Текст книги "Избранная лирика"

Автор книги: Уильям Вордсворт

TO JOANNA

 
                Amid the smoke of cities did you pass
                The time of early youth; and there you learned,
                From years of quiet industry, to love
                The living Beings by your own fireside,
                With such a strong devotion, that your heart
                Is slow to meet the sympathies of them
                Who look upon the hills with tenderness,
                And make dear friendships with the streams and groves.
                Yet we, who are transgressors in this kind,
                Dwelling retired in our simplicity
                Among the woods and fields, we love you well,
                Joanna! and I guess, since you have been
                So distant from us now for two long years,
                That you will gladly listen to discourse,
                However trivial, if you thence be taught
                That they, with whom you once were happy, talk
                Familiarly of you and of old times.
                   While I was seated, now some ten days past,
                Beneath those lofty firs, that overtop
                Their ancient neighbour, the old steeple-tower,
                The Vicar from his gloomy house hard by
                Came forth to greet me; and when he had asked,
                "How fares Joanna, that wild-hearted Maid!
                And when will she return to us?" he paused;
                And, after short exchange of village news,
                He with grave looks demanded, for what cause,
                Reviving obsolete idolatry,
                I, like a Runic Priest, in characters
                Of formidable size had chiselled out
                Some uncouth name upon the native rock,
                Above the Rotha, by the forest-side.
                – Now, by those dear immunities of heart
                Engendered between malice and true love,
                I was not loth to be so catechised,
                And this was my reply: – "As it befell,
                One summer morning we had walked abroad
                At break of day, Joanna and myself.
                – Twas that delightful season when the broom,
                Full-flowered, and visible on every steep,
                Along the copses runs in veins of gold.
                Our pathway led us on to Rotha's banks;
                And when we came in front of that tall rock
                That eastward looks, I there stopped short – and stood
                Tracing the lofty barrier with my eye
                From base to summit; such delight I found
                To note in shrub and tree, in stone and flower
                That intermixture of delicious hues,
                Along so vast a surface, all at once,
                In one impression, by connecting force
                Of their own beauty, imaged in the heart.
                – When I had gazed perhaps two minutes' space,
                Joanna, looking in my eyes, beheld
                That ravishment of mine, and laughed aloud.
                The Rock, like something starting from a sleep,
                Took up the Lady's voice, and laughed again;
                That ancient Woman seated on Helm-crag
                Was ready with her cavern; Hammar-scar,
                And the tall Steep of Silver-how, sent forth
                A noise of laughter; southern Loughrigg heard,
                And Fairfield answered with a mountain tone;
                Helvellyn far into the clear blue sky
                Carried the Lady's voice, – old Skiddaw blew
                His speaking-trumpet; – back out of the clouds
                Of Glaramara southward came the voice;
                And Kirkstone tossed it from his misty head.
                – Now whether (said I to our cordial Friend,
                Who in the hey-day of astonishment
                Smiled in my face) this were in simple truth
                A work accomplished by the brotherhood
                Of ancient mountains, or my ear was touched
                With dreams and visionary impulses
                To me alone imparted, sure I am
                That there was a loud uproar in the hills.
                And, while we both were listening, to my side
                The fair Joanna drew, as if she wished
                To shelter from some object of her fear.
                – And hence, long afterwards, when eighteen moons
                Were wasted, as I chanced to walk alone
                Beneath this rock, at sunrise, on a calm
                And silent morning, I sat down, and there,
                In memory of affections old and true,
                I chiselled out in those rude characters
                Joanna's name deep in the living stone: —
                And I, and all who dwell by my fireside.
                Have called the lovely rock, Joanna's Rock."
 

СКАЛА ДЖОАННЫ [43]43
  Перевод А. Сергеева


[Закрыть]

 
                      Два года ранней юности своей
                      Ты подарила дымным городам
                      И с тихим прилежаньем научилась
                      Ценить лишь те живые Существа,
                      Какие жизнь проводят у камина;
                      И потому-то сердцем не спешишь
                      Ответить на расположенье тех,
                      Кто с умилением глядит на горы
                      И дружит с рощами и ручейками.
                      Ты нас покинула, и все же мы,
                      Живущие в укромной простоте
                      Среди лесов и нив, не разлюбили
                      Тебя, Джоанна! Я бы поручился,
                      Что после долгих месяцев разлуки
                      Ты с радостью бы услыхала некий
                      Обычный наш пустячный разговор
                      И подивилась верным чувствам тех,
                      С кем ты бывала счастлива когда-то.
 
 
                      Тому дней десять – я сидел в тиши
                      Под соснами, сомкнувшимися гордо
                      Над старой колокольней, и Викарий
                      Оставил мрачное свое жилище
                      И, поздоровавшись со мной, спросил:
                      "Что слышно про строптивую Джоанну?
                      Не собирается ль она вернуться?"
                      Порассудив о сельских новостях,
                      Он принялся выпытывать, зачем
                      Я возрождаю идолопоклонство,
                      И, как Друид, руническим письмом
                      Я высек чье-то имя на отвесной
                      Скале над Ротой, у опушки леса.
 
 
                      Я ощущал в душе невозмутимость,
                      Какая возникает на границе
                      Меж старою любовью и досадой,
                      И не старался избежать дознанья;
                      И вот что я сказал ему: – Однажды
                      С Джоанной мы гуляли на заре
                      В то восхитительное время года,
                      Когда повсюду верба расцветает
                      И золотыми жилами струится
                      В зеленых перелесках по холмам.
                      Тропинка привела на берег Роты
                      К крутой скале, глядящей на восток;
                      И там пред величавою преградой
                      Я замер – я стоял и созерцал
                      Скалу от основанья до вершины:
                      На необъятной плоскости сплетались
                      Кусты, деревья, камни и цветы;
                      Прелестная игра нежнейших красок,
                      Объединенных властной красотой,
                      Одним усильем восхищала сердце.
 
 
                      Так я стоял минуты две – и вдруг
                      Лукавая Джоанна мой восторг
                      Заметила и громко рассмеялась.
                      Скала как бы воспрянула от сна
                      И, вторя Деве, тоже рассмеялась;
                      Им отвечала древняя Старуха,
                      Сидящая на гулком Хэммарскаре;
                      И Хелмкрег, и высокий Силвер-Хау
                      Послали вдаль раскаты смеха; к югу
                      Его услышал Ферфилд, а за ним
                      Откликнулся громами дальний Лохригг;
                      Хелвеллин к ясным небесам вознес
                      Веселье гордой Девы; старый Скиддо
                      Задул в свою трубу; сквозь облачка
                      Донесся снежный голос Гларамары;
                      И Керкстон возвратил его к земле.
 
 
                      Наш добрый друг Викарий мне внимал
                      С растерянной улыбкой изумленья,
                      И мне пришлось сказать, что я не знаю,
                      На самом деле братство древних гор
                      Откликнулось на смех иль, может быть,
                      Я грезил наяву и был мой слух
                      Обманут потаенными мечтами.
                      Но только я уверен, что вдали
                      Мы слышали раскатистое эхо,
                      И милая Джоанна вдруг прильнула
                      Ко мне, как будто требуя защиты.
 
 
                      А восемнадцать месяцев спустя,
                      Уже один, прохладным ясным утром
                      Я оказался около скалы
                      И в память о давнишнем верном чувстве
                      Я высек на живом ее граните
                      Руническими буквами: ДЖОАННА
                      И я, и те, кто близок мне, зовем
                      Прекрасную скалу Скалой Джоанны.
 

SONG FOR THE WANDERING JEW

 
                     Though the torrents from their fountains
                     Roar down many a craggy steep,
                     Yet they find among the mountains
                     Resting-places calm and deep.
 
 
                     Clouds that love through air to hasten,
                     Ere the storm its fury stills,
                     Helmet-like themselves will fasten
                     On the heads of towering hills.
 
 
                     What, if through the frozen centre
                     Of the Alps the Chamois bound,
                     Yet he has a home to enter
                     In some nook of chosen ground:
 
 
                     And the Sea-horse, though the ocean
                     Yield him no domestic cave,
                     Slumbers without sense of motion,
                     Couched upon the rocking wave.
 
 
                     If on windy days the Raven
                     Gambol like a dancing skiff,
                     Not the less she loves her haven
                     In the bosom of the cliff.
 
 
                     The fleet Ostrich, till day closes.
                     Vagrant over desert sands,
                     Brooding on her eggs reposes
                     When chill night that care demands.
 
 
                     Day and night my toils redouble,
                     Never nearer to the goal;
                     Night and day, I feel the trouble
                     Of the Wanderer in my soul.
 

АГАСФЕР [44]44
  Перевод С. Маршака


[Закрыть]

 
                         Многопенные потоки,
                         Пробежав скалистый путь,
                         Ниспадают в дол глубокий,
                         Чтоб умолкнуть и заснуть.
 
 
                         Стая туч, когда смирится
                         Гнев грозы и гул громов,
                         Шлемом сумрачным ложится
                         На зубчатый ряд холмов.
 
 
                         День и ночь косуля скачет
                         По скалам среди высот,
                         Но ее в ненастье прячет
                         От дождя укромный грот.
 
 
                         Зверь морской, что в океане
                         Крова мирного лишен,
                         Спит меж волн, но их качанья
                         Он не чувствует сквозь сон.
 
 
                         Пусть, как челн, грозой гонимый,
                         Пляшет ворон в бурной мгле, —
                         Рад он пристани родимой
                         На незыблемой скале.
 
 
                         Робкий страус до заката
                         По пескам стремит свой бег,
                         Но и он спешит куда-то
                         В сень родную – на ночлег…
 
 
                         Без конца моя дорога,
                         Цель все так же впереди,
                         И кочевника тревога
                         День и ночь в моей груди.
 

From «POEMS» (1807)
Из сборника "СТИХОТВОРЕНИЯ" (1807)

POEMS DEDICATED TO NATIONAL INDEPENDENCE AND LIBERTY
СТИХИ, ПОСВЯЩЕННЫЕ НАЦИОНАЛЬНОЙ НЕЗАВИСИМОСТИ И СВОБОДЕ

 
                I grieved for Buonapart_e_, with a vain
                And an unthinking grief! The tenderest mood
                Of that Man's mind-what can it be? what food
                Fed his first hopes? what knowledge could _he_ gain?
                Т is not in battles that from youth we train
                The Governor who must be wise and good,
                And temper with the sternness of the brain
                Thoughts motherly, and meek as womanhood.
                Wisdom doth live with children round her knees:
                Books, leisure, perfect freedom, and the talk
                Man holds with week-day man in the hourly walk
                Of the mind's business: these are the degrees
                By which true Sway doth mount; this is the stalk
                True Power doth grow on; and her rights are these.
 

 
                    С печалью смутной думал я не раз
                    О Бонапарте. Знал ли миг счастливый
                    Сей человек? Что он из детства спас:
                    Какие сны, надежды и порывы?
                       Не в битвах, где начальствует приказ,
                       Рождается правитель справедливый —
                       Умом и волей твердый, как алмаз,
                       Душой своей, как мать, чадолюбивый.
                    Нет, мудрость повседневностью жива:
                    Чем будничней, тем необыкновенней;
                    Прогулки, книги, праздность – вот ступени
                       Неоспоримой Мощи. Такова
                       Власть подлинная, чуждая борений
                       Мирских; и таковы ее права.
 

 
                 Festivals have I seen that were not names:
                 This is young Buonaparte's natal day,
                 And his is henceforth an established sway —
                 Consul for life. With worship France proclaims
                 Her approbation, and with pomps and games.
                 Heaven grant that other Cities may be gay!
                 Calais is not: and I have bent my way
                 To the sea-coast, noting that each man frames
                 His business as he likes. Far other show
                 My youth here witnessed, in a prouder time;
                 The senselessness of joy was then sublime!
                 Happy is he, who, caring not for Pope,
                 Consul, or King, can sound himself to know
                 The destiny of Man, and live in hope.
 

 
                     Каких торжеств свидетелем я стал:
                     Отныне Бонапарт приемлет званье
                     Пожизненного консула. Признанье —
                     Кумиру, и почет, и пьедестал!
                        Бог весть, об этом ли француз мечтал? —
                        В Кале особенного ликованья
                        Я не приметил – или упованья:
                        Всяк о своем хлопочет. Я видал
                     Иные празднества в иное время:
                     Какой восторг тогда в сердцах царил,
                     Какой нелепый, юношеский пыл!
                        Блажен, кто, не надеясь на владык,
                        Сам осознал свое земное бремя
                        И жребий человеческий постиг.
 

 
                Once did She hold the gorgeous east in fee:
                And was the safeguard of the west: the worth
                Of Venice did not fall below her birth,
                Venice, the eldest Child of Liberty,
                She was a maiden City, bright and free;
                No guile seduced, no force could violate;
                And, when she took unto herself a Mate,
                She must espouse the everlasting Sea.
                And what if she had seen those glories fade,
                Those titles vanish, and that strength decay:
                Yet shall some tribute of regret be paid
                When her long life hath reached its final day:
                Men are we, and must grieve when even the Shade
                Of that which once was great is passed away.
 

 
                      И часовым для Запада была,
                      И мусульман надменных подчинила.
                      Венеция! Ни ложь врага, ни сила
                      Ее дела унизить не могла.
 
 
                      Она Свободы первенцем была,
                      Рожденью своему не изменила,
                      Весь мир девичьей красотой пленила
                      И с морем вечным под венец пошла.
 
 
                      Но час настал роскошного заката —
                      Ни прежней славы, ни былых вождей!
                      И что ж осталось? Горечь и расплата.
 
 
                      Мы – люди! Пожалеем вместе с ней,
                      Что все ушло, блиставшее когда-то,
                      Что стер наш век и тень великих дней.
 

 
                Toussaint, the most unhappy man of men!
                Whether the whistling Rustic tend his plough
                Within thy hearing, or thy head be now
                Pillowed in some deep dungeon's earless den; —
                О miserable Chieftain! where and when
                Wilt thou find patience! Yet die not; do thou
                Wear rather in thy bonds a cheerful brow:
                Though fallen thyself, never to rise again,
                Live, and take comfort. Thou hast left behind
                Powers that will work for thee; air, earth, and skies;
                There's not a breathing of the common wind
                That will forget thee; thou hast great allies;
                Thy friends are exultations, agonies,
                And love, and man's unconquerable mind.
 

 
                    Несчастнейший из всех людей, Туссен!
                    Внимаешь ли напевам плугаря,
                    Уносишься ли мыслью за моря, —
                    Во мгле, среди глухих тюремных стен, —
                    Будь тверд, о Вождь, и превозможешь плен!
                    Поверженный – сражался ты не зря.
                    Чело твое – как ясная заря,
                    И знаю: гордый дух твой не согбен.
                    Все – даже ветра шелестящий лет —
                    Нашептывает о тебе. Живи!
                    Сама земля и сам небесный свод —
                    Великие союзники твои.
                    Отчаяния горечь, жар любви
                    И ум – вот непоборный твой оплот.
 

 
                O, friend! I know not which way I must look
                For comfort, being, as I am, opprest,
                To think that now our life is only drest
                For show; mean handy-work of craftsman, cook,
                Or groom! – We must run glittering like a brook
                In the open sunshine, or we are unblest:
                The wealthiest man among us is the best:
                No grandeur now in nature or in book
                Delights us. Rapine, avarice, expense,
                This is idolatry; and these we adore;
                Plain living and high thinking are no more:
                The homely beauty of the good old cause
                Is gone; our peace, our fearful innocence,
                And pure religion breathing household laws.
 

 
                  Скажи, мой друг, как путь найти прямей,
                  Когда притворство – общая зараза
                  И делают нам жизнь – лишь для показа —
                  Портной, сапожник, повар и лакей?
 
 
                  Скользи, сверкай, как в ясный день ручей,
                  Не то пропал! В цене – богач, пролаза.
                  Величье – не сюжет и для рассказа,
                  Оно не тронет нынешних людей.
 
 
                  Стяжательство, грабеж и мотовство —
                  Кумиры наши, то, что нынче в силе.
                  Высокий образ мыслей мы забыли.
 
 
                  Ни чистоты, ни правды – все мертво!
                  Где старый наш святой очаг семейный,
                  Где прежней веры дух благоговейный?