Текст книги "Генеральская дочь. Зареченские (СИ)"

Автор книги: Ульяна Соболева

Соавторы: Мелания Соболева
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Глава 20

Алина

Я сидела на нем, вся – целиком, нутром, кожей, даже костью, будто расплавилась внутри и намертво прилипла к его телу, которое гудело подо мной, как натянутый провод. Волна уже откатила, но остаточная дрожь еще ползала по мне короткими, мерзкими, сладкими судорогами. Мышцы бедер подрагивали сами, как будто где-то в глубине у меня осталась последняя судорожная вспышка. Пульс в ушах бухал низко, глухо, как будто в бочке под потолком. Я тяжело дышала, пытаясь поймать хоть один нормальный вдох, но легкие будто забыли, как это делается, – короткие, рваные глотки воздуха срывались с губ сами собой. Руки слабо держались за его плечи, а пальцы еще не отпустили кожу – то ли чтобы не рухнуть, то ли потому, что я не могла разжать их после того, как вцепилась в него в самом пике. Он держал меня за талию жестко, туго, с этой своей силой, в которой не было ни сантиметра жалости – будто знал, что стоит мне только качнуться – и я развалюсь на части. Я до сих пор чувствовала под собой его – горячего, упертого, напряженного, как будто он еще не отпустил до конца.

В голове все пульсировало одной тупой мыслью: как мы сюда дошли. Не должно было быть. Не планировалось. Никогда бы не подумала. Но я же сама… Сама пришла, сама позволила. Сама сорвалась. Сама взорвалась в его руках так, как ни разу до этого. Не секс – но хуже, чем если бы трахались. Потому что это было ближе. Глубже. Жестче. Ближе к той самой черте, после которой уже не разворачиваются.

Я почувствовала, как мои бедра вздрагивают еще раз – коротко, нервно. Откат. Гребаный откат. Внутри было пусто и одновременно страшно много всего: и кайф, и испуг, и какое-то странное, липкое послевкусие – смесь стыда и сладкого безумия. Я хотела сказать что-то – отогнать его взгляд, который сейчас был таким тяжелым, что казалось – прожигает насквозь, – но язык прилип к небу. Я смотрела в его глаза – и они смотрели в меня. Тяжело, цепко, как будто он удерживал меня не только руками, но и взглядом. Я еще дышала – не своим ртом, его воздухом. Я еще сидела – не своим телом, его руками. Я еще дрожала – не своим нервом, его ритмом.

Шурка

Утро наступило грязно, как будто кто-то тряпкой сопливой провел по небу, оставив мутную желтизну, от которой мутит с похмелья. Я сидел за столом, курил пятую подряд, пепельница уже походила на братскую могилу бычков, и смотрел на эту ебаную папку, что лежала передо мной – толстую, тяжелую, как бетонный мешок на шее. Последний документ – и все, сука, все сложилось. Дело, за которым я гнался, как озверевший пес, столько лет. Бумаги, свидетели, липкие подписи, откопанные справки, купленные разговоры, вранье, слезы, угрозы – я собрал все. Как будто резал эту гниль хирурга ножом, слой за слоем, до самого дна. Леха. Мой Леха. Мой брат, мать его. Пять лет он там, гниет, а я каждый день жрал эту свою вонючую службу, чтобы дойти до этого дня. И вот – дошел. Осталось дотащить папку к нужным людям и или вытянуть его обратно в эту мразотную жизнь, или хотя бы попытаться. Я должен был сейчас радоваться. Должен был бы чувствовать, как будто гора со спины свалилась. А внутри – пустота. Плескалась какая-то тухлая лужа, в которой больше не было ни злости, ни облегчения, только странное, липкое ощущение, как будто, когда ты добежал до финиша – тебе под дых зарядили. И это мерзкое чувство ползло изнутри, как черви из дохлой собаки. Потому что вчера она ушла. Просто взяла и свалила. Алина. Мать ее так. После этой бешеной ночи, когда мы вдвоем сожрали друг друга живьем, не влезая в постели, не раздеваясь до конца, но выжимая друг из друга все нервы, все стоны, все эти судорожные всхлипы, когда она у меня на коленях дрожала, хваталась за плечи, выгибалась, как кошка под током, пока не захлебнулась собственным оргазмом, который я чувствовал каждой своей жилой. А потом… потом она просто ушла. Без слов. Без вопросов. Без разговора. Как будто мы дети, блядь. Будто мы два подростка после школьной вечеринки, которые не знают, что сказать утром, чтобы не выглядеть жалко. Я должен был бы сорваться, рвануть за ней, встряхнуть, заставить говорить. Спросить – что, сука, происходит между нами? Что мы творим? Но я не сделал этого. И она не сделала. Мы оба струсили. Потому что оба знаем – этого не должно было быть. Ни в каком варианте. Потому что если начать копать дальше – назад дороги уже не будет. Мы оба не справимся. Я слишком грязный для нее, она слишком запретная для меня. Потому что ее отец – мой приговор. Потому что за каждым ее вдохом стоят его погоны, его власть, его глаза, которые вырежут мне сердце, если узнают, где я держал его дочь. Мы оба это знали. Потому и молчали. И теперь вот сижу здесь, смотрю на эту гребаную папку Лехи, на эту кучу бумаги, которую копал ради спасения друга, а в голове вертится не дело. Она. Тишина. Я курю и думаю – что теперь? Что мы с ней теперь будем делать? Притворимся, что ничего не было? Что вчерашняя ночь – это просто нервный срыв на фоне проблем? Я не умею притворяться. Я с ней не могу, блядь, играть в эти светские танцы. Она залезла ко мне под кожу. Глубже, чем кто-либо. Глубже, чем надо. Я хотел бы думать только о Лехе. О деле. О Бешеном, о Толике, об этой мразоте, которая крутится вокруг. Я должен был быть сейчас холодным, расчетливым, собранным, но все пошло к чертям после ее губ, после ее судорожных движений на моих коленях. Эта сука сожгла мои тормоза. И я не знаю, чем это кончится.

* * *

Я шел в тюрьму как в драку – злой, собранный, с этим чертовым делом в руках. Папка тяжелая, как кирпич, внутри все, что я собирал эти годы, все, ради чего мотался, рисковал, лез, кому-то угрожал, кого-то покупал. Последний пазл. Перед глазами крутилось одно: как он там? Как изменился? Сломали? Или выдержал? Пять лет – не шутка. Либо стал камнем, либо гнилой тряпкой. Не дай бог второе. Я не для этого сюда ломился. У ворот – проверка, ксива, штамп, взгляд охранника – холодный, как мокрый асфальт. Металл, решетки, собаки, конвоир – все, как в аду. Только здесь ад не орет – он шипит. Проводили по коридору – тесно, давит воздухом. Каждая дверь захлопывается за спиной, как затвор в затылок. Я не смотрел ни на стены, ни на лампы, только вперед – к нему. Сердце било четко: тук-тук. Еще чуть-чуть. В голове крутились его глаза – какими увижу? Живыми? Потухшими? Хуже смерти будет, если потухшими. Конвоир остановился. – Ждать тут. Я остался. Дыхание ровное. В руках – дело. Все, сука. Готово. Только он.

Меня провели в комнату встреч – этот холодный бетонный гроб, где судьбы ломаются за стеклом. Воздух густой, прокуренный, пахнет нервами, потом и тоской по свободе. Глухие стены, глухие лица, глухой гул за перегородками. Я сел. Стул скрипнул подо мной, как зубы перед дракой. Перед глазами матовое стекло, через которое пока никого. Передо мной эта долбаная перегородка со щелью под телефон. Я положил папку на стол. Тяжело. Гулко. Как гробовую плиту. Там вся его свобода. Я смотрел на стекло и не моргал. Я ждал. Ждал, как перед выстрелом. И вот – скрипнула дверь. Я закрыл глаза, вдохнул, будто последние пару секунд могли помочь мне собраться. Слышу, как шаги глухо отдаются по полу. Тяжелая поступь. Подошел. Сел. Стул с глухим скрежетом под ним. Я выдохнул. Открыл глаза.

И у меня, сука, чуть сердце не выпрыгнуло через череп.

Передо мной сидел не Леха. Не тот Леха, которого я знал, которого я сюда пришел спасать. Передо мной сидела какая-то мразь – лысая башка, чернила по всему лицу, глаза – ледяные, как у дохлого угря, щеки битые, нос перебит, на шее корявые купола, на пальцах наколки, морда чужая. Сорок лет, не меньше. И я замер, как вкопанный. Глаза жгли его через стекло, но мозг не успевал осознать, что происходит. Он взял трубку спокойно, без дерганья. Я медленно поднял свою. Гул в ушах бил, как будто в черепе звенела паяльная лампа. Я говорил тихо, сквозь стиснутые зубы, сипло, будто яд по горлу стекал.

– Кто ты, мать твою, такой?

Он скривил губы в мерзкой ухмылке, вальяжно поправил пальцем татуировку на скуле и ответил тем же глухим, вязким голосом, будто змей в траве шипел.

– Алексей Громов. Внутри меня что-то взорвалось. Я вскинул голову, будто в висок кто влепил прикладом. Осознание ударило в живот, как сапогом. Вот он – подмен. Чертов подмен! Я швырнул трубку так, что она отскочила от панели и застучала о край стола, встал резко, стул заскрипел, грохнул о пол, я дернулся к двери, плечом распахнул ее, охранник только успел отпрянуть. Я вылетел в коридор, сердце билось, как молот по железу. Глаза пульсировали кровью. Я не видел коридоров. Я не слышал щелчков дверей. Только гул в голове: его нет там. Его нет, сука, там! Я вышел на улицу, ветер бил в лицо, будто плетью. Папка была в руке – тяжелая, ненужная, как насмешка. Я остановился у стены, сжал эту папку до хруста, как горло мрази, которую не добил, и со всей силы швырнул ее в кирпичную стену. Бумаги разлетелись, как взрыв. Я рявкнул в пустую улицу, срывая голос до крови: СУКАААА!!!! Подмен, сука! Гребаный подмен! Я рвал себя изнутри, как будто легкие прожгли бензином. Пока я здесь глотал кровь, вытаскивал документы, ползал по жопам и крышам, грыз грязь ради Лехи – кто-то уже его выдернул. Вытащил. Сука! Кто-то поменял его на эту тварь! Я стоял посреди пустой тюремной улицы и хотел одного – убивать. Глотать этих мразей зубами. Потому что сейчас я не знал даже, жив ли он. Где он. И кому я, мать его, все это время работал на карман.

Глава 21

Шурка

Я влетел в квартиру, как вражеский рейд, не разуваясь, не оглядываясь, с той самой бешеной пустотой внутри, когда не осталось ни слов, ни мыслей, только тупой, злой гул, который давит на уши, как в момент перед дракой. Захлопнул дверь, дернул замок, и пошел прямо на кухню, где до сих пор стоял этот долбаный стол, на котором я вчера раскладывал папку, сортировал бумаги, искал выход, крутил ходы, вытаскивал Леху по кускам. Я посмотрел на него – на эти листы, на черно-белые копии, на справки, подписи, блядские печати – и у меня внутри сорвался замок. Я подскочил, смахнул все со стола одним злым, размашистым движением, все это с грохотом посыпалось на пол – чашка, пепельница, лампа, ебаный степлер, который я ненавидел, даже запах в воздухе поменялся, стал ржавым, как кровь на железе. Бумаги остались на краю – как насмешка. Я схватил первую, порвал. Вторую – разорвал пополам. Третью – в клочья. Четвертую метнул об пол, как нож. В каждой из них была ложь. Пустота. Мои труды, мои ночи, мои нервы – говно. Пыль. Пока я грыз бетон, пока я пробивал кабинеты, стучал в двери, уговаривал и угрожал, эта тварь – не Леха – уже сидела в тюрьме вместо него, а сам он был где-то там, на свободе, и, возможно, даже курил с кем-то, глядя, как я с ума схожу. Я рычал. Я матерился. Я швырял все подряд – как будто если сейчас не сломаю эту комнату, то сломаюсь сам.

– Сука! – вырвалось хрипло, глухо, с хрипом, как будто из легких выдирали крик клещами.

Я выдыхал яд. В ногах хрустели листы, в кулаке осталась половина какой-то справки с гербовой печатью – я скомкал ее, как чужую глотку, и бросил в стену. Дрожал не от страха – от бессилия. От злости. От того, что меня обвели, обманули, от того, что он – Леха – ни разу не дал знак. Ни строчки, ни намека. Ни шепота. И мне теперь с этим жить? Что я – идиот, который работал на подмену? Пять лет я собирал этот чертов гроб из фактов, а в итоге принес его не тому. Принес туда, где сидит подделка. Пустышка. И все, что у меня было, что держало – растворилось.

* * *

Утро началось с лезвия в горле. Я ехал на работу с лицом каменным, как будто кто-то литую маску вылил прямо на кости. В голове все еще стучала вчерашняя правда – чужая рожа за стеклом, подмен, фальшь, и мой Леха, которого я больше не знал где искать.

Я ехал, как будто вез в себе заряд, готовый рвануть от любой искры, и плевать, кто окажется рядом. На входе в отдел кофе пахло, как всегда – как вонючая привокзальная кафешка, но в этот раз он не давал утешения, а только бесил. В обычный день я бы даже не глянул, кто задел плечом в коридоре, не посмотрел бы – ладно, бывает, все спешат, но сейчас я был не в «бывает». Я был в «взорви все к чертям». И когда какой-то ушлепок с парой нашивок на рукаве задел меня и пролил на ботинок кофе, у меня сработал предохранитель. Я выбил у него из рук этот долбаный пластиковый стакан, который еще даже не успел ополовиниться, и сквозь зубы процедил:

– Че, не видишь, куда прешь, блядь?! Тот только моргнул, как кролик на трассе, не успев даже вдохнуть. Я не дал ему времени на реакцию, пошел дальше, плечом в воздух, злой, целенаправленный, уже видел впереди Демина, как маяк – туда, к нему, разбирать, кто, сука, вытащил Леху. Но тут передо мной встали. Не грубо – просто шаг вперед. Я резко остановился. Готов был огрызнуться, но увидел – это она.

Алина.

И я невольно опустил взгляд, не потому что стыдно, а потому что внутри резко стало колко. Мы встретились глазами – и она, сука, все еще смотрела, как в тот вечер, как будто не было этих дней молчания, как будто я ей что-то должен. Я сглотнул, посмотрел по сторонам – в коридоре никого, только тишина, как перед выстрелом. Я сказал сухо, по горлу скользя:

– Чего тебе? Она чуть подняла бровь, будто собиралась с духом.

– Я… я хотела поговорить. Голос тише, чем шепот. Я хмыкнул. Нехотя, зло, будто изо рта горечь пошла.

– Три дня переваривала? Поздно, блондиночка. Иди найди себе уши понежнее, может, вон уборщику расскажешь – он хотя бы не плюнет тебе в ответ. У нее будто дыхание перехватило. Рот приоткрыт, но сказать не успела – я уже обошел, не глядя. Прямо. Дальше. К Демину. Кулаки сжаты. Зубы скрипят. Грудь стянута ремнем из злости. А внутри все крутится: правильно ли я? Или опять все, что мог спасти, только что добил. И плевать. Сейчас не до сантиментов.

Но меня снова, мать его, остановили. Нежная, тонкая, почти невесомая рука – но в этот момент она на мне ощущалась как кандалы. Я резко обернулся, челюсти сжаты так, что скулы заныли, на губах скользкая ухмылка, от которой у нормальных людей портится погода в душе. И тут она. Стоит. Глаза широкие, как у олененка перед фарами – только в этой сцене оленя давит не судьба, а я. И я не торможу. В ее взгляде – страх, смешанный с упрямством, с этим дурацким огоньком, будто она еще надеется дотянуться до чего-то, что я давно в себе похоронил.

– Что с тобой, черт возьми, не так?! – срывается она, громко, резко, голос звенит в коридоре, как будто нож по стеклу. Боковым зрением вижу – головы уже повернулись, кто-то остановился, прижал кофейный стакан к груди. Я резко шагнул ближе, обжег ее взглядом, в голосе – сталь с наждаком.

– Тебе нужны проблемы, Алина? Мне – нет. Особенно с твоим, блядь, отцом.

Она чуть дернулась, будто от тока, но руку не сразу отпустила. Пальцы расслабились медленно, как будто с неохотой. И вот тогда – вот тогда она выдала удар, который не режет по коже, а по остаткам гордости.

– Так ты… просто испугался? – в голосе и удивление, и презрение, как будто я перед ней сел в лужу и умылся.

– Нет, тут все просто, девочка моя. Тут ты либо выбираешь работу… либо бабу. И прикинь, это – работа, а не ты. – я прошипел ей прямо в лицо, чуть склонившись, близко, чтоб точно поняла, чтоб каждое слово ударило по горлу, как заточка.

В ее глазах что-то дрогнуло. Не обида – хуже. Омерзение. Настоящее, сырое, живое. И я знал, что заслужил. Та я бы и сам сейчас в себя плюнул, если бы не был так занят тем, как не разнести все вокруг.

– Никогда не думала… что самого Александра Зорина что-то вообще может спугнуть. Я ошибалась, получается? – тихо, почти ласково, но со стальным сарказмом, как будто шпильку вбивала под ноготь.

Я сжал зубы. Больно. Щека дернулась.

– А может, все дело в том, что я наигрался. И не вижу смысла терять свое место из-за мелодрамы. – бросил я, ровно, ехидно, отрезал, как приговор.

Она замерла. На вдохе. Грудь вздымается быстро, как будто только что бежала, глаза распахнуты, будто не верит, что я это сказал. Потом – шаг назад. Резкий. И сразу разворот, волосы мелькнули, каблуки застучали по плитке, как выстрелы. Ушла. Не оглянулась. И правильно. Потому что если бы оглянулась – я бы сам, наверное, не выдержал.

Я остался стоять. Тяжело дыша. Руки сжаты в кулаки. Челюсть сводит. Бесит все – она, я, ситуация, моя собственная, сука, реакция. Чертов ублюдок. Мудак. Сорвался. Я не знал, как остановить себя. Внутри все кипело. Хотелось ударить стену. Себя. Весь мир. Я провел рукой по лицу, резко, зло, как будто пытался стереть с себя все это. И тут – поднял голову. Несколько человек все еще смотрели. Один отводил глаза. Другая делала вид, что перебирает бумаги. Поздно. Сцена сыграна. Аплодисменты, Зорин. Очередной самострел в сердце. Только на этот раз, возможно, насмерть.

Глава 22

Алина

Я вышла из участка, хлопнув дверью чуть громче, чем нужно, и словно оказалась в вакууме. Гул улицы, суета, голоса – всё это проходило сквозь меня, как сквозняк. А в голове стоял белый шум. Чистый, глухой, давящий, как в миг перед взрывом. Он правда это сказал? Серьёзно? Наигрался? Не хочет терять своё тёплое место из-за “пустяка”? А я, получается, просто декорация, эпизод, мимолётная тень на его идеально выстроенной карьерной лестнице. Работа вместо бабы. Именно так он сказал. Не “вместо женщины”. Не “вместо нас”. “Бабы”. Так просто. Грубо. С отвращением. Как будто я под ногтями застряла. Я шла по тротуару и не понимала, как держусь на ногах. Меня будто вывернули изнутри. Где-то в груди клокотал крик, но он не выходил. Только губы дрогнули, и рука сама поднялась – вытерла уголки глаз, где уже стояли предательские слёзы. Чёрт. Только не на улице. Только не при всех. Только не после него. Я остановилась у угла, прислонилась к стене и медленно выдохнула. В голове крутились все эти дни. Я как дура стояла возле участка, ловила его взгляд, надеялась, что он подойдет, заговорит, объяснит. Что просто… не готов. Что испугался. Видимо, я действительно просто та навязчивая девчонка, которая после близости решила, что она важна. Что кто-то может отложить ради неё дела, поменять ради неё правила, сжечь мосты. А он… нет. Он выбрал. И выбрал не меня. Я грустно усмехнулась, по-дурацки, сквозь зубы, будто самой себе в лицо. Сволочь. Настоящая, законченная, самодовольная сволочь. Та, от которых остаются только синяки в душе, запах на подушке и злое желание забыть, которое всё равно не срабатывает. Я развернулась и пошла прочь. С каждым шагом становилось легче. Проще. Холоднее. Потому что я решила – он мне больше не должен ничего. Ни объяснений. Ни оправданий. Ни прощений. Пусть тонет в своей работе. Пусть спит рядом с делами и просыпается с очередной сводкой. Но меня там не будет. Никогда.

Я вернулась домой как чужая. Открыла дверь, уронила сумку где-то в прихожей, не раздеваясь села на край дивана, как будто села не отдохнуть, а сдаться. Тишина в квартире была натянутой, как леска перед обрывом – каждый шорох, каждое дыхание слышалось слишком отчетливо. Даже холодильник гудел так, будто знал, что я внутри пустая. Я сняла пиджак, как скидывают броню, зашла на кухню, достала из морозилки мороженое – пломбир, простой, в вафельном стаканчике, как в детстве. Я никогда не ела его осознанно – это был ритуал в минуты, когда всё шло под откос. Воткнула ложку и включила телевизор, не выбирая канал. Экран мигнул, зашипел и выдал старенькое – «Ну, погоди!» – Волк, снова гонится за Зайцем, снова попадает в дурацкие переделки. Картинка была потёртая, будто кто-то её тысячу раз перематывал в видеомагнитофоне, но я не переключила. Плевать. Пусть. В этом безумии было хоть что-то стабильное. Я сидела на диване, ела мороженое, чувствовала, как холод сливается с пустотой внутри, и смотрела, как этот тупой Волк гонится за кем-то, кто от него всё равно ускользнёт. Как и я. Только у меня в этом мультике не было ни смеха, ни «до следующей серии». Только реальность, которая била в нос, как кулак.

Я вырубилась прямо на диване, с ложкой от мороженого в руке, с мультиком бубнящим на заднем фоне – кажется, уже шёл «Тайна третьей планеты», где этот лысый профессор бубнил что-то про межзвёздные перелёты. В голове – пусто, в груди – сжатый ком, как будто что-то не додышала. Очнулась резко, как будто кто-то облил холодной водой. Щёлкнул замок входной двери, тяжёлые шаги, глухой голос холла отозвался эхом – отец вернулся. Я не сразу двинулась, просто замерла, глаза чуть прищурены. Он вошёл, усталый, мрачный, как вечер перед грозой. Наши взгляды пересеклись. Я выдавила из себя мягкую, почти автоматическую улыбку – ту, которая говорит: «всё нормально», даже если внутри ураган. Он в ответ только тяжело выдохнул, как будто на выдохе тащил бетонный мешок, не сказал ни слова, сбросил ботинки, чуть согнувшись, молча прошёл в коридор и скинул с себя генеральскую шинель – чёрную, плотную, с погонами, что будто сами весили больше, чем плечи могли выносить. Уголком зацепил шкаф. Повесил аккуратно. Пистолет снял, положил на комод, как всегда. Вся эта процедура – как ритуал уставшего бога войны. Я поджала ноги, обняла колени, села на диване.

– Как дела, пап?

Он провёл рукой по волосам, потом прошёл к кухонному стулу, поставил его напротив и сел, развалившись, будто собирался там умереть. Взгляд тяжёлый, не гневный – хуже: уставший.

– Могли быть и лучше, – выдохнул он.

Я напряглась. Ком внутри подтянулся, стал плотнее.

– Что-то случилось? – я постаралась, чтобы голос был ровным.

Он посмотрел не на меня – сквозь. Мимо. Потом всё же выдал:

– Сегодня до меня дошёл один… интересный слух. Насчёт тебя и Зорина.

Сердце у меня стукнуло так, что уши заложило. Я выпрямилась.

– Какой ещё слух? – я попыталась изобразить искреннее удивление, но в животе уже полыхал ад.

– Говорят, кто-то видел, как ты и этот самый Зорин вели весьма бурную беседу. Прямо в участке. На глазах у всех.

Он замер. Не смотрел. Просто говорил. Я закусила щеку изнутри – до боли, кажется, до крови.

– Там просто… такая ситуация, пап, – я сбивалась на каждом слове. – Он… он помогает мне найти собаку.

– Какую ещё собаку? – голос стал тише, опаснее. – Не припомню, чтобы у нас была собака.

– Она… маленькая, и… убежала… недавно, – я несла это, зная, как нелепо это звучит.

Он даже не дослушал. Встал со стула, как будто этот разговор испачкал его.

– Меня сейчас стошнит от твоей лжи. Я лучше послушаю, что скажет он.

– Нет! – я вскочила, опередив его шаг. – Пап… ладно, прости. Мы просто дружим. Ничего такого.

Он хмыкнул, и в этом хмыканье было всё – и презрение, и усталость, и то, как быстро он раскусил меня.

– Странная у него дружба. Вести переговоры в шкафу секретаря? – он бросил это, как камень мне под ноги и поднялся по лестнице в спальню, не оборачиваясь.

Я осталась стоять, руки дрожали. Сердце било, будто кто-то выстукивал изнутри телегу по рельсам. Камеры. Чёрт, чёрт, ЧЕРТ. Мы не подумали про камеры. Ни я, ни он. Мы забыли, где находимся. Я упала обратно на диван, как на плаху, прижала ладони к лицу и впервые за долгое время испугалась по-настоящему. Не за себя. За него.