Текст книги "Собрание рассказов"

Автор книги: Уильям Катберт Фолкнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 28 страниц)

II

В мастерской, где Миджлстон работал чертежником, готовили чертежи и синьки, обсуждали участок и удивительные проекты миссис Ван Дайминг по его застройке. На этом участке были луг и лес, а на южном склоне холма – виноградники. «Место хорошее, – говорили в мастерской, – но житья им там все равно не будет».

– Почему же? – спросил я Миджлстона.

Там что-то чудное творилось. Рассказывали, к примеру, будто когда-то, давно еще, поселился на этом участке один приезжий из Новой Англии и обработал виноградники, хотел, видно, продавать виноград. А может, варенье варить собирался или еще что. Урожай-то он вырастил хороший, а вот собрать не собрал.

– Почему же?

– Сломал ногу. У него там паслись козы и один старый козел, и вот этого-то козла ему никак не удавалось отвадить от виноградника. Чего он только ни пробовал, ничего поделать не мог. А когда он, значит, пошел собирать виноград для своего варенья, козел налетел на него и сшиб – ну, тот и сломал ногу. А по весне он уехал.

Еще говорили о каком-то итальянце, который жил по другую сторону леса. Он тоже собирал виноград, чтобы давить вино. Дело он хорошо поставил. Так хорошо, что вина вскоре стало не хватать. Тогда он наловчился разбавлять его водой и спиртом, ну и разбогател. Сперва возил виноград на лошади с повозкой – у него там своя дорога через лес была, – но как разбогател, купил грузовик; потом давай разбавлять вино еще больше, и еще больше разбогател, и машину тогда уже купил помощнее. А как-то вечером, когда вез виноград, налетела буря, и домой он не вернулся. Жена нашла его только утром. Машину, значит, снесло с дороги, она опрокинулась и придавила итальянца.

– А при чем тут участок? – спросил я.

– Да я просто рассказываю, что говорили. Местные думали, что все дело как раз в участке. Правда, народ это темный, деревенский, может, потому так и думали. Но жить там никто из них не хотел, и мистер Ван Дайминг купил землю по дешевке. Для миссис Ван Дайминг купил. На забаву. Еще и чертежи не были готовы, как она понавезла целый поезд народу – посмотреть на этот участок; а там даже сторожки нет, совсем ничего нет, только лес, и луг зарос травой в человеческий рост, а на склоне холма спутанные виноградные лозы. Встанет она рядом с другими богачами с Парк-авеню и давай показывать: тут вот будет дом для гостей, похожий на Колизей, тут – гараж в виде Акрополя; виноградники я, мол, начисто выкорчую, по склону холма будут спускаться сиденья – получится открытый театр, где мы будем играть свои собственные пьесы, а на месте луга сделаю озеро и пущу по нему римскую ладью с мотором – с тюфяками и подушками, чтобы можно было пировать лежа.

– А что говорил мистер Ван Дайминг?

– Молчал, наверно. Одно слово, муж. Как-то раз он сказал ей: «Постой-ка, Мэтти…», а она прямо в мастерской, перед всеми нами, поворачивается к нему и как отрезала: «Не смей называть меня Мэтти!»

Миджлстон помолчал. Потом заговорил снова:

– Она была не аристократка, не из тех, что на Парк-авеню родились. Даже не из Уэстчестера. Она родом из Покипси. В девичестве ее звали Лампкин. Но поди догадайся! Когда ее снимали для газеты в фамильных бриллиантах Ван Даймингов, под снимком не стояло, что миссис Ван Дайминг была когда-то мисс Матильда Лампкин из Покипси. Нет, сэр. Даже газеты не осмеливались вспоминать об этом. И, судя по всему, мистер Ван Дайминг тоже не осмеливался, разве что забудется, как в тот день в мастерской, когда она его оборвала. Прямо и сказала: «Не смей называть меня Мэтти!» – а он притих, застыл на месте, маленький такой – говорили еще, что он на меня похож – постукивает дорогой сигарой по перчатке, а на лице такое выражение, будто надумал улыбнуться, а потом решил, что не стоит.

Сначала они построили дом. И дом получился хоть куда – Ван Дайминг сам составлял проект. На этот раз, видно, он сказал ей кое-что покрепче, а не просто Мэтти. И, видно, она уже не ответила ему: «Не смей меня так называть!» А может, он пообещал ей не вмешиваться в остальное. Дом и вправду хорошо получился. Он стоял на холме, у самого леса. И был бревенчатый, но не весь. Он так пришелся к месту, будто уже век там стоял. Где бревна нужны, были бревна, где их не надо, клали привозной кирпич или обшивали досками. На месте стоял дом. Не лез в глаза. Понимаете, что я хочу сказать?

– Понимаю. Кажется, понимаю.

– Но ни во что другое Ван Дайминг уже не вмешивался – ни в ее озера, ни в Акрополи.

Он напряженно вглядывался в меня.

– Иногда я думал…

– О чем же?

– Я уже сказал, что мы с ним были одного роста и вроде бы похожи…

Он не сводил с меня глаз.

– Вот мне и казалось, что мы могли бы поговорить по душам, хоть он и Ван Дайминг со всякими там модными костюмами, акциями и железными дорогами, а я простой чертежник из Бруклина, немолодой уже, и получаю всего семьдесят пять в неделю. Ну, вроде, я в любое время мог бы рассказать ему, что у меня на душе, а он рассказал бы о себе, и мы бы поняли друг друга. Поэтому я иногда и думал…

Он смотрел на меня пристально, испытующе.

– У мужчин бывает больше чутья, чем у женщин. Они лучше соображают, во что не стоит совать нос. И не важно, истинно ли они там верующие или не истинно. Пусть хоть вообще ни во что не верят.

Он пристально следил за моим лицом. Потом, словно решив окончательно и бесповоротно, сказал:

– Вам все это покажется глупым.

– Да что вы! Совсем нет!

Он смотрел на меня. Потом отвел глаза в сторону.

– Покажется. Только время у вас отниму.

– Да нет же. Честное слово! Мне, правда, хочется услышать эту историю. Не верю я, будто люди познали уже все на свете.

Он не сводил с меня глаз.

– Говорят, потребовался миллион лет, чтобы мир стал таким, как сейчас, – продолжал я. – А человек всего за семьдесят лет успевает и на свет появиться, и состариться, и умереть. Так когда же ему узнать хотя бы столько, чтобы просто начать сомневаться?

– Верно, – сказал он, – что верно, то верно.

– Так о чем же вы иногда думали?

– Думал, что если б не я, они бы его выбрали. Ну, выбрали бы Ван Дайминга вместо меня.

– Они?

Мы взглянули Друг на друга – очень серьезно, очень спокойно.

– Ну да, те, что напустили козла на парня из Новой Англии и бурю на итальянца.

– Вот оно что. Значит, не подвернись им вы, они выбрали бы мистера Ван Дайминга. А вы-то зачем им понадобились?

– Это я и хочу рассказать. Как и для чего я был избран. Ведь я и не знал, что избран. И избрали-то меня для дела, какое на долю простому смертному выпадает не часто. Началось все это, когда мистер Картер (архитектор, мой начальник) получил от миссис Ван Дайминг приказ поторопиться. Я уже вроде бы говорил, что дом они построили, и туда понаехало полным-полно гостей – смотрели, как строят всякие Колизеи и Акрополи. Вот мы и получили приказ. Она требовала эскизы театра, того самого, на склоне холма, где росли виноградники. Ей хотелось закончить его побыстрее, чтобы вся компания могла усесться и любоваться, как Акрополи и Колизеи строят. Она уже и виноградники начала вырубать. Тогда-то мистер Картер положил синьки в папку и отпустил меня на пару дней, чтобы отвезти их.

– А где это находилось?

– Не знаю. Где-то далеко, в горах. В тех горах мало кто живет. Там даже воздух зеленый, и прохладно, и дует ветер. Когда он гудел в соснах, казалось, что играет орган, только звучало не так стройно, как у органа. Не так стройно, вот как гудели эти сосны. А где оно, то место – не знаю. Мистер Картер сам заказал билет и сказал, что на остановке меня кто-нибудь встретит.

Я, понятно, звоню Марте и отправляюсь домой – собраться. Прихожу, а мой выходной костюм уже отглажен, ботинки блестят. Да только к чему, раз мне надо было передать синьки и назад. Но Марта мне говорит, что я ведь ей сам рассказал, какая там компания. «Ты будешь выглядеть не хуже любого из них, – сказала она. – Пусть они все богачи, и про них пишут в газетах. Ты не хуже». Это были ее последние слова, когда я садился в поезд – в выходном костюме, с папкой под мышкой: «Ты ничуть не хуже, хоть о них и пишут в газетах». Тут оно и началось.

– Что началось? Путешествие?

– Да нет. Оно. Поезд уже порядком отъехал, кругом были поля. Я и знать тогда не знал, что избран. Просто сижу в вагоне, папку, значит, положил на колени, чтоб целее была, и сижу. Даже когда я пошел выпить воды со льдом, я все еще не знал, что избран. Папку я взял с собой и стою, прихлебываю из бумажного стаканчика, в окно гляжу. Вдоль дороги, по насыпи тянулся белый забор, а за ним пасся скот, но поезд шел быстро, и что там был за скот – не знаю.

Налил я еще стаканчик, потягиваю, гляжу на насыпь, на скот гляжу, и вдруг чувствую, точно пол из-под ног вышибло. Насыпь с забором крутануло, унесло. И тогда я это увидел. И только увидел, как оно будто взорвалось у меня в голове. Знаете, что я увидел?

– Что же?

Он не сводил с меня глаз.

– Лицо! Висит прямо в воздухе над забором и смотрит на меня. Не человечье лицо, потому что у него рога, но и не козлиное, хоть и с бородой; и глядит оно на меня, а рот открыт, словно сейчас что-то скажет; тут в голове у меня и взорвалось.

– А дальше? Дальше-то что было?

– Вы, верно, слушаете меня, а сами думаете: «Увидел козла за забором». Знаю. Так ведь я и не просил вас верить. Я уже двадцать пять лет не забочусь, верит кто или нет. Мне наплевать. А это главное.

– Конечно, – сказал я. – Что же все-таки было дальше?

– Потом я очнулся на полу, все лицо – мокрое, а во рту и в горле жжет как огнем. Какой-то человек как раз держит у моих губ бутылку (кроме проводников их там было еще двое). Я, значит, пытаюсь сесть. «В этой бутылке виски», – говорю. «Да нет, приятель, что вы, – говорит тот человек, – разве бы я дал виски такому, как вы? Только глянешь на вас и сразу ясно – спиртного вы сроду в рот не брали. Верно?» Я подтвердил. «Конечно, не брали. Да-а, – говорит он, – здоровяком вас не назовешь: один толчок на повороте, и вас уже сшибло с ног. Головой вы, кстати, приложились крепко. А сейчас как, лучше? Ну-ка, хлебните для бодрости еще глоточек». – «По-моему, тут виски», – я говорю…

– Это и в самом деле было виски?

– Не знаю. Забыл. Тогда, может, и знал, может разобрался, когда второй раз хлебнул. Но это не важно. Оно и так уже начало действовать.

– Виски?

– Нет. Оно. Оно было посильнее, чем виски. Вроде это оно тянуло из горлышка, а не я. Ведь тот человек поднял бутылку на свет, глянул и говорит: «Хлещете-то вы, будто это и вправду не виски. Ну ничего, скоро вы почувствуете, что тут было».

Потом поезд остановился на станции, до которой у меня был билет, а там все зеленое – и воздух зеленый, и горы. Повозка уже ждала; те двое помогли мне, значит, выйти из вагона и подали папку, а я стою и говорю: «Давай трогай!» Так и говорю: «Трогай давай!», а они оба уставились на меня – вот как вы сейчас.

– Так и уставились?

– Да. Не хотите, не верьте. Я только попросил их подождать, пока куплю дудку…

– Дудку?

– Там и лавка была. Лавка, станция и еще горы, и какая-то тусклая пыль, где стояла повозка, и зеленый холод, а вот солнца не было. Потом мы…

– А как же дудка? – спросил я.

– Купил, в лавке купил… Она была жестяная, с дырочками. Я все не мог сообразить, как же в нее свистят. И вот забрасываю я папку в повозку и говорю: «Давай трогай!» Так и сказал. А один из них вытягивает ее обратно, отдает мне и спрашивает: «Эй, приятель, в ней что, нет ничего ценного?» А я беру ее, снова забрасываю в повозку и говорю: «Трогай!»

Мы сидели все вместе на козлах, я – посередке. Едем и поём. Холодно было, а мы едем вдоль реки, распеваем, а потом подъехали к мельнице и остановились. Пока один из них ходил туда, я стал раздеваться…

– Раздеваться?

– Ну да, стал снимать выходной костюм. Снимаю и швыряю прямо в пыль.

– А не холодно было?

– Холодно. Еще как холодно. Я это почувствовал, когда разделся. Потом он вернулся с кувшином, и мы выпили…

– А что в кувшине было?

– Я не знаю. Не помню. Но по виду не виски, нет. Что-то бесцветное, как вода.

– А по запаху нельзя было определить?

– Я их не чувствую, запахов. Не знаю, как это называется у врачей. Некоторых запахов я не чувствовал еще в детстве. Говорят, потому и смог прожить тут двадцать пять лет.

Выпили мы, значит, и я пошел к перилам на мосту. Перед тем как прыгнуть, я разглядел себя в воде. И понял – все это уже стряслось. Тело-то мое осталось человеческим. А вот лицо стало вроде того, какое у меня в мозгу взорвалось, когда я ехал в поезде, – с рогами и с бородкой.

Вернулся я к повозке, мы снова выпили из кувшина и запели, они уговорили меня, чтобы я надел белье и брюки, и мы поехали дальше. Едем и распеваем.

Когда впереди показался дом, я слез с повозки. «Лучше здесь не вылезай, – говорят те двое. – Тут выгон, они тут быка на цепи держат». Но я слез, а в руках у меня – выходной пиджак, жилет, папка и жестяная флейта.

III

Миджлстон замолчал. Потом посмотрел на меня, очень серьезно и очень спокойно.

– Так, – сказал я. – А дальше что?

Он не сводил с меня глаз.

– Я ведь не просил вас верить. Правильно? – он сунул руку за пазуху. – Да и трудно поверить в такое. Но слушали вы хорошо, и сейчас я вам кое-что покажу.

Он вынул из-за пазухи парусиновый бумажник. Бумажник был сшит грубо, неумело и порядком замусолился от времени. Он открыл его. Но прежде чем вытащить что-то, снова взглянул на меня.

– Вы умеете делать скидку?

– Скидку?

– Ну да. Когда люди рассказывают, как они что-то видели собственными глазами. Ведь два человека могут увидеть одно и то же по-разному. Даже один и тот же человек может увидеть по-разному – все зависит, откуда он поглядит.

– Понятно, – сказал я. – Скидку. Да, конечно.

Он вытащил из бумажника сложенную газетную страницу. Она давно уже пожелтела, потертые сгибы были аккуратно подклеены полосками засаленной материи. Миджлстон бережно, не торопясь, развернул ее и положил передо мной на стол.

– Только в руки не берите, – сказал он. – Она совсем старая, а другой у меня нету.

Я взглянул на газету – выцветший шрифт, полуистертая бумага, дата двадцатипятилетней давности.

МАНЬЯК В ГОРАХ ВИРГИНИИ. НАПАДЕНИЕ НА СВЕТСКУЮ ДАМУ В ЕЕ СОБСТВЕННОМ САДУ

Миссис Карлтон Ван Дайминг из Нью-Йорка подверглась нападению полуобнаженного психопата и бешеного быка в саду своей загородной виллы. Маньяк скрылся. Миссис Ван Дайминг в тяжелом состоянии.

Далее шли фотографии, планы местности и рассказывалось, что миссис Ван Дайминг ждала посыльного от своего нью-йоркского архитектора и во время обеда была вызвана, чтобы, как она полагала, взять у этого человека чертежи. Рассказ продолжала сама миссис Ван Дайминг:

«Я пошла в библиотеку, куда распорядилась провести посыльного, но там никого не было. Я уже собралась позвать лакея, как вдруг мне пришло в голову посмотреть, нет ли его около входных дверей – местные жители ни за что не переступят порога, пока не появится хозяин или хозяйка дома. Я направилась ко входу. Там тоже никого не оказалось.

Я вышла на крыльцо. Хотя оно было освещено, сначала я ничего не заметила Я решила вернуться в дом, но так как лакей сказал совершенно определенно, что повозка со станции уже приехала, я подумала, что посыльный прошел в конец лужайки, где рабочие уже начали выкорчевывать под театр старые виноградники. Когда я была почти у склона, что-то заставило меня обернуться. Между мной и освещенным крыльцом, согнувшись, прыгал на одной ноге какой-то человек, и я с ужасом поняла, что он стаскивает с себя брюки.

Я стала звать на помощь мужа. Как только я закричала, человек высвободил вторую ногу и бросился ко мне; в одной руке у него был какой-то плоский, квадратный предмет, в другой он держал нож (было видно, как свет с крыльца зловеще мерцал на длинном лезвии). Я кинулась к лесу.

Я не знала, куда бегу. Просто бежала что есть сил. Потом я очутилась в старом винограднике, среди лоз – оказывается, я бежала в противоположную от дома сторону.

Я слышала, как этот человек мчался за мной, и вдруг он стал издавать какие-то странные звуки – будто ребенок дудел в игрушечную дудку. Но я скоро поняла, что это его дыхание вырывается через зажатое в зубах лезвие.

Вдруг что-то нагнало меня и, с ужасным треском ломая кустарник, промчалось мимо. Промчалось так близко, что я увидела рога и горящие глаза огромного зверя, в котором тут же признала принадлежащего Карлтону – мистеру Ван Даймингу – племенного даремского быка; животное это настолько опасно, что мистер Ван Дайминг всегда привязывает его цепью. Теперь бык был на свободе; он пролетел мимо и помчался дальше, отрезая мне путь вперед, а дорогу назад загораживал этот сумасшедший с ножом. Я была в отчаянном положении и, прижавшись спиной к дереву, стала звать на помощь».

– А каким же образом бык сорвался? – спросил я.

Пока я читал, он следил за мной так, словно я – школьный учитель и проверяю его сочинение.

– Еще мальчишкой я распространял «Полицейскую газету», а за это давали разные премии. Мне досталось небольшое приспособление – любой замок можно было открыть. Я им не пользуюсь, хотя и ношу в кармане, вроде амулета. В тот вечер оно тоже было со мной.

Он посмотрел на стол, на газету.

– Люди ведь рассказывают то, что увидели, неважно – показалось им это или на самом деле было. Вот и вам приходится верить всему, чему поверили они. Но в этой газете не написано ни слова, как она скинула туфли, чтоб было легче бежать (я споткнулся об одну из них и чуть шею себе не сломал), и как у нее внутри что-то ёкало, точно у ломовой лошади, а чуть она начнет сбавлять ход, я дудел, и она опять припускала.

Я даже стал отставать, с папкой-то в руках, да еще с дудкой – никак я не мог к ней приноровиться. Наверное, все потому, что не было времени на тренировку, да и бежать пришлось без передышки. Потом я бросил папку и подбегаю к тому месту, где она стоит, а этот самый бык носится вокруг, трогать ее не трогает, только носится – шум стоит страшный, а она прижалась спиной к дереву и шепчет: «Карлтон, Карлтон», точно боится кого разбудить.

Дальше в газете говорилось:

«Я стояла, прижавшись к дереву, зная, что бык в любую минуту может меня заметить. Поэтому я и перестала кричать. Но вот этот человек подошел ближе и я впервые смогла рассмотреть его. Когда он остановился передо мной, я на какое-то мгновение, с ужасом и вместе с тем с радостью, подумала: мистер Ван Дайминг. „Карлтон!“ – позвала я.

Никакого ответа. Он пригнулся, и я снова увидела у него нож. „Карлтон!“ – закричала я. А он бормочет: „Вот черт, никак не получается“ – и что-то делает с этим ужасным ножом.

„Карлтон! – закричала я. – Ты с ума сошел!“

Он поднял голову. Я поняла, что это совсем не муж, что я оказалась во власти сразу и какого-то сумасшедшего, маньяка, и взбесившегося быка. Тут он снова поднес нож к губам и подул на него – раздался жуткий, пронзительный визг. Я потеряла сознание».

IV

Вот и все. В газете еще сообщалось, что сумасшедший бесследно исчез, что миссис Ван Дайминг находится под наблюдением врача, и уже заказан специальный поезд, чтобы отвезти ее вместе с гостями и всем имуществом обратно в Нью-Йорк; а мистер Ван Дайминг в коротком интервью заявил корреспондентам, что наотрез отказывается застраивать участок и продает его.

Я сложил листок так же бережно, как сложил бы его сам Миджлстон.

– Значит, это все, – сказал я.

– Да, все. На следующее утро я проснулся в лесу, когда уже светало. Я не сразу сообразил, как заснул и где нахожусь. Что натворил – тоже вспомнил не сразу. Да и чему удивляться! Хотя не может же у человека пропасть день из жизни, и чтобы он про это не знал. Как вы думаете?

– Да, – сказал я, – пожалуй, что так.

– Я знаю, в глазах господа я не такой уж страшный грешник, каким меня многие считают. И еще я думаю, что всякая нечистая сила и даже сам дьявол не такие уж грешники в глазах господа, как вам наговорят те, кто знает о божьих делах больше него самого. Что вы скажете?

Бумажник лежал на столе открытый. Но газету Миджлстон пока не убирал.

Наконец он отвел глаза в сторону, и на его лице опять появилось робкое, детское выражение. Он засунул руку в бумажник, но, как и раньше, вынул ее не сразу.

– На самом-то деле это еще не все, – сказал он, держа руку в бумажнике и опустив глаза; его невзрачное лицо с редкими усиками над верхней губой было кротким, умиротворенным.

– В детстве я очень много читал. А вы? Вы много читаете?

– Да, порядочно.

Но он не слушал.

– Я читал о пиратах, о ковбоях и представлял себя самым главным у них – это я-то, жалкий молокосос, который и океан видел только на Кони-Айленд, а деревья – только на Вашингтон-сквер. Но я читал и верил, как всякий мальчишка, что когда-нибудь… что жизнь меня не обидит, раз уж я появился на свет божий, и тогда… В то утро, когда я, значит, пришел домой – собраться к отъезду, Марта мне и говорит: «Ты не хуже всех этих Ван Даймингов, хоть о них и пишут в газетах. Всех, кто заслуживает, чтоб о них писали в газетах, не разместишь ни на Парк-авеню, ни даже во всем Бруклине». Так и сказала.

Он вытащил руку из бумажника. На этот раз показалась коротенькая вырезка, всего в один столбец, тоже выцветшая и пожелтевшая; он передал ее мне.

ТАИНСТВЕННОЕ ИСЧЕЗНОВЕНИЕ. НЕ ИСКЛЮЧЕНО ПРЕСТУПЛЕНИЕ

Нью-йоркский архитектор Уилфред Миглстон исчез из загородной виллы миллионера

ПОЛИЦИЯ И ДОБРОВОЛЬЦЫ ИЩУТ В ГОРАХ ВИРГИНИИ ТЕЛО АРХИТЕКТОРА, УБИТОГО, КАК ПОЛАГАЮТ, СУШАСШЕДШИМ.

Возможна связь с загадочным нападением на миссис Ван Дайминг. Местные жители в панике

… Штат Виргиния, 8 апреля…

6 апреля по дороге на загородную виллу мистера Карлтона Ван Дайминга таинственно исчез архитектор из Нью-Йорка Уилфред Миглстон, 56 лет. При нем находились ценные чертежи, которые найдены сегодня утром на участке Ван Дайминга, – таким образом, получена первая улика. Начальник полиции Элмер Харрис сам занялся этим преступлением и теперь ожидает прибытия группы детективов из Нью-Йорка; он обещает быстрое расследование, если, конечно, дело окажется под силу криминалистам.

САМОЕ ТРУДНОЕ ДЕЛО ЗА ВСЮ ЕГО ЖИЗНЬ «Когда я разгадаю это исчезновение, – заявил Харрис, – я смогу объяснить и происшедшее в тот же день нападение на миссис Ван Дайминг».

У Миглстона осталась жена, миссис Марта Миглстон, проживающая по адресу – Бруклин, улица…

Он следил за моим лицом.

– Только во всем этом вышла одна ошибка, накладка, – сказал он.

– Да, – подтвердил я, – вашу фамилию переврали.

– Я думал, не заметите. Но дело не в этом.

Он подержал в руке еще одну газетную вырезку и протянул ее мне. Она была похожа на обе предыдущие – такая же желтая, поблекшая. Я смотрел на выцветшие ровные буковки, сквозь которые, как сквозь тонкое ветхое сито, просочились и исчезли былые страсти, не оставив даже мертвого отпечатка в тусклой пыли.

– Вот прочтите. Только я говорил совсем о другой накладке. Но кто же мог тогда знать?..

Я читал, не особенно вслушиваясь в его слова. Это было письмо, напечатанное в разделе объявлений о розыске.

Новый Орлеан, Луизиана, 10 апреля…

Главному редактору газеты «Нью-Йорк таймс», Нью-Йорк.

Уважаемый сэр!

В номере за 8 апреля этого года ваша газета неверно напечатала одну фамилию. Фамилия эта Миджлстон, а не Миглстон. Для каждой американской семьи пресса может стать орудием добра или зла, и я буду вам очень благодарен, если вы исправите опечатку в местных и столичных выпусках. Пресса – очень большая сила, и вы не имеете права делать ошибки даже в отношении тех людей, которые вовсе не каждый день попадают в газеты, хотя они ничуть не хуже других.

Заранее благодарен.

С приветом. Друг.

– Понятно, – сказал я. – Вы ее исправили.

– Да. Но накладка совсем не в том. Письмо в «Нью-Йорк таймс» я послал только ради нее. Женщина, сами понимаете. Для нее уж лучше вообще не видеть своего имени в газетах, если его исковеркали.

– Для нее?

– Для моей жены. Для Марты. Только я не знаю, получила она их или нет. Тут-то как раз и вышла накладка.

– Что-то я не очень понимаю. Может быть, вы объясните?

– Я и объясняю. Первой газеты у меня было два номера, ну той, где об исчезновении, но я ждал, пока напечатают письмо. Потом я, значит, завертываю их вместе, подписываюсь «Друг» и посылаю ей в конверте. Но получила ли она этот конверт – не знаю. Вот вам и накладка.

– Накладка?

– Ну да. Она же переехала. Как ей выплатили по страховке, она сразу и переехала на Парк-авеню. Я прочел об этом в газете уже после, когда сюда перебрался. Там говорилось, что миссис Марта Миджлстон вышла за одного молодого человека из фирмы «Мейсон Пейот» на Пятой авеню. Ну, а когда именно она переехала – этого не говорилось, так что я и не знаю, успела она их получить или нет.

– Понятно, – сказал я.

Он аккуратно укладывал вырезки в парусиновый бумажник.

– Да, сэр. Женщины есть женщины. Иной раз надо их и побаловать. Они этого заслуживают, ведь жизнь у них несладкая. Письмо в газету я не для себя послал. Не все ли мне равно, как они написали мою фамилию? Что в ней, в фамилии, для человека, которому выпало на долю такое, что редко выпадает простому смертному?