Текст книги "Собрание рассказов"

Автор книги: Уильям Катберт Фолкнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 28 страниц)

V

Четверо мужчин (трое взрослых и паренек) сидели за ужином. На толстых тарелках – разогретые остатки обеда. Железные ножи и вилки, и прежний кувшин на столе. Видаль снял уже плащ. Он побрился, зачесанные назад волосы еще не высохли. Грудь его сорочки белела и пенилась брыжами в свете лампы; правый рукав, пустой, был приколот к груди тонкой золотой булавкой. Под столом, в окруженье грубых мужских башмаков и босых раздельнопалых ног подростка, чернели утлые, чиненые бальные туфли Видаля.

– Вэтч говорит, вы негр, – сказал отец.

Видаль слегка откинулся на стуле.

– Итак, объяснение все-таки в этом, – сказал он. – А я подумал было, что он просто от природы сердит. И притом обременен победой.

– Так вы – негр? – спросил отец.

– Нет. – сказал Видаль. Он поглядел на паренька – с чуть усмешливым выражением на обветренном, обтянутом лице. Длинные волосы Видаля были грубо подрезаны сзади на шее – ножом или, возможно, плоским штыком. Паренек смотрел на Видаля неотрывно, как зачарованный. Словно я привидение. Призрак, – подумал Видаль. – А, быть может, я и в самом деле уже призрак.

– Нет, – сказал он. – Я не негр.

– А кто же вы? – спросил отец.

Видаль сидел на стуле чуть боком, положив руку на стол.

– В Теннесси это принято – задавать гостю такие вопросы? – сказал он.

Вэтч наливал из кувшина в стакан. Лицо склонено, руки большие, суровые. Лицо сурово. Видаль поглядел на него.

– Пожалуй, мне понятно ваше чувство, – сказал он. – Сам я тоже, пожалуй, злобился когда-то. Но трудно хранить злобу на протяжении четырех лет. Трудно даже просто сохранить способность чувствовать что-либо.

Вэтч резко, жестко сказал что-то. Со стуком опустил стакан на стол, плесканув жидкостью, похожей на воду, но разящей ноздри ярым духом. Казалось, она от природы летуча, и эта летучесть перенесла брызги через стол и кинула на белопенную грудь истрепанной, но безупречной сорочки Видаля, внезапной прохладой ударив по телу сквозь ткань.

– Вэтч! – произнес отец.

Видаль не шелохнулся; выражение лица его, надменное, усмешливое и усталое, не изменилось.

– Это у него случайно, он не хотел, – сказал Видаль.

– Уж когда захочу, – сказал Вэтч, – то постараюсь, чтоб не выглядело как случайное.

– По-моему, я уже говорил, – сказал Видаль, глядя на Вэтча, – что зовут меня Сотье Видаль. Я из штата Миссисипи. Усадьба, где живу, называется Контальмезон. Выстроил и дал ей это имя отец. Он был предводитель племени чокто, Фрэнсис Видаль по имени, – о нем вам вряд ли приходилось слышать. Он был сыном индианки и француза-эмигранта, новоорлеанца, бывшего наполеоновского генерала, кавалера ордена Почетного легиона; звали деда Франсуа Видаль. Отец однажды ездил в Вашингтон – жаловаться президенту Джексону на то, как правительство обращается с нашим племенем. Отец ехал в карете, а вперед был послан управитель – Человек – чистокровный чокто, двоюродный брат отца, с фургоном провианта и подарков и со сменными лошадьми. В старину титул «Человек» – то есть Вождь – был наследственным титулом главы нашего рода; но с тех пор, как мы европеизировались, уподобились белым, титул нами утрачен и перешел к ветви рода, не пожелавшей запятнать себя родством с белыми. Но рабы и земля остались нам. Человек же ныне у нас на должности старшего слуги и живет в домишке чуть побольше негритянской хижины. В Вашингтоне и познакомились отец с матерью, там же и поженились. Отец был убит в мексиканскую войну. Мать умерла два года тому назад, в 63-ем, когда федеральные войска вошли в наш округ, – она простудилась сырой ночью, распоряжаясь закапываньем в землю серебра, заболела воспалением легких и умерла от осложнения и от неподходящей пищи; правда, мой слуга не хочет верить, что она умерла. Отказывается поверить, что население края допустило, чтобы северяне лишили ее привозного с Мартиники кофе и сладкого печенья, выпекаемого для нее с утра по воскресеньям и вечером по средам. Он убежден, что прежде бы весь край поднялся с оружием в руках. Но он ведь только негр, представитель угнетенной расы, что отягощена ныне свободой. Он ведет ежедневный счет моим проступкам, чтобы, когда доберемся домой, доложить матушке. Учился я во Франции, но не слишком себя утруждая. Еще полмесяца назад был майором миссисипской пехоты, входившей в состав корпуса, командовал которым Лонгстрит, а о нем слышать вам, возможно, приходилось.

– Значит, были майором, – сказал Вэтч.

– Да. В этом обвинение мне может быть предъявлено.

– Я уже видал майора-мятежника, – сказал Вэтч. – Хотите, расскажу, как я его видал.

– Расскажите.

– Он лежал у дерева. Нам пришлось остановиться и залечь, а он лежит у дерева и просит пить. «Воды, брат, нет ли?» – говорит. «Есть, – говорю. – Сколько угодно». Пришлось ползком, встать нельзя было. Подполз к нему, приподнял, упер головой об дерево, чтобы лицом ко мне.

– А разве у вас не было штыка? – сказал Видаль. – Но я забыл, вам нельзя было встать.

– Потом отполз обратно. На целых сотню ярдов, чтоб…

– На сотню ярдов?

– Чтоб с дистанции. Что за стрельба вплотную? Отполз, а треклятое ружье…

– Треклятое? – переспросил Видаль, сидя чуть боком, – рука на столе, лицо усмешливое, сдержанно сардоническое.

– Выстрелил и промахнулся. Прислонил майора к дереву, оборотил лицом ко мне, глаза открыты, смотрят на меня – и промазал. Попал в шею, и пришлось опять стрелять из-за треклятого ружья.

– Вэтч, – сказал отец.

Руки Вэтча лежали на столе. Головой, лицом он походил на отца, но не было в нем отцовской раздумчивости. Лицо Вэтча было яростно, недвижно, непредсказуемо.

– Из-за треклятого ружья. Пришлось стрелять второй раз, чтоб влепить ему в переносье третий глаз. Головой прислонен к дереву, все три глаза открыты, будто смотрит на меня троеглазо. Дал ему в подарок третий глаз, чтобы лучше видел. Но пришлось стрелять два раза из-за дрянного ружья.

– Хватит, Вэтч, – сказал отец. Встал, уперев руками о стол свое костлявое тело. – Не обращайте на Вэтча внимания. Война закончена.

– Я не обращаю, – сказал Видаль. Рука его, поднявшись к груди, исчезла в пене брыжей; он не спускал с Вэтча зоркого, усмешливого, сардонического взгляда. – Слишком много я таких перевидал, и слишком долго это длилось, и оравнодушел я.

– Виски пей, – сказал Вэтч.

– Вы так уж на этом настаиваете?

– Брось пистолет, – сказал Вэтч. – Пей виски.

Видаль снова положил руку на стол. Но, держа кувшин над стаканом, Вэтч все не наливал. Глядел куда-то за спину Видалю. Видаль обернулся.

В комнате, в дверях кухни, стояла девушка, а чуть позади нее мать. Словно обращаясь к полу под ногами, мать сказала:

– Ты не велел, и я не пускала ее. Не пускала. Но она сильная, как мужчина. Упрямая, как мужчина.

– Ступай обратно, – сказал отец.

– Ты это мне? – сказала мать полу.

Отец произнес имя – Видаль не расслышал, какое; и не заметил даже, что не расслышал.

– Ступай обратно.

Ни на кого не глядя, девушка шагнула от дверей. Подошла к стулу, на котором лежал потертый и чиненый плащ Видаля, распахнула его, и стало видно, что соболья подпушка вырезана неровно – четырьмя ударами ножа выкромсана из плаща. Она смотрела на плащ; Вэтч схватил ее за плечо, но не на него, а на Видаля подняла она глаза.

– Вы вырезали мех и тому негру отдали ноги завернуть, – проговорила она.

Отец схватил Вэтча за руки. Видаль сидел неподвижно, глядя через плечо; рядом, подавшись вперед, к лампе, белело лицо паренька. Но в комнате ни звука – только слышно, как дышат Вэтч и отец.

– Я сильней тебя покамест, – сказал отец. – Силенками могу еще помериться.

– Не всегда оно так будет, – сказал Вэтч.

Отец оглянулся на девушку.

– Ступай в кухню, – сказал он. Она повернулась, пошла к сеням бесшумными, точно из резины, ступнями. Снова отец произнес имя, не расслышанное Видалем. Снова Видаль не разобрал имени и не заметил, что не разобрал. Девушка вышла в сени. Отец перевел взгляд на Видаля. Видаль сидел, не изменив позы, лишь опять держа руку за пазухой. Они глядели друг на друга: холодное, нордическое лицо фермера и полугалльское, полумонгольское изможденное лицо южанина – бронзовая выветренная отливка с глазами, как у мертвеца, глазами, в которых только видение кончилось, а зрение осталось.

– Седлайте лошадей и уезжайте, – сказал отец.

VI

В сенях было темно и студено – черный холод горного апреля шел снизу сквозь пол, тек по босым ногам и телу, покрытому одним только грубым платьем.

– Вырезал из плаща мех и негру обкутал ноги, – проговорила она. – Негру.

Дверь позади нее распахнулась. На фоне лампы возник кто-то, закрыл за собой дверь.

– Это Вэтч или папа? – спросила она.

Что-то хлестнуло ее поперек спины – ремень.

– Я боялась, это Вэтч, – сказала она.

Новый удар ремня.

– Ступай спать, – сказал отец.

– Меня побить вы можете, но его вам не побить, – сказала она.

Опять хлестнуло – плоско, тупо, мясисто шлепнуло по телу, прикрытому лишь грубой мешковиной.

VII

Оставшись один в кухне, негр посидел еще с минуту на чурбаке у плиты, поглядел на дверь. Потом осторожно встал, одной рукой опираясь о стену.

– Уф! – сказал он. – Вот бы нам, на нашу землю водопой с такой водичкой. Скот бы и не суйся, затоптали б насмерть, это уж точно.

Моргая, он поглядел на дверь, прислушался, затем стал красться вдоль стены, приостанавливаясь, озираясь на дверь, вслушиваясь с видом хитрым и сторожким. Дошел до угла, поднял неприбитую половицу, осторожно нагнулся, держась за стену. Достал кувшин и, потеряв равновесие, шлепнулся лицом о землю, причем на лице смешно изобразилось глубокое удивление. Поднялся, сел прямо на пол, с осторожностью, держа кувшин между коленями; поднял кувшин, припал к нему. Надолго.

– Уфф! – сказал. – У нас бы в усадьбе мы б это пойло – свиньям. А здешняя шваль беспонятная… – Опять припал к кувшину; потом на запрокинутом лице его появилось выражение тревоги, вслед за тем – испуга. Поставив кувшин, он завозился над ним, пытаясь встать, поднялся наконец на ноги, клонясь, пуская слюни, пошатываясь, – все с тем же оскорбленно-испуганным выражением на лице. Затем свалился ничком, опрокинув кувшин.

VIII

Негромко переговариваясь, они наклонились над негром – Видаль в своей белопенной рубашке, отец и младший сын.

– Придется нам тащить его, – сказал отец.

Они поставили негра на ноги. Своей левой рукой Видаль вздернул негру голову, затряс его.

– Джубал, – сказал Видаль.

Негр неуклюже взмахнул, отбиваясь, рукой.

– Отстань, – пробормотал он. – Пусти.

– Джубал! – сказал Видаль.

Негр неожиданно и зло замолотил руками воздух.

– Пусти. Я вождю скажу. Вождю. – И обмяк, бормоча: – Быдло полевое. Рабы черные.

– Придется тащить, – сказал отец.

– Да, – сказал Видаль. – Уж извините. Мне следовало предупредить вас. Но я не думал, что есть еще кувшин и что он к нему получит доступ.

Он нагнулся и поддел свою единственную руку негру под плечи.

– Отойдите, – сказал отец. – Мы с Юлом понесем.

Отец и паренек подняли негра. Видаль открыл дверь. Они вышли – в высокий черный холод. Ниже на скате холма смутно маячила конюшня

Они понесли негра к конюшне.

– Выводи лошадей, Юл, – сказал отец.

– Лошадей? – сказал Видаль. – Он сейчас не усидит в седле. Упадет.

Они глядели, не видя друг друга, – голос на голос – в холодной, льдистой тишине.

– Так не едете сейчас? – сказал отец.

– Уж извините. Вы сами видите, что не могу. Придется пробыть здесь до рассвета, пока он не протрезвится. Тогда и поедем.

– Оставьте его здесь. Оставьте ему лошадь, а сами езжайте. Он всего только негр.

– Извините. Не могу – после всех этих лет. – Был в голосе Видаля призвук усмешки, почти блажи, но звучала в нем и неукротимая усталость. – Четыре года я с ним маялся; домаюсь уж, пожалуй, до конца.

– Я вас предупредил, – сказал отец.

– Благодарю вас. На рассвете мы уедем. Может быть, Юл будет так добр, поможет мне втащить его на сеновал.

– Положь негра, Юл, – сказал отец (уже с расстояния).

– Здесь он замерзнет, – сказал Видаль. – Надо его на сеновал.

Он поднял негра с земли, прислонил к стене и нагнулся, чтобы вскинуть вялое тело себе на закорки. Почему так легко пошла на спину ноша, он понял, лишь услыхав снова голос отца:

– Юл. Отойди.

– Да. Отойди, – спокойно сказал Видаль. – Я справлюсь, подыму его по лестнице.

Ему слышно было дыханье паренька, быстрое, юное, учащенное – быть может, от волнения. Но Видаль не стал задумываться ни над этим, ни над слегка надрывным тоном, каким Юл произнес:

– Я помогу вам.

Видаль не стал и на это возражать. Расшевелил негра легкими ударами по щекам, и вдвоем, ставя ноги негра на перекладины лестницы, они стали толкать его вверх. На полпути негр заартачился, опять стал отбиваться.

– Я пож-жалуюсь. Вождю. Барыне скажу. Быдло. Рабы черные.

IX

Они лежали бок о бок на сеновале, укрывшись плащом и двумя снятыми с лошадей одеялами. Сена не было. Негр храпел – густым и сиплым храпом, разившим сивухой. Внизу в стойле переступал, потопывал копытом Цезарь. Видаль лежал на спине, положив руку на грудь и пальцами обхватив култышку правой руки. Над головой, сквозь щели в крыше, виднелось небо – густое холодное черное небо, которое будет мочить их дождем и завтра и каждое последующее завтра, покуда не спустятся с гор на равнину.

– Если только спустимся живыми, – тихо сказал Видаль, неподвижно лежа рядом с храпящим негром и глядя вверх. – А выходит, не совсем оравнодушел я. Я думал, что не способен уже на боязнь, истощил способность к ней и утратил на нее привилегию. Так что я счастлив. Вполне счастлив. – Он недвижно лежал в студеной тьме, думая о доме. – Контальмезон. Жизнь наша подытоживается в звуках и тем приобретает значимость. Победа. Поражение. Мир. Родной дом. Для того и нужно нам это хлопотное дело – изобретать значения для звуков; чертовски хлопотное. Особенно если тебе не повезло, если ты победитель. Чертовски это хлопотно. Хорошо быть побежденным – уютно, спокойно. Быть побитым и лежать под дырявой крышей, думая о доме. – Негр храпел. – Чертовски хлопотно… – произнес он, точно следя, как слова тихо облекаются формой в темноте над губами. – Вот бы, скажем, в холле отеля «Гейозо» в Мемфисе взять вдруг и громко захохотать. Но я счастлив…

Тут он услышал шорох. Видаль замер, сжимая пальцами рукоятку револьвера, пригревшегося под культей правой руки, – слушая тихий, едва уловимый звук, подымающийся по лестнице. Он не шелохнулся, пока смутное очертание проема в полу не заполнила чья-то фигура.

– Стой, ни с места, – сказал он.

– Это я, – сказал голос – голос паренька; опять была в нем задохнувшаяся торопливость, над которой и теперь Видаль не стал задумываться, относить ее к волнению, – Видаль ее попросту не приметил. Юл подполз на четвереньках по сухой, шуршащей соломенной трухе, кроющей пол.

– Валяйте, стреляйте, – сказал он. Стоя на руках и коленях, задыхаясь, он смутно навис над Видалем. – Пусть бы я умер. Как хорошо бы. Пускай мы оба умерли бы. Теперь и я, почти как Вэтч, хочу вам смерти. Зачем вас занесло к нам?

Видаль не шевельнулся.

– Почему Вэтч хочет мне смерти?

– Потому что у него в ушах еще раздаются крики ваших. Я раньше спал с ним, по ночам он просыпается и раз бы задушил меня спросонья насмерть, если бы не отец. Вэтч просыпается весь в поту, и в ушах у него крики ваших. Они ему мерещатся, в лохмотьях, орут, бегут по полю с пустыми, незаряженными ружьями. – Юл говорил и плакал теперь негромко. – К чертям вас! Пропади вы пропадом!

– Да, – сказал Видаль. – Эти крики и я слышал. Но почему ты и себе желаешь смерти?

– Потому что она хотела сама к вам прийти. Но только ей нельзя было иначе как…

– Кому – ей? Твоей сестре?

– …как через комнату пройти. Отец не спал. Он сказал: «Выйдешь за порог, так и не возвращайся». А она в ответ: «И не вернусь». А Вэтч тоже не спал и говорит: «Пускай быстрей на тебе женится – на рассвете овдовеешь». И она вернулась, разбудила меня. Но я и сам не спал. Сказала, чтоб я вам передал.

– Что передал? – спросил Видаль. Юл тихо плакал – в терпеливом, кромешном отчаянии.

– Я сказал ей, что если вы негр и если она это сделает… Сказал ей, что я…

– Что? Сделает – что? Что просила тебя передать?

– Про окошко на чердак, где мы с ней спим. Там у меня жердина с планками набитыми – ночью с охоты возвращаться. Чтоб вы поднялись на чердак. Но я сказал ей, что если вы негр и она это сделает, то я…

– Ну-ка, возьми в руки себя, – резко сказал Видаль. – Забыл ты, что я ее в глаза не видел до той минуты, когда она вошла и отец тут же ее выслал.

– Но все ж таки увидели. И она – вас.

– Нет, – сказал Видаль.

– Что – нет?

– Нет. Не подымусь на чердак.

Юл как бы задумался, застыл над Видалем, дыша теперь медленно и тихо; проговорил раздумчиво, почти как в забытьи:

– Мне бы вас запросто убить. Вы же безрукий, хоть и старше меня…

Последовало внезапное, до неправдоподобия быстрое движение; Видаль, и мигнуть не успев, ощутил, что твердые, несоразмерно большие в кистях руки взяли его за горло. Видаль не шевельнулся.

– Мне бы это запросто. И никто б ничего…

– Тшшш, – сказал Видаль. – Не так громко.

– И никто бы мне ни слова.

Руки лежали на горле жестко, неуклюже обузданные. Видаль ощущал, как позыв трясти, душить иссякает где-то у предплечий Юла, не доходя до пальцев, – как если бы связь между мозгом и рукой была оборвана.

– Никто бы ничего мне. Только Вэтч бы разозлился.

– У меня револьвер, – сказал Видаль.

– Так стреляйте же. Валяйте.

– Нет.

– Что – нет?

– Я сказал уже.

– И это – последнее слово? Последнее?

– Ты выслушай, – сказал Видаль, говоря терпеливо, немногосложными словами, точно ребенка успокаивая. – Я просто еду домой. Вот и все. Я четыре года не был дома. Я хочу домой, и больше ничего. Понимаешь? Хочу увидеть, что у меня там осталось – через четыре года.

– А какую вы там жизнь ведете? – Пальцы Юла лежали нетуго и твердо на горле Видаля, руки Юла замерли закостенело. – Охотитесь, небось, весь день, а захотите – и всю ночь, и лошадь верховая у вас есть, и негры вам прислуживают – чистят башмаки, коня седлают, а вы себе сидите на веранде, наедаетесь, чтобы после снова на охоту?

– Надеюсь, и дальше так будет. Но я четыре года не был дома. И теперь не знаю.

– Возьмите меня с собой.

– Я ведь не знаю, что там теперь. Возможно, там ничего не осталось – ни верховых лошадей, ни дичи. Янки дошли до тех мест, и мать умерла сразу же, и не знаю, что там теперь. Надо прежде приехать, увидеть.

– Я буду работать. Мы с ней будем оба работать. Вас поженят в Мейсфилде. Это недалеко.

– Поженят? С твоей сес… Понимаю. Но почем ты знаешь – возможно, я женат?

Руки Юла сомкнулись на горле, затрясли Видаля.

– Прекрати, – сказал Видаль.

– Скажите только, что женаты, и я вас убью, – проговорил Юл.

– Нет, – сказал Видаль. – Я не женат.

– И не хотите подняться к ней?

– Нет. Я ее только один раз и видел. И вряд ли даже узнаю, встретив вторично.

– Она другое говорит. Не верю вам Вы лжете.

– Нет, – сказал Видаль.

– Это потому, что вы боитесь?

– Да. Боюсь.

– Вэтча?

– Не Вэтча. Просто боюсь. Везенье мое, пожалуй, кончилось. Я знаю, слишком долго оно длилось. И я боюсь – а вдруг обнаружится, что я забыл, как надо действовать в боязни. И я не могу идти на этот риск – а вдруг окажется, что я потерял ощущение реальности. Вот Джубал – дело другое. Он верит, что я по-прежнему принадлежу ему; знать не хочет, что меня уже освободили. И слушать даже меня не захочет. Ему-то незачем тревожиться об ощущении реальности.

– Мы бы работали. Пусть она не такая нарядная, как ваши миссисипские, что все время в туфлях ходят. Но мы бы выучились. Мы бы вас не посрамили перед ними.

– Нет, – сказал Видаль. – Не могу.

– Тогда уезжайте. Сейчас.

– А как? Ты же видишь, он не усидит, свалится с седла.

Юл не ответил, и мгновение спустя – хотя и не расслышав шагов – Видаль почти физически ощутил, что паренек напрягся, замер и, подобравшись, не дыша, смотрит теперь на лестницу.

– Кто это там? – спросил шепотом Видаль.

– Отец.

– Я спущусь к нему. А ты побудь здесь. Постереги мой револьвер,

X

Темный воздух был высок, холоден, студен. В непроницаемой огромной тьме лежала долина, а за ней непроницаемо и холодно чернела на черном небе противолежащая гряда холмов. Сжимая пальцами култышку правой, Видаль поеживался, подрагивал зябко.

– Уезжайте, – сказал отец.

– Война кончена, – сказал Видаль. – Победа Вэтча – не моя печаль.

– Берите лошадей и негра и уезжайте.

– Если вы относительно дочери, то я ее видел лишь раз и не увижу больше никогда.

– Уезжайте, – сказал отец. – Забирайте, что ваше, и езжайте.

– Не могу. – Они стояли в темноте лицом к лицу. – Я четырьмя годами заплатил за освобождение от бегства.

– Даем вам срок до рассвета.

– В Виргинии в течение четырех лет мне и такого срока не давали. А здесь всего лишь Теннесси. – Но тот повернулся уже уходить, растворился на черном фоне косогора. Видаль вошел в конюшню и поднялся на сеновал. Недвижно над храпящим негром сидел на корточках Юл.

– Оставьте его здесь. – сказал Юл. – Он всего-навсего негр. Оставьте его и уезжайте.

– Нет, – сказал Видаль.

Юл сидел оцепенело над храпящим негром. Он не глядел на Видаля, но вставали меж ними, немо и беззвучно, перелесок, резкий сухой выстрел, внезапный одичалый гром копыт вздыбившихся лошадей, вьющийся из дула дымок.

– Я вам покажу самый короткий спуск в долину. Через два часа вы будете уже внизу. К рассвету будете за десять миль отсюда.

– Не могу. Он тоже хочет домой. Я и его должен довезти. – Видаль замолк; левой рукой неловко расправил плащ на негре, подоткнул. Услышал, как тихо уходит Юл, но не поднял глаз. Немного погодя потряс за плечо негра: «Джубал!» Негр застонал; повернулся тяжело, опять уснул. Видаль сидел над ним в той же позе, как раньше Юл.

– А я думал, что распростился с этим навсегда, – проговорил Видаль. – С миром и покоем. Со способностью и привилегией боязни.