовал, как она сдерживает дыхание, как пытается не выдать себя даже шорохом.

Я убрал руку с ее рта, медленно, осторожно. Ее губы были горячими, дыхание вырвалось с таким звуком, будто она сдерживала крик.

В комнате за стеной заговорили. Мужские голоса, шаги, скрип стула, кто-то рявкнул про «базу данных» – понятно, пошло обсуждение. Все вроде бы как обычно, а у меня внутри будто кто-то зажег канистру с бензином. Я стоял в этом чертовом темном шкафу, вплотную к ней, чувствовал ее дыхание, ее тепло, и все тело гудело, как провода под напряжением. Она скрестила руки, стараясь не задеть дверцу, но мы были прижаты друг к другу так, что даже воздух между нами боялся шелохнуться. Макушка ее прямо под моим подбородком, волосы – теплые, пахнут чем-то диким и сладким, будто лето из-под шапки зимы.

И вот она поворачивает голову. Медленно, будто во сне. Глаза в темноте – огромные, блестят, зрачки расширены, дыхание сбито. Блядь, так близко, что ее губы почти касаются моих, и я не двигаюсь – не потому что не хочу, а потому что слишком хочу.

– Прекрати это, – прошипела она в полголоса, но в голосе не было настоящей ярости. Больше растерянности, злости на себя.

Я вскинул бровь, усмехнулся еле заметно. – Что именно? Мне выйти и выпроводить этих клоунов? Чтобы мисс «я случайно в ментовке» могла незаметно покинуть здание?

– Я не о них, – пискнула она, почти всхлипнув.

Глянула через плечо. Я проследил взгляд – и понял.

Да, между ее задницей и моим членом не было уже никакой дипломатии. Она была прижата плотно. Слишком. А я был… ну, чертовски не из дерева. От жара, от ее запаха, от ее тела, которое било током.

– Прекрати… – выдохнула она, но даже сама не поверила в этот приказ.

– А как, по-твоему? Я ему должен, – тихо, с усмешкой, – устно сказать прекратить?

Она шевельнулась, едва, но достаточно, чтобы я коротко застонал – в горле, почти без звука. Чертов адреналин хлестал по венам. Я инстинктивно обвил ее одной рукой за талию, прижал сильнее – чтобы она не дернулась и дверь не скрипнула, но, мать его, от этого она стала ближе, как влитая.

Она вжалась в меня еще сильней, схватилась за мою руку, дыхание срывалось у нее с губ – горячее, сбивчивое. Мое сердце билось как у волка, загнанного в угол – злость, желание, инстинкт. Все разом.

Член стал настолько твердым, что им можно было бы гвозди забивать.

– Дыши тише, – прошептал я ей прямо в висок. – Или я сойду с ума.

Она не ответила. Не дернулась. Просто осталась, как была – горячей, упрямой, и на этот раз – не сопротивляющейся. Ни телом, ни душой.

Я больше не слышал, о чем говорили в комнате, мне было плевать, пусть они там хоть базу данных по лысым проституткам сверяют, хоть маршала вызванивают – я не слышал и не хотел слышать. Все, мать его, все, что было в моей башке, это как она, эта генеральская дочь, блондинистая стерва, чья спина сейчас прижата ко мне, как кожа к подкладке, дышит. Как задница ее, теплая, живая, наглая, вжимается в мой стояк, будто сама не знает, куда себя деть. Я чувствовал, как головка упирается в нее сквозь ткань, как она дышит резко, слишком быстро, и как я инстинктивно, без плана, без мысли, но как зверь – сильнее жму ее талию, удерживаю, прижимаю, потому что, черт, я давно не чувствовал ничего такого, такого яростного, острого, как лезвие в подреберье. Мы оба дышали, как будто воздух вот-вот закончится, как будто кто-то перекрыл подачу жизни, и мы цепляемся за эти клочки кислорода, за эти крохи пространства, где каждый наш вдох – это почти стон.

– Из-за тебя мы умрем здесь от нехватки кислорода, – прошипела она, и голос у нее дрожал не от страха, а от ярости. Ее задница прижалась сильнее, я чуть не взвыл. Я наклонился к ее уху, скользнул губами по коже, и от этого простого движения член встал так, будто сам собирался подать рапорт.

– Если ты не замолчишь, я закрою твой рот, и тогда ты задохнешься быстрее, – прошептал я низко, как хрип умирающего пса, – а мне, поверь, вполне хватит воздуха в этом гробу на одного. Ее тело дернулось, напряглось, как будто я всадил в нее нож, и я ощутил эту дрожь, эту судорогу контроля, ее дыхание стало рваным, как у наркомана, сорвавшегося после ломки, как будто она боялась не смерти, а того, что вот-вот захочет.

– Это была шутка, – хрипло простонал я, и сам понял, что нихрена это не шутка. Потому что если бы сейчас она развернулась, посмотрела мне в глаза, сказала «давай», я бы, черт, даже не успел дверь шкафа открыть – трахнул бы ее здесь, на фоне пыльных канцелярских папок, среди скрепок и стертых дел, Она застыла. Только дыхание, только пульс под моей ладонью, как пуля в гильзе. И я стоял, сдерживаясь, не потому что нельзя, а потому что не должен. Потому что был гребаным Шуркой, не подонком. Но черт меня дери, если в этот момент я не был ближе к зверю, чем за всю свою гребаную жизнь.

Глава 13

Алина

Он втащил меня туда, резко, как будто в аду двери распахнулись и черт лично выдернул меня за талию. Шкаф пах пылью, старыми делами и чужими страхами, как будто сам воздух там помнил крики тех, кто однажды сел не в то кресло. Темно, душно, тесно – до тошноты. А потом я почувствовала его. Спиной. Каждой чертовой клеткой. Он стоял сзади, как бетонная стена, только дышал. Тяжело. Жарко. И это дыхание било мне в макушку, будто пес рычал мне в волосы. Он держал меня, как будто я могла вырваться, хотя ноги мои не слушались, а сердце колотилось, как пойманный воробей в детской ладони. Грудь его – я ощущала, как она двигается, напрягается, тяжелеет. Руки его лежали на моей талии, не нежно – крепко, властно, как будто я – не девчонка, а оружие, которое он должен удержать, пока не выстрелит. И я чувствовала, как он напряжен. Не просто напряжен – тверд. И не только характером. Я знала, где он. Его член прижимался ко мне, плотно, нагло, и, черт возьми, я чувствовала каждую деталь. Не сквозь вуаль романтики, а реально – сквозь ткань джинс, сквозь миллиметры лжи, которые я сама себе рассказывала. Жар поднимался откуда-то из живота, как будто во мне зажгли лампу накаливания, и эта дрожь пошла вверх – в грудь, в лицо, к глазам. Я вспотела в одно касание. Щеки горели, как после пощечины. Я старалась не дышать, но он дышал за нас обоих – низко, тяжело, как будто держал зверя в себе, и тот рвался наружу. Я слышала, как он сказал про рот, про воздух, про то, что ему хватит, а я задохнусь. Я замерла. Не потому что испугалась – хотя, может, и испугалась, – а потому что внутри все остановилось. Тело знало, что надо отстраниться, вырваться, ударить локтем, заорать, укусить, но душа, эта чертова предательница, прижалась крепче. Я почувствовала, как между нами нет уже даже воздуха – как будто шкаф стал могилой, но без смерти, только с жаром, напряжением и этим его телом, которое билось обо меня, как барабан. Его рука обвила талию, и я сжала губы, потому что во мне было все – страх, злость, стыд, желание, ненависть, боль, и еще что-то, мерзкое, липкое, как конфета в волосах – влечение. Я могла бы соврать себе, что он отвратителен, мерзок, что я хочу вырваться, но тело мое не верило. Оно дрожало. Оно сжималось. Оно хотело. Хотело, чтобы он дышал сильнее, чтобы шептал ниже, чтобы еще на секунду остался, чтобы еще на миллиметр прижался. Я чувствовала, как он застывает, как будто сам боится пошевелиться, потому что знает, что еще один сантиметр – и не удержится. И я тоже.

Воздух снаружи начал стихать. Голоса, еще недавно резавшие барабанные перепонки, теперь звучали, как будто сквозь стекло и воду – приглушенно, далекими отголосками чужой, неважной жизни, в которой я больше не участвовала. Кто-то сказал последнее, кто-то всхлипнул, кто-то закашлялся – и все. Звонкая тишина, как в церкви после панихиды. Шаги отдалялись. Один. Второй. Потом скрип двери, щелчок замка – и я вдруг поняла, что снова дышу, что в груди до этого что-то застряло – пульс, стон, крик, – и только сейчас отпустило. Но ненадолго. Мы остались стоять в шкафу, прижатые друг к другу. Мы не двинулись. Ждали. Минуту. Две. Как будто кто-то должен был сказать «можно», открыть, дать знак, что ад позади. А потом я, вся в липкой рубашке, с дрожью в пальцах, толкнула дверцу – и она скрипнула, как будто жаловалась. Воздух хлынул на нас, как из прорванной плотины. Сухой, прокуренный, но все равно – живой. Я шагнула наружу. Тяжело, как после операции. Дышала, как будто училась заново – коротко, рвано, как собака, загнанная до изнеможения. Позади меня вышел он. Зорин. Тихо. Без слов. И в этот момент я на него посмотрела. И поняла. Мы оба выглядели так, будто трахались. Не как пара влюбленных, не как студенты на заднем сиденье машины, а как двое, кто минуту назад был на грани – грязно, жарко, насмерть. Мои волосы растрепаны, щеки красные, глаза бешеные, как у кошки, которой наступили на хвост, губы – припухшие, потому что я кусала их, чтобы не взвизгнуть. На мне все было криво, не как носится – как стягивают. А он – мать его, стоял, как будто сейчас кого-то убьет. Расстегнутая пуговица, руки по швам, лицо – каменное, но глаза… глаза были дикие. Такие, что если бы кто-то вошел, хоть кто, хоть проклятый подполковник, хоть сам черт, – он бы не поверил ни за что, что мы просто стояли. Что мы прятались. Что мы не трахались. Потому что пахло другим. Пахло телом. Жаром. Решением, которое почти случилось. Я отвела глаза, потому что если бы не отвела, я бы ему сказала: «Вернись. Закрой дверцу. И сделай это по-настоящему». Но я молчала. Потому что голос был там, в шкафу, под ногами, затоптанный пыльными делами и той чертовой минутой, когда я была ближе к жизни, чем за все свои стерильные, правильные, вылизанные годы.

– Я это сделаю, – хрипло сказал он, сложив руки на груди, будто выносил приговор, и голос у него был такой, что стало понятно: он не болтает. Он делает. Вены у меня под кожей будто вспыхнули, лицо заполыхало, щеки горели, как будто кто-то туда сигарету приложил.

Он что, мои мысли читает? Что ты сделаешь? Опять меня в шкаф затащишь? Или…

Он, как всегда, как по щелчку, усмехнулся – и ехидно, и как будто уже давно знал, что у меня в голове весь чертов пожар.

– С Толиком, – сказал он. – Разберусь.

Просто. Угрюмо. Сладко. А я… я кивнула. Потому что в горле встал какой-то клубок, и если бы я открыла рот, оттуда вырвался бы не голос, а крик или что-то хуже. А потом, как будто специально, как будто знал, куда ткнуть – он посмотрел на меня с этой своей ухмылкой и добавил:

– А ты о чем подумала?

И вот тут меня переклинило. Все, что только что плавилось, закипело, как борщ в алюминиевой кастрюле, когда его забыли на плите. Я сжала кулаки, ногти впились в ладони, будто пыталась своими пальцами удержать остатки гордости. – О том, что ты придурок, – выплюнула я в него, как плевок с перцем, и шагнула к двери, потому что если бы не шагнула, могла бы развернуться и ударить. Или поцеловать. И того, и другого я боялась, как огня. Ручка двери была холодной, как обрез, сердце стучало, как автоматная очередь, ноги ватные, пальцы дрожали, а он – черт его дери – все еще стоял за спиной и смотрел. Я знала это, даже не оборачиваясь. И вот, когда я уже выскользнула за порог, когда почти коснулась свободы, он догнал меня голосом.

– Тебя подвезти?! – крикнул он, и в этом было столько насмешки, столько этой его фирменной наглости, что я не ответила. Просто пошла быстрее. Через приемную, через пост, мимо стеклянных взглядов дежурных, на улицу – туда, где воздух не пахнет пылью, потом и шкафами. Пальцы все еще дрожали, как после удара током. Ноги были, как резина. А в груди било что-то живое, дикое, будто я – не человек, а воробей, которого держали в кулаке, но отпустили слишком поздно. И он теперь летит – не потому что хочет, а потому что не может остановиться.

Когда я вывалилась на улицу, как из пекла в прорубь, воздух хлестал в лицо, ледяной, как водка из морозилки – обжег гортань, отрезвил, расставил все по местам, но не убрал дрожь в пальцах и пульс где-то между грудью и горлом. Я шла быстро, как будто могла уйти не только с участка, но и из памяти, и от шкафов, и от запаха пыли, и от собственного тела, которое все еще помнило, как вжималось в него, как дыхание шершаво щекотало макушку, как жар расползался по позвоночнику, как ток. И только я успела сделать еще пару шагов, как в меня кто-то врезался, не грубо, но достаточно, чтобы я чуть не потеряла равновесие – и выпрямилась, как будто по щеке дали. Повернулась резко, уже готовая сечь взглядом, а может, и словом покрепче, но передо мной стоял парень. Не бомж, не торчок, не один из этих, что в клубах «на охоте». Нормальный. Даже чересчур. Рост, лицо, ухмылка – все на месте, будто сошел с какого-то плаката конца восьмидесятых, где рекламировали зубную пасту и социализм с человеческим лицом. Он смотрел на меня с виноватым выражением, чуть прищурившись от солнца, и потом улыбнулся, легко, по-мужски, без нажима, как будто мы уже сто лет знакомы.

– Простите, не заметил вас, – сказал он, голос мягкий, но с хрипотцой, как у тех, кто давно курит, но не бросает. Я все еще стояла, оглушенная столкновением и собственной реакцией, сердце зачем-то рванулось, как будто учуяло угрозу или, наоборот, что-то странно знакомое, но чужое. Только потом я кивнула, коротко, сдержанно, как умеют те, кто привык не показывать слабость даже в случайных столкновениях.

– Все в порядке, – ответила тихо, и голос мой прозвучал ровно, без дрожи, хотя внутри все еще колотилось. Он не спешил уходить. Глянул на меня с любопытством, словно что-то пытался выцепить во мне, как уличный фокусник, вытаскивающий карту из воздуха.

– Я вас, кажется, знаю, – ухмыльнулся он, и в этой ухмылке не было пошлости, но была уверенность. В себе, в моменте, во мне, будто я – не просто прохожая, а персонаж, который должен появиться по сценарию. И вот тут я внутри скривилась – неужели дочь генерала теперь настолько на слуху, что меня узнают, как Шатунова на «Голубом огоньке»? Осталось только сесть за стол и раздавать автографы.

– Не суть, – продолжил он, спокойно, с какой-то почти ленивой уверенностью, – я кое-кого ищу. Может, вы могли бы мне помочь? Я вскинула бровь. Он продолжал улыбаться, как будто играл во что-то свое, в покер без ставок.

– И чем же я могу вам помочь? – холодно, чуть колюче спросила я. Он прочистил горло и сказал, все еще с той же доброжелательной, почти домашней улыбкой:

– Я ищу Шурку. Александр Зорин, он кажется работает здесь. Усмехнулся, как будто имя это было пропуском куда-то, где пахнет кровью, потом и табаком. Я сжала челюсти. Крепко. Вот оно. Прилетело.

– Найдете его в участке. Самый говорливый. – парировала я, коротко, резко, с тем металлическим лязгом в голосе, который обычно пускаю в ход, когда кто-то лезет не туда. Он рассмеялся – не в голос, тихо, но по-настоящему. Смех был не из тех, что раздражает. Он был теплый, почти детский, и от этого стало только раздражительнее. Протянул руку. Спокойно, без давления.

– Костян, – сказал он. Я не ответила сразу. Не потому, что не хотела – просто… не была готова. Но потом все же взяла. Рука крепкая, сухая, теплая.

– Алина, – сказала я просто. Просто имя. Как пароль. А он смотрел, как будто услышал не имя, а целую историю. Глаза у него светились – не от дури, а от чего-то внутреннего, как у тех, кто не по годам спокойный. Я не собиралась ни с кем знакомиться. Мне это все было не нужно. Я хотела в душ, в кровать, в одиночество. Но если он – друг Шурки… Тогда надо смотреть в оба. И быть начеку. Всегда.