Текст книги "Избранная лирика"

Автор книги: Уильям Вордсворт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 35 страниц)

Итак, чтобы скорее добраться до Озерного края Италии, Вордсворт решает перейти через Альпы по быстрому и несложному Симплонскому перевалу, то есть двинуться иным путем, чем Кокс (которого больше интересовали не скорость, а эффектность видов). Отложив «Зарисовки» Кокса, Вордсворт оказывается в совершенно незнакомой местности. Предвкушая, что «переход через Альпы» звучит так впечатляюще не напрасно, поэт пытается заранее составить представление о Симплонском перевале, надеясь, что действительный ландшафт не уступит его вымыслу в грандиозности.

Увидев группу погонщиков мулов, которые двигались этой дорогой явно не в первый раз, Вордсворт и Джонс пошли следом за ними, придерживаясь их, как если бы они были их проводниками. Появление погонщиков знаменательно: они – первые реальные люди, которые упоминаются в описании альпийского путешествия «Прелюдии». Но им уделяется мало внимания: их внешность и диалект остались без описания. Понятно, что юным англичанам погонщики были интересны не сами по себе, а лишь постольку, поскольку они могли служить ориентиром на пути через горы. Но ожидание это не оправдалось: на вершине перевала, которую Вордсворт так желал увидеть, погонщики не теряют времени: они без лишних разговоров быстренько заканчивают свой немудреный полдник и возобновляют путь, будто ничего особенного не произошло. Никакого сигнала не получили Вордсворт и Джонс о том, где им следовало восторгаться точным моментом пересечения Альп, и момент был ими пропущен.

When from the Vallais we had turned, and clomb

Along the Simplon’s steep and rugged road,

Following a band of muleteers, we reached

A halting-place, where all together took

Their noon-tide meal. Hastily rose our guide,

Leaving us at the board; awhile we lingered,

Then paced the beaten downward way that led

Right to a rough stream’s edge, and there broke off.

(Book VI, 562-69; курсив Вордсворта.)

(«Когда мы повернулись прочь от Валле и взобрались вверх / По крутой, избитой Симплонской дороге, /Придерживаясь группы муловодов, мы достигли / Привала, где все вместе разделили / Полуденный обед. Наши проводники поспешно встали, / Оставив нас у места; мы чуть помедлили, / Затем пустились по избитой тропке, спускавшейся / Прямо к воде бурлящего потока, – и там тропа кончалась»).

Здесь растерявшиеся путешественники резко затормозили на краю объяснимого. Вордсворт так строит свое повествование, что у читателей «Прелюдии» вопросов тоже накопилось немало. Знали погонщики или нет, что Вордсворт и Джонс были намерены полюбоваться вершиной перевала? Зачем погонщики оставили англичан именно на этом месте одних, не сказав даже, где их можно догнать? Почему в своем воспоминании поэт характеризует место, где их оставили погонщики, столь многозначной фразой: «at the board», которая одновременно означает и «за столом» и – иронично – «на границе»? Почему с этого момента избитая тропинка берет курс под гору? И почему река, которая в «Прелюдии» обычно указывает на поступательный ход путешествия, здесь вдруг блокирует, преграждает путь [185]185
  О значениях вордсвортовских образов см., например: Bloom H. The Visionary Company: A Reading of English Romantic Poetry. New York, 1961. Pp. 142–143; Lindenberger H. On Wordsworth’s Prelude. Princeton, 1963. Pp. 69–98.


[Закрыть]? Оставшись наедине с реальным ландшафтом, потерявшиеся Вордсворт и Джонс надеются теперь самостоятельно двигаться в гору, догнать там погонщиков и насладиться – таки вершиной перевала.

[We] paced the beaten downward way that led

Right to a rough stream’s edge, and there broke off;

The only track now visible was one

That from the torrent’s further brink held forth

Conspicuous invitation to ascend

A lofty mountain. After brief delay

Crossing the unbridged stream, that road we took,

And clomb with eagerness, till anxious fears

Intruded, for we failed to overtake

Our comrades gone before. (Book VI, 568-77).

(<Мы> «пустились по избитой тропке, спускавшейся / Прямо к воде бурлящего потока, – и там тропа кончалась; / Теперь была видна одна дорожка, / Она с другого берега потока нам посылала / Приглашенье явное подняться / В высь на гору. После небольшой заминки, / Вброд реку перейдя, мы взяли этот курс / И лезли с рвеньем, пока тревожный страх / Не охватил нас, что нам не удалось догнать / Товарищей, вперед ушедших»).

Поддавшись искушению принять «приглашенье явное» улетающей вверх дорожки, молодые люди так никогда и не поровнялись с группой погонщиков. Следуя своим фантазиям, путешественники потеряли ориентацию не только в пространстве, но и во времени: по их представлениям, граница перевала их ждет впереди; и чем дольше они стараются приблизить момент перехода через Альпы, тем дальше от него их относит. Страхи – вместо более возвышенного «ужаса» – начинают овладевать Вордсвортом и Джонсом. «Расщелина» между надуманным, субъективно – идеалистическим, представлением о местности и действительностью становится по – опасному широка. Вордсворт и Джонс начинают подозревать, что представление о ландшафте, которое они самопроизвольно составили, неполноценно. Назревает необходимость обратиться к миру реальному. Вопрос в том, как это сделать.

* * *

Прежде чем описать возможные выходы из субъективного мира фантазии – в частности выход, выбранный Вордсвортом, который в итоге приводит его к новому откровению о существовании силы воображения, – необходимо остановиться на различии между субъективным видением мира, которым прельстились потерявшиеся путешественники, и экзистенциальным видением, которое тоже предполагает, что центр существования всего мира находится в субъекте. Вордсворт сам, уже в преклонном возрасте, в 1843 году, вспоминал своих о почти экзистенциальных ощущениях, диктуя Мисс Фенвик (Miss Fenwick) следующую заметку о написанной им некогда оде «Прозрения бессмертия из воспоминаний раннего детства» («Intimations of Immortality Ode»): «Я зачастую был неспособен думать об окружающих меня вещах как имеющих внеположное существование, и я обращался со всем что видел так, словно все было не обособлено, а принадлежало моей нематериальной природе» [186]186
  Wu D. (ed.). Romanticism: An Anthology. Oxford, 1998. P. 418.


[Закрыть]. В такие моменты обостренного восприятия, которое описал поэт, весь универсум воспринимается им как единое органичное целое со всем богатством плохого и хорошего, а не как скопление разрозненных фрагментов «здесь» и где – то «там, не здесь»; не может быть и восприятия «прошлого» как времени, отделенного от настоящего; не может возникнуть и желания убежать от действительности, ибо бежать некуда. Разница между субъективным и экзистенциальным видениями мира заключается в том, что субъективное видение строится на иллюзиях и никак не сходится с фактами внешнего мира, как получилось с потерявшимися альпийскими путешественниками. Экзистенциальное видение – совсем иное, как в XX веке это сформулирует Николай Бердяев: в экзистенциальном видении ландшафт эмоционально принимается человеком внутрь, как он есть, без подмены внешних фактов своими заранее созданными образами [187]187
  Бердяев Н.А. О рабстве и свободе человека: опыт персоналистической философии. Париж, 1939. С. 25, 36–37.


[Закрыть]. Так происходит, например, в стихотворении Вордсворта «Нас семеро».

Девчушка из стихотворения «Нас семеро» («We are Seven», 1798) не считает себя разлученной с умершими братиком и сестричкой и пытается «общаться» с ними в своей повседневной жизни: она присаживается рядом с ними, у зеленых бугорков их могил, когда вяжет носки или подрубает носовые платки; она поет им песни, считает шаги до их пристанища от двери дома (шагов всего двенадцать), и даже иногда ест рядом с ними свою порцию овсянки. Когда ее спрашивают: «Сестер и братьев, девочка / Сколько у вас в семье?», она отвечает, что двое живут в северном Уэлльсе, двое уплыли в море, двое лежат на церковном дворе, а она живет с мамой в доме. Всего у нее, как ни пытается свести количество детей к пяти любопытствующий взрослый, всегда получается семь. Девочка помнит «живое» присутствие своих родных, сопереживает им (вспоминая о том, как «Малютка Дженни день и ночь / Томилася, больна» [188]188
  Пер. И. Козлова. Цит. по изд.: Вордсворт У. Избранная лирика: сборник / Сост. Е.П. Зыкова. М., 2001. С. 106–111.


[Закрыть]), хотя и не отрицает факта их смерти.

В альпийском эпизоде герой – Вордсворт учится не подменять действительность вымыслом. Он – подобно маленькой героине из стихотворения «Нас семеро» – пытается научиться сопереживать, т. е. перестать воспринимать встречающихся людей и окружающую природу как отстраненные объекты. В результате поэт испытывает трансцендирование и возвращается на верную тропу.

Аналогичным образом приходит к трансцендированию и последователь религиозного экзистенциализма Николай Бердяев. Из субъективности – считает он – может быть два выхода: (1) выход путем объективации; (2) выход путем трансцендирования. Оба пути Бердяев поясняет: «Человек хочет выйти из замкнутой субъективности, и это происходит всегда в двух разных, даже противоположных направлениях. Выход из субъективности происходит путем объективации. Это путь выхода в общество с его общеобязательными формами, это путь общеобязательной науки. На этом пути происходит отчуждение человеческой природы, выбрасывание ее в объектный мир, личность не находит себя. Другой путь есть выход из субъективности через трансцендирование. Трансцендирование есть переход к транссубъективному, а не к объективному. Этот путь лежит в глубине существования, на этом пути происходят экзистенциальные встречи с Богом, с другим человеком, с внутренним существованием мира, это путь не объективных сообщений, а экзистенциальных общений. Личность вполне реализует себя только на этом пути» [189]189
  Бердяев Н.А. Цит. соч., с. 27.


[Закрыть].

Если бы дезориентированные Вордсворт и Джонс вооружились ландкартой, лорнетом, компасом или стеклом Клода Лоррена – то есть инструментами, при помощи которых можно скорректировать размывшееся видение альпийского ландшафта или определить границы изображения, – и если бы они вернулись на тропу перевала эмоционально не преобразившись, то этот выход из субъективной замкнутости был бы через объективацию. Вордсворт уже пробовал пойти «путем объективации» в альпийском путешествии несколькими днями ранее: поблизости от Монблана. Но слишком сильная зависимость от внешних фактов, с точным соблюдением дат и наблюдательных позиций помешала путешественникам ощутить возвышенное в природе. Вордсворт опробовал и путь «субъективного видения», «проскочив» мимо самой высокой точки Симплонского перевала. В поисках возвышенного ему осталось обратиться к «транссубъективному».

* * *

После того, как в «Прелюдии» река задержала путешественников и они через некоторое время, наконец, столкнулись лицом к лицу с фактом, на который им открыл глаза появившийся местный крестьянин одной из горных деревень – фактом, что вершину перевала они уже оставили позади, – путешественники испытывают трансцендирование. И сопутствует этому переживанию осознание абсолютно новой силы, помогающей человеку осознать полноту своего существования. Имя этой силы – воображение [190]190
  В своих работах (как в поэзии так и в прозе) Вордсворт обычно называет воображение «силой», трансцендентное – «состоянием истинной свободы», достигающимся благодаря работе воображения, а возвышенное – «ощущением, чувством», сопутствующим трансцендированию. Нередко у Вордсворта «особое настроение» иронии по поводу прежних разочарований предшествует торжеству воображения.


[Закрыть]. Происходит прогрессивный скачок в развитии ума и личности героя поэмы. Внутренний мир поэта расширяется, чтобы прочувствованно принять в себя действительный ландшафт. Случается то, за что Вордсворт ратовал в предисловии к «Лирическим балладам», а именно: чтоб чувство «придавало важность действиям и ситуации, а не действия и ситуация – чувствам». С этого момента путешественники вновь оказываются на верной тропе перевала, зная, что они оставили позади и куда лежит их дальнейший путь.

Пусть тропа эта и спускается все ниже и ниже, а не ведет к горным вершинам, именно с нее вдруг открывается головокружительный вид на преображенный воображением, величественный ландшафт с «уходящими в бесконечную высь / лесами, гниющими, чтоб никогда не сгнить», с «недвижно – неизменными взрывами водопадов» и с «ветрами, задувающими ветры», – возвышенное описание ущелья Гондо с безошибочными мильтоновскими реминисценциями («Прелюдия», кн. VI, ст. 624–628). Использование Вордсвортом мильтоновской риторики – особенно в строке, «Of first, and last, and midst, and without end», которая почти буквально заимствована из утренней благоговейной молитвы еще не павших Адама и Евы «Потерянного Рая» Джона Мильтона, «Him first, him last, him midst, and without end» («Он <Творец> первый. Он последний, Он срединный / И бесконечный»), – сильно влияет на создание возвышенного настроения в этом отрывке поэмы [191]191
  «Paradise Lost», кн. V, ст. 165 оригинала. Пер. Арк. Штейнберга цит. по изд.: Мильтон Дж. Потерянный Рай. Стихотворения. Самсон – Борец / Библиотека всемирной литературы. Серия первая. Т. 45. М., 1976. С. 145.


[Закрыть].

Примечательно, что именно через обращение к транссубъективному (т. е. к другой личности) Вордсворт переходит к возвышенному мировосприятию и к общению с Богом, – как и определяет трансцендирование Бердяев. У Вордсворта природа не выручает путешественников сама по себе, хотя эта точка зрения (о том что сама природа «ведет поэта за пределы природы») прочно укоренилась в современном вордсвортоведении, благодаря Дж. Хартману [192]192
  Hartman G.H. Wordsworth’s Poetry, 1787–1814. New Haven and London, 1964.


[Закрыть]. Путешественники должны сперва возжелать человеческого проводничества и общения, начав с сожаления об удалившихся погонщиках мулов, чье исчезновение ведет к страхам и запоздалому осознанию, что утерянные проводники были, между прочим, «товарищи» («comrades»). Но что пропало, того не вернешь. И в решающий момент появляется другой человек. Его появление настолько молниеносно, что оно часто недооценивается даже в современной критической литературе, где крестьянин представлен как всего лишь «двойник» погонщиков мулов. Так, Е. Херши Снит в своей неоднократно переиздававшейся монографии о поэзии Вордсворта «Поэт Природы и Поэт Человека» (где природа поставлена на первое место, а человек – на второе даже в заглавии) подмечает – на материале «Прелюдии» и «Описательных зарисовок» – схожесть всех людей, встреченных Вордсвортом во время путешествия из Франции в Швейцарию [193]193
  Sneath E.H. Wordsworth: Poet of Nature and Poet of Man. Port Washington, 1967. P. 44.


[Закрыть]. Не оспоривая наблюдения Снита о «естественном человеке», все же следует отметить и несхожесть человеческих образов, созданных Вордсвортом в альпийской книге «Прелюдии»: близость к природе погонщиков едва ли помогла английским путешественникам, а вот крестьянин и его объяснение местности действительно их выручили.

В противовес потребительскому желанию Вильяма и Роберта при встрече погонщиков мулов «сделать их нашими проводниками» («making of them our guide» – курсив Е.Х.) – намерению, которое сразу экстериоризирует погонщиков как объект для использования, – крестьянин встречен Вильямом с гораздо большим уважением. «Крестьянин встретил нас» («A peasant met us»), – говорит поэт, отдавая инициативу крестьянину даже на дискурсивном уровне, синтаксически уступая ему сильную позицию: место подлежащего и сказуемого в предложении. Начиная с этого момента, Вордсворт исправляет свои ошибки, допущенные в общении с погонщиками. Несмотря на все языковые и классовые барьеры, он устанавливает общение с человеком, живущим в этой местности. Вордсворт и Джонс подступают к крестьянину «снова и снова» («again and yet again»), преодолевая непонимание. Вордсворт разглядывает крестьянина более внимательно, чем всех предыдущих встречных. Любопытно, что в более поздних рукописях поэмы появление крестьянина описано более детально, чем в черновиках 1805 года [194]194
  Ср. более ранний, 1805 г., вариант этого же отрывка, в котором еще не фигурировали явственно ни губы, ни иные черты крестьянина:
  By fortunate chance, / While every moment now encreased our doubts, / A peasant met us, and from him we learned / That to the place which had perplexed us first / We must descend, and there should find the road / Which in the stony channel of the stream / Lay a few steps, and then along its banks– / And further, that thenceforward all our course / Was downwards with the current of that stream. / Hard of belief, we questioned him again, / And all the answers which the man returned / To our inquiries, in their sense and substance / Translated by the feelings which we had, / Ended in this – that we had crossed the Alps. (1805. Book VI, 511-24.)


[Закрыть].

By fortunate chance,

While every moment added doubt to doubt,

A peasant met us, from whose mouth we learned

That to the spot which had perplexed us first

We must descend, and there should find the road,

Which in the stony channel of the stream

Lay a few steps, and then along its banks;

And, that our future course, all plain to sight,

Was downwards, with the current of that stream.

Loth to believe what we so grieved to hear,

For still we had hopes that pointed to the clouds,

We questioned him again, and yet again;

But every word that from the peasant’s lips

Came in reply, translated by our feelings,

Ended in this, – that we had crossed the Alps.

(The Prelude 1850, Book VI, 577-91; курсив Вордсворта).

(«На наше счастье, / Покуда с каждой минутой наши сомненья увеличивались, / Крестьянин встретил нас, из чьих мы уст / Узнали, что к месту где была заминка / Нам надобно вернуться и тропку там найти, / Которая по ложу каменистому реки / Шла шага два, а там вновь вдоль по берегу, / И что теперь весь путь, открытый взору, / Был под гору, куда и тек поток. / Не рады верить в то, что с грустью услыхали, / Ведь наши помыслы рвались все к облакам, / Допытывались мы другой и третий раз, / Но слово каждое, что с губ крестьянина / Слетало нам в ответ, нами прочувствованное, / Вело все к одному: мы Альпы перешли»).

Обращение к транссубъективному в альпийском путешествии состоялось. «Прочувствованные» путешественниками слова крестьянина доносят до их понимания мысль, которая прежде не приходила им на ум: они перешли Альпы. Эта мысль, вербально выраженная крестьянином и подчеркнутая Вордсвортом в черновиках 1839–1850 гг., является самым настоящим речевым актом, то есть речью, производящей действие, после которой меняется что – либо в мире. Здесь Вордсворт делает философско – лирическое отступление, размышляя о воображении и переосмысливая многие слова, которые он использовал на протяжении всего альпийского путешествия. Вот несколько примеров: в противовес случайной, навязанной извне, вялой «задержке» на месте полуденного привала на Симплоне («we lingered at a halting-place»), теперь, когда воображение проявило себя, происходит задержка куда более желанная и перехватывающая дыхание. Поэт «потерян словно в облаке, / Захвачен без попытки вырваться» («lost as in a cloud, / Halted without a struggle to break through»). На смену «страху» («fear»), что потеряна тропа, приходит гораздо более возвышенное ощущение «ужаса» и благоговения («admiration») [195]195
  О том, что Вордсворт отличал «страх» от «ужаса» (fear vs. awe), свидетельствует его прозаический фрагмент «О возвышенном и прекрасном»: The Sublime and the Beautiful / The Prose Works of William Wordsworth. Vol. 2. / Eds. W. Owen and J. Smyser. Oxford, 1974. Pp. 354–355.
  Н.А. Бердяев, следуя за Кьеркегором, объясняет различия между страхом и ужасом аналогичным образом: «Нужно отличать ужас (Angst) от страха (Furcht). Это делает Киркегардт, хотя есть условность терминологии каждого языка. Страх имеет причины, он связан с опасностью, с обыденным эмпирическим миром. Ужас же испытывается не перед эмпирической опасностью, а перед тайной бытия и небытия, перед трансцендентной бездной, перед неизвестностью. Смерть вызывает не только страх перед событием, разыгрывающимся еще в эмпирическом обыденном мире, но и ужас перед трансцендентным. <…> Страх обращен вниз, прикован к эмпирическому. Ужас же есть состояние пограничное с трансцендентным, ужас испытывается перед вечностью, перед судьбой» (Цит. изд., с. 45).


[Закрыть]. «Подавленность» живой мысли («usurpation») при виде «бездушного» Монблана бледнеет на фоне «пленяющей силы» воображения (тоже «usurpation»). Неоправдавшиеся надежды увидеть вершину Симплонского перевала высоко в облаках уступают место «неумирающей надежде» («hope that can never die») на проникновение в тайны своего внутреннего мира и существования. Сама «действительность» («reality») – уже не идиллическая картина долины Шамони, а подлинное великолепие Ущелья Гондо. Вот отрывок о воображении, предваряющий возвышенное видение, представшее «открывшимся» глазам поэта:

Imagination – here the Power so called

Through sad incompetence of human speech,

That awful Power rose from the mind’d abyss

Like an unfathered vapour that enwraps,

At once, some lonely traveller. I was lost;

Halted without an effort to break through;

But to my conscious soul I now can say—

‘I recognize thy glory’: in such strength

Of usurpation, when the light of sense

Goes out, but with a flash that has revealed

The invisible world, doth greatness make abode,

There harbours, whether we be young or old.

Our destiny, our being’s heart and home,

Is with infinitude, and only there;

With hope it is, hope that can never die,

Effort, and expectation, and desire,

And something evermore about to be.

Under such banners militant, the soul

Seeks for no trophies, struggles for no spoils

That may attest her prowess, blest in thoughts

That are their own perfection and reward,

Strong in herself and in beatitude

That hides her, like the mighty flood of Nile

Poured from his fount of Abyssinian clouds

To fertilize the whole Egyptian plain. (Book VI, 592–616).

(«Воображение – вот эта Сила, так нареченная / Из – за печальной скудности людского языка; / Эта внушающая благоговейный ужас Сила возникла из глубин ума / Словно туман нетворный, что укутал / Вмиг одиночку путника. Я был потерян, / Захвачен без попытки вырваться, / Но теперь по совести, осознанно скажу: / «Я признаю твое величье»; в этой силе / Пленяющей, когда свет разума / Гаснет, но с яркой вспышкой, озаряющей / Незримый мир – величия обитель, / Там его гавань и в нашей юности, и в старости. / Наша пристань, сердце, дом – / Там, где вечность, и только там; / Там, где надежда – надежда неистощимая, – / Усилие, терпенье и стремленье, / И нечто неизменно впереди грядущее. Под этими знаменами душа / Легких добыч не ищет, трофеев не стяжает, / Чтоб доказать своё могущество; благословенна в помыслах, / которые – сами своя слава и награда, / Сильна сама собой и тем блаженством, / Что ее скрывает, словно могучий Нил в разливе, – / Поток, родившийся из Абиссийских туч, / Плодотворящий целую Египетскую пойму»).

Итак, Уильям Вордсворт всей своей поэзией утверждал, что абсурдно предположение, что существуют объекты, которые являются возвышенными сами по себе, в отрыве от созерцающего их субъекта. В трактате «О возвышенном и прекрасном» («The Sublime and the Beautiful») он писал, что истинное призвание философа – не идти ощупью по окружающему миру и, наткнувшись на объект определенных свойств, убеждать мир, что это и есть возвышенный или прекрасный объект, но наблюдать ход своих мыслей и чувств при встрече с возвышенным и прекрасным и описывать законы, которым мысли и чувства в данной ситуации подчиняются (с. 357 оригинала). А раз так, то восприятие возвышенного, прекрасного и живописного зависит не столько от точного соблюдения установленных наблюдательных позиций, сколько от внутренней готовности и чуткости наблюдателя. Именно внутреннее состояние человека, попадая в унисон с внешними пейзажами, окрашивает их возвышенными, живописными или прекрасными тонами, что происходит в стихотворениях Вордсворта «Строки, написанные на расстоянии нескольких миль от Тинтернского аббатства», «Терн», «Строки, оставленные на камне в разветвлении тисового дерева», «Скала Джоанны», «Одинокая жница» и многих других.

Разумеется, Вордсворт – поэт – философ, а не философ – поэт. Тем не менее его взгляды схожи с философией Канта [196]196
  Вордсворт не изучал Канта так глубоко, как Кольридж. Тем не менее он был знаком с кантовской «Критикой способности суждения» и возвращался к ней во время работы над «Путеводителем по Озерному краю» в 1811–1812 гг. См.: Wu D. Wordsworth’s Reading 1770–1779. Cambridge, 1993. Pp. 80–81.


[Закрыть], который в «Критике способности суждения» утверждает, что мы ошибаемся, приписывая возвышенные свойства внеположным объектам, в то время как возвышенное – результат работы ума, стремящегося к абсолюту и бесконечному. Альпийские приключения приводят Вордсворта к пониманию, что возвышенные переживания ценны не сами по себе (как, например, считал Бёрк), но – и здесь Вордсворт вновь вторит Канту – возвышенные переживания являются средством выявления духовидческих способностей человека. В этом заключается трансцендентальный идеализм Вордсворта. Есть у Вордсворта и расхождения с воззрениями кёнигсбергского философа. Так, если Кант ставил возвышенное выше прекрасного, то Вордсворт считал, что прекрасное и возвышенное могут действовать на душу одинаково благотворно. В этом английский поэт ближе к Шиллеру, который ввел понятие идеального прекрасного. Кроме того, Кант полагал, что прекрасное связано с формой, а возвышенное – с бесконечным (а следовательно – с отсутствием формы как таковой); а Вордсворт способен ощутить возвышенное, созерцая одухотворенные человеческие образы (см. описание возвышенного силуэта пастуха на пике скалы в восьмой книге «Прелюдии»). Именно желание Вордсворта научиться узнавать возвышенное в словах – а затем и чертах – встречающихся на его пути людей, т. е. включение транссубъективного элемента в духовное путешествие, как бы предвосхищает религиозный экзистенциализм.

П.Б. Шелли, который знал наизусть добрую долю стихотворений Вордсворта (среди них «Тинтернское аббатство», оду «Прозрения бессмертия» и ряд произведений из сборника 1815 года) и каждый день на Женевском озере в 1816 году, по собственному признанию Байрона, пичкал ими последнего «до тошноты» [197]197
  См. воспоминания Томаса Медвина: Medwin Th. Conversations of Lord Byron. London, 1824. P. 237.


[Закрыть], восхищался вордсвортовским умением создавать внутренние ландшафты. Несмотря на критическое отношение к консервативной идеологии Вордсворта и пародирование некоторых его творений (таких как «Питер Белл»), Шелли черпал вдохновение именно из его поэзии при создании «Аластора», и издавая «Аластора» в феврале 1816 года, он сопроводил его сонетом «К Вордсворту». А «Монблан» Перси Шелли написал в ответ на вордсвортовское «Тинтернское аббатство». Даже Байрон, морщившийся от шеллевских чтений Вордсворта как от горькой микстуры, признался, что вордсвортовское влияние узнаваемо в описаниях природы в третьей песне «Чайльд Гарольда». А Манфред – герой, которого читатели всего мира величают «байроновским», – несомненно отмечен печатью вордсвортовского возвышенного – возвышенного, рождающегося среди альпийской природы благодаря воображению человека, борющегося с горьким разочарованием и соблазнительной фантазией.