Текст книги "Собрание рассказов"

Автор книги: Уильям Катберт Фолкнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 28 страниц)

НАГОРНАЯ ПОБЕДА

I

Через окно хибары пятеро ее обитателей глядели, как конные тяжело подымались по грязной дороге и как остановились у ворот. Передний шел пешком, вел коня в поводу, низко надвинув широкополую шляпу, скрыв тело под серым поношенным зимним плащом, выпростав из-под плаща левую руку, держащую поводья. Узда была с серебряным набором, гнедой кровный конь изнурен, забрызган грязью, вместо седла на нем – темно-синее армейское одеяло с веревкой в качестве подпруги. Вторая лошадь была низкорослая, буланая, с коротким туловищем, большеголовая и тоже забрызгана грязью. Уздечку на ней заменяли веревка и кусок проволоки, а в армейском седле, высоко над болтающимися стременами, сидело, комом торчало нечто скрюченное, размером побольше ребенка, и одежда на нем издали казалась не похожа ни на какую людскую одежду.

Из стоявших у окна трое были мужчины. Один поспешно отошел вглубь хибары; остальные, не оборачиваясь, слышали, как он быстро пересек комнату, затем вернулся с длинноствольной винтовкой.

– Не надо, – сказал пожилой.

– Не видите разве, какой плащ на нем, – сказал молодой. – Это южанин, мятежник.

– Я не позволю, – сказал пожилой. – Они уже сдались. Признали, что побиты.

Они глядели в окно на лошадей, остановившихся за воротами. Деревянные ворота покосились, сложенный из камня забор неровно шел вниз по угрюмому склону, резко очерченному на фоне долины и дальней, второй гористой гряды, тающей в низком, раскисшем небе.

Они стояли и глядели, как куцее существо спешилось, передало поводья буланой лошади человеку в сером – все в ту же левую руку, – вошло в ворота, поднялось по тропке к дому и скрылось за обрезом окна. Послышались шаги на крыльце, стук в дверь. Снова стук.

Помедлив, пожилой сказал, не повертывая головы:

– Ступай погляди.

Старшая из двух женщин пошла в сени – босыми ногами и потому бесшумно. Отворила наружную дверь. Сырой, холодный свет гаснущего, апрельского дня упал на нее – небольшую, с корявым, без выражения, лицом, в сером бесформенном платье. За порогом, прямо перед ней стояло существо чуть покрупнее обезьяны, утопающее в синей североармейской солдатской шинели; голову его и плечи шалашеобразно покрывал кусок клеенки – возможно, вырезанный квадратно из верха маркитантского фургона. Недра этого шалаша были неразличимы, только призрачно взблеснули два белка, когда негр окинул быстрым взглядом босую женщину в линялом ситцевом платье и тусклую, убогую внутренность сеней.

– Господин майор Сотье Видаль шлет поклон и хотит ночлега для себя, для слуги и двоих лошадей, – произнес он напыщенным, попугайским голосом. Женщина глядела на него. Лицо ее напоминало усталую маску.

– Мы издалека путь держим, – сказал негр, – с янками дрались. А теперь все. Домой едем.

– Самого спрошу, – проговорила женщина словно откуда-то из-за недвижного своего лица, как из-за лепного или рисованного изображения.

– Мы деньги вам заплотим, – сказал негр.

– Деньги? – Она поглядела на него, будто задумалась. – Какие же у нас тут на горе гостиницы…

– Это нам ничего, – отмахнулся широким жестом негр. – И в похуже местах ночевали. Так и скажи своему, что просит господин Сотье Видаль.

Тут он заметил, что женщина смотрит не на него, а мимо. Негр обернулся – человек в поношенном сером плаще шел от ворот и был уже на полпути к дому. Вот взошел на крыльцо, снял левой рукой шляпу с широкими обвислыми полями и потускневшей кокардой старшего офицера южан. Он был темнолиц, темноглаз, черноволос; лицо тугоскулое и вместе истощенное – и надменное. Невысок, но дюймов на пять, на шесть выше негра. Плащ обветшал и на плечах, куда свет бьет сильнее, выцвел. Полы набухли, обтрепались, заляпаны грязью. Сукно чинено и перечинено, чищено и перечищено; ворс вытерся весь.

– Добрый вечер, сударыня, – сказал он. – Не найдется ли у вас приют для лошадей и кров для меня и моего слуги на эту ночь?

Женщина посмотрела на него недвижно и раздумчиво, словно без испуга взирая на привидение.

– Надо поглядеть, – сказала она.

– Я заплачу. Знаю, какие сейчас времена.

– Надо самого спросить, – сказала женщина.

Повернулась было идти. Но тут из комнаты в сени вышел пожилой – большой, бледноглазый, с копной иссера-седых волос, в грубой бумажной куртке и штанах.

– Я – Сотье Видаль, – сказал человек в плаще. – Направляюсь из Виргинии домой, в Миссисипи. Сейчас мы проезжаем, должно быть, штатом Теннесси?

– Да, Теннесси, – сказал пожилой. – Входите.

– Отведи лошадей в конюшню, – сказал Видаль, обернувшись к негру.

Бесформенный в своем клеенчатом капюшоне и обширной шинели, негр направился обратно к воротам, приосанясь заносчиво, – эту осанку он принял, как только увидел, что женщина боса, а внутренность дома скудна и убога. Схвативши обе уздечки, он хлопотливо и ненужно зашумел, заорал на лошадей, и те пошли и ухом не стригнув, издавна, видимо, привычные к нему и его шуму. Казалось, уводящий лошадей негр и сам не придает значения своим окрикам, словно они всего лишь что-то естественно сопутствующее, проистекающее из движений его и лошадей, – что-то, воспринимаемое и тут же отбрасываемое прочь.

II

Сквозь стену кухни девушке слышны были голоса мужчин в комнате, откуда прогнал ее отец, когда чужак подошел к дому. Ей было лет двадцать – крупнотелой, с гладко и просто зачесанными волосами, с больши гладкими кистями рук, босоногой (и вся одежда на ней – платье, скроенное из мучных мешков). Она стояла у стены, неподвижно, слегка склонив голову, глядя глазами широкими, застывшими, пустыми, как у сомнамбулы, и слушала, как в комнату за стеной входят отец и гость.

Кухня представляла собой дощатую коробку, прислоненную к бревенчатой стене самой хибары. Щели в бревнах были замазаны глиной, и замазка эта, ссохшаяся, как мел, от жара плиты, местами выкрошилась. Наклонясь – движением медленным, щедрым и бесшумным, как шаг босых ступней по полу, – она приникла глазом к одной из щелей. Ей стал виден голый стол, а на столе – глиняный кувшин и коробка ружейных гильз, на которой отштамповано: «Армия США». У стола, на лубяных стульях, сидели оба ее брата, но лишь младший, семнадцатилетний, глядел на дверь, – хотя она знала, ей слышно было, что чужак уже вошел. Старший же брат вынимал гильзы по одной и, обжав, ставил перед собой стоймя, словно выстраивая солдатиков, – и сидел он спиной к порогу, где (она знала) стоял чужак. Она дышала тихо и спокойно.

– А Вэтч бы застрелил его, – сказала, выдохнула она самой себе не разгибаясь. – Да он и застрелит еще.

Она опять услышала шаги – к кухонной двери подошла мать, на момент загородив собой просвет щели. Но девушка не шелохнулась и тогда, когда мать вошла в кухню. Наклонясь к щели, она дышала мерно и безмятежно, и ей слышно было, как за спиной громыхает конфорками мать. И тут она впервые увидела чужака – и затаила дыхание, не сознавая даже, что затаила. Она увидела, как он остановился у стола в обтрепанном плаще, держа шляпу в левой руке. Вэтч не поднял глаз.

– Меня зовут Сотье Видаль, – сказал чужак.

– Сотье Видаль, – дохнула девушка в осыпающуюся замазкой стену. Он виден был ей во весь рост – стоял в своем заляпанном, штопанном чищенном плаще, слегка откинув голову, – лицо худое до изможденности, несущее печать какой-то неукротимой усталости и, однако, вместе с тем надменное, точно у существа из иного мира, где дышат иным воздухом, иная кровь течет в жилах.

– Сотье Видаль, – дохнула она.

– Выпей виски, – сказал Вэтч, не двигаясь.

Затем, так же вдруг, как раньше перехватило ей дыхание, так же внезапно перестала она вслушиваться в слова – как если бы необходимость в этом отпала, как если бы и любопытству не было места в том мире, где обитает чужак и куда и она перенеслась на время, покуда смотрела на него, стоящего у стола и глядящего на Вэтча, – и вот Вэтч повер нулся с гильзой в руке и поднял глаза на Видаля. Она тихо дышала в щель, сквозь которую доносились голоса – уже не будоражащие, потерявшие значенье отголоски мрачно-тлеющего, яростного, детского тщеславия мужчин.

– Узнаете вот эти штуковины?

– Отчего ж. Мы тоже ими пользовались. Мы далеко не всегда могли сделать передышку, выделить людей, чтобы наготовить своих патронов. Порой приходилось пользоваться вашими. Особенно же под конец.

– А, может, легче узнать будет, когда такая выстрелит в лицо?

– Вэтч!

Она перевела взгляд на отца – это прозвучал его голос. Младший брат ее привстал на стуле, чуть подавшись вперед, приоткрыв рот. Но чужак по-прежнему стоял и спокойно глядел на Вэтча, прижав шляпу к потертому плащу и храня на лице выражение надменное, усталое, слегка усмешливое.

– И нечего другую руку прятать, – сказал Вэтч, – Не держись за пистолет, не бойся.

– Нет, – сказал чужак. – Я ее не прячу.

– Так пей же виски, – сказал Вэтч, подвигая кувшин пренебрежительным толчком.

– Я бесконечно признателен, – сказал чужак. – Но желудок не принимает. В течение трех лет войны мне приходилось извиняться перед своим желудком; теперь же, с наступленьем мира, приходится извиняться за него. Но нельзя ли мне налить стакан для моего слуги? Даже за четыре года он так и не смог притерпеться к холоду.

– Сотье Видаль, – выдохнула девушка в мелово крошащуюся глину, из которой шли голоса, еще сдержанные, но навсегда непримиримые и уже обреченные: один – слепой обреченностью жертвы, а второй – палача.

– Или, может, легче будет узнать, когда в спину такая ударит?

– Хватит, Вэтч!

– Не шумите. Если он провоевал хотя бы год, то уже разок да бегал от наших. Или чаще, если приходилось ему иметь дело с армией Северной Виргинии.

– Сотье Видаль, – дохнула девушка, склонясь. Она увидела, как Видаль двинулся прямиком к ней, неся в левой руке граненый стакан, зажав шляпу под левым локтем.

– Не туда, – сказал Вэтч. Чужак приостановился и оглянулся на Вэтча. – Куда направились?

– Слуге моему несу, – сказал чужак. – В конюшню. Я полагаю, в эту дверь… – Лицо чужака повернуто в профиль – обтянутое, надменное, изнуренное, брови подняты в усмешливо-высокомерном вопросе.

Не вставая, Вэтч мотнул головой вбок и назад:

– Поворачивай оглобли.

Но чужак не двинулся с места. Только головой шевельнул, просто меняя направление взгляда.

– На отца смотрит, – дохнула девушка. – Ждет, чтоб отец сказал. Он Вэтча не боится. Я так и знала.

– Поворачивай оглобли, – сказал Вэтч. – Негр чертов.

– Значит, это лицо мое виною, а не форма, – сказал чужак. – А ведь вы четыре года воевали, как я понимаю, чтобы освободить нас.

Затем она услышала, как снова подал голос отец.

– В переднюю дверь выйдите и кругом дома обойдите, – сказал он.

– Сотье Видаль, – сказала девушка. За спиной у нее громыхала у плиты мать. – Сотье Видаль, – сказала девушка. Не вслух. Опять дохнула – глубоко, тихо, неспешно. – Оно как музыка. Как пенье.

III

Негр сидел на корточках в проходе конюшни; стойла ее, разбитые и покосившиеся, пустовали, если не считать двух лошадей Видаля. У ног негра лежал развязанный старый вещевой мешок. Негр был занят – чистил пару тонких бальных туфель при помощи тряпки и жестянки, на дне которой чернел узкий ободочек ваксы. Одну туфлю, уже вычищенную, он поставил сбоку, на обломок доски. Кожа передка растрескалась; на подошву коряво набита грубая подметка.

– Еще слава богу, что не кажем людям своей обувки, – сказал негр. – Слава богу, одна только белая шваль на горе тут живет. Мне бы даже перед янками зазорно было за ваши ноги в таких щиблетах. – Он потер туфлю, прищурился, подышал на нее, опять потер туфлю о шинельный бок.

– На-ка, – сказал Видаль, протягивая стакан. Жидкость в нем была бесцветна, как вода.

Негр застыл с туфлей и тряпкой в руках.

– Чего? – сказал он. Поглядел на стакан. – Это чего там такое?

– Пей, – сказал Видаль.

– Это ж вода. Для чего вы мне воду несете?

– Бери, – сказал Видаль. – Это не вода.

Негр взял стакан опасливо. Так, словно там был налит нитроглицерин. Поглядел, моргая, медленно поднес стакан к ноздрям. Поморгал.

– Где вы это достали?

Видаль не ответил. Подняв начищенную туфлю, он разглядывал ее. Негр понюхал содержимое стакана.

– Пахнет вроде по-людски, – сказал он. – Но провались я, если вид у него людской. Они вас отравить хочут.

Наклонив стакан, он осторожно отхлебнул и, помаргивая, отнял стакан от губ.

– Я не пил, – сказал Видаль. Он поставил туфлю на место.

– И нечего вам пить, – сказал негр. – Четыре года я лезу из кожи, стараюсь уберечь вас и доставить домой, как наказывала ваша матушка, а вы тут в сараях у всякой голи ночуете, как бродяжка, как негр-патрульщик…

Он поднял стакан к губам, опрокинул смаху, мотнув затылком. Опустил опорожненный стакан; не открывая глаз, сказал: «Уфф!», резко тряхнув головой, передернувшись.

– Пахнет как положено, и действует как положено. Но вид, ей же богу, нелюдской. Вам до этого пойла и дальше нечего прикасаться. Как опять вас станут угощать, ко мне их посылайте. Я уже столько вытерпел, что и еще могу немного потерпеть ради вашей матушки.

Он снова принялся тереть туфлю суконкой. Видаль нагнулся к вещевому мешку.

– Мне нужен мой револьвер, – сказал он.

Опять негр замер с туфлей и тряпкой в руках.

– А зачем он вам? – Негр покосился на грязный склон, на хибару наверху. – Разве эти здешние – янки? – спросил он шепотом.

– Нет, – сказал Видаль, шаря левой рукой в мешке. Негр словно не расслышал.

– Какие ж янки могут быть в Теннесси? – продолжал негр. – Вы же сами мне сказали, что мы теперь в Теннесси, где город Мемфис. Хотя откуда возле Мемфиса все эти горы-долы? Я знаю, что ничего такого не видал, когда в тот раз ездил в Мемфис с вашим отцом. Но раз вы так сказали, ладно. А теперь будете мне говорить, что мемфисцы – тоже янки?

– Где револьвер? – сказал Видаль.

– Я ж говорил вам, – сказал негр. – Разве можно так, как вы. Чтоб эта шваль видела, как вы идете к ним пеше и ведете Цезаря в поводу, потому что он, по-вашему, устал. Сами пеший, а мне велите ехать – это когда у меня ноги сто раз крепче ваших, сами знаете, даром что мне сорок, а вам двадцать восемь. Я вашей матушке скажу. Все скажу.

Видаль разогнулся, держа в руке тяжелый капсюльный револьвер. Пощелкал им, единственною своей рукой взведя курок, спустив опять. Негр глядел на него, скорчась по-обезьяньи в синей североармейской шинели.

– Положьте назад, – сказал он. – Война уже кончилась. Так и в Виргинии было нам объявлено. Револьвер вам теперь не нужен. Положьте назад, говорю вам.

– Я сейчас хочу помыться, – сказал Видаль. – Что, сорочка моя…

– Где тут мыться? В чем купаться? Они тут сроду ванны не видели.

– У колодца. Сорочка моя приготовлена? ₍

– Да что от нее осталось, то постирано… Положьте револьвер на место, масса Сотье. Я матушке про вас скажу. Все скажу. Эх, отца б вашего сюда.

– Сходи в кухню, – сказал Видаль. – Скажи им, я хочу помыться под колодезным навесом. Пусть задернут занавеску на окне.

Револьвер исчез под серым плащом. Видаль подошел к стойлу, где стоял гнедой. Цезарь сунулся мордой к хозяину, кося глазом ласково и дико. Видаль потрепал его левой рукой по холке. Конь тихо заржал, обдавая душистым и теплым дыханием.

IV

Негр вошел в кухню через заднюю дверь, со двора. Он снял уже с себя клеенчатый шалаш и надел взамен синюю фуражку, которая, подобно шинели, была ему непомерно велика и опиралась только на макушку головы, так что на ходу околыш покачивался, пошевеливался, как живой. Шинель и фуражка полностью скрывали негра; только меж козырьком и воротом виднелось личико, похожее на высушенный военный трофей даяков (разве что размером чуть побольше) и от холода словно бы бледно припорошенное древесным пеплом. Старшая женщина была у плиты, где разогревалась свинина, шипя и скворча; негр вошел – женщина не подняла глаз. Посреди кухни праздно стояла девушка. Под ее неспешным, неулыбчивым, загадочным взглядом негр прошел своей карикатурно-самоуверенной развальцей к плите, поставил торчмя чурбак и уселся на него.

– Если у вас тут все время такая погода, – сказал он, – то пускай себе янки берут эту землю, я не возражаю.

Он распахнул шинель, и оказалось, что ноги его огромно и бесформенно завернуты во что-то грязное и непонятное, вроде бы меховое, – и от этого смахивают на двух прилегших на полу грязных зверят с небольшую собаку ростом. Шагнув поближе, девушка спокойно подумала: Это мех. Взял и порезал шубу, чтоб ноги обмотать.

– Уж это так, – сказал негр. – Дай только мне домой добраться, а все остальное пускай себе янки берут.

– А где вы с ним живете? – спросила девушка.

Негр взглянул на нее.

– В Миссисипи. На земле нашей. Слыхала, должно быть, про Катай-мезон?

– Катай-мезон?

– Так точно. Это дедушка его дал земле такое имя, потому что она с целый округ охватом. С восхода по закат катай верхом на муле – и то от края до другого края не доедешь. Потому и названа так.

Неторопливо растирая себе ляжки ладонями, он повернулся теперь лицом к плите. Звучно понюхал воздух. С кожи лица уже сошел пепельный налет; сморщенное, оно густо чернело, и губы слегка обвисали, как если бы мышцы рта, подобно полосе резины, от долгого употребления растянулись – не жевательные мышцы, а речевые.

– Думается все ж таки, что дом наш уже невдали. По крайности, свининка эта пахнет в точности как дома, как у людей.

– Катай-мезон, – проговорила девушка будто в забытьи, глядя на негра своим серьзным, немигающим взором. Затем повернула голову, вперила взгляд в стену хибары; на лице ее, совершенно спокойном, совершенно непроницаемом, было медлительное и глубокое раздумье.

– Так точно, – сказал негр. – Даже янки и те слыхали про Катай-мезон и про господина Фрэнсиса Видаля. Может, и вы видели, как он в карете проезжал, когда ездил в Вашингтон, чтоб указать вашему президенту, что негоже так с племенем обращаться. Всю дорогу ехал в той карете, и при нем два негра – править лошадьми и греть кирпичи ему под ноги. А вождь вперед был послан со свежими лошадьми и фургоном, вез президенту две медвежьих туши и шесть боков копченой оленины. Не иначе, прямо перед вашим домом проезжали. Твой папашка или, скажем, дед видели наверняка.

Он говорил, говорил, монотонно, усыпительно, и от печного тепла лицо его уже залоснилось, заиграло бликами слегка. Мать стояла, гнулась над плитой, а девушка – неподвижная, статичная, босыми ступнями гладко и плотно касаясь грубых досок пола, а большим, налитым, юным телом мягко, щедро, млечно влегая в мешковину платья, – девушка глядела, приоткрыв рот, на негра своим неизреченным и немигающим взором.

Негр продолжал говорить, глаза его были закрыты, голос нескончаем и хвастлив, вся повадка лениво-брезглива, – словно сидит он у себя в штате Миссисипи, дома, и не было ни войны, ни недобрых слухов о воле, о нови, и он, приставленный к лошадям (по дворовой иерархии – конюший), коротает сейчас вечерок в негритянском поселке, среди вернувшихся с поля рабов – не дворни, а «полевого быдла». Наконец, женщина вышла, унося еду, и затворила за собою дверь. От шума негр открыл глаза, посмотрел вслед матери, затем на девушку. Взгляд ее был устремлен на затворенную дверь, за которой скрылась мать.

– А тебя за стол с собой не содят? – спросил негр.

Девушка взглянула на него немигающе.

– Катай-мезон, – сказала она. – Вэтч говорит, он тоже негр.

– Кто? Он? Негр? Масса Сотье Видаль – негр? Который это Вэтч у вас? – Девушка немо глядела. – Это потому, что вы нигде за всю жизнь не бывали. Ничего не видели. Живете тут на голой горе, и даже дыма из трубы не видать у вас. Он – негр? Вот услыхала бы тебя его матушка.

Сморщенный, он огляделся, безостановочно перекатывая туда-сюда белки глаз. Девушка смотрела на него.

– А у вас девки все время в туфлях ходят? – спросила она.

– Где вы держите эту вашу теннессийскую водичку родниковую? – спросил негр, шаря глазами по кухне. – Она у вас тут где-то?

– Родниковую?

Него поморгал.

– Ну, этот ваш питьевой карасин.

– Карасин?

– Светлый этот карасинчик, что вы пьете. Спрятана ж у вас тут где-то капля-другая?

– А-а, – сказала девушка. – Ты про кукурузную.

Она пошла в угол, приподняла половицу (негр не спускал с девушки глаз) и вытащила глиняный кувшин. Налила стакан, поднесла негру и глядела, как он, зажмурясь, опрокинул его себе в горло.

– Уф! – проговорил он, как раньше, и вытер рот тыльной стороной руки. – Так чего ты у меня спросила?

– Что, у вас в Катай-мезоне девушки в туфлях ходят?

– Барышни – да. А если нет у них, так масса Сотье может продать сотню негров и купить… Который это говорит тут у вас, что масса Сотье – негр?

Девушка глядела на него.

– А он женат?

– Кто женат? Масса Сотье? – Девушка продолжала глядеть. – Где у него было время жениться, когда мы уже четыре года с янками воюем? Четыре года как дома не были, а где здесь барышни-невесты?

Он посмотрел на девушку, повел слегка уже покрасневшими белками; на коже его играли неяркие блики. Оттаяв, он словно бы и в размерах слегка увеличился.

– Женат он или нет, а тебе-то что?

Они глядели друг на друга. Негру слышно было, как она дышит. Но тут, не мигнув еще даже и не отвернув лица, она уже перестала глядеть на него.

– На что ему такая, без туфлей, – проговорила девушка. Подошла к стене и снова нагнулась к щели. Негр смотрел на нее. Вошла мать, сняла с плиты еще сковороду и ушла, ни на кого не глянув.