Текст книги "Генеральская дочь. Зареченские (СИ)"

Автор книги: Ульяна Соболева

Соавторы: Мелания Соболева
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Глава 14

Шурка

Она вылетела из участка, будто ее черти на заднице подожгли, шаги быстрые, как у школьницы, которая накосячила, но до конца не жалеет. Ушла, не обернулась, а я остался стоять, как дурак, в кабинете, полный запаха пыли, злости и того, чего лучше не называть. Мне надо было вернуться за этими чертовыми отчетами, которые я так и не взял, потому что мысли о шкафе, о ее спине, о дыхании – все это застлало мозги, как туман после взрыва. Документы валялись на столе, аккуратно сложенные, но мне было на них плевать, я даже смотреть на них не хотел, как на напоминание, что жизнь не кино а вот такая, со шкафа – и сразу обратно в бумажки. Когда я вернулся в коридор, все уже стихло – обед. Тишина такая, как на кладбище перед дождем, только автоматы не гремят. Я потащился к автомату за кофе, жуя внутри все, что не дал ей в лицо – ни слова, ни крика, ни правды. И тут, как нож в ухо, голос – знакомый до дрожи, до той самой юности, когда мы носили кеды без носков и думали, что нас ждет Москва, а не ментовка.

– Младший лейтенант, мальчик молодоооой, все хотят потанцевать с тобооой! – прозвучало с таким дурацким акцентом, что я, не думая, уже ухмылялся, как идиот. Оборачиваюсь – и, конечно, Костян. Стоит, лыбится, в куртке своей вечно мятой, с волосами вразлет и глазами, как у того, кто только что кого-то надурил, но сделал это красиво. Кажется вечность прошла. С тех пор, как он сорвался, нашел нормальную работу, уехал с сеструхой в тот их большой город или куда там, звонил раз в полгода, и все как-то не по-настоящему. А тут – живой, родной, как будто вылез из старого времени, где мы сидели в подвале и мечтали, кто куда вырвется. Я подхожу, и мы обнялись, как положено, крепко, без соплей – по-мужски: плечо в плечо, ладонь в спину, два хлопка, как будто не «привет», а «живой, сука?».

– Ты че, старина, не сдох еще? – говорю я, а у самого внутри потеплело, будто кто-то туда глоток самогона плеснул.

– Живу, как таракан в обувной коробке, – отвечает он, – перебегаю между шансами, чтоб тапком не прихлопнули. Гляжу на него – все тот же. А глаза… глаза не поменялись. Те же – уставшие, умные, но веселые, как будто в них живет парень, который верит, что завтра не хуже, чем сегодня.

– Ты че тут? – спрашиваю, – решили вспомнить старую кость или с целью? – Да так, – тянет, – сестру оставил у подруги, сам по людям хожу. Одного ищу, но вижу, ты, как обычно, в центре бури.

– Я всегда в эпицентре, брат, – ухмыляюсь. – Я как водка на поминках: и без меня нельзя, и с меня всех тошнит. Он ржет. Настояще. Громко. Схватил меня за плечо, будто снова пацаны, будто не было этих лет.

– Шурка, ты как был мразь обаятельная, так и остался.

– Ты, сука, сам – как нарыв на жопе: вышел, гной спустил, и вроде легче стало. Мы стоим, два осколка девяностых, и на пару минут все, даже шкафы, даже Алина, даже Толик с его фейсом для битья – все куда-то уходит. Осталась улица, Зареченка, кофе с пеной, воздух с дымком сигарет и он – Костя. Старый мой. Живой. Рядом. А значит, пока еще можно стоять. Пока не стрельнули.

Костян не спешил, как всегда – дождался, пока мы закроем все бумажные войны, пока я дослушаю пару занудных отчетов, распишусь за какое-то говно, которое все равно никто читать не будет, дождался молча, с видом человека, который знает, что лишние слова здесь стоят дороже сигарет в камере. А потом мы поехали ко мне – без дерьмовых разговоров в дороге, просто ехали, будто снова восемнадцать, будто не было этих лет, не было крови, не было тюрем, не было похорон. Он первым делом скинул обувь у порога, скинул с ноги, как сапог на плацу, плюхнулся на диван, развалился, как дома, закинув руки за голову и лениво оглядел комнату, будто искал, к чему придраться.

– Здесь все приличнее и приличнее, – хмыкнул он, и в голосе было что-то не то чтоб насмешливое, но как будто сказать «молодец» – западло. Я промолчал, только кивнул, пошел на кухню, достал две стопки, водку, тарелку с солеными огурцами, квашеные помидоры, хлеб черный, резаный толсто, как положено, и сел рядом, не особо церемонясь.

– Долго я эту хату приводил в нормальное состояние, – сказал я вполголоса, не глядя на него, потому что и без взгляда знал – он меня слушает. Не просто слушает, а считывает, как раньше, когда мы еще были пацанами и понимали друг друга по жесту, по взгляду, по затяжке.

– Как там Серый? – спросил он после паузы, в которой мы оба просто молча пили. Я чокнулся с ним, выпил, не кривясь – просто пропустил сквозь себя, как будто пустоту чем-то нужно было заполнить.

– Звонил недавно. Сказал, через месяц приедет. – И только я это выдохнул, как увидел – Костян на секунду замер, глаза куда-то вниз, в прошлое, в ту весну, в тот гребаный день, где мы были втроем. А потом зыркнул на меня, уже твердо, с этим своим прищуром, в котором всегда больше боли, чем он показывает.

– Съездим на кладбище. Пять лет, брат… – сказал он тихо, почти на выдохе, и сразу плеснул себе еще одну. Я молча кивнул. Да, пять лет, как убили Рыжего. Пять лет, как мы остались без него, без смеха, без того, кто всегда прикрывал спину, даже если сам был в говне. И каждый год мы приходим на кладбище – я, Костян и Серый – как по зароку, как по боевому уставу, потому что если не мы, то кто? Костян смотрел на меня, и хоть молчал, я знал – сейчас будет. Я знал, что он скажет, потому что сам об этом думаю каждую ночь.

– Ну говори уже, – выдохнул я, сжав переносицу двумя пальцами, как будто это поможет не сорваться.

– Ты больше не ездил к Лехе? – спросил он, и голос у него был не упреком, а жалостью. Я откинулся на спинку дивана, глубоко вздохнул.

– Он не хочет меня видеть. Следующий раз, когда я к нему приеду, я вытащу его оттуда. Я не буду просто смотреть. Я больше не могу просто ждать.

– Есть что-то? Как думаешь, у тебя получится? – спросил Костян, и в голосе его была не вера, а надежда. Слабая, хрупкая, как последняя спичка в мороз.

– Я сделаю все, чтобы получилось. Я не кину Леху, – сказал я. Имя его вырвалось из горла, как ржавый гвоздь из доски – с хрустом, со следом, с кровью. Мы с Костяном понимали друг друга без слов. Серый тоже бы понял. А Леха… Леха не понял. Не понял и, может, не поймет никогда. Потому что для него я теперь чужой. Для него я в погонах, стал одним из них. Предателем. И я не злюсь. Я бы на его месте тоже ненавидел. Всю жизнь вокруг него были менты. Его отец – мент, тот, что бил ремнем и ставил в угол с разбитым лицом. Потом – муж Катьки, ублюдок. Потом тюрьма. Потом я. А я ведь не хотел так. Я хотел вытаскивать. Хотел вычеркивать зло из системы. Хотел быть на светлой стороне. А стал, как они. Только с другим сердцем. Но он этого не видит. И, может, уже никогда не увидит.

– А Катьку не видел? – вдруг спросил Костян, будто между делом, будто о погоде, а у меня рука с рюмкой зависла в воздухе, и я открыл рот, чтобы ляпнуть что-то нейтральное, но слова не вышли. Пауза разрослась, как пятно крови на простыне, и я замер.

А никто, мать его, и не знает. Ни Костян, ни Серый, никто. А ведь прошло уже пять лет, и у Катьки – дочка или сын, я до сих пор точно не знаю, – но пацану, или девчонке, уже четыре. Маленький человек с глазами Лехи, с его острым подбородком, с упрямством, впитавшимся с молоком. Частичка его, живая, теплая, а он – не в курсе. Не знает. И вот от этой мысли у меня внутри все скрутило, как будто сердце зажали в кулак и медленно начали выворачивать. Может, она все-таки поехала к нему, рассказала, привезла на свиданку, показала этого малого – чтобы хоть что-то в нем зажглось, чтобы не гас до конца, чтобы не видел в зеркале только предательство и решетки. Я бы хотел в это верить. Хоть в это. Потому что если нет – то все напрасно. Но как только я вспоминаю ее слова, этот холод в голосе, эту злость – понимаю, нихрена она к нему не поехала. Она зареклась. После того, как он сел, она закрыла эту дверь и выкинула ключ.

– Скучно у тебя здесь, – вдруг бодро сказал Костян, явно почувствовав, как повисла тяжелая тень, и решил ее сдуть, как сигаретный дым.

– А это тебе не парк аттракционов, – буркнул я, отпивая, не глядя. Он ржал.

– Прям как мент говоришь, – фыркнул, качая головой, и у меня уголок губ дрогнул сам собой. Как же, мать его, не хватало этого – простого, настоящего, старого, как сапоги дедовские, ощущения рядом – что кто-то твой. Не по форме, не по присяге, не по долгу. А просто по крови.

– Где бабы, Шурка? – с прищуром спросил он, дерзко, по-пацански.

Бабы… Я усмехнулся, бросил взгляд на пустую стену, будто за ней прятался ответ.

– Думаешь, у меня есть на них время? – отмахнулся, но в голове уже всплыло лицо. Алина. Ее глаза. Эти вечные, как грех, ноги. Этот голос, который сначала режет, а потом затягивает, как петля. В последнее время я слишком часто на нее натыкаюсь. И слишком часто думаю. Идиот.

– Твою мать, а я-то думаю, чего ты такой злой, – расправился Костян, саркастично растянув, и я закатил глаза.

– Только не начинай, – сказал я.

– И что, пока только правая? – спросил он с наигранным удивлением, а я не понял. Поднял бровь.

– Правая рука, брат. Заменяет женщину, – заржал он, и я не выдержал – хохотнул, толкнув его в плечо.

– Иди к черту, козел.

– А я вот сегодня такую видел… ах, с головы не выходит, – говорил он уже с загадочной улыбкой, будто смаковал. – Такая, знаешь, дерзкая, красивая… взгляд – как нож, голос – как водка натощак. Прикусил губу, словно вспоминая не просто лицо, а прикосновение.

– Познакомился? – спросил я, откусывая огурец, уже больше для дела, чем от желания.

– Та такое… она шустро убежала, – сказал он с досадой и вдруг рассмеялся.

– Да ладно, и ты не догнал ее? Что ж, добро пожаловать в клуб правых рук, – подколол я, и он заулыбался, как пацан.

– Та я растерялся… она с вашего участка вышла, вся такая… я сразу узнал ее, с новостей. Генеральская дочь.

И вот тут у меня рука замерла над тарелкой, а взгляд метнулся к нему – острый, злой, колючий, как игла.

Алина.

– Она еще в такой юбочке была… ох, черт, – выдохнул он, мечтательно, с придурочной усмешкой, а у меня сжались челюсти. Скрежет зубов, как будто внутри вдруг включили наждак. Он не знал. Он, блядь, не знал, кого увидел. А я знал. И если бы он еще хоть слово сказал про ее юбку – мой кулак без разговоров отправился бы в его челюсть. Друг, брат, все прочее – но сейчас, в эту долю секунды, я готов был врезать. Потому что это – не просто баба. Не просто юбка. Это огонь, к которому я уже слишком близко подошел. И от которого, сука, не оторваться.

Глава 15

Шурка

– Поверь, ты не хочешь иметь с ней дело, – фыркнул я, откидываясь на спинку дивана, глядя в потолок, как будто там было что-то важное, а не старая побелка, треснувшая, как и я за последние годы.

– А ты ее знаешь лично? – с прищуром спросил Костян, подливая себе и мне, будто водка могла растворить тему.

– Не знаю я ее, – буркнул я, взял рюмку, крутанул в пальцах, не спеша пить, – но по виду сказал бы, что она поехавшая блондинка.

Из тех, кто сначала орет, потом стреляет, а потом извиняется, когда у тебя уже кровь идет из носа и печень перестала дышать. Просто девка. Просто дерзкая. Не больше.

А про то, как я ее впервые увидел – когда она смотрела на сережку, как будто в руках у нее ключ от своей чертовой жизни, как дрожала губа, как будто сердце на краю – это неважно. Не о ней сейчас. И вообще не о ней.

– Ну я как познакомлюсь, расскажу тебе, какая она, – весело сказал он, и я сжал рюмку чуть крепче, как будто в пальцах была не стекляшка, а чья-то шея. – Костян, не лезь к ней, – процедил я тихо, почти ласково, но в голосе моем был тот металл, что звенит перед тем, как лезвие входит в плоть. Он прищурился, как будто услышал что-то, что я не говорил.

– Я понял, брат, – усмехнулся он, глядя на меня с этим своим выражением, где все сразу – и дружба, и подозрение, и тот самый сарказм, который вырастает между людьми, прошедшими ад.

– И что же ты понял, умник? – закатил я глаза, сделал вид, что раздражен, но сам знал – сейчас врежет, прицельно, как всегда.

– Ты уже запал на нее, и врешь, что не знаешь, – ответил он и улыбнулся, как будто только что выиграл в покер на мои последние деньги. – Ай, старик… нельзя так врать и не краснеть.

И я не ответил. Потому что если бы начал – не остановился бы. Потому что он прав. Потому что я действительно не знаю, кто из нас поехавший – она или я. Потому что когда ее нет рядом, воздух как будто легче, но внутри пусто. А когда она рядом – все вокруг гремит, как ржавые ворота в мясном цеху. Но это неважно. Главное – держать дистанцию. Хотя бы попробовать. А остальное – потом.

* * *

Следующий день начался не с кофе, не с сигареты на балконе и не с пустого созерцания улицы – а с совещания, тяжелого, как перегар после трехдневной пьянки. Кабинет, как всегда, вонял пылью, прокуренными шторами и дешевым освежителем воздуха, которым пытались убить дух разложения, но он жил, цеплялся за стены, врастал в кожу. Мы сидели впятером, лица кислые, взгляд у каждого – как у бойца перед вылазкой: не боится, но знает, что могут не вернуться. Главный стоял у окна, покачивая плечами, будто раздумывал, говорить ли прямо или смягчить углы, но потом, как обычно, рубанул по живому.

– Труп, которого вытащили три дня назад, скорее всего, не случайный. Почерк, по слухам, не новый. Все указывает на одну компанию, про которую мы уже пару месяцев шепчемся. Кликуха у главного – Бешеный. Кто он такой – хрен его знает. Информации почти нет, только хвосты. Все, что мы можем сказать – это то, что эта сволочь не работает в одиночку и явно ни хрена не новичок.

Он отошел от окна, медленно, с видом человека, который сейчас бросит в нас мокрую тряпку с грязью. Мы переглянулись. Кто-то достал блокнот, кто-то просто нахмурился. Я сидел с откинутой спиной, не писал, не кивал – слушал. Впитывал, как губка масло.

– Есть данные, – продолжил главный, – что в районе Старой промки в последние недели участились перестрелки. Тихие. Ночные. Без вызовов, без тел. Кто-то убирает конкурентов. Или чистит территорию. Есть запах нелегального оружия, слива инфы и очень четкой, почти военной работы. Мы пробили по базе – ничего. Чисто. Как будто привидения воюют.

Я сжал зубы. Привидения не воюют. Привидения не ломают пальцы. Это живые. Кровавые. Чертово мясо, которое знает, как убирать – и не оставлять следов.

– Одного мы знаем точно. Этот Бешеный – не кличка с улицы. Его боятся. Он ходит между делом, между слов, но где появляется – там кто-то исчезает. Пацаны с улицы молчат, будто сговорились. Либо куплены, либо боятся так, что писать боятся.

Главный сел, потянулся за водой, отпил и посмотрел на нас, как генерал перед штурмом.

– Нам нужна зацепка. Хоть одна. Кто-то что-то слышал – говорите. Кто-то где-то видел – ищите. Это уже не районные потасовки. Это не пьянь с ножами. Это, возможно, новая структура. Без имени. Без морали. И с хреновой силой за спиной.

Я склонился вперед, заглянул в папку. Фотки были мутные, распечатки как из факса девяностых. На одной – труп, глаза полуоткрыты, рот набит водорослями, как будто он пытался кричать под водой. На другой – карта района, закрашенная красными кругами. Перестрелки, пропажи, нелегальные сделки. Все указывало на одну точку. Я не знал Бешеного. Но нутром чувствовал: он где-то рядом. Уже рядом. И если в ближайшие дни мы не найдем, за что его уцепить – кто-то из нас может пойти к Рыжему. На погост. Без чести. Без прощания. Без правды.

С совещания мы выкатились, как после допроса – мозги вареные, лица тухлые, каждый с мыслью: либо мы копнем первыми, либо нас закопают. В коридоре я прикурил прямо у входа, плевать на табличку с перечеркнутой сигаретой. Демин, как всегда, рядом. Не человек – глыба в пыльном пиджаке, с глазами, как у бультерьера: если вцепится – только через мертвечину. Он молча закурил рядом, мы стояли плечом к плечу, и между нами было больше смысла, чем на всем этом совещании.

– Ну что думаешь? – хрипло спросил он, скинув пепел на кафель. – Думаю, что если этот Бешеный реальный – он не один. Такие волки в одиночку не бегают, – ответил я, выдыхая в потолок, будто надеялся, что дым унесет тяжесть с плеч. – Работают чисто. Очень чисто. Как будто не наши, – пробормотал он, глядя куда-то в стену. – Или очень давно стали своими, – сказал я и сжал зубы.

Молчали минуту, только слышно было, как за дверью кто-то матерится по телефону и как щелкает выключатель лампы в туалете. Потом я повернулся к нему. Смотрел прямо, не мялся, потому что Демина нельзя просить с оговорками. Он сразу чует вранье, как собака чует порох.

– Мне нужна одна инфа, – сказал я. Он посмотрел вбок, с прищуром, но не перебил. Ждал. – Адрес одного парня. Толик. Фамилии не знаю. По нашим базам может не пройти. Я дам фотку. Надо узнать, где живет. – Это личное или служебное? – спросил он. – Личное. Поговорить надо. Без левых движений, – сказал я спокойно. Он хмыкнул, усмехнулся как-то в нос. – Слишком спокойно ты говоришь, чтоб это было просто «поговорить», – пробурчал он. – Без лома. Пока без, – уточнил я, глядя ему в глаза. – Сучонок, – сказал он, не без уважения, – ладно. Оставишь мне фото. Если где-то в городе тусит – найдем. Если под землю не ушел. Только ты смотри, Шурка, без самодеятельности. Не хватало еще, чтоб ты кому-то бошку свернул, а потом мы с тобой оба по прессе пошли. – Обещаю ничего не ломать, если он сам не попросит, – сказал я с холодной усмешкой. – Ага. Знаю я твои обещания, – буркнул он, затушил бычок о стену и пошел обратно в кабинет. Я остался в коридоре, достал из внутреннего кармана смятую, как жизнь, фотку. Толик. Мразота в кожанке, улыбка на морде, как у шакала, который уверен, что никто не тронет. Ну ничего, брат. Поговорим. Тихо. По-мужски. Сначала.

Глава 16

Алина

Стол блестел, как выставочный образец с обложки дорогого журнала – этот лак, эта тяжесть, эта псевдо роскошь, которая пахла не уютом, а деньгами. Все, как всегда: фарфор на скатерти цвета выдохшейся крови, серебряные вилки, которые черт знает когда перестали быть просто приборами и стали напоминанием о статусе. Отец сидел напротив, рубашка распахнута на одну пуговицу, галстук снят, в голосе – легкая усталость, но не военная, не с передовой, а та, что приходит после бесконечной вереницы бумаг и команд, где все четко по уставу, где жизнь делится на приказ и подчинение. Сейчас он старался быть обычным – подливал чай маме, клал себе курицу, даже улыбался как-то по-человечески, а не так, как он обычно это делает – как генерал, который благосклонен, но все равно выше тебя на два звания и одно плечо. Мама, как всегда, с идеально уложенными волосами и голосом, в котором была вечная весна, сказала, отпивая вино и играя жемчугом на шее, будто о погоде:

– Машка вышла замуж, представляешь, милый?

Отец вскинул брови, взял кружку чая, отпил, как будто заодно думал, вспоминать ли, кто такая эта Машка. – Та Машка? Которая работала с тобой? – переспросил он, прищурив глаза. – Да, такая юная, а уже замужем, – кивнула мама, и в голосе ее было столько радости, будто речь шла не о чужой девке, а о принцессе, нашедшей своего принца.

А потом она посмотрела на меня. Тот самый взгляд. Теплый, скользящий, обволакивающий, но я знала, что за ним – топор. Мягкий, матерчатый, но топор. – И тебе уже пора, милая, – улыбнулась она, как будто говорила не «выходи замуж», а «надень свитер, похолодало».

Я пила чай. В самый неподходящий момент. Он попал не в то горло. Я закашлялась, поперхнулась так, что чуть не выплюнула все обратно. Отцу это, мягко говоря, не понравилось. Он напрягся. Взгляд потемнел. Он не любил эту тему. Он вообще не любил, когда что-то касалось меня и мужчин в одном предложении.

– Я не права, милый? – с нажимом переспросила мама, будто требовала поддержки. – Мам… – начала я, но он перебил, и голос его был ровный, но с тем металлом, от которого у подчиненных сжимается печень. – Ну это, скорее, планы на будущее, Дана, – сказал он, как будто меня за этим столом не было вовсе. Как будто я – это будущее, расписанное в графике, как военные учения.

– Мы могли бы ее познакомить с кем-нибудь из твоего отдела, – продолжила мама, а я уже начинала внутренне орать, – сразу будем знать, что он серьезный человек…

Сказать, что я охренела, – ничего не сказать. Я чуть не встала. Горло пересохло. Пульс забился где-то в затылке. – Мам, я не собираюсь замуж! – выплюнула я, уже с нажимом. – И уж тем более не за моих подчиненных, – жестко добавил отец, прочистив горло.

А вот тут я не сдержалась. – Почему? – резко спросила я, даже не думая. Оно само. Как будто внутри кто-то дернул рычаг.

Отец поднял глаза. Встретился взглядом. Так серьезно, что я на секунду забыла, как дышать. – Кто он? – спросил он, тихо, почти беззвучно, но я услышала каждую букву, как выстрел. – Ч-что?! – заикнулась я, и сердце дало три удара подряд, будто выстрел из очереди. – С отдела разведки? Начальство? Прокуратура? – он прочистил горло, продолжал давить. – Лейтенанты. И я до боли надеялась, что он не слышит, как грохочет мое сердце, потому что стук этот был громче всего ужина. Как мы вообще скатились до этой чертовой темы? До лейтенантов?!

– Пап, никто, – прошептала я, стараясь не выдать себя, но звучало это так, будто я уже с кем-то сбежала.

– А мне кажется, у этого "никто" есть имя, – добавила мама с улыбкой, не понимая, как подливает масло в огонь. Ох, мама… не сейчас. Не сегодня. Не в этот дом, где каждое слово – как граната без чеки.

Я сжала кулаки под столом. Ногти врезались в ладони, чтобы не заорать.

– Я ни с кем не знакома из папиного отдела. И знакомить меня с ними не нужно! – выплюнула я последнее, как яд, потому что чувствовала – еще слово, и в доме взорвется не чайник. Отец смотрел на меня, как на подрывника, которого застали с проводами. И я знала – теперь он точно начнет искать. Начнет копать. А значит, пора быть осторожней. Намного осторожней.

Не то чтобы у меня было что-то с лейтенантом Зориным. НЕТ. Категорически, подчеркнуто, с жирной красной линией на лбу – нет. У меня даже с собой самой не все до конца ясно, а тут еще он, как снайпер без выстрела, появляется в самых неподходящих местах. И вроде бы ничего – ни поцелуев, ни обещаний, ни теплых слов, – но, черт возьми, сталкиваемся мы подозрительно часто. То в коридоре, то у кабинета, то в этом его взгляде, тяжелом, как свинец, который цепляется к коже и не отдирается потом сутками. И я же не дура. Я вижу, как на нас смотрят. Как его напарник щурится, как будто вот-вот откроет рот и скомандует: «Ага, поймал вас!» А стоит ему только пискнуть о том, что дважды видел нас в метре друг от друга, что я не отодвинулась резко, не фыркнула по-генеральски, не ушла с носом к потолку, а осталась… просто осталась, – боюсь, батя в тот же вечер поставит Зорину метку. Не в личное дело – в лоб. Пулю. Или приказ. Или вызов «на разговор», после которого Саша сам себе на шею петлю накинет, лишь бы с ним больше не связываться. Потому что мой отец – генерал не только по погонам. Он генерал по крови, по взгляду, по дыханию. Он не терпит чужих пальцев рядом с тем, что считает «своим порядком». И если узнает… все. Точка. Финита. А я не знаю, что страшнее – если он узнает. Или если Саша, Зорин, этот грубый, дерзкий, бешеный снаружи и почему-то живой внутри, исчезнет раньше, чем я сама пойму, что с ним вообще происходит.

Вышла я из дома, как будто на минное поле – шаг туда, шаг сюда, и уже не ты, а мишень. Вроде ерунда, идти-то всего до соседнего подъезда, к Дашке, она, как всегда, зовет посидеть, чай, сериал какой-то дурацкий. А у меня в башке только одно – Толик. Этот придурок после клуба начал за мной ходить, как собака бешеная, то у двора трется, то у подъезда стоит, будто просто случайно мимо проходил. Смешно. Мне не до смеха. Я и так уже третью неделю дома как под арестом, только вот без браслета. А сегодня решила: достало. Выйду. Пятнадцать шагов – не Москва. Зареченка. Нож в сумке, телефон в руке. Перебежками.

На улице уже темнело. Фонари горели тускло, как будто кто-то экономил на электричестве, воздух пах гарью, бензином и вечной дворовой тоской. Где-то, за гаражами, кто-то ржал, как будто пиво в голову ударило, кто-то кричал матери на третьем этаже. А я шла, будто кто за мной идет. Тихо. Но идет. Спиной чувствую, кожей. В затылке будто гвоздь кто вбил – не дергайся, не оборачивайся, не дай страху вылезти наружу. Почти дошла. Еще пара шагов – и ручка подъезда. И тут разворачиваюсь. Он стоит. Прямо за спиной. Слишком близко. Слишком тихо. Слишком, мать его, уверенно. Я аж споткнулась. Назад шагнула. Дышу тяжело, как будто бегала. Страшно? А как не страшно? Хоть и улица, и вроде люди недалеко. Вроде.

– Если тронешь меня, у тебя проблем будет больше, чем ты думаешь, – выдавила я. Голос дрожит, но я стараюсь не показать. Училась у лучшего – у бати. Только тут не работает. Потому что он не боится. Он улыбается, как черт в церкви, и руки в карманы засунул. Улыбка кривая, глаза пустые.

– Пока не трону, красотка, – протянул он, будто ласково. – Мне ведь от тебя кое-что надо.

Внутри у меня лед. Прямо по спине. Пот холодный, будто зима под кожей.

– Что тебе надо? – хриплю.

– Один человечек у нас в СИЗО греется. По глупости попался. Брат мой, прикинь. А ты мне в этом поможешь. Ты ж у нас теперь в ходу, у всех на слуху. Генеральская дочка, связи, там-сюда, – он ключами играл в руке, как фокусник, только фокус говно, финал – похороны.

Я сжала зубы так, что боль в висках дала.

– Пока ты не начала бухтеть: «Ой, я не могу, ой, как же я…», – он рассмеялся, будто я уже согласилась. – Не надо. Можешь. Поверь. Вы все можете, когда вас прижмет.

– Я найду тебя еще. Дня через два. Все объясню, – говорит он, и тут его голос меняется. Ледяной становится. – Но пока – молчишь. Если хоть кто-то узнает – приду не я. А тот, кто меня поставил. И, поверь, тронут не тебя. По твоей вине погибнет один очень перспективный лейтенант.

Мир встал. Словно кто-то выключил звук и оставил только этот гул в ушах. Я поняла, о ком он. Про Сашку. Про него. Он угрожал мне им. Его жизнью.

– Бешеный лично убьет его, – сказал Толик и посмотрел на меня, как будто уже похоронил.

А я стояла, вся внутри будто в кислоту опущенная. Хотела закричать, но знала – нельзя. Если сейчас сдамся, все. И мне. И ему. И это не просто улица. Это уже война. И ставки в ней – не любовь. А кровь.

А если этот “Бешеный” Страшней самого Толика…