Текст книги "Генеральская дочь. Зареченские (СИ)"
Автор книги: Ульяна Соболева
Соавторы: Мелания Соболева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)
Генеральская дочь. Зареченские
Глава 1
Шурка
5 Лет спустя, 1995 год.
У "Нивы" раздавалось родное железное дыхание, как у старого монтера: с хрипом, с характером, с предсмертной мелодией в кардане. Мы катились через Зареченку – любимую дыру на карте, где улицы не названы, а прокляты, где в подъездах пахнет страхом, табаком и прошлым, и каждая дверь может быть как в ад, так и просто в коммуналку, где коты едят макароны, а бабки зовут нас по имени-отчеству и матерят в той же фразе. Я сидел справа, курил и думал, как бы так все записать, чтобы в рапорте звучало красиво, а в голове – не вызывало тошноты. Только что вернулись с типичной херни: женщина заявила, что у нее "вскрыли хату и вынесли все". Заходим – дверь целая, замок девственен, следов ноль, только губы у нее пухлые и мужик на кухне в трусах, с рожей, как у человека, который привык, что его называют идиотом не вслух, а с выражением. Демин только посмотрел на него и понял – "пострадавшие" опять сами с собой не поделили что-то: деньги, совесть, шторы – неважно. Главное – теперь это наше.
– Ну че, Шурка, – сказал он, когда мы сели обратно в тачку, – оформил заявление века? Надеюсь, указал, что преступник действует на уровне астрального проникновения, потому что физически он там не был ни разу.
– Я написал, что "неустановленные лица проникли неизвестным способом и, не причиняя материального ущерба, удалились в неизвестном направлении". Получилось красиво, как у прокурора перед пенсией.
– Ага, или как у дебила с красным дипломом. Это все, чему тебя учили?
– Меня учили не ржать на месте происшествия. Так что я уже превзошел ожидания.
– Ты еще скажи, что тебя учили работать по закону.
– Так и есть. Только я сразу понял: у нас закон – это как презерватив. Все знают, что нужен, но в критический момент никто не вспоминает.
Он хмыкнул, прикуривая новую «Приму», как будто одна была ему для разогрева. У него это движение отработано – сигарета в зубы, взгляд в ночь, и будто вся ментовская жизнь – просто длинный вдох с задержкой. Он был опером по факту, по сути, по лицу, по походке. Такой, который на слух отличит крики при ссоре от криков при убийстве, по запаху определит – это перегар, моча или гарица, и сразу скажет, кто врет, даже если тот еще рот не открыл.
– А ты, кстати, понял, зачем она все это устроила? – спросил он, не глядя.
– Да, – ответил я, – чтобы мужик на нее снова внимание обратил.
– Ну?
– Ну и чтоб участковый пришел, а за ним мы. Им там скучно. Они этим живут. Один телевизор, второй сериал. Мы с тобой – новый сезон.
– А ты не дурак, Шурка. Слышь, дерзкий ты, конечно, но не по делу. У тебя язык как кнут – хлесткий, но пока не прицельный.
– Буду тренироваться.
– Не надо тренироваться. Надо быть. Просто не забывай: в ментовке тот выживает, кто вовремя молчит и вовремя орет.
– То есть я не выживу.
– Пока ты в этой тачке и со мной – выживешь. Дальше сам. Но язык свой не потеряй. Он тебе больше, чем ксива.
– Ну да. Сейчас же не тех, кто по уму, а тех, кто по харизме, продвигают.
– А у тебя есть харизма. Только пока без крыши.
– Зато у меня пока чистая совесть.
– Ну… это временно. Как новые ботинки. Стираются за месяц, если по Зареченке ходить.
Он повернул направо, фары выхватили из темноты старый киоск, где еще год назад продавали пиво и презервативы. Теперь только осколки. И запах того самого времени – когда все разрешено, но ничего не работает. Я смотрел в это и думал – где, черт возьми, я оказался? И почему, несмотря на все это дерьмо, я не хочу никуда уходить?
– Слышь, Демин, – сказал я, – а когда ты понял, что влип сюда навсегда? Он задумался. Минуту. Потом выдохнул.
– Когда в отделе спросили: "А где этот… ну, как его… с характером?" – и я понял, что это про меня. Все. Больше никто в голос не спорил и протокол не сдавал без опечатки.
– Так это ты про меня сейчас.
– Не. Ты пока "с характером", но не системный. Система тебя еще не приняла.
– А надо?
– Не обязательно. Просто если не примет – она тебя выблюет. А если примет – сломаешься сам. Тут третий вариант один: остаться собой и выжить. Не всем везет.
И мы поехали дальше. Потому что в Зареченке всегда где-то что-то трещит. И где трещит – там мы.
– А теперь, – говорит он, – поехали к этим… как их там. Соседи говорят, орут уже третий час. – Кто? – Молодая семья. – Снова любовь, блядь. Поехали.
– Стой стой, гляди.
Летела она мимо нас, как пуля, как черт на импортной тачке, будто за ней сама смерть в тапках бежала, и сразу было понятно – или пьяный, или умный настолько, что уже пора в психушку. Темно-синяя "Тойота Карина E", номер наполовину грязью заляпан, будто специально, стекла в хлам тонированные, не машина – просто шальная комета по Зареченке, и в том, как она вписалась в поворот у мясного ларька, не сбавляя, был тот самый нерв – когда человек не просто куда-то едет, а уезжает от жизни. Я коротко глянул на Демина – тот только щелкнул бычок в окно и сразу поджал губу, будто думал, но не хотел думать.
– А ну, блядь, поехали, – сказал я, даже не повысив голос, просто с той стальной нотой, которая не обсуждается.
Он перевел взгляд на меня, чуть сощурился, как будто проверял – серьезно ли, и уже через секунду вжал педаль, и старая "Нива" застонала, как бабка в церкви, но пошла, пошла, родимая, с дымком, с криком мотора, с дрожащими дверями, зато уверенно, как дед на почту в день пенсии. Нас резко мотнула, я уперся плечом в дверь, закурить не успел, ветер в лицо, и я понял – все, понеслась.
– У нас, вроде как, другие планы были, – сквозь зубы бросил Демин, ловя передачу.
– Планы – это для бухгалтерии. А у нас – импровизация, – ответил я, глядя вперед, в черную жопу машины, которая мчалась по району, не мигая, не тормозя, будто внутри сидит тот, кто уже попрощался с Богом.
Фары виляли по стенам, асфальт трещал под колесами, воздух внутри натянулся, как струна. Мы не гнались – мы летели за судьбой, и за что она нам готовит, было уже не важно. Главное – догнать. Я чувствовал, как сердце бьется в такт с подвеской, как кулаки чешутся, как будто сейчас саму тьму за шкирку возьмешь, только бы догнать.
– Ты хоть номер глянул? – спросил Демин, резко сворачивая в подворотню, где кто-то уже выронил бутылку, а забор покачивался от баса из соседней хаты.
– Там номера не было. Была грязь и дурь в глазах.
– Отлично. Гонимся, значит, за неизвестным на иномарке без номеров. Почти как в кино.
– Не "почти". Кино у нас каждый день. Просто без титров и без правды.
Я прижался ближе к стеклу, и в следующий момент мы выскочили на перекресток – а она, эта сука, еще ускорилась. Фары ее мигнули в лужу, и я заметил, как внутри, за рулем, силуэт, кажется девчонка.
– Ну давай, сука, покажи, куда прешь, – прошипел я сквозь зубы.
– Шурка, ты вообще понимаешь, что у нас, помимо цирка, еще два дела висят, и одно из них прокурор уже нюхал?
– Пусть нюхает дальше. У него понятые – два бомжа и собака. А у нас – драйв.
Он усмехнулся, но уже работал руками как водитель маршрутки на пенсии – точно, быстро, почти без усилий, но с тем спокойным бешенством, которое бывает только у тех, кто раз сто врал под протокол и один раз – себе. Машина рычала, как зверь, все тряслось, но мы нащупали ритм – и теперь я уже знал, что мы возьмем его, вопрос – где и в каком виде.
– Если он сейчас уйдет во двор, это будет весело, – сказал Демин.
– Если он уйдет – я его сам из земли вырою.
– О, понеслась, «следак с яйцами» включился. Ага. Молодец. Только помни – если нас развернут, я скажу, что это ты был за рулем.
– Ага, а я скажу, что ты сидел на коленках и пел «Мурку».
И тут он резко дал вправо, почти снося какой-то бедный «москвич», стоявший у обочины как брошенная жена – без шансов, без слов. Кто-то с улицы заорал, где этот черт на «Карине» решил резко свернуть между гаражами. Он думал, что оторвется. Он не знал, что мы тут выросли, что каждый бетонный угол, каждая кривая кочка у нас в крови, как у матери голос. Мы влетели за ним, в натянутой тишине, с мотором, который хрипел, как зэк перед шконкой. Адреналин поднимался в горло, как водка без закуски.
– Сейчас, – сказал Демин, губы в узкую нитку, глаза – как ножи. – Сейчас, сука, сам тормозить будет.
– Ну так давай. Смотри, чтоб не обделался от счастья.
И он, этот сраный гонщик, правда начал сбрасывать. Сначала фары чуть моргнули в темноте, потом затормозил резко, юзом, с визгом, с таким отчаянием, будто понял, что дальше – край, что за ним не просто «менты», а те, кто не простят, если он срежет еще один поворот. Мы почти в него влетели, но Демин – сука, пилот – взял так, что тачка встала впритык, мордой в задний бампер, в миллиметре, как будто мы с ним на свидании, только вместо цветов – холодная ярость.
Машина остановилась. Все. Застыла, как загнанный зверь. И воздух между нами натянулся, как перед выстрелом.
Я вышел из тачки, не хлопая дверью – зачем лишний шум, если вся суть в тишине перед тем, как ударить словом. Воздух встал, как бетонная плита – тяжелый, густой, звенящий от напряжения, будто город на секунду задержал дыхание, чтобы посмотреть, как один зеленый лейтенант будет качать права не абы с кем. Демин молчит. Это уже показатель – если он молчит, значит, не знает, на кого больше злиться: на нее или на меня. Я подхожу к машине, смотрю сквозь затонированное стекло – как зеркало, только без отражения. Стучу костяшками – два коротких, деловых, чтоб сразу стало ясно: шутки в другой отдел. Стекло опускается плавно, как будто специально замедлено – насладиться моментом. И внизу выныривает она. Улыбка. Губы – под глянец, взгляд – в лоб, прямой, уверенный, как у тех, кто всю жизнь знает, что им все можно. Блондинка. Укладка дорогая, духи в нос – не наши, французские, те, что на бабах в прокуратуре только по праздникам.
И тут Демин, голосом ровным, но с напрягом в шее:
– Добрый вечер, Алина Андреевна. Старший лейтенант Демин. Уголовный розыск.
Она кивает ему, как барыня кучеру – мол, вижу, признаю, не мешай. Потом переводит взгляд на меня. Осматривает. Спокойно, но с вызовом – как будто ждет, когда я подойду, расстелю перед ней асфальт и поклонюсь в пыль.
– А вы? Не представитесь?
Я чуть приподнимаю бровь. Внутри все спокойно – как лед под ногами. Я не наигрываю. Мне действительно похуй. И не потому, что я герой. А потому что в жизни надо хоть где-то не прогибаться, особенно если ты – в форме.
– Лейтенант Зорин Александр Олегович. Следственный отдел. При исполнении. Дальше, думаю, по тексту догадываетесь.
Улыбка у нее становится тоньше. Не испугалась, нет. Просто встретила не того – не очередного ментенка, который вытянет струнку при слове «папа». А я молчу, смотрю прямо в глаза. Идет эта немая сцена, когда воздух режет тишину, как нож масляную пленку. Я не отвожу взгляда. А она не смеется. Интересно, да?
– Гражданочка, – говорю уже спокойно, но с ухмылкой, в которой больше закона, чем в отделе лицензионки, – давайте-ка, вылезайте из машины. Фары гасите, мотор – тоже. Будем разбираться, откуда у вас на педали столько суицидального азарта. Тут, знаете ли, не автодром, а Зареченка. И если вы решите на следующий раз так лететь – кто-то может не успеть в сторону прыгнуть. А я потом, знаете, не люблю писать рапорты с кровью на подошвах.
Демин тут, сбоку, тихо-тихо, но в голосе уже хрип, уже злость, уже страх – не за себя, за меня:
– Шурка… ты понимаешь вообще, с кем разговариваешь?
Я поворачиваюсь к нему, не громко, но четко:
– Говори.
– Это дочь генерала Нестерова. ГЕНЕРАЛА, мать его, Несте…
Я не даю ему закончить. Разворачиваюсь обратно к машине, чтоб она слышала каждое слово:
– А мне, знаете, гражданочка, вот вообще ни разу не по регламенту, но честно – плевать. На фамилию, на звание, на родословную до пятого колена. Это не выдали вам с правами скидку на превышение скорости и возможность кататься по городу, как по частной даче. Вы можете быть хоть дочерью самого министра обороны, но когда за вами гудит отдел, а вы не тормозите – вы, простите, не "Алина Андреевна", а фигурант. По горячему. И поверьте, мне не впервой оформлять тех, кто думает, что закон – это для бедных.
Она смотрит. Уже не улыбается. Уже не издевается. Уже присматривается. И потом, не спеша, открывает дверь. Встает. Двигается легко, плавно, будто она не только тормозила юзом, но и сейчас вышла – как с подиума. Ноги у нее стройные, длинные, как будто выточены не для Зареченки, а для журнала, и я, хочешь не хочешь, а взглядом провел. Красивая, сука. Хоть и блондинка, хоть и гоняет, как отмороженная, но черт возьми – взгляд у нее не кукольный, а с нервом. Не тупая. Опасная. Приятно опасная.
А я стою. Спокойно. Как гвоздь в сапоге. И в этот момент мне впервые по-настоящему похуй – кто она, чей она ребенок и сколько у нее адвокатов. Потому что если сейчас не сказать это – то нахрена вообще эта ксива у меня в кармане?
И тут она улыбается. Тонко. Надменно. По-женски красиво, но по-человечески мерзко, как умеют улыбаться только те, кто привык, что все решается одним звонком, а все двери – это не препятствие, а пауза между да и да.
– А давайте я папочке позвоню, и вопрос сразу исчерпаем, – говорит она, глядя прямо на меня, будто щенку косточку кидает, а не человеку в погонах.
Внутри у меня что-то щелкнуло. Не сгорело – не дождется, просто щелкнуло. И в это самое мгновение Демин хватает меня за руку. Молча. Как будто хочет удержать, остановить, вернуть в ту зону, где еще можно отступить. Но я чувствую – у него в пальцах напряжение, будто он сам сейчас на грани. А в голосе – вежливость на тонком слое бешенства.
– Нам уже пора.
Цедит сквозь зубы, как будто жует железо, а не слова.
Я дергаю руку, срываю его хватку, как будто с себя чужую кожу, и гляжу прямо ей в глаза. И ухмыляюсь. Не весело. Холодно. Как ледоруб, как финка, как последнее слово в деле.
– Позвоните, конечно. Только, когда папа возьмет трубку, сразу скажите, что его дочка снова несется по району, как бешеная, игнорирует требования остановки и паркуется в протокол. Он оценит. В крайнем случае, добавит к вашим туфлям пендель. По-отечески. За позор.
Она чуть щелкнула взглядом. Попала. Не ожидала. Но сдержалась.
– Я не делала ничего такого, что не делают другие.
– Вы только забыли, что другие не тыкают в лицо ксивой отца и не вылетают на встречку с выражением «мне можно все». У вас в глазах не страх – у вас права собственности.
– Простите, я не обязана объясняться. Тем более перед младшим лейтенантом.
Вот тут у меня внутри все и перекосило. Не от звания – мне плевать. От этой формулировки. Это не ты сейчас говоришь, девочка. Это за тебя говорит фамилия. Папина. Генеральская. С жирной рожей и полковниками в друзьях.
Я шагнул ближе. Медленно. Чтобы услышала даже тишину между словами.
– Да плевать мне, кто вы. Хоть дочь президента. Вы летели так, будто правила у вас только в макияже написаны. А я, в отличие от ваших подружек в салоне, знаю, чем это заканчивается. И знаете что хуже всего? Вы ведь даже не волнуетесь. Потому что привыкли – позвоните, папа порешает. Только вот есть нюанс: генерал – это не колдун. Он не сможет назад человека из-под машины вытащить. И честь погона тоже не восстановит, если вы в очередной раз проедетесь по ней на полной скорости.
Слева Демин резко вскинулся, уже злой, не шепотом – в голос:
– Шурка, хорош! Ты что, ебанулся? Ты понимаешь, кого ты сейчас щемишь?
– Понимаю, – сказал я не оборачиваясь. – Ровно настолько, чтобы потом не пришлось закрывать глаза, когда очередная фамилия лежит в сводке под грифом «вышла сухой».
Алина сделала шаг ближе. Стоит. Глаза уже без насмешки. Холод. Острый.
– Вы так любите свою работу, что аж ненавидите людей.
– Я просто устал от тех, кто думает, что форма – это обслуживающий персонал. От таких, как вы. Вас, Алина, не остановить протоколом. Вас останавливает только удар. А до него вы не слышите ни слова. И знаете, что хуже всего? Я сейчас трачу дыхание. Вы ведь опять сядете в свою машину – и опять понесетесь. Потому что красивая, потому что фамилия, потому что папа. Только вот однажды, когда в вас влетит грузовик – папа будет не на связи. Или уже будет поздно.
Она молчит. Не отвечает. Просто смотрит. Прямо. Долго.
Глава 2
Шурка
– Так мне позвонить папе? – повторила она с той же ухмылкой, будто я до этого просто стоял и дышал ей в лицо ради тренировки легких, а не разложил по полкам ее насквозь тухлую манеру вести себя, как будто у нее под ногами не тротуар, а дорожка с ее именем. Она сказала это с ленцой, будто бросила монетку в колодец, не рассчитывая ни на эхо, ни на обратную подачу, и вот в этот момент, когда у меня уже сорвало мысленно предохранитель, Демин дернул меня за рукав так, как будто ловил за край ямы. Оттолкнул чуть вбок и влез между нами, улыбаясь ей своей дежурной, вежливо-холодной, зубной пастой.
– Это ни к чему, Алина Андреевна, – проговорил он слишком быстро, слишком спокойно, уже в том тоне, в каком говорят не человеку, а бомбе. – Мы уже уезжаем. Извините за доставленные неудобства.
Я чувствовал, как меня выворачивает изнутри, как у меня не просто глаз – все лицо дергается, потому что меня в этот момент держали не за плечо, а за ярость. А она, сука, стояла и смотрела на меня, закусив губу, будто я был не мент, а анекдот с опозданием. Прожигала глазами, как будто только ради этого и тормозила свою чертову машину. Улыбалась, не по-женски – по-хищному, как кобра, которой не терпится проверить, есть ли у тебя антидот.
– Хорошей дороги, – добавил Демин с той же пластиковой улыбкой, с какой я иногда оформляю труп в подъезде, и повернувшись ко мне, метнул взгляд, в котором было все: страх, мольба, угроза и ненависть – только заткнись, брат, только не сейчас, не здесь, не с ней.
Кивнул на машину. Словно выгонял меня с поля. Словно я уже проиграл.
Я плюнул в сторону, не в нее – рядом, чтобы знала, где я держу грань. Разворачиваясь, выдохнул почти сквозь зубы, не громко, но чтоб было слышно:
– Блондинка отмороженная.
И только я шагнул, как за спиной – короткий вдох и этот визг:
– Что ты там сказал, мусорок?!
Резко, зло, с интонацией той, у кого забрали игрушку, к которой привыкли все целовать руки. Я застыл, как вкопанный, медленно обернулся и посмотрел на Демина, а он уже махал головой, как сумасшедший, как будто пытался отогнать чуму руками. Нет, мол. Не лезь. Не надо. Замни. Уедем. Забудем.
Нихрена. Эта сука достала меня уже до такого состояния, что у меня не кулак сжимался – у меня сердце било, как ударная волна.
– Повтори, – говорю.
Она щурится. Спокойно, с нажимом:
– Мусор.
– Красиво, – говорю. – Уверенно. Пауза. – Слышно, что не первый раз. Не на улице училась. Домашняя школа, наверное. С акцентом.
Она держит взгляд. Ровно. С вызовом.
– У тебя проблемы с тем, как я выражаюсь?
Я усмехнулся. Без веселья. – Да нет, че. Выражайся. Только, когда говоришь «мусор» – не забывай, на чьих погонах ты выросла. Пауза. – И кто тебе в детстве объяснял, что форма – это просто одежда. А мусор – это те, кто не твой.
Она прищурилась.
– Я просто сказала, что думаю.
– Да ты не думала. Ты выплюнула. Потому что знала, что в другой обстановке за такое тебе бы ноги сложили и дверь закрыли. А тут – безопасно, форма перед тобой. Значит, можно вытереться. Только ты не заметила – форма тоже с характером. Не вся, конечно. Но эта – вот она.
Она молчит. Смотрит. Уже не дерзко. Плотно.
– Так что дальше будет не сцена, не допрос, не протокол. Просто ты закрываешь рот. И мы расходимся.
– Все? – спрашиваю, сухо, будто в себя.
Она ничего не ответила, смотрела на меня убийственным взглядом.
– Вот и славно, – выдыхаю. – Дуй. Пока язык цел.
Разворачиваюсь. Ухожу.
Хлопнул дверью, воздух в салоне стал густым, как перед ливнем, – тишина натянулась, как струна. Демин уже в машине, руки на руле, но взгляд – звериный, боковой, сдержанный ровно до секунды.
– Ты, блядь… – начал он, выдохнув, как будто копил внутри весь этот кипяток. – Ты вообще, мать твою, в себя веришь? Что ты только что устроил?! Сука, ты нас так подставил, что я ебанусь просто! Я ж тебе сказал – кто она! Сказал, Шура! А тебе похуй!
Я повернул голову. Медленно. Смотрел на него спокойно, с этой злой ясностью, которая приходит только когда уже поздно останавливаться.
– Я ее поставил на место. Сучка решила, что может кидаться на меня с «мусорком» – я ей дал понять, что не по адресу. Все. Просто поставил. Словом. Потому что такие, как она, кроме прямого взгляда, ничего не воспринимают.
– Да, она еще та сука, – выдохнул он, перебивая, – но ты, блядь, не можешь ТАК отвечать! Не можешь, Шура! Это не просто баба в тачке – это фамилия, это кабинет, это звонок, после которого у нас вылетают стекла и ксивы отбирают!
– Мне, плевать, Дем, – сказал я тихо, но так, что воздух в кабине дрогнул. – Я не собираюсь под каблук ложиться, если она с яйцами играет. Я ей не услужливый, не коврик, понял? Пусть она там, где у нее фамилия работает – рулит. А здесь – моя улица. Мой выезд. Моя форма. И если кто-то решил, что можно на ней потоптаться – пускай готовится, что в ответ прилетит. От меня.
Демин закрыл глаза, кулак ударил в руль – не от злобы, от бессилия.
– Ты себе подписал, сука, геморрой с жирной обводкой. И мне. И всему отделу.
– Пускай. Я лучше получу по башке за то, что в лицо ответил, чем стану тем, кто в ответ жует губу. Мы здесь не для того, чтобы подмигивать мажорам. Мы здесь, чтобы помнить – у нас тоже есть вес. Не погон – имя.
Он молчал. Уже не орал. А я смотрел вперед, знал: она запомнит. А если забудет – напомню. Еще раз. Без проблем.
– Шур, я за тебя если че, но не встревай в дерьмо, ты меня за собой тащишь, – сказал Демин, и в голосе у него уже не было злости, только усталость, такая, как после трех суток без сна и одной пули, что прошла мимо, но слишком близко. Он вытащил сигарету, щелкнул зажигалкой с натянутым равнодушием, затянулся так, как будто в табаке искал объяснение всему, что только что между нами прогремело, и усмехнулся не весело, а будто сам себя проклинал за то, что вообще повелся когда-то на эту работу, на форму, на честь, на все, что сейчас стало заложником одного женского голоса и моего характера.
– Как тебя с таким языком длинным взяли? – бросил он с ухмылкой, не злобной, а такой, будто между строк хотел сказать: «ты мне как брат, но ты – как граната, блядь, без чеки». А я уже утонул в своих воспоминаниях, в этой черной жижи, которая скопилась внутри и не выливается.
– Шур…?
Пять лет назад, 1990-й год.
Прошло два месяца с тех пор, как Леха за решеткой. Два месяца, как воздух стал тяжелее, а дни – одинаковее, будто время скатилось в жвачку, вонючую, грязную, растянутую до рвоты. Никто нас к нему не пускал. Мы стучались, просили, звонили – в ответ либо молчание, либо грязные взгляды с прищуром, как будто мы не друзья, а соучастники, сраные шавки, которые забыли, что место у мусорного бака. Всех все устраивало. Никто даже не притворялся, что слушает. Нас выгоняли, как псов, с проходной, с приемной, с улиц, где раньше нам кивали, а теперь плюют под ноги. И плевать было не им. Плевать стало нам. За это короткое вонючее время нас с пятерых осталось трое. Двое вылетели – один в мертвые, второй в зону. В оба случая – без обратного билета. Каждый день выжигал мозги как лампа в допросной, все хуже, все острее, как будто сама жизнь проверяла нас на вшивость, на глотку, на остатки яиц. Я потерял двух братьев. Не друзей, не просто своих – именно братьев. Людей, с которыми рос, с кем делили по последнему рублю, кто за тебя мог встать грудью, и кому ты сам готов был отдать легкое. Один – с ножом в печени, второй – с приговором на пятнадцать мать его лет. Пятнадцать. Пока он там, я здесь. И я не знаю, когда мы снова встретимся, и встретимся ли вообще. Нас теперь считают мусором. Не в форме, не по профессии – по факту. Грязью. Сучьими друзьями. Лузерами. Отбросами. Мы, блядь, для всех теперь «те самые», за кем остаются следы крови и строка в газете. И знаешь что? Пошли они все нахуй. Со своими мнениями, взглядами, осуждением и страхами. Мы все еще стоим. А они – прячутся. Мы встретились с Серым и Костяном, как раньше, как в добрые дохуя плохие времена. Сидели во дворе, напротив сараев, где когда-то курили по первому, где были пацанами, а не теми, кем нас теперь зовут. Сгоревшее небо, воздух с гарью, бетон под жопой холодный, как чувство внутри.
– Как там батя, Шурка? – спросил Костян, щурясь, как от боли, хотя спрашивал по-человечески, без жалости. – Все по-старому, – процедил я сквозь зубы, затянувшись, – ничерта он не завязал, под диваном бутылки валяются, паленая дрянь, от которой стены пахнут гнилью. – А где он бабки на это берет? – вспылил Серый, выпрямившись. – У Толика, – буркнул я. – Сучий сын, по ночам с киоска ворует, приносит в гараж, батю моего зовет как собутыльника. Прям как в гости. Только вместо закуски – запах ссанья и плесени. – Так мудака надо на место ставить, – сказал Костян и плюнул в сторону, – без логова оставить, чтоб некуда было ни бухло притащить, ни бате морду в стакане утопить. Я зыркнул на него, не поняв, откуда такой план. – Сарай его где? – жестко, без шуток, спросил он. Я посмотрел, прищурился. И ухмыльнулся. Что-то в этой идее зашевелилось. Что-то правильное. Не по закону, но по совести. А совесть у нас – не в книжках. Она в поступках. И иногда, чтоб остаться человеком, надо дать кому-то обосраться. И сейчас это был именно тот случай.
Мы легко нашли сарай этого ублюдка. Толик, блядь, не отличался умом или инстинктом самосохранения – все как у настоящего ссыкуна: дешевый замок, дырявый шифер, и жирная уверенность в том, что раз ментура его не трогает, то и все остальные обойдут. Только он забыл, что есть такие, как мы. Мы не ходим в форме, мы не пишем рапорты, мы не подаем заявления. Мы просто знаем, когда настало время выровнять баланс. На улице темнело, как будто сама ночь знала, что сегодня будет жарко. Мы с Костяном и Серым шли молча, без лишнего шума, как умеют идти только те, кто давно не верит в закон, но еще не окончательно плевал на справедливость. Ветер гонял пыль по асфальту, воняло гарью, как будто город сам начал гнить изнутри. Мы подошли к сараю, как к вражеской территории, без страха, но с уважением к делу – не в первый раз, не из баловства, а потому что так надо. Серый вынул из рюкзака бутылку – бензин и тряпка внутри, как в кино, только в кино никто потом не несет это в себе всю жизнь. Мы подожгли фитиль, и он полыхнул, как будто сам сарай захотел сгореть, как будто устал вонять и принимать в себя ворованное. Огонь пошел по доскам быстро, с хрустом, как по сухим нервам. Стены застонали, будто в них было что-то живое, что знало, что сейчас конец. Костян выдохнул:
– Ну все, Толян, ебана твоя хата. И справедливо, сука.
Я только кивнул, капюшон накинул, глаза в темноту. Адреналин в груди, как будто сердце переходит на сиреневый режим. Серый хохотнул – коротко, зло, с таким звуком, который обычно бывает перед дракой.
– Шур, ну красиво же, а?
Я усмехнулся.
– Вопрос не в красоте, брат, а чтоб знал, сука, где жить не надо. Только я не успел докурить, как услышал знакомый вой. Мигалки. Близко. Очень близко. Как будто их сюда притянула сама справедливость, чтоб проверить – кто мы, ангелы мщения или просто обиженные пацаны. Свет ударил по доскам, уже горящим, как церковные свечки на похоронах. Мы все переглянулись. Без слов. Все было решено заранее. Разбегаемся. Кто куда, чтоб не палиться. Капюшоны на глазах, кроссы по гравию, дыхание рваное, в груди молот – не от страха, от силы, которая вот-вот прорвется через кожу. Мы не оглянулись. Ни разу. Ни к сараю, ни к друг другу. Так договорено. Так правильно. Так выживают те, у кого за спиной не страховка, а память. И пускай мы – не герои, пускай нас потом будут называть как угодно, но в тот вечер, под гудок сирены и треск досок, мы вернули себе уважение. А Толик – пускай теперь пьет на пепле. Если найдет
