Текст книги "Собрание рассказов"

Автор книги: Уильям Катберт Фолкнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)

ЭЛЛИ

Низкий деревянный барьер над крутым обрывом казался игрушечным. Он тонко вился по изгибу дороги, смутной черточкой мелькая мимо машины. Потом оборвался и отлетел назад, как тугая лента, перерезанная ножницами.

А потом они миновали знак, первый знак: «Миллз-сити, 6 миль», и Элли, глядя на профиль Поля, не спускавшего глаз с убегающей под колеса дороги, на его руки, сжимавшие рулевое колесо, подумала с каким-то вялым удивлением: «Мы почти приехали. Теперь уже поздно».

Она сказала:

– Ну хорошо. Что мне сделать, чтобы ты женился на мне, Поль? – а сама думала: «Там, в поле, пахал человек, он глядел на нас, когда мы вышли из леса, Поль нес чехол, и мы снова сели в машину», – думала об этом спокойно, рассеянно, словно о чем-то постороннем, потому что какое-то другое воспоминание уже вытесняло из головы эту мысль. «Что-то ужасное, только я забыла, что», – подумала она, замечая, как часто теперь мелькают знаки, придвигавшие Миллз-сити все ближе и ближе. «Что-то страшное, сейчас я вспомню», а вслух она тихо сказала:

– Я ведь больше ничего не могу сделать, да?

Поль не посмотрел на нее.

– Нет, – сказал он. – Ничего больше ты сделать не можешь.

И тут она вспомнила, что она забыла. Она вспомнила свою бабушку и, содрогнувшись, с тихим отчаянием стала думать о старухе, ждущей ее в Миллзе, – о глухой старухе с холодными глазами, от которых никуда не скрыться. «Как я могла забыть о ней? Как я могла? Как?»

Ей было восемнадцать. Она жила в Джефферсоне, в двухстах милях отсюда, в большом доме, с отцом, матерью и бабушкой. Там была просторная веранда, затененная виноградом, не освещавшаяся по вечерам. И почти каждый вечер она полулежала в этом сумраке в объятиях мужчины – каждый раз нового. Сначала это были мальчики и молодые люди из их города, а потом – кто попало, любой проезжий, которого она встретила случайно или у знакомых, лишь бы он был мало-мальски пристойного вида. В машине по вечерам она никогда с ними не каталась, и все ее кавалеры очень скоро догадывались почему, во всяком случае, считали, что догадались, хотя и не сразу теряли надежду – до тех пор, пока часы на ратуше не били одиннадцать. Тогда еще минут пять он и она, до того битый час не проронившие ни слова, возбужденно перешептывались.

– Теперь уходи.

– Нет. Еще немного.

– Нет.

– Почему?

– Потому. Я устала. И хочу спать.

– А-а. Это – пожалуйста, а дальше – ни-ни? Так, что ли?

– Может, и так.

И в темноте, настороженная, холодная, она была уже где-то далеко, хоть и не сдвинувшись с места, отгораживаясь затаенным смешком. Он уходил, а она вступала в темный дом, поднимала глаза на единственный квадрат света на верхней площадке лестницы и становилась совсем другой. Измученная, тяжелой старушечьей походкой она тащилась по ступенькам и проходила мимо отворенной двери ярко освещенной комнаты, где в кресле, застыв с открытой книгой в руках, лицом к коридору сидела ее бабушка. Обычно Элли не заглядывала в комнату. А иногда заглядывала. Тогда какое-то мгновение они в упор смотрели друг на друга: старуха – пронзительно, холодно, девушка – устало, измученно, с бессильной ненавистью на лице и в черных, широко открытых глазах. Потом она шла дальше к себе в комнату и там останавливалась, прислонясь к двери, а иногда, услышав щелчок выключателя в спальне старухи, с тихим отчаянием плакала, шепча: «Гадина! Старая гадина!» Потом ее отпускало. Она раздевалась, разглядывала в зеркале свое лицо, свои бледные, теперь уже ненакрашенные губы, отяжелевшие и, как ей казалось, сплющенные, утомленные, вялые от поцелуев, и думала: «Господи! Зачем я это делаю? Что со мной такое?», думала, что завтра старуха снова будет смотреть на нее, на ее губы, отмеченные печатью прошлого вечера, и ярость и затравленность заглушали в ней ощущение бессмысленности и пустоты жизни.

Однажды она познакомилась у своей подруги с Полем де Монтиньи. Он ушел, и девушки остались одни. Они посмотрели друг на друга – спокойно, как два фехтовальщика из-под масок.

– Значит, он тебе понравился? – сказала подруга. – Странный у тебя вкус.

– Кто? – сказала Элли. – Не понимаю, о ком ты говоришь.

– Да ну? – сказала подруга. – Значит, ты не заметила, какие у него волосы. Как вязаная шапка. А губы? Толще некуда.

– О чем ты говоришь? – спросила Элли.

– Ни о чем, – сказала подруга. Она посмотрела на дверь в прихожую, потом достала из-за пазухи сигарету и закурила. – Точно я не знаю. Просто слышала. Его дядя убил человека – тот сказал, что в нем негритянская кровь.

– Врешь, – сказала Элли.

Подруга выдохнула струйку дыма.

– Спроси свою бабушку. Она ведь тоже жила в Луизиане?

– Ну, а ты-то? Приглашаешь его в свой дом, – сказала Элли.

– Но ведь я не целовалась с ним в чулане.

– Да ну? – сказала Элли. – Может, просто не удалось?

– Что же мне – тебя оттаскивать, что ли? – сказала подруга.

В тот же вечер они с Полем сидели на темной, обвитой виноградом веранде. Но в одиннадцать не он, а она изнемогала от напряжения и тревоги:

– Нет, нет! Прошу тебя!

– Ну чего ты? Боишься?

– Боюсь. Прошу тебя, уходи.

– Значит, завтра?

– Нет. Не завтра, и никогда.

– Завтра.

На этот раз, проходя мимо бабушкиной комнаты, она не посмотре. на дверь. И не стала плакать, войдя к себе, а, задыхаясь, злорадно твердила: «Негр! Негр! Интересно, что она скажет, если узнает».

На следующий день Поль поднялся на веранду. Элли сидела в гамаке, а рядом с ней, на стуле, бабушка. Элли вскочила и встретила Поля у верхней ступеньки.

– Зачем ты пришел сюда? – спросила она. – Ну зачем?

А потом повернулась и будто со стороны увидела, как сама идет впереди него к худой, неприступной и беспощадной старухе, которая, выпрямившись, сидела в этом укромном уголке, населенном бессчетными, безымянными призраками, чьи губы сливались для Элли в один жадный рот. Она наклонилась и пронзительно крикнула:

– Это мистер де Монтиньи, бабушка!

– Что?

– Мистер де Монтиньи! Из Луизианы! – провизжала Элли и увидела, что тело бабушки внезапно откинулось, как у змеи, готовой ужалить.

Это было днем. А вечером Элли впервые покинула веранду. Они с Полем укрылись в кустах перед домом; в душной безумной тьме Элли совсем забыла про осторожность, кровь ее громко стучала отчаяньем, торжеством и местью, когда она готова была вот-вот уступить: «Пусть бы она увидела! Пусть бы она увидела!» И вдруг – Элли даже не услышала шороха – словно раздался громкий окрик, она судорожно, неловко дернулась и пришла в себя. Над ними стояла бабушка. Когда она появилась, сколько времени тут была, они не знали. Но она все стояла, ничего не говоря, все те бесконечные минуты, пока Поль, не спеша, удалялся, а Элли стояла, тупо думая: «Застигнута в грехе, не успев согрешить». Потом, у себя в комнате, она приникла к двери, стараясь не дышать, подстерегая, когда бабушка, поднявшись по лестнице, пройдет в комнату отца. Но шаги старухи стихли у двери ее спальни. Элли легла на кровать и лежала, не раздеваясь, все еще тяжело дыша, а кровь по-прежнему громко стучала. «Значит, завтра, – подумала она. – Она скажет ему утром». И тогда она скорчилась, заметалась в кровати. «Я даже не успела согрешить, – задыхаясь от недоумения и обиды, думала она. – Она уверена, что я согрешила, и скажет ему, а я все еще девушка. Это она меня довела, а потом сама же помешала, в последнюю минуту». Потом в глаза Элли ударило солнце, а она все так и лежала одетая. «Значит, она скажет сегодня утром, сегодня, – тупо думала она. – Господи! Как я могла? Как я могла? Мне ведь никто не нужен. И ничего не нужно».

Когда отец сошел к завтраку, Элли ждала в столовой. Он ничего не сказал – как видно, он ни о чем не знал.

«Может, она сказала матери», – подумала Элли. Но немного погодя появилась и мать и тоже уехала в город, не сказав ни слова. «Значит, еще не сегодня», – подумала Элли, поднимаясь по лестнице. Дверь бабушкиной комнаты была закрыта. Когда она отворила ее, старуха сидела в постели и читала газету; она подняла глаза – холодные, неумолимые, неподвижные и не сводила их с Элли, пока та кричала в пустом доме:

– Что мне еще делать в этом мертвом, проклятом городишке? Я бы работала! Я не хочу бездельничать. Вы только найдите мне работу – любую, где-нибудь подальше, чтобы мне никогда больше не слышать этого названия – Джефферсон.

Ее назвали Эйлентия – в честь бабушки, хотя старуха вот уже почти пятнадцать лет не слышала ни своего, ни внучкиного, ни любого имени, если только его не кричали ей, как сейчас кричала Элли:

– Ничего вчера не было! Не веришь? В том-то все и дело! Ничего не произошло! Ничего! Ведь это было бы хоть что-то, хоть что-то…

А старуха продолжала сверлить ее холодным, цепким, недвижным взглядом безнадежно глухой, взглядом, от которого некуда спрятаться.

– Ну хорошо! – крикнула Элли. – Тогда я выйду за него замуж. Это тебе нужно?

Под вечер она встретилась в городе с Полем.

– Как вчера? Обошлось? – спросил он. – Да что с тобой? Или они..?

– Нет, ничего. Поль, женись на мне!

Они сидели в глубине аптеки, полузаслоненные конторкой для приема рецептов, но в любую минуту кто-то мог появиться. Она наклонилась к нему – бледное, напряженное лицо, накрашенный рот, словно багровый шрам поперек.

– Женись на мне. Или будет поздно, Поль.

– Я на каждой не женюсь, – сказал он. – Ну же, возьми себя в руки.

Она прижалась к нему – вся обещание. Голос у нее был усталый и настойчивый.

– Вчера нам помешали… Если ты женишься на мне, я согласна…

– Ах, ты согласна. До или после?

– До. Теперь. Когда захочешь.

– Извини, – сказал он.

– Даже если сейчас?

– Ну уж сейчас! Возьми себя в руки.

– Ну да, понимаю. Только я не верю тебе. А пробовать поверить боюсь. – Она заплакала. Он сказал приглушенным голосом, все больше раздражаясь:

– Перестань. Говорю тебе, перестань.

– Да-да. Хорошо. Я перестала. Значит, не женишься? Говорю тебе – будет поздно.

– Нет, черт побери. Я же сказал, что на каждой не женюсь.

– Хорошо. Тогда прощай. Навсегда.

– Ну что же, раз ты так решила. Только если мы когда-нибудь еще увидимся, помни, это будет означать лишь одно. И никакой женитьбы. В следующий раз я позабочусь, чтобы не было зрителей.

– Следующего раза не будет, – сказала Элли

На другой день он уехал. Неделю спустя в мемфисских газетах появилось объявление о ее помолвке. Этого молодого человека она знала с детства. Он был младшим кассиром в банке, но в будущем ему прочили место председателя правления. Серьезный, рассудительный молодой человек с безупречной репутацией и похвальными привычками, он уже целый год наносил ей чинные визиты. Он ужинал у них каждое воскресенье, а когда в городе давала спектакль заезжая труппа, что бывало не часто, покупал билеты себе, Элли и ее матери. Даже после объявления о помолвке, когда он приходил к Элли, они не сидели на темной веранде. Скорее всего он и не знал, что до того она сидела в этой темноте с другими. А теперь никто с ней не сидел, и дни тянулись в тупом покое. Иногда по ночам она плакала, но не много и не часто; иногда разглядывала в зеркале свой рот и приглушенно всхлипывала с тихим отчаянием и сожалением. «Во всяком случае, теперь я буду жить тихо, – думала она. – Остаток жизни я проживу так тихо, точно я уже мертвая».

Затем, в один прекрасный день, никого не предупредив, как будто и она согласилась на перемирие и приняла условия капитуляции, бабушка отправилась погостить у сына в Миллз-сити. С ее отъездом дом, казалось, стал еще больше и пустее, словно, кроме Элли, только бабушка и была здесь живым существом. Теперь в доме с утра до ночи шили приданое, но Элли казалось, что она бесшумно и бесцельно, без единой мысли в голове движется в пустоте из одной комнаты в другую, и из всех них открывается один и тот же вид, такой знакомый и такой мирный, что он уже больше не способен даже наводить грусть.

Долгие часы простаивала она у окна материнской спальни, наблюдая, как с каждым летним днем вьющиеся побеги ломоноса все выше всползают по сетке и перебираются на крышу веранды. Так прошли еще два месяца; до свадьбы оставалось три недели. Затем как-то утром мать сказала:

– Бабушка хочет вернуться домой в воскресенье. Может, вам с Филиппом съездить в Миллз-сити и провести субботний вечер у дяди, а в воскресенье вернуться вместе с бабушкой?

Пять минут спустя Элли смотрела на свое отражение в зеркале, как смотрят на человека, который только что избежал страшной опасности. «Господи, – думала она, – чего это я чуть было не сделала? Чего я чуть было не сделала?»

Через час Элли дозвонилась Полю – не из дома, приняв все предосторожности, как ни торопилась.

– В субботу утром? – спросил он.

– Да. Я скажу матери, что Фил… что он хочет выехать пораньше, на рассвете. Они не узнают ни тебя, ни машину. Я буду ждать, и мы сразу же уедем.

– Хорошо. (Она слышала провода, слышала разделяющее их расстояние, она ликовала – она спаслась!) Но ты не забыла, что это означает? Если я вернусь… Я ведь говорил тебе.

– Я не боюсь. Я тебе не верю, но теперь я не боюсь.

И она снова услышала провода.

– Я не женюсь на тебе, Элли.

– Хорошо, милый. Говорю же тебе, что я больше не боюсь. Так, значит, на рассвете. Я буду готова.

Она пошла в банк. Немного погодя Филипп освободился и вышел к ней, туда, где она ждала, – с напряженным, бледным, несмотря на пудру, лицом, с горящим, решительным взглядом.

– Ты должен мне сделать одно одолжение. Мне трудно тебя просить, и тебе будет трудно это сделать.

– Но я сделаю. Что именно?

– Бабушка в воскресенье приезжает домой. Мама хочет, чтобы мы поехали туда в субботу и привезли ее.

– Ладно. В субботу я свободен.

– Да, но… Я ведь предупредила тебя, что это будет трудно… Я не хочу, чтобы ты ехал.

– Не хочешь, чтобы я… – Он смотрел на ее возбужденное, осунувшееся лицо. – Ты хочешь поехать одна? – Она молчала, не сводя с него взгляда. Потом подошла и заученным, привычным движением прильнула к нему, взяла его руку и обвила вокруг себя. – А, – сказал он. – Понимаю. Ты хочешь поехать с кем-то другим.

– Да. Сейчас я не могу тебе объяснить. Как-нибудь потом. Но мама не поймет. Она не разрешит мне поехать ни с кем, кроме тебя.

– Ах, так. – Его рука безжизненно обмякла, Элли приходилось удерживать ее. – Ты хочешь поехать с другим мужчиной.

Она негромко хихикнула.

– Не говори глупостей. Ну да, там будет и мужчина. Ты этих людей не знаешь, да и я с ними вряд ли еще раз увижусь до свадьбы. Но мама не поймет. Вот почему я тебя попросила. Ты это сделаешь?

– Да. Хорошо. Если мы не будем доверять друг другу, нам незачем вступать в брак.

– Ну конечно. Мы должны доверять друг другу. – Она отпустила его руку и поглядела на него внимательно, задумчиво, с холодным презрительным удивлением. – И ты сделаешь так, чтобы мама поверила?..

– Можешь на меня положиться. Ты же знаешь.

– Да, знаю. – Неожиданно она протянула ему руку. – Прощай.

– Прощай?

Она снова прижалась к нему и поцеловала.

– Осторожнее, – сказал он. – Кто-нибудь увидит…

– Да нет, конечно же, до свидания. Потом я тебе все объясню. – Она отстранилась, глядя на него задумчиво и рассеянно. – Надеюсь, что затрудняю тебя в последний раз. А может, это тебе и окупится. Прощай.

Это было в четверг вечером. В субботу утром, на рассвете, когда Поль остановил машину перед домом, Элли, словно материализовавшись из тьмы, уже бежала к нему по газону. Она вскочила в машину прежде, чем он успел выйти и открыть дверцу, и вжалась в сиденье, наклонившись вперед, напряженная, как зверь перед прыжком.

– Скорей! – сказала она. – Скорей! Скорей!

Но он еще помедлил.

– Ты помнишь? Я говорил тебе, что будет означать, если я вернусь. Значит, договорились?

– Помню. Я уже не боюсь. Скорей! Скорей!

И вот теперь, десять часов спустя, когда дорожные знаки неотвратимо придвигали Миллз-сити все ближе и ближе, она сказала:

– Так ты на мне не женишься? Нет?

– Сколько раз тебе повторять?

– Ну да. Только я не верила. Все не верила. Думала, если я… ну, после… Теперь я уже ничего больше сделать не могу, ведь так?

– Ничего, – сказал он.

– Ничего, – повторила она и начала смеяться, все громче и громче.

– Элли! – сказал он. – Перестань!

– Ладно, – сказала она. – Я просто вспомнила про бабушку. Я совсем о ней забыла.

Остановившись на лестничной площадке, Элли послушала, как Поль разговаривает внизу, в гостиной, с ее дядей и теткой. Она стояла неподвижно, задумавшись, и в позе ее было что-то монашеское, непорочное, будто на мгновение ей удалось где-то спрятаться и забыть, откуда и куда она идет. Затем часы в прихожей пробили одиннадцать, и она тихо поднялась по ступенькам, подошла к комнате двоюродной сестры, где ей предстояло провести ночь, и вошла в дверь. В низком кресле перед туалетным столиком, уставленным легкомысленными вещицами молоденькой девушки – флакончиками, пудреницами, фотографиями, – рядом с зеркалом, из рамы которого высовывался веер программок танцевальных вечеров, сидела бабушка. Элли остановилась. Они молча смотрели друг на друга – казалось, целую вечность, – потом старуха заговорила:

– Тебе было мало обманывать родителей и друзей, ты еще привезла негра в дом моего сына.

– Бабушка! – сказала Элли.

– Посадила меня за один стол с негром.

– Бабушка! – пронзительным шепотом крикнула Элли, и ее измученное лицо исказила гримаса. Она прислушалась. По лестнице приближались шаги, голоса ее тетки и Поля. – Тссс! – крикнула Элли. – Тс-с-с!

– Что?! Что ты сказала?

Элли подбежала к креслу, наклонилась и положила пальцы на узкие, бескровные старушечьи губы, и они молча смотрели в глаза друг другу – одна в ярости упорства, другая в ярости непримиримости – пока шаги и голоса не миновали дверь и не стихли. Элли отняла пальцы. Из веера карточек, заткнутых за раму зеркала, она выдернула одну с крошечным карандашиком на шелковом шнурке и написала на обороте: «Он не негр Учился в Виргинском университете и в Гарварде».

Бабушка прочла и подняла глаза.

– Гарвард – это понятно, но только не в Виргинии. Посмотри на его волосы и ногти, если тебе требуются доказательства. Мне они не нужны. Я знаю, как называли его семью в четырех поколениях. – Она отдала ей карточку. – Этот человек не может спать под одной крышей с нами.

Элли схватила еще одну карточку и торопливо нацарапала: «Он будет здесь спать. Он мой гость. Я пригласила его сюда. Ты моя бабушка, так неужели ты хочешь, чтобы я обошлась с гостем хуже, чем с собакой?»

Бабушка прочла. И сказала, не выпуская карточки из рук:

– В Джефферсон он меня не повезет. Я не сяду в его машину, и ты тоже. Мы поедем поездом. Никто из моей семьи с ним никуда не поедет.

Элли схватила еще одну карточку, бешено начеркала: «Я поеду! Меня ты не остановишь. Вот попробуй!»

Бабушка прочла, подняла глаза на Элли. Они жгли друг друга злобным взглядом.

– Значит, я буду вынуждена сказать твоему отцу…

Но Элли уже снова писала. Карандаш еще не оторвался от бумаги, а она уже сунула карточку бабушке и тут же дернула руку назад, пытаясь отнять ее. Но бабушка уже ухватила карточку за уголок, и теперь та соединяла их, будто какая-то странная пуповина.

– Отпусти! – крикнула Элли. – Отпусти!

– Не тяни, – сказала бабушка.

– Не надо. Погоди! – вскрикнула Элли пронзительным шепотом, дергая карточку, выкручивая ее. – Я ошиблась. Я…

С неожиданным проворством бабушка вывернула карточку написанным вверх.

– А-а! – сказала она и затем прочла вслух. – «Скажи ему! Что ты знаешь…» Ах, так. Я вижу, ты не докончила. Что я знаю?

– Да, – сказала Элли. И яростно зашептала – Скажи ему! Скажи, что мы сегодня утром ушли в рощу и пробыли там два часа. Скажи!

Бабушка спокойно и аккуратно сложила карточку и поднялась.

– Бабушка! – вскрикнула Элли.

– Подай мне палку, – сказала бабушка. – Вон там, у стены. Когда она ушла, Элли подошла к двери, закрыла ее на задвижку и направилась к противоположной стене. Она тихо достала сестрин халатик из шкафа и начала раздеваться, медленно, то и дело останавливаясь и судорожно позевывая. «Господи, как я устала», – сказала она вслух, зевая. Она села к туалетному столику, взяла несессер сестры и начала делать маникюр. На столике стояли часы с инкрустацией из слоновой кости. Время от времени она на них поглядывала.

Потом часы под лестницей пробили полночь. Оторвав взгляд от своих ногтей и вскинув голову, Элли прислушалась к последнему удару. Затем взглянула на часики возле себя. «Ну, с вами на поезд не успеть!» – подумала она, и на лице ее снова появилось то усталое отчаяние, которым был полон этот день. Элли вышла из комнаты в темный коридор. Она стояла босая, в темноте, и, склонив голову, тихо всхлипывала, как обиженный ребенок. «Всё против меня, – думала она. – Всё». Потом пошла дальше, бесшумно ступая и вытянув перед собой в темноте руки. Ей казалось, что ее глаза от усилия что-то увидеть повернулись и смотрят внутрь, в темноту черепа. Элли вошла в ванную и закрыла дверь. И тут ее вновь охватило лихорадочное нетерпение. Она бросилась в угол, к стене, за которой была комната для гостей, и, пригнувшись, приставила ладони рупором ко рту.

– Поль! – сдерживая дыхание, зашептала она. – Поль! – Но еле слышный горячий шепот замирал на холодной штукатурке.

Согнувшись, нелепая в чужом халате, с отчаянием вперив невидящие глаза в темноту, она подбежала к умывальнику, нащупала кран и завернула его – вода продолжала жалобно капать, но не так громко. Потом отворила дверь и остановилась, держась за ручку. Пробили часы под лестницей – прошло полчаса. Она не шевельнулась, и только вздрогнула, словно от холода, когда пробило час.

Она услышала шаги Поля, едва он вышел из своей комнаты. Она слышала, как он идет по коридору; слышала, как его рука ищет выключатель. Когда выключатель щелкнул, она поняла, что стоит с закрытыми глазами.

– Это еще что? – сказал Поль. На нем была пижама ее дяди. – Какого черта…

– Запри дверь, – прошептала она.

– Черта с два! Дура. Набитая дура.

– Поль! – Она вцепилась в него, словно опасаясь, что он убежит, захлопнула за ним дверь и потянулась к задвижке, но он перехватил ее руку.

– Выпусти меня отсюда! – прошипел он.

Она прижалась к нему, дрожа, не отпуская. Ее зрачки стали огромны.

– Она хочет сказать папе, Поль! Она хочет завтра сказать папе!

Когда ее шепот смолкал, слышался жалобный звук неторопливо падающих капель.

– Что сказать? Что она знает?

– Обними меня, Поль!

– Еще чего! Пусти меня. Пойдем отсюда.

– Она хочет сказать. Только ты можешь что-то сделать. Ты можешь помешать ей.

– Что сделать? Какого черта? Пусти меня!

– Если она даже скажет, это будет уже неважно. Обещай мне, Поль! Скажи, что ты…

– Что я женюсь на тебе? Ты об этом? Я тебе вчера сказал: нет. Пусти же меня!

– Хорошо, хорошо, – горячо зашептала она. – Я верю. Сначала не верила, а теперь верю. Ладно, не женись. Ты можешь помочь и без этого. – Она прижималась к нему, ее волосы, все ее тело манили обморочным сладострастием. – Тебе не обязательно жениться на мне. Так ты согласен?

– На что согласен?

– Слушай. Помнишь тот поворот с низкой белой загородкой, а за ней обрыв, очень крутой. Если машина пробьет загородку…

– Ну, помню. И что?

– Слушай. Ты будешь с ней в машине. Она не поймет и не успеет даже заподозрить. А эта загородка машины не задержит, и все решат, что произошел несчастный случай. Она ведь старая, ей немного надо, одного потрясения хватит, а ты молодой, и может, даже… Поль! Поль! – С каждым словом голос ее слабел, затихал, прерывался от напряжения, от безнадежности, а он только смотрел на ее побелевшее лицо, в ее глаза, полные отчаяния и страстного обещания. – Поль!

– А где же в это время будешь ты? – Она не шелохнулась, и лицо у нее было, как у сомнамбулы. – А, ясно. Поедешь домой поездом. Так?

– По-оль! – протянула она угасающим шепотом. – Поль!

В момент удара его рука, отказываясь подчиниться собственному движению, раскрылась и коснулась ее лица долгим дрожащим прикосновением, почти ласково. Он ухватил ее за шею и снова попытался ударить, и снова его рука воспротивилась – или что-то в нем воспротивилось. Он толкнул ее, и она отлетела к стене. Потом его шаги стихли, и тишину снова начал наполнять равномерный стук капель. А потом часы внизу пробили два, и Элли тяжело шагнула и крепче завернула кран.

Но звук не смолк. Капли словно все падали и падали, пока она лежала на кровати, вытянувшись на спине, без сна, без мыслей. Они падали все время, пока она с застывшей гримасой на измученном лице сидела за завтраком, падали, когда они прощались, когда садились в машину – бабушка между ней и Полем. Даже шум мотора не мог заглушить этот звук, но тут она вдруг поняла, что это такое. «Это дорожные знаки, – подумала она, глядя, как они уменьшаются, убегая назад. – А этот я даже помню; теперь осталось всего две мили. Подожду до следующего; и тогда я… Вот! Сейчас!».

– Поль, – сказала она. Но он не взглянул на нее. – Ты женишься на мне?

– Нет.

Она тоже не глядела на него. Она следила за его руками – как они легко покручивали рулевое колесо. Между ними сидела бабушка, очень прямая, застыв под древней черной шляпкой и глядя в одну точку перед собой – фигура, вырезанная из пергамента.

– Спрашиваю тебя еще раз, потом будет поздно. Говорю тебе, будет поздно. Поль… Поль?

– Сказал тебе – нет. Ты меня не любишь. И я тебя не люблю. У нас об этом и речи не было.

– Хорошо, хорошо. Ну, не люби. А без любви ты женишься? Помни – будет поздно.

– Нет. Не женюсь.

– Но почему, Поль? Почему?

Он не ответил. Машина мчалась вперед. Промелькнул первый знак, который она тогда заметила, – она подумала спокойно: «Почти доехали. Следующий поворот». И сказала громко, через глухоту сидевшей между ними старухи:

– Почему нет, Поль? Если из-за этих разговоров о негритянской крови, так я в них не верю. И мне это все равно.

«Вот он, – подумала она, – этот поворот». Дорога, изгибаясь, пошла вниз. Элли откинулась на спинку и увидела, что бабушка пристально смотрит на нее. Но теперь она не только не понизила голоса – теперь она и не таилась, не прятала лицо.

– А если у меня будет ребенок?

– Ну и что? Теперь уж ничего не поделаешь. Надо было раньше думать. Вспомни, ты сама меня позвала. Я тебя об этом не просил.

– Нет, не просил. Я тебя познала. Я тебя заставила. И в последний раз я тебя срашиваю – женишься? Быстрее!

– Нет.

– Ну, хорошо, – сказала она и откинулась на спинку сиденья. В этот миг дорога словно замерла, застыла, прежде чем ринуться по спуску вдоль обрыва; замелькал белый барьер. Элли сбросила с ног плед и увидела, что бабушка все так же следит за ней; тогда она нагнулась над коленями старухи, и их взгляды злобно встретились – измученной, отчаявшейся девушки и старухи, чьи уши были давно уже для всех замкнуты, но глаза не упускали ничего, – на бездонное мгновение последнего ультиматума неумолимого отказа.

– Ну, так умри! – крикнула она в лицо старухи. – Умри! – И схватила руль.

Поль попытался отшвырнуть ее, но она сумела всунуть локоть в рулевое колесо и, перегибаясь через тело бабушки, всей своей тяжестью поворачивала и поворачивала руль. Поль ударил ее кулаком по зубам.

– А-а! – вскрикнула она. – Ты меня ударил! Ударил!

Когда автомобиль прошиб барьер, ее подбросило, и на мгновение она легко, как птица, опустилась на грудь Поля. Ее рот открылся, а глаза округлились от испуга и удивления.

– Ты меня ударил! – жалобно бормотала она.

А потом она падала, одна, в нерушимом, мирном безмолвии, точно пустоте. Лицо Поля, бабушка, машина исчезли, пропали как по волшебству. Параллельно ее взгляду к небу бесшумно устремлялись обломки белого барьера и осыпающийся край обрыва, где шептался песок и, точно воздушный шарик, висел клуб пыли.

Откуда-то сверху донесся звук и замер – урчание мотора, шорох шин по гравию, а потом в деревьях вздохнул ветер, и их плюмажи заколыхались на фоне неба. К узловатому стволу одного из них привалилась машина – бесформенная груда обломков, а Элли сидела в россыпи битого стекла и тупо смотрела на дерево.

– Что-то случилось, – всхлипывала она. – Он меня ударил. А тепер они оба мертвые, и мне больно, и никто не идет.

Она застонала. Потом в растерянности подняла руку. Ладонь была красной и мокрой. Элли сидела, тихонько всхлипывала и тупо ковыряла ладонь.

– Полно стекла, а я его даже не вижу, – сказала она и всхлипнула, не спуская глаз с ладони, а теплая кровь медленно стекала на ее платье. Вновь высоко вверху пронесся звук и замер вдали. Она проводила этот звук взглядом.

_ Еше один проехал, – всхлипнула она. – Даже не остановился посмотреть, вдруг я разбилась.