Текст книги "Генеральская дочь. Зареченские (СИ)"

Автор книги: Ульяна Соболева

Соавторы: Мелания Соболева
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

Глава 17

Шурка

Разбудил меня стук такой, что я сперва подумал – опять кто-то с восьмого грохнулся. Сердце в горло, глаза слипаются, башка гудит, как будка трансформаторная. Свет сквозь шторы льется, как теплая моча – мутный, липкий, уже не утро, но и не день. Гремят опять, будто коллекторы, только без бейсбола, но с тем же энтузиазмом. Я матерясь, кое-как встал, пошаркал по полу, глаза протер, зевая как бегемот с похмелья, и поплелся к двери босиком, в шортах, с рожей, как у зэка в день отмены УДО. Дверь открываю – а там Демин. В форме, с перекошенной рожей, будто его клопы за яйца покусали. Стоит, злой как мент в день зарплаты, когда жене принести нечего. Я осекся на секунду, а потом только и выдохнул сквозь зубы:

– Черт…

Он даже не стал париться с приветствием, сразу плечом дверь толкнул, заходит, будто домой, и хлопает ее так, что стены дрогнули.

– Не, Шурка, не «черт», а полный, блядь, пиздец! Я тебе че, подружка школьная? Заходить каждый раз, чтоб ты со мной на смену вместе вышел, а? – орет он, будто я ему в огород насрал, а сам по квартире уже ходит, как хозяин.

Я уже назад в комнату лечу, штаны натягиваю на одной ноге, прыгаю, как придурок, и в голове только одна мысль: «проспал, сука». А он не унимается, там в коридоре завелся, как радиоточка в общаге.

– Та… будильник не сработал! – буркнул я, пыхтя и пытаясь не свалиться, натягивая ремень.

– Будильник, говоришь?! – визжит он. – А мне что, теперь твоему будильнику высказать все то, что мне командир выговаривает за твои опоздания?! Я че, твой дед по воскресеньям? А?! Мне на работе уже кличку дали – «нянька», мать его, Шурка-подъемщик!..

– Та не ной, это всего второй раз, – сказал я, выныривая из спальни, и тут же натягиваю куртку.

– Ага, второй, – бурчит он, – а на третий раз мне вместе с тобой пинка под зад выдадут, и ксиву на стол положат. Без слов, без «до свидания», как с последним барыгой в медвытрезвителе. Не в Советском союзе живем, брат, тут за жопу долго держать не будут.

Я зевнул, встряхнул голову, вломился на кухню, хапнул вчерашнюю сигарету со стола, зажал зубами и сунул зажигалку в карман. В голове все еще туман, мысли как в мутной воде – плавают, но сдохли. А Демин уже в дверях, ботинки топчет, взглядом сверлит.

– Все, готов? Или тебя еще в жопу поцеловать на удачу, принц в погонах?

– Все, все, пошли ты уже, гроза спящих районов, – буркнул я, закрывая за собой дверь и понимая, что день уже не заладился, а я даже кофе не пил.

Запрыгнули мы в тачку, как будто с места преступления уходили – быстро, с хлопком дверей и злым гулом мотора. Демин за руль, я рядом, сигарету кручу на коленке, пока он выворачивает из двора с такой злостью, будто под нами не "Волга", а танк, и мы херачим на фронт. Асфальт хрустит под колесами, утро – серое, как прокуренный потолок в кабаке, небо низкое, будто само вот-вот обрушится. В машине гремит радио, голос какой-то дуры про погоду, я закатываю глаза и выключаю.

– Прекрасно получается, – буркнул я, закуривая, – когда я, сука, прихожу вовремя – еще час торчим, ждем командира, а как только проспал – он тут как тут, с рожей, как у надзирателя на утренней проверке.

– Привыкай, – отозвался Демин, не отрываясь от дороги, – это надолго. Пока не поймаем того ублюдка.

Я взглянул на него через дым, как будто впервые увидел.

– Ты про того «Бешеного»?

– Он самый, сучара, – процедил он, будто имя это ему по гландам прошло.

Машина прыгала на кочках, как нервный баран, но он держал руль мертвой хваткой, пальцы белые, как кости.

– Что командир говорит? – спросил я, затягиваясь поглубже, чтоб немного в себя прийти.

– Разбивают нас по группам, – ответил он, – теперь мы, блядь, и лейтенанты, и разведка, и сладаки долбаные в одном лице. Еще чуть-чуть – и сортиры сами начнем мыть. Полный пиздец.

Он выплюнул в окно, как будто в этом плевке был весь его комментарий к ситуации.

– Опять перестрелка была, – добавил он, – на этот раз в другом районе. Все по той же схеме: тихо, без вызовов, без камер, свидетелей – ноль.

– Жертвы есть? – спросил я, хотя знал, что просто так они не стреляют.

– Пристрелили одного бедолагу. Торгаша какого-то. Не в теме был, не в схеме. Просто не в том месте, не в то время.

Я медленно выдохнул дым, смотря в лобовое, где город тянулся вперед серой кишкой.

– Значит, точно он. Не совпадение. Почерк.

– Вот именно, – рыкнул Демин, – а нам теперь ищи-свищи, ищи эту мразь по чертовым обрывкам. Докопайся, не имея даже фото. Командир жопой чувствует, что скоро что-то рванет. А мы с тобой, как всегда, в первых рядах – лови пули, Шурка, не жалей живота.

* * *

День на работе выдался такой, что в голове к концу смены звенело, как в пустом бидоне. Сначала доклады, потом тупые разнарядки от начальства, потом допрос свидетеля, который даже свое имя с третьего раза выговорить не мог. Чувствовал себя не опером, а нянькой в дурдоме. Все шло вразнобой: бумажки слипались от кофе, протоколы терялись, а в отделе воздух был такой тяжелый, что казалось – вот-вот начнет капать с потолка. Демин ворчал, как дед без табака, кто-то там опять потерял рацию, кто-то не сдал оружие. Бардак. Самое настоящее дерьмо в мундирах. Я пробовал не сорваться, просто делал свое дело, молча, зарываясь в бумаги, пока остальные шевелили воздух языками. По-тихому, по-своему, по-собачьи упрямо.

Домой вернулся, когда за окном уже не вечер, но и не ночь – этот мерзкий мертвый час, когда город вроде и спит, но у каждого второго на уме грех. Дверь хлопнула за мной, как капкан. Я скинул куртку, ботинки, прошел мимо кухни, даже не заглядывая – жрать не хотелось. Хотелось только одного – закончить. Доделать. Добить. Я сел за стол, достал ту самую папку. Толстая, тяжелая, как грех за плечами. Генка – ублюдок редкостный, все про него сложено по крупицам. Сигналы, разговоры, чеки, фото, выписки – все есть. Я собирал это дерьмо как коллекционер – с жадностью, с точностью, с болью. Потому что Генка не просто мразь. Он тот, кто Леху посадил.

Я все проверил. Каждый лист. Каждую пометку. Все сходилось. Все складывалось. Как детальки в "Тетрисе" под конец игры. Остался один, сука, один документ. Одна справка. Один кусок пазла, без которого вся эта куча бумаги – просто туалетная макулатура. Без него – никак. А с ним… с ним я могу идти за Лехой. Могу не просто просить, не просто стучать в закрытые двери, а херачить по ним кулаком, с доказательствами. Я приду с этим делом и попрошу не по-человечески. По закону. По правде. Как умеют те, кто сам из крови, но научился быть в форме. Может, его и выпустят. Может, даже награду влепят за терпение, за то, что не сломался. А я? А мне бы хватило одного – видеть, как Леха выходит. С сумкой. С тенью на лице. Но живой. Не сломанный. Не забывший, что мы были одной стаей.

Я закрыл папку, положил на край стола, облокотился, уставился в пустоту. Сердце билось, как у собаки, которая чует, что охота близко. Остался один шаг. И если получится – мы вернем его. Если нет… тогда я пойду не по бумаге. Пойду по крови.

В комнате стояла тишина, вязкая, как старый мед, когда ложкой не размешать и в чай не влезает. Только тикали часы на стене – единственный звук, будто время напоминало мне, что оно еще идет, что оно все еще здесь, хоть и не на моей стороне. Я сидел в кресле, взглядом упирался в папку на столе, будто мог прожечь ее насквозь, будто, если уставиться достаточно долго, этот последний гребаный документ сам появится, выпрыгнет, прилетит голубем с мокрой печатью и подписью. Нет – тишина. Спокойная, мертвая, как перед бурей, когда не веришь, но знаешь, что все хорошее сейчас хлопнет дверью. И в этот момент раздался стук. Я дернулся не сразу, не потому что испугался, а потому что никто не должен был прийти. Я никого не ждал. Ни Демина, ни Костяна, ни почтальона с повесткой. Никого. Стук был тяжелый, короткий, уверенный, как удар по ребру. Я нахмурился, встал, прошел к двери, остановился. Если бы это был Демин – он бы стучал по-другому. Не один раз. Не два. Он всегда, как быку в хлеву: «Шурка, блядь, открывай!» – и обязательно по три раза, с таким напором, будто дверь ему должна, как зарплату. А тут – тишина после одного стука. Холодная. Выжидающая.

Глава 18

Шурка

Я подошел к двери, как к допросу – с внутренним рыком. Кто там, мать его, решил в такой час испортить мне вечер? Посмотрел в глазок – темно. Ну, конечно, они ж не дебилы, чтобы себя светом выдать. Распахнул, уже готовый с матом встретить очередного ушлепка. Но язык встал колом. На пороге стояла она. Алина. Промокшая до трусов, с глазами, как у зверя, загнанного в подвал. Волосы липли к лицу, губы дрожали. И, сука, выглядела она так, будто я ее прямо сейчас должен был укутать в одеяло и посадить к батарее. Или – прижать к стене и сорвать с нее все это мокрое дерьмо, пока она не забыла, зачем пришла.

– Алина? – выдохнул, хрипло, как будто сигаретами забил горло.

– Я могу зайти? – голос ее еле слышен, как будто она не ко мне, а в пустоту спросила.

Молча отступил. Она вошла, вся как на нерве. Закрыл дверь, глянул на нее – дрожит, как припадочная.

– Мне холодно на тебя смотреть, – бросил, маскируя все, что в голове вертелось. – Повернись.

Она медленно обернулась, будто на автомате. Я снял с нее пальто. Оно тяжелое, мокрое, как свинец. И под ним – белая водолазка. Мокрая. Прозрачная, как целлофан. Под ней – твердые соски. Не девчонка уже. Женщина. С грудью, которая сейчас… Черт. Только не вставай, приятель. Не сейчас.

– Саш… мне страшно.

Эти слова ударили сильнее, чем если бы она влепила мне пощечину. Никогда ее такой не видел. Ни на понтах, ни в слезах. Просто честно – ей страшно.

– Он угрожает тебе? – уже знал ответ, но все равно спросил.

– Он угрожает тебе, – тихо сказала она.

– Я не боюсь его.

– Он сказал… если я не помогу вытащить его дружка из зоны, то с тобой разберутся. Он сказал «Бешеный». Я… не знаю, но он это сказал так, будто тот уже у твоей двери стоит.

И у меня внутри все встало. Как лед. Бешеный. Этот мудак уже близко. Уже знает, кто я. Уже копает под меня. Это значит – я его совсем скоро достану.

Я посмотрел на нее. Мокрая. Холодная. Но не сломанная. И внутри у меня все заиграло. Она пришла ко мне. Сказала. Переживает. За меня. А мне… чертовски захотелось согреть ее. Руками. Телом. Хоть чем-то, блядь.

– Ты что, переживаешь за меня? – усмехнулся, голос сел, как после ночи с дешевым самогоном.

Она не ответила. Просто стояла. И это молчание – громче крика. Она вся дрожала, а я, как идиот, думал не о том, что ей страшно, а о том, как бы подольше смотреть на то, как прилипает ее кофта. Как ее глаза не врут. Как она… живая. Настоящая.

Я сделал шаг ближе. Она не двинулась. Ни на шаг.

– Я просто не хочу, чтобы тебя убили по моей вине, придурок, – прошипела она, тихо, почти не дыша, но каждый слог резал по коже, как лезвие по внутренней стороне запястья.

Ладно. Вот этого мне и не хватало. Не сладкой Алины из генеральской квартиры, не стервы с клубной стойки, а вот этой – огненной, с глазами, в которых вместо зрачков искры, с голосом, который дрожит от страха, но все равно кидается грудью на амбразуру, чтобы меня вытащить. Именно в такие моменты я становлюсь чертовски… твердым. Не только в теле – в характере, в решении, в желании.

Я сделал шаг ближе, чувствуя, как ее дыхание касается моего лица. Один воздух на двоих, будто мы в камере без окон. Она не двинулась. Не отшатнулась. Только глаза у нее сузились, как у кошки, готовой либо кинуться, либо сдаться – в зависимости от того, кто первый дрогнет.

– Здесь вообще нет твоей вины, Алина, – сказал я, хрипло, прямо ей в губы.

Она опустила взгляд. Мельком. Но этого хватило, чтобы я понял: она смотрела именно туда. И мне уже не нужно было гадать, думает ли она о том же. Все было на лице. В шее, натянувшейся, как струна. В пальцах, сжимающих край свитера.

Черт. Все, баста. Я больше не выдержал.

Я схватил ее за затылок резко, жестко, без предупреждений, вжал в себя, как в последний раз. Моя рука впилась в ее мокрые волосы, пальцы скользнули по затылку, чувствуя холод кожи под липкой от дождя тканью. И я впился в ее губы, глубоко, с яростью, с тем голодом, что накапливался неделями – я жрал ее. Я вторгся языком в ее рот, как вражескую территорию, и она отвечала – стоном, губами, прикусывая мой язык.

Мокрая одежда прилипала к ней, как вторая кожа. Я чувствовал, как сквозь тонкую ткань проступают ее соски – твердые, как два гвоздя, – и это сносило мне башню. Одежда холодная, вся насквозь, лезет под пальцы, липнет к телу. А я – голый по пояс, и ее мокрая грудь прижималась к моей коже, и этот контраст – лед и пламя – сводил с ума.

Я рванул ее ближе, чувствовал, как ее живот касается моего, как дрожит она, как ногти ее впиваются в мои плечи, оставляя царапины, как она выгибается, будто хочет залезть под кожу. И стоны – низкие, глухие, сдавленные, срывающиеся с ее губ, каждый из которых отдавался внизу живота, как удар, как вспышка.

Я кусал ее губы, жадно, до боли, и не отпускал.

Я не остановился. Не мог. Да и не хотел. Все пошло к чертям в тот момент, как только мои губы коснулись ее. Там уже не было возврата – только мы, жара, холод и этот бешеный, липкий голод, который невозможно насытить. Я чуть разжал хватку, не отрываясь от ее рта, и медленно, с тем мерзким, нарочитым спокойствием, которое вырастает из безумия, просунул ладони под ее водолазку.

Холодная, насквозь промокшая ткань скользила по моим рукам, как змея, пока кожа ее не встретила мои пальцы – горячая, дрожащая, покрытая мурашками, как будто ток пошел по венам. Я чувствовал каждую вибрацию под пальцами, как она дернулась, вздрогнула, как все ее тело отозвалось на это касание. Она на миг отстранилась – не в отказе, в рефлексе, словно вдохнуть нужно было, вынырнуть на поверхность. Глубоко, с хрипом, с напряжением в каждом вдохе. Но я не дал ей времени.

Я снова вжал ее в себя, резко, как удар – и поцеловал глубже, яростнее. Руки мои скользнули выше по ее телу, по изгибам ребер, по влажной, дрожащей коже, пока не добрались до груди. И тогда – оба больших пальца легким нажимом сомкнулись на ее сосках, твердых, как камень, чувствительных до безумия. Она застонала – глухо, резко, как будто ее выстрелили изнутри.

Этот стон прошел сквозь меня, как пуля – горячий, обжигающий, точный. Она вжалась в меня бедрами, будто сама уже не могла терпеть, будто искала, чувствовала мою твердость, трением через джинсы, через свою липкую одежду, будто это был якорь, ее проклятое спасение. А я крутил пальцами – медленно, точно, с нарастающим давлением, скользя, прижимая, мучая, доводя.

И в каждом ее выдохе было отчаяние. Она не умела сдерживаться – и я не хотел, чтобы она сдерживалась. Пусть весь этот мокрый, грязный, опасный, адский город слышит, как она стонет для меня.

Сорвал с нее водолазку рывком, будто шмотку с мишени на стрельбище. Она зацепилась за локти, за волосы, но я дернул сильнее, и ткань сдалась, как все вокруг нее. Открылась под моими руками – хрупкая, злая, мокрая до нитки. Я вжал ее в себя, сжав за талию.

– Мы не… не можем… – хрипло, губами в губы, будто воздух выговаривать жалко.

Да пошло оно все. Я зарычал и вцепился в ее нижнюю губу зубами – не до крови, но чтоб помнила, чтоб знала, с кем сейчас. Она выгнулась, будто по нерву прошел ток, а я держал, вжимал в себя, сжимал так, что косточки под пальцами отзывались.

– Нет, твоему отцу это бы не понравилось, – процедил я, и в этом было все: злость, ярость, отчаяние, плевок в его сторону. Я продолжал целовать ее, давить, брать, а она – тянула меня к себе, впивалась пальцами в шею, в волосы, будто боялась, что исчезну. Как будто была еще та жизнь, где нас нет.

Мои руки соскользнули вниз, на ее живот, под пояс. Нащупал пуговицу джинсов – и сдернул. Одним движением, резким, как прием на улице. Она дернулась – не от страха, от жара. Помогла, сдернула их с ног, осталась в одних трусиках – белые, как насмешка, как будто из другого мира, которого давно нет. Мокрая ткань прилипла к ней, обрисовывая все, что я давно хотел видеть без всякой одежды. Я смотрел на нее – дыхание сбито, в висках гул, как после взрыва.

Потом снова схватил. Сильнее. Взял ее за волосы, намотал на кулак – жестко. Притянул, вжал в грудь, чувствовал, как ее кожа горит сквозь остатки ткани. Руки дрожали, но держали крепко. Поднял ее резким движением – как тряпичную, как свою. Ноги обвились вокруг моей талии, сами, без слов. Я шел к дивану, с ее дыханием у горла, с ее грудью, тершейся о меня, с ее бедрами, которые уже сами искали опору, давление, огонь.

– Саш… – дрожащим голосом, будто у нее в груди порвался провод.

А я хотел слышать свое имя с ее губ только иначе – с надрывом, со стоном, с тем хрипом, когда она теряет себя. Я мечтал об этом, как мечтают те, кто не выживет завтра.

Глава 19

Шурка

Я опустился на диван, усадив ее сверху, тяжело дыша, как после забега под выстрелами. Она села на меня, и я почувствовал – через трусики, через свои шорты – как она обволакивает, давит, пульсирует. Она резко втянула воздух, как будто дернула за оголенный провод, и я замер. Держал ее за бедра, за задницу, за этот тонкий промежуток между нежностью и болью, и чувствовал, как мы горим, как плавимся в этом адском городе, где нет будущего, есть только – сейчас.

Она смотрела на меня, как будто сама себя не узнавала. Испуг – был. Конечно был. Как у любого, кто влетел в шторм, не зная, плыть ли вперед или зарыться под воду. Но в глазах ее пылал огонь – не трусость, не мольба, не отказ. Огонь. Она сидела на мне, легкая, я чувствовал каждое движение – сквозь ткань, через пульс. Я стал тверже стали. Тверже своих решений. Все во мне было напряжено до предела, будто на грани срыва. Мои пальцы вжались в ее бедра, сильно, резко, так, что она чуть не вздрогнула. Я не мог остановиться – вжимал ее в себя, будто хотел оставить на ней следы, выжечь, чтобы запомнила.

Она смотрела на меня, раскрытым ртом, дыхание сбивалось, как у человека, которого накрывает с головой. И я видел – она не знала, что делать. Что делать с этим жаром, с этим телом, с этим адом, что мы сами себе устроили. Я знал, как сильно я хочу завалить ее прямо здесь, на этом убитом временем диване, сорвать с нее остатки трусов и трахнуть, жестко, без жалости, до боли, до хрипов. Хотел – до одури. Но я не могу быть тем, кто перешагнет через нее. Я не долбаный ублюдок. Не с ней.

– Положи руки вот сюда, – хрипло сказал я, взяв ее за запястья, медленно, сдержанно, как будто сам себе отдавал приказы. Я поставил ее ладони на свой торс. Ее пальцы дрогнули. Она слегка выгнулась, и ее тело скользнуло по моей выпуклости – даже сквозь ткань я почувствовал, как дрожь прокатилась по позвоночнику. Я застонал. Хрипло, низко, сдержанно – будто срывался с цепи. Она покраснела. Щеки залило алым, как будто я только что сказал ей что-то, что никогда не произносил вслух.

Я обхватил ее бедра, задницу, сильно, и медленно, с нарочитой точностью, чуть приподнял ее, чтобы она соскользнула вверх по моей длине. Ткань натянулась, трение свело с ума – и я опустил ее обратно, контролируя, задавая ритм, медленный, безумный, глухой. Она раскрыла рот, дыхание вырвалось тяжелое, сырое, будто внутри нее тоже что-то рвалось наружу.

Вжимал ее в себя, поднимал и опускал, как хотел, как чувствовал, как будто она была продолжением моих рук, моей ярости. Под тканью – ад: она мокрая, горячая, трется, скользит, и все внутри меня уже на пределе, все воет, как сирена в голове.

Я снова повел ее вверх. Медленно, надавливая снизу, ладонями под ее бедрами. Шорты натянуты, ткань не спасает – я чувствую все, абсолютно. Она скользит – и в какой-то момент ткань ее трусиков задевает ту самую жилу сбоку, чуть выше основания. Не резко, но точно, с нажимом.

Я коротко выдохнул, сквозь зубы. Сжал ее сильнее.

– Да, вот там. Там. Стой.

Она остановилась. Я чуть подвел ее назад, чтобы повторить. И снова – она скользнула вниз, не до конца, но под нужным углом. Мягкая, горячая ткань прошлась вдоль вены. Прямое трение, без слоя воздуха. С каждой новой амплитудой – сильнее. Я чувствовал, как она словно выдавливает дыхание из меня.

Она это поняла. И не отстранилась. Осталась в этом положении, двигаясь чуть вперед-назад.

– Черт… – голос глухой, сорванный, будто не мой. – Двигайся вот так.

Я чувствовал, как она надавливает. Не глубоко – но ровно в то место, где все самое чувствительное, там, где даже ткань ощущается, как касание пальцев.

Начал подстраиваться снизу – двигался сам, короткими толчками, чуть на себя, чуть вверх. Поднимал таз навстречу, а потом ловил ее обратно.

Вжал ее к себе. Грудь к груди. Дышали одинаково – коротко, глубоко, с паузами, как будто не хватало воздуха.

– Ближе, – выдохнул я в шею, и прижал ее за спину так, что кожа на коже залипла. – Давай.

Она чуть поднялась – и снова опустилась. Медленно. И я почувствовал, как головка под шортами вошла в плотный контакт с ней – не внутри, но настолько близко, что ткань уже ничего не скрывала. Скользнула вверх – и снова вниз, и край трусиков задел тот участок, где головка соединяется с веной.

Трение точечное, как лезвие. Прямое. Влажное. Она провела по мне этим местом еще раз – будто поняла, куда целиться.

Я сжал зубы. Держал ее, двигался сам. Ритм уже не был медленным. Я шел быстрее. Она – тоже. С каждым движением мы попадали точно в то, что выводит из себя.

Губы ее дрожали, рот приоткрыт, она что-то пыталась сказать – слова срывались, но не складывались в фразы. Я видел это. Слышал. И не дал ей договорить.

Обхватил ее за талию, вдавил в себя, как будто хотел, чтобы не просто сидела – вросла в меня. И сразу же потянулся к ней. Ртом. Лицом. Зубами.

Целовал ее в губы – грубо, влажно, с нажимом. В это же время я начал двигаться снизу. С коротким усилием. Один толчок. Второй. Третий – быстрее. Шорты цеплялись, ткань трусиков между нами трещала от натяжения.

Головка задела ее – прямо, через ткань, скользнула вдоль, зацепила край. Она застонала еще раз – громко, грязно, без воздуха.

– Черт… – выдохнул я прямо ей в рот, не отрываясь.

Ее руки сжались у меня за плечами. Она цеплялась – ногтями, пальцами, бедрами, телом. Она не говорила. Только стонала с каждым толчком, уже в такт.

– Да… вот… так, – выдохнул я в нее, сбивчиво, будто не мог говорить, но нужно было.

Моя спина горела. Бедра сводило. Пот лил между лопатками. Но я не останавливался. Весь жар, вся злость, вся тяга – в этих движениях. Ритм уже был не ритм – рывки, на грани, срывы, мокро, липко, бешено.

Она выгнулась. Руки ее сорвались с моих плеч, вцепились в шею. Голова запрокинулась, глаза закрыты. Бедра стали двигаться быстрее, будто уже не могла контролировать – только отвечала.

– Саша… – вырвалось из нее. Не прошептала. Выкрикнула. Глухо, на пределе. – Саша, я… – ее голос срывался, с каждой фразой выше, как будто от страха и блаженства одновременно. – Я не могу, не… не могу больше, черт!

Она почти закричала последнюю фразу, задохнулась на последнем слове, и все ее тело сжалось. Ее ноги сдавили мои бока.

Я сжал ее в ответ. Вдавил в себя, продолжая двигаться – не быстро, точно. Головка проходила по ней под натяжением, попадала прямо туда, где уже все дрожало, скользила вдоль складки, давила и шла по той самой венке, которая сводила ее с ума.

– Саша! – выкрикнула она снова, на вдохе, сорвано, будто это было единственное, что держало ее от того, чтобы раствориться.

И все. Она выгнулась. Вся. На мне. Застыла на секунду – как будто сердце остановилось – и потом вздрогнула волной, всем телом, будто что-то внутри прорвало. Стон вырвался – длинный, с хрипом, с горлом.

Я держал ее. Не шевелился. Тело ее дрожало. Она прижималась лицом в мою шею и шептала что-то несвязное – звуки, дыхание, обрывки слов. Я не разбирал – и не надо было.

Чувствовал, как она отпадает на мне, горячая, липкая, настоящая. И как – именно в этой уязвимости – она становится только ближе.