Текст книги "Генеральская дочь. Зареченские (СИ)"
Автор книги: Ульяна Соболева
Соавторы: Мелания Соболева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)
Глава 6
Алина
Голова… будто ее всю ночь молотком долбили, кувалдой по вискам, каждое биение сердца – как отголосок войны внутри черепа. Тошнит, во рту сухо, тело ватное, но внутри где-то на дне сознания уже зудит эта противная мысль – пора вставать, учеба, жизнь, к черту ее. Кровать тянет обратно, мягкая, как будто я в облаках, и я не сразу соображаю, что что-то не так. Поворачиваюсь на другой бок, не открывая глаз, рука лениво скользит по матрасу, ищет подушку… но натыкается на что-то теплое. Жесткое. Живое. Я шарю дальше и вдруг чувствую – кожа, горячая, мужская. Рука застывает. Мгновение – и я распахиваю глаза. Сердце в горле стучит, глаза расширяются до предела. Передо мной, прямо на моей гребаной кровати – мужская спина. Настоящая. Широкая, крепкая, с какими-то чертами, которые даже не успеваю разглядеть. Все внутри сжимается до состояния оглушения, и через секунду мозг выдает реакцию.
– ААААА!! – визжу так, что сама пугаюсь своего голоса, и в панике пинаю ногой, вытягиваюсь изо всех сил, пинаю, что есть мочи, и сбрасываю эту тушу с кровати на пол. Раздается глухой удар, я тут же отползаю к изголовью, ноги под себя, руки дрожат, натягиваю одеяло до самого подбородка, как будто эта тряпка способна меня защитить от всего мира. Сердце колотится, дышу, как после спринта. Слышу снизу, с пола, глухой, возмущенный голос:
– Твою мать… да ты гонишь… Голос мужской, грубый, раздраженный, и в нем столько злости, что по спине мурашки бегут. Я не сразу соображаю, кто это, но внутри все рвется наружу, глаза бешено шарят по комнате… И тут он поднимается. Медленно, мрачно, взгляд исподлобья. Чертов младший лейтенант. Зорин. Или как там тебя, ублюдок. Этот взгляд я ни с кем не спутаю. Он встал, отряхивается, смотрит так, будто я ему жизнь испортила. Внутри у меня страх сменяется злостью, глухой, мощной, такой, что даже руки перестают дрожать. Зубы сжимаю до хруста, голос срывается в хрип:
– Ты… какого хрена здесь происходит?! Смотрю на него, а сама понять не могу, хочу ли вмазать ему или убежать. Все кипит, все на взводе, и главное – ни черта не понимаю, как мы оказались в одной гребаной кровати.
Потом меня накрывает новая волна паники, такая ледяная, что кровь застывает в жилах, и я, дрожа, рывком стягиваю с себя одеяло, бешено оглядываюсь вниз и… слава тебе, Господи, я одета. Майка, юбка, все на месте, пусть и перекошено, но на месте. Дыхание срывается, губы шепчут «черт», и в этот момент он, этот ублюдок в форме, что все еще стоит передо мной, смотрит с прищуром, с таким видом, будто ему это все смертельно надоело.
– Все на месте, – цедит он лениво, голос грубый, с насмешкой, и в этом тоне столько презрения, что кровь закипает. – Выдыхай, даже в мыслях не было. И сказал это так, будто я вообще дурочка, которая накрутила себя с нуля. Я резко выдыхаю, пытаясь осмотреться по сторонам, и тут до меня доходит… мать твою, это не моя квартира. Абсолютно. Все чужое – стены, мебель, обстановка. Дешевый шкаф, сраная кухня за углом, все кричит: не твое место, Алина. Сердце снова рванулось к горлу, я подняла глаза на него, сжала губы до боли и тихо, почти сквозь зубы, но так, чтоб каждое слово врезалось:
– Что. Я. Здесь. Делаю?
Он усмехнулся, уголок губ дернулся вверх с какой-то мерзкой ухмылкой, руки скрестил на груди – показушно, словно специально, и я взглядом, черт меня подери, провела по этим рукам, по плечам, по грубой коже и этому чертову прессу… и тут же себя поймала на этом, мысленно матюкнулась, но уже поздно. Он все видел. И слова его сыпались, как мелкие осколки стекла:
– Ох, так у тебя, девочка, проблемы посерьезнее, чем ты думала, – ехидно сказал он, не сводя с меня взгляда, этот его тон – острый, скользкий. – Генеральская дочка, значит… Раз не помнишь, как оказалась в квартире мусора, ну… это уже звоночек. И замолчал, смотрел прямо, пока я сжала кулаки, зарыв ногти в ладони, яростно сверлила его глазами, в башке лихорадочно листала обрывки вчерашнего вечера, пытаясь вспомнить хоть что-то… хоть что-то, чтоб объяснить эту дурацкую картину.
Вчерашний день вспыхнул в голове, как сигарета в темноте. День рождения Ромы… эти его друзья, понты, дешевый пафос, клуб, музыка, басы долбят по мозгам, потом алкоголь – много, слишком много, бокал за бокалом, смех, все вперемешку. Обрывки картинок, как лента в сломанном проекторе. Танцы, руки на талии, чьи-то глаза слишком близко, жарко, тесно. Потом драка. Громкая, с криками, матами. И все становится вязким, будто воздух стал густой, и я – как в киселе. Эти ублюдки, два или три, не помню точно, их руки, как стальные клещи, тянут меня к выходу, к машине, я барахтаюсь, рот открыт, но голос будто потерялся. Паника. А потом… потом он. Этот чертов Зорин. Возникает из ниоткуда, злой, как ураган, глаза ледяные, руки крепкие. Грохот ударов, вопли, все размыто, но я помню это чувство – когда меня вырывают из лап и прижимают крепко, как вещь, за которую готовы глотки рвать. О, Господи… он отбил меня. Он реально спас меня тогда. Меня трясет, но внутри, как бы я ни хотела это скрыть, что-то теплится мерзкое и липкое, предательское… гордость? благодарность? Черт знает. Я поймала себя на том, что надеюсь – не видно, как мои щеки пылают, потому что дернуло внутри конкретно, как только эта мысль пронеслась. Перевожу взгляд на него – он стоит, спокоен, скрестив руки, и смотрит так, будто ждет, когда я наконец все вспомню. Его глаза сверлят, острые, как ножи, но ни капли суеты. И тут меня накрывает новой волной. Вспышки, как удар током: кто-то держит меня на руках, шаги по лестнице, скрип двери – входная, его голос тихий, но четкий. Мои туфли… он осторожно снимает их, будто я хрустальная. Потом я на диване, голова кружится, глаза плывут, рот сухой. Потом – резкий удар по желудку, меня мутит, я корчусь, пытаюсь встать, но не могу. Голос Зорина рядом, глухой, раздраженный: «Ох, черт…». Его руки крепко держат меня, поддерживают, он собирает мои волосы, и я… черт возьми, я блевала. Прямо у него на диван. Господи, провались земля. Дальше все как в тумане: мокрое полотенце, холодная вода на лицо, руки его – твердые, но осторожные. Потом – кровать. Мягкая, уютная, проваливаюсь в нее, как в бездну, и тишина. Глаза снова возвращаются к нему. Сердце колотится, дыхание сбивается, в голове один крик: черт, черт, черт! Как меня угораздило в эту передрягу? Что за дерьмо вообще?
– Что-то вспомнила? – его голос режет, как лезвие по коже, с этим мерзким сарказмом, будто он ждет, когда я снова в грязь лицом шлепнусь. Улыбается, как шакал на падаль. Я молчу, челюсти сжала так, что аж скулы свело, кулаки белеют на одеяле, но ни звука.
– Раз покраснела, значит вспомнила, – не унимается, щурится, как кот, что поймал мышь и теперь играет. Я вдыхаю резко, будто проглотила гвоздь.
– Диван… – хриплю, комок в горле, вспоминаю эту блевотную сцену и готова сдохнуть от стыда.
– Ох, точно, – ухмыляется гадина, – еще вчера утром на нем сидеть можно было. Черт возьми, у меня лицо горит, будто я в печке сижу, руки сами тянутся к лицу, провожу ладонями, будто вытру это позорище вместе с кожей.
– Считай мы квиты! – огрызаюсь резко, голос дрожит от злости и унижения.
– Квиты? – усмешка до ушей, он скрещивает руки на груди, плечи напряженные, смотрит сверху вниз, как будто я тут поломойка. – Это ты уже дважды падаешь на мою башку, девочка, а не я.
Я встаю, ноги дрожат, но я держусь, взгляд врезаю прямо в его чертовы глаза:
– Тебя никто не просил помогать, ясно тебе?! – и вижу, как у него челюсть сводит, скулы ходят ходуном, будто готов взорваться.
– Ну да, – медленно тянет он, глаза сверкают злобным весельем, – значит у тебя там уже все по плану было… хороший такой тройничок намечался, с этими уродами. Слова падают, как кирпичи на голову, у меня аж в висках стучит, взрываюсь моментально, как фитиль подожгли:
– Придурок! – почти ору, вскакиваю с кровати, начинаю лихорадочно искать свою обувь, тапки, хоть что-то, чтобы смотаться из этой конуры к чертовой матери. Он медленно шагает за мной, скользит взглядом, неторопливо, как котяра за мышью, и это бесит сильнее всего.
– Подкинуть тебя до участка? – лениво бросает, облокотившись на косяк двери, руки в карманы, глаза щурит, будто специально давит. – Мне как раз на смену пора, думаю батя твой прям обрадуется увидеть свое сокровище утром в такой компании. Я замираю на секунду, поднимаю голову, резко выпрямляюсь и ухмыляюсь ему в лицо, с тем мерзким, ядовитым презрением, которое во мне с детства закаляли:
– Боюсь, мой отец не особо обрадуется, узнав, что его дочь ночевала у младшего лейтенанта… статус, знаешь ли, не дотягиваешь ты, Зорин, не того полета.
Бам. Вижу, как у него лицо дернулось, как взгляд стал острым, как нож, дыхание напряглось. Вот она, злость, вот она, гордость задетая, и я наслаждаюсь этим мигом, хоть на секунду. Разворачиваюсь, почти бегом вылетаю за дверь, сердце бьется, как бешеное, и уже на лестнице слышу, как он бросает вдогон:
– Да не парься… с твоей репутацией после вчерашнего клубного загула батя точно гордиться будет… прямо звезда района, с особым обслуживанием.
Сердце падает в пятки, руки дрожат так, что ключи чуть не роняю, и ярость затмевает все.
– Сволочь! – шиплю сквозь зубы, задыхаясь от обиды, злости и какой-то тупой боли.
Так и врезала бы ему каблуком по яйцам, чтоб завыл на весь свой мусарский подъезд. Нет ну серьезно, я была готова поблагодарить его, сказать хоть слово за то, что вытащил меня из того ада вчера… но нет, этот урод ведет себя как последняя сволочь!
Глава 7
Алина
Вылетела я из его хаты, захлопнула дверь так, что стены наверняка дрогнули, и пошла по лестнице вниз, каблуки стучат, каждый шаг отдается злостью, пальцы стискивают шубу у горла, будто этим можно придушить всю эту ситуацию. На улице воздух ледяной, злой, кусает за щеки, но мне плевать, потому что внутри горит сильнее, чем этот январский мороз. Натянула воротник повыше, зарылась лицом в мех, кулаки дрожат, но не от холода. Каблуки вязнут в снегу, я выхожу на дорогу, оглядываюсь резко, глазами выискиваю фары – такси, любое, лишь бы свалить поскорее отсюда, от этого кошмара, от этого… сукиного сына. Он стоит перед глазами, этот ублюдок с ухмылкой своей, с голосом, от которого дрожь пробирает, и нет, не от страха. Младший лейтенант, герой района, который вчера меня спас, а сегодня вытирал ноги, как будто я ему по гроб жизни обязана. Сердце все еще бьется в бешеном ритме, и я сама себя ненавижу за то, что мысли о нем не дают покоя. Его руки, крепкие, холодные глаза, как лезвия, этот его мерзкий голос с ехидной насмешкой. «Батя обрадуется… звезда танцпола…» – повторяется в голове, как проклятая пластинка, и каждый раз, как вспышка боли по сердцу. Нашел, сука, куда ударить. Мимо проезжает машина, тормозит резво, я сажусь на заднее сиденье, хлопаю дверью с такой силой, что водитель аж обернулся.
– Куда? – рявкает он.
– Домой, к чертовой матери, – сквозь зубы шепчу, задираю подбородок, называю адрес.
Глаза смотрят в окно, а внутри все клокочет, все крутится вокруг одного. Зорин этот… нет, ну кто он такой вообще? Кто дал ему право так говорить? Черт, ну почему же я не всадила каблуком прямо в его наглую рожу…
Зашла в квартиру и сразу уткнулась носом в сладкий, густой запах свежей выпечки – с кухни шел теплый аромат, прямо как плед на плечи, пахло детством, уютом, безопасностью, и это только больше бесило, потому что внутри меня все было наизнанку. Скинула каблуки прямо в прихожей, так что один отлетел под комод, выдернула из себя шубу, бросила на вешалку грубо, как будто мстила ей за весь этот сраный день и ночь. Пошла босиком на кухню, ноги гудели после этих чертовых шпилек, в горле пересохло так, будто по пустыне шла три дня. Захожу и вижу ее. Мама. Идеальная, как всегда. В халате атласном, волосы собраны аккуратно, лицо свежее, ни одной морщинки, взгляд внимательный, но внутри этот вечный страх, что где-то за углом ее идеальный мир может рухнуть. Она вся как картинка из журнала: ухоженная, красивая, женственная до кончиков пальцев. Но я-то знаю, как под всей этой красотой в ней сидит таракан размером с мою злость – страх, что отец однажды устанет, найдет кого-то помоложе, посвежее, хоть и сама видит прекрасно, как он ее любит, до безумия, до маниакальной преданности. Мама повернулась ко мне и заулыбалась, тепло так, по-домашнему, глаза блестят, но тут же прищурилась, разглядывая меня внимательнее.
– Милая, ты на дне рождения была или с самолета прыгнула? Что за вид у тебя? – голос обеспокоенный, но с этой ноткой матери, которая всегда все замечает, даже когда ты молчишь.
Я наливала себе воду, ледяную, чтобы хоть как-то остудить злость внутри, и процедила сквозь зубы, не оборачиваясь:
– С самолета. Прямо в яму. С мусором.
Она замерла на секунду, явно не поняла, о чем я вообще, но я и не собиралась объяснять. Если бы она знала, где я была ночью, если бы только догадалась, у кого я проснулась утром… да у меня были бы проблемы похлеще, чем у этого сраного Зорина. Хотя, черт, он бы от моего отца схлопотал так, что свою форму потом месяц бы гладил лежа. Я села за стол, сделала большой глоток воды, мороз по коже, но внутри все так же горячо. Собиралась ведь рассказать сегодня про одного наглого лейтенанта, чтобы отец ему показал, где раки зимуют, чтобы устроил ему вздрючку хорошую, чтобы поставил его на место раз и навсегда. Но сейчас… сейчас я понимала: ни слова. Лучше вообще молчать. Пусть этот мусор останется там, где ему и место – подальше от меня и моей семьи. Подальше от всего. И пусть катится к чертовой матери, лейтенант Зорин.
– Приведи себя в порядок и спускайся на завтрак, – мягко сказала мама, но я даже не смотрела на нее, только кивнула и пошла к себе в комнату, волоча ноги, как после бега по минному полю. Захлопнула дверь, скинула все с себя к чертовой матери и спиной грохнулась на кровать, раскинув руки, как ангелочек в снегу, только вот ни хрена я не ангелочек, и снег давно растаял, оставив одно болото. Лежу, тупо смотрю в потолок, глаза мутные, мысли роятся, как злые осы в банке. Я злюсь. На него. На этого… Зорина. Господи, даже имя его раздражает. Зорин. Хотя нет, это фамилия, у него вроде имя другое, Саша? Точно, когда они с тем вторым ментом сидели в машине, тот его звал… Шурка. Черт возьми, как бы я сейчас ни била себя по мозгам, одно знала точно: если бы я проснулась не у него – все могло бы закончиться в сто раз хуже. Либо я бы вообще не очнулась, либо… либо этот день я бы вспоминала с рвотой и паникой до конца жизни. Те твари, что тащили меня тогда, они бы точно не отпустили просто так. Мурашки побежали по телу, липкий холод пронзил до костей, и я обняла себя руками, сжалась, будто могла стереть эти мысли, но нет, мерзкая картинка стояла перед глазами, будто пленка заела. А потом – другое. Он. Как он вмазал им. Один против всей этой гнилой троицы. Взял и размотал их по полной, как будто родился с кулаками вместо мозгов. От этой мысли внутри стало тепло, но я тут же себя остановила, стиснула зубы. Нет! Нечего тут. Он гадкий. Хам. Самоуверенный, как петух на свалке, этот его взгляд снисходительный, голос с этой мерзкой ухмылкой. Язык острый, как нож. Меня шлюхой он назвал, по сути. Проституткой. Сволочь. Я резко выдохнула, села на кровати, нервно убрала волосы за уши и потащилась к зеркалу. Глянула на себя – ужас, просто ужас. Косметика растеклась, глаза черные, как у пантеры после драки, волосы спутаны, как мочалка, и… тут я замерла. Взгляд впился в отражение. Одна сережка. Черт… ЧеРТ! Руками дергаю мочки ушей, будто не верю глазам. Ох, только не это… не бабушкины серьги, черт возьми. Нет-нет-нет. Паника закручивается внутри спиралью, сердце застучало глухо, и я будто онемела, глядя в зеркало, пальцами проверяя снова и снова… Только не это дерьмо.
Глава 8
Шурка
На кровати валялась ее сережка – маленькая, блестящая, как крошечное напоминание: "я и тут тебе мозг вынесла, ментяра". Поднял. Холодная, тяжелая, но красивая, зараза. Не китайская мишура, видно – серьезная вещь, с характером, как и сама хозяйка. Взял в руку, покрутил. Золотой завиток, блеск камня. И в голове, как по накатанной, всплывает ее мина, когда она обнаружит, что одной сережки нет. Представил, как губы вытянет, как взбеленится, как по дому пойдет перетряхивать все, как собака на следу. Улыбка сама подползла к лицу, хоть и пытался сдержаться. Ну ничего, найдет. Если надо – сама приползет. Такая она. Все может. Все знает. Чертова мажорка. Засунул сережку в нагрудный карман рубашки, рядом с ксивой, и поехал на работу.
В отделе с утра дух стоял, как перед грозой. В воздухе висело что-то нехорошее, будто кто-то уже нажал спусковой, но выстрел еще не прозвучал. Демин встретил меня у входа, серьезный, челюсть поджатая, глаз не щурит, значит – пиздец. Без слов кивнул в сторону кабинета начальника, мол, туда, срочно. Я даже куртку не снял, сразу в кабинет.
Внутри – трое. Все сидят, как на иголках. За столом – сам Павлович, подполковник, наш старый хрен, пузо давит на ремень, но глаза орлиные, острые, как бритва. Справа – Гущин, капитан, из ОБХСС, человек скользкий, всегда при пиджаке и с тусклым взглядом, будто за деньги даже свою мать не помнит. Слева – Цымбал, из убойного, майор, руки как у грузчика, шея короткая, на лице вмятина от вчерашнего стакана, но башку имеет. Все молчат. Павлович на секунду глянул на меня, кивнул. Я встал у стены.
– В два сорок пять поступило сообщение. Рыбаки в районе Песчанки выловили труп. Мужчина, около пятидесяти, в костюме, руки связаны, голова разбита. Личность установили. Некто Гордеев Вадим Степанович. Коммерс. Очень жирный. Из тех, кто «властно-неофициально». Связи в порту, крутился на таможне. По нашим данным – нелегальный трафик оружия. Балканы, Кавказ, Приднестровье. Через воду шел как по маслу. Все крыто. Доков нет, но работал с местными – точно. В кармане паспорта флешка, два ключа, один банковский, второй от сейфа. На флешке – данные по рейсу "Северного ветра", это сухогруз, который на бумаге стоял под разгрузкой в Турции, а на деле три дня назад проходил через наши воды. Без отметки. Без ведомости. Без людей. Вопрос – что вез? И почему теперь Гордеев мертвый?
Гущин хмыкнул, поправил очки.
– Думаем, внутрики пошли. Кто-то из своих. Не похоже на разборку. Профессионально. Без лишнего. Почерк чистый. Это не бытовуха.
Павлович смотрит на нас всех, глаза сверкнули.
– Мы в это влезаем. С завтрашнего дня, по решению управления, отдельная группа. Цымбал по трупу. Гущин по схемам. Зорин – ты по логистике. Начнешь с “Северного ветра”, подними по архивам, кто в порту в ту смену, кто оформлял, кто закрыл глаза. Я хочу знать все. Кто, с кем, куда, зачем, за сколько. Все. До костей. Работаем тихо. Стукачи снаружи – и нас самих разложат по частям.
Я молча кивнул. Потому что понял – это не просто "груз утонул". Это не вороватый алкаш с кирпичом. Это крупняк. Это тот уровень, где стреляют в спину и не моргают. А значит – и работать надо не руками, а башкой. Точно. Холодно. До крови.
Вышли с Демином из кабинета молча, оба накуренные тишиной, как после взрыва. Внутри все гудело – от слов Павловича, от этой фамилии Гордеев, от флешки, ключей, сухогруза без людей и “мертвых” документов. Шли по коридору, как будто шагали по минному полю – не быстро, не медленно, просто с той настороженной уверенностью, с какой идут менты, когда не все понятно, но уже ясно, что в дерьмо вляпались по щиколотку. Демин молчал до самой столовки, только когда встали в очередь за харчами – тушенка, гречка, компот, весь этот унылый гастрономический социализм – он бросил взгляд, качнул головой и хрипло сказал, будто выплюнул гвоздь:
– Ну все, братец… поперло. Я кивнул, взял поднос, даже не глядя, что на нем – есть не хотелось, но руки действовали на автомате. Мы сели в угол, подальше от ушей и глаз, под потолком лампа мерцала, как на допросе, сквозняк скребся в щель.
– Гордеев – это не пьяный с балкона рухнул, – буркнул Демин, ковыряя ложкой гречку, – это уровень. Это такой уровень, где если сунулся – назад уже не вынырнешь. – Мертвый он вовремя, – Демин, подвинул пепельницу,
– вопрос – кто следующий. Если его убрали, значит, кто-то нервничает. А если нервничают, значит, что-то пошло не по плану.
– Или наоборот – пошло по плану, – ответил я, глядя в одну точку. – И теперь надо зачистить концы. Труп – это всегда пауза. Вопрос, для кого она – чтобы успеть смыться или чтобы добить остальных. Демин закурил, затянулся, выдохнул в потолок.
– Ты видел, как Павлович смотрел? Глаза его? Он не просто нас на дело кинул – он сам под ударом.
– Ага, – выдохнул я, – если всплывет, что Гордеев шел через наш порт, через наших, через родной Зареченск – повылетают все, от прапора до замначальника. Там не просто иголка в сене, там – мешок с говном, в который кто-то уже ногой влетел. Демин снова кивнул, но уже медленно. Мы сидели, как два шахматиста, перед партией, где на доске не фигуры, а жизни. Плевать было на эту гречку, плевать на эти стены с облупленной краской. Мы оба знали – началось. Настоящее. Тихая война, где вместо выстрелов – документы, вместо гранат – номера счетов, и вместо формы врага – чужие костюмы и знакомые голоса.
– Что там, кстати, с той генеральской дочкой? – выдал Демин с такой невозмутимой рожей, будто спрашивал, как прошла операция по аппендициту. А у меня, сука, в тот момент ложка в каше застыла, как в цементе, и я резко поднял глаза, зыркнул на него, будто он мне по затылку стукнул.
– В каком смысле “что”? – спросил я, чуть не каркнул от напряжения, потому что, черт его дери, на секунду показалось – он знает. Знает больше, чем я сам в себе разложить успел. А он только усмехнулся, медленно, с прищуром, и сигарету в зубы, как гвоздь в крышку.
– Ну что, – протянул он, – не вызывали тебя еще? Не пригласили на “превентивную беседу” по поводу неадекватного поведения в отношении девчонки из семьи особого состава? Там же как… заявление, потом проверочка, потом – херак – и у нас младший лейтенант Зорин в лучшем случае в архиве пыль жрет, а в худшем – в отделе тыла на складах винтики считает.
Я фыркнул, откинулся на спинку жесткого стула.
– Нет, она пока ничего не рассказала. – выдохнул я и сам не понял, то ли с облегчением, то ли с недоверием. Ждал. Реально ждал, когда припрется к своему папочке, расскажет, какой я хам, быдло в погонах, как я ее “обидел” морально, как позволил себе с ней базар не в том тоне, не тем голосом, не с тем уважением. Уже почти видел, как генерал, ее батя, влетает к Павловичу и требует меня под суд отдать или хотя бы выдрать с корнем. И ведь мог. Запросто. Но тишина.
– Сиди тихо, Шур, – буркнул Демин, ковыряя в зубах, – не рыпайся. Иметь дело с генералом – это, брат, не пиво пить. Это тебе не шестеренки на районе щелкать, это тебе не уродов на клубе к стенке ставить. – Он снова усмехнулся, глядя в сторону, но я уловил в его тоне ту особенную иронию, от которой хочется либо ржать, либо идти писать завещание. Я прикурил молча, затянулся, долго смотрел на сигарету, и уже с дымом изо рта выдал:
– Лучше уж я буду иметь дело с генералом, чем еще раз останусь наедине с этой чокнутой блондинкой. Потому что генерал – он хотя бы по уставу бьет. А она… она рвет изнутри, без формы, без пистолета, без звания. Просто взглядом, просто словом. И нет никакой инструкции, как защититься от такого дерьма.
