Текст книги "Потерянный Ковчег Завета"

Дальнейшие сведения о том, где находился Ковчег и что это вообще такое, можно было поискать в библиотеках Оксфорда. Один из наиболее вероятных источников – документы из вышеупомянутой Каирской генизы – огромного собрания текстов, обнаруженное в девятнадцатом веке в каирской синагоге Бен Эзра, куда водил меня Дауд.

В Каирской генизе насчитывается около двухсот тысяч фрагментов иудейских рукописей, созданных между девятым и девятнадцатым веками. Это важнейший источник информации о Средиземноморье эпохи Средних веков и многом другом. Гениза – особое хранилище для документов, которые уже не будут использоваться: по закону евреям нельзя намеренно уничтожать документ, написанный на священном иврите – ведь он считается языком самого Бога. Иудейские документы слишком священны, их нельзя сжечь или просто выбросить. Их следует хранить вечно. Или пока они не обратятся в прах.

Примечательно, что благодаря сухому климату Египта документы Каирской генизы сохранились более или менее в целости. Большая часть фрагментов из генизы находится теперь в библиотеке Кембриджского университета и в Еврейской теологической семинарии в Нью-Йорке. Сотни ученых писали о том, как много прояснилось в истории благодаря документам Каирской генизы. А вот есть ли в них упоминания о Ковчеге?

Однажды утром за кофе Наки упомянул, что один или два фрагмента из найденных в генизе относятся к рукописи десятого века, в которой говорится о тайниках, где спрятаны сокровища Храма, в том числе и Ковчег.

Это меня обнадежило. Не так давно Наки отыскал полный текст документа, который был почему-то включен в предисловие к редкой иудейской книге под названием «Эмек га-Мелех» («Долина царя»), изданной в Амстердаме в 1648 году. Эта странная вставка называется «Трактат о сосудах Храма». В трактате говорится, что сокровища Храма, вместе с Ковчегом, укрыты в некой горе. Не совсем понятно, где именно находится гора, но из контекста можно заключить, что речь идет о горе Нево в современной Иордании или где-то дальше на Аравийском полуострове.

После того как Наки мне это сообщил, я целую ночь не спал. Мне казалось, что я натолкнулся на нечто весьма важное. Хотя рукопись была средневековая, то есть источник довольно поздний, там могли содержаться какие-нибудь древние сведения, которые дадут мне путеводную нить к месту, где спрятан Ковчег. Несколько дней провел я в недрах Бодлеанской библиотеки, изучая текст «Долины царя» и гадая – достоверны ли сообщаемые там сведения?..

Согласно трактату, Ковчег вынесли из Храма до вавилонского завоевания Иерусалима, в 587 году. Ковчег и прочие сокровища спрятали в одном месте, на западном склоне высокой горы – их обнаружат, когда придет Мессия. Что особенно интересно – в трактате упоминалось, что имеется его экземпляр, выгравированный на медной пластине мастером по имени Лимур. Это тотчас навело меня на мысль о знаменитом Медном свитке из Кумрана (одном из свитков Мертвого моря, который тоже имеет отношение к пропавшим сокровищам Храма). Но есть ли тут какая-то связь?

Как я вскоре обнаружил, различие между трактатом и Медным свитком весьма велико. По версии кумранского свитка, ценности хранятся в шестидесяти четырех разных тайниках. Согласно трактату, они спрятаны в одном месте.

В Медном свитке говорится, что сокровища эти из храма Ирода (второго Иерусалимского храма) и, стало быть, их спрятали перед нашествием римлян в семидесятом году нашей эры. Трактат утверждает, что сокровища – из первого Храма, храма Соломона, и были спрятаны до 587 года до нашей эры.

Количество золота и серебра, упоминаемого в Медном свитке довольно скромное, а в трактате речь идет о миллионах золотых слитков.

Однажды ближе к вечеру мы с Наки сидели в читальном зале Бодлеанской библиотеки; косые лучи солнца выхватывали клубы пыли, которые, словно стайки мошек, поднимались над древними фолиантами. Я говорил про Ковчег, а Наки любовался прекрасным куполом театра Шелдона – семнадцатый век, работа Кристофера Рена – да еще башнями колледжей, – словно он вдруг увидел это великолепное зрелище в совершенно неожиданном ракурсе. Нам обоим стало ясно: все, что говорилось про автора Медного свитка, – это, мол, какой-то загадочный безумец и прочее, – с не меньшим успехом можно отнести к автору нашего средневекового трактата о храмовых сокровищах.

– Нисколько не удивлюсь, если в конце трактата имеется сделанная симпатическими чернилами надпись «После прочтения – съесть», – посмеивался Наки.

Груды сказочных сокровищ Храма, описываемые в трактате, выглядели явным преувеличением. К тому же трактат написан почти через две тысячи лет после исчезновения Ковчега. Любые намеки – если таковые имелись – были весьма расплывчатыми и мало отличались от сведений, содержащихся в других древних текстах.

Единственный вывод, который я смог сделать: автор трактата, видимо, предполагал, что Ковчег перевезли в Аравию, и в основе этого предположения лежат более древние источники. Скорее всего речь шла об одной из иудейских легенд, изрядно приукрашенной мусульманскими авторами, сильно неравнодушными к Ковчегу. Таким образом, хорошего путеводителя у нас не было. Имелось только общее направление и не более того.

С другой стороны, имеет смысл последовать совету Рабина и рассматривать более скромный Медный свиток как некий шифр для обнаружения реально существующего сокровища. Следующие несколько дней я читал и перечитывал еврейский текст Медного свитка. Пытался разобраться в его указаниях. Многие и многие часы усердных размышлений не принесли ровным счетом ничего. Если там и есть код, то расшифровать его я не смог, хотя потратил много часов. В конце концов я пришел к выводу, что это не код, а буквальное описание тайников – просто они находятся в мире, который больше не существует, о котором мы почти ничего не знаем, да никогда толком и не узнаем.

Так или иначе, Медный свиток относится к периоду второго Храма. Я почти не сомневался, что Ковчег спрятали на шестьсот лет раньше. С некоторым сожалением я признал: Медный свиток – документ интересный и заманчивый – придется исключить из списка полезных, пригодных и надежных текстов.

Как бы то ни было, Джон Аллегро, английский ученый, известный тем, что первым развернул в Манчестерской лаборатории Медный свиток и увидел его удивительное содержимое, точно следовал указаниям этого документа. Он провел в Иордании и на Западном берегу Иордана серию раскопок, которые финансировала газета «Дейли мейл», но ничего не нашел. Насколько я понимал, Медный свиток можно было сбросить со счетов.

Я покидал Оксфорд в облачный пасмурный день. Висел туман, собирался дождь. Я упаковал вещи и отправился из Ярнтона на Оксфордскую железнодорожную станцию. Перед тем как сесть в поезд до Паддингтонского вокзала, я заскочил к Наки, жившему в пяти минутах ходьбы от станции. Он написал Дауду небольшое письмо с вопросами, а еще отыскал одну-две статьи про Ковчег и сделал мне копии.

Мы стали прощаться; Наки сжал мою ладонь:

– Не поддавайся общепринятым нормам, старайся мыслить нестандартно. И кстати, если увидишь Рувима, передай ему от меня наилучшие пожелания. Только, пожалуйста, не верь всему, что он говорит. И не делай всего, о чем он просит. У него другая жизнь, он играет по совершенно другим правилам.

Я вспомнил свое благополучное британское детство и пережитые Рувимом ужасы войны и был вынужден признать правоту Наки.

Добравшись до Лондона, я прямиком отправился к своей подруге. Открыл дверь собственным ключом и вошел в квартиру. Визит оказался недолгим.

– Идиот!

Через комнату пролетела туфля. Ярко-красное изделие мастерской Сальваторе Феррагамо с острым как стилет каблуком. А швырнула ее Мария, моя латиноамериканская возлюбленная. Такое вот прощание.

Я миролюбиво поднял руки.

– Я тебе что – собачка? – осведомилась она. – Давно пора понять, что я – львица.

– Ты моя козочка, – начал я в надежде ее развеселить.

– Сам ты козел! Тебе кто важнее – я или твой Рувим? Я – или этот дурацкий Ковчег?

– Детка! – позвал я.

Мария опять подняла несказанно прекрасную руку. В меня полетела вторая туфля. Но я продолжал идти вперед. Сразу после моего приезда из Египта у нас было несколько незабываемых ночей, а вот дни проходили в распрях по поводу моего постоянного отсутствия и поисков Ковчега. Мария отстаивала свою позицию. Ей хотелось, чтоб я оставил все мечты и спустился на землю. К ней. А когда я решил вернуться в Египет, она решила, что с нее хватит. Теперь она заявила, чтоб я убирался, и твердо стояла на своем.

Я отправился через весь Лондон к себе домой, в Сент-Джонс-Вуд. Марию я воспринимаю так же, как Ковчег. Я не спрашивал себя, почему люблю ее. Просто люблю – и все. Это выше моего понимания. И почему мне так хочется найти Ковчег, я тоже не знал. Это тоже выше моего понимания.

В унынии я налил себе чего покрепче и включил автоответчик. Выслушал несколько сообщений на испанском – каждое в еще более повышенном тоне – от Марии, одно на английском с бруклинским акцентом – от моей иерусалимской приятельницы Шулы, и еще одно – можно сказать, русско-английское – от моего старинного друга по Институту изучения Востока и Африки. Он приглашал меня сегодня на ужин.

Сначала я позвонил Шуле. Она сообщила мне иерусалимские новости, а я поведал о своих.

– Выбирать между Марией и Ковчегом? – возмутилась она. – Какой еще выбор, плюнь на обоих.

Собрав на завтра вещи, я по линии «Бейкерлоу» добрался до Пиккадилли, перешел на другую линию и доехал до Рассел-сквер.

Уныло шагал я к дому своего друга Александра Пятигорского – писателя, философа и специалиста по буддизму. Он усадил меня в старое потертое кресло и стал накрывать стол: копченая семга, осетрина, соленые огурцы, черный хлеб, латвийский сыр, бутылка «Столичной» – он утверждал, что охлаждать ее не следует. С Сашей мы дружим много лет; первым моим желанием было рассказать ему о Марии.

– Красивая, сексуальная, умная и на деньгах не зациклена, – заключил он. Его необычный голос скорбно отдавался в небольшой гостиной.

– Правда?

– Необузданная, страстная… но, выражаясь философически, тебе сейчас нужно побыть без женщины. Побыть с серьезными людьми.

Пытаясь осмыслить столь суровый приговор, я поделился с Сашей другой дилеммой, которую предстояло решить. Уступить настояниям Рувима или нет? Я рассказал и о предупреждении Паттерсона, и о молчаливом ободрении Наки. Пожаловался, что совсем увяз в этой затее. Только вот нужно ли мне идти этой дорогой?

Саша налил нам водки, окунул в свою стопку палец и, бормоча буддийскую молитву, побрызгал водкой во все стороны. Потом, глядя на меня единственным здоровым глазом, произнес с обычным сильным акцентом:

– Буддисты говорят: «Если смотришь в нужном направлении, все, что тебе остается – шагать вперед». Но, – с иронией заметил мой друг, – смотреть следует именно в нужном направлении.

Он заходил взад-вперед по комнате, заложив руки за спину и время от времени бормоча. Потом остановился и посмотрел на меня.

– Вот что, друг мой. Дорогой мой. Ковчег тебе никогда не найти. В этом ты, говоря философически, даже не сомневайся. Но возможно, – только возможно! – Ковчег найдет тебя…

6

ПРОТИВОПОЛОЖНОСТИ ЕДИНЫ

Я вышел из терминала, и на меня стеной навалилась жара. Уже наступило завтра, и я стоял в международном аэропорту Гелиополиса, древнего египетского города, бывшего некогда средоточием культа Ра. Чтобы добраться до центра, я поспешно присоединился к очереди на такси. На плече у меня висела старая холщовая дорожная сумка.

В нескольких ярдах остановился сверкающий черный «мерседес» с тонированными стеклами. Заднее стекло опустилось, и Рувим безупречно наманикюренным пальцем поманил меня внутрь.

– Шалом увраха – мир и благословение, – улыбнулся он, втащил меня в прохладный салон и обнял. В отличие от большинства знакомых мне европейских евреев Рувим предпочитает избегать физического контакта, и я слегка опешил, но тоже его обнял, причем это вышло вполне естественно – я был очень ему рад.

Рувим приехал по делам в Каир, а Наки сообщил ему, когда я прилетаю. С Наки я встречался всего за день до вылета, и он даже не обмолвился, что Рувим сейчас в Каире.

Мы немного поболтали, потом Рувим пригласил меня к себе в гостиницу пообедать. За два дня пребывания в Каире он успел посетить американского посла, разных министров и промышленных магнатов. Всех-то он знает.

Рувим остановился в гостинице «Мена-Хаус», знаменитой старой гостинице – бывшем охотничьем домике правителя Египта девятнадцатого века – хедива Исмаила. Дом утопал в садах неподалеку от пирамид; когда лет десять назад я останавливался в этой гостинице, кормили там великолепно, и я очень живо помнил некое особенное египетское вино, которое там подавалось. Я обрадовался возможности возобновить знакомство с «Мена-Хаус», а еще больше – возможности выслушать новости Рувима.

На Рувиме были светлый, почти белый костюм, чистейшая панама, а бороду он подстриг так, как теперь модно у мусульман. От его ортодоксального вида не осталось и следа. На коленях у него лежали четки – тридцать три бирюзовых бусинки, – какие в ходу у немолодых египтян; на ногах красовались броские туфли крокодиловой кожи.

– Это уж слишком, – пробормотал я, кивнув на его обувь.

– Я решил, что стоит чуточку замаскироваться. Сегодня, перед тем как за тобой заехать, я встречался с очень важными учеными-мусульманами из университета Аль-Ажар – по поводу рукописей, которые я купил в Лондоне на прошлой неделе. Вот я и оделся как богатый коллекционер. Да я и есть богатый коллекционер. Паспорту меня голландский, и вообще я стараюсь как можно меньше походить на израильского еврея, который намерен подорвать фундамент мечети Омара. В Аль-Ажаре, боюсь, таких не любят.

И он расхохотался.

Следующие двадцать миль, пока мы ехали из аэропорта в «Мена-Хаус», Рувим рассказывал о своей недавней беседе с израильским экстремистом по имени Иегуда Этцион, который в тысяча девятьсот восьмидесятом году планировал взрыв мечети Омара – как способ саботирования Кемп-Дэвидского соглашения. Этцион понимал, что в случае удачи на Ближнем Востоке развернется война, и был убежден, что евреи сокрушат арабов. Теперь он боролся за строительство третьего Храма, которое, по его мнению, ускорит приход Мессии.

– Слышал, – вставил я. – Он спятил.

– Конечно. Но с возвращением Ковчега все это станет не нужно. Если Ковчег найдется, даже господствующее среди евреев мнение – а оно всегда балансировало между рационализмом и религиозной сентиментальностью – склонится к мысли о третьем Храме. Полагаю, то же самое можно сказать и о мусульманах. Они, как и мы, станут почитать Храм.

Я нерешительно кашлянул.

Рувиму удалось найти несколько весьма интересных арабских текстов, в которых как о центре ислама говорится не о Мекке, а о Иерусалиме. Ученые в Аль-Ажаре сначала были в некотором шоке, говорили с ним уклончиво, но, кажется, все же заинтересовались.

– Настоящий динамит.

– Как так? – вздрогнул я.

– Эффект будет, как от разорвавшейся бомбы – когда новость просочится наружу. Если им придется изменить направление молитвы, как это однажды уже произошло при Пророке, то все три великие религии – иудаизм, христианство и ислам – воссоединятся. Все будут возносить молитвы в одном и том же направлении. А отсюда уже только шаг до того, чтобы мыслить в одном направлении.

Рувим сильно разволновался из-за этих рукописей. Судя по его описанию и по фотографиям, которые мы рассматривали, сидя на заднем сиденье «мерседеса», они были довольно старые и подлинные. Однако я почти не сомневался, что изготовил их, пусть и в древности, некий еврей, обращенный в ислам и тоскующий о прежней вере. Это, конечно, существенно уменьшало ценность рукописей, а точнее – полностью их обесценивало. Прежде чем составить точное мнение, я хотел взглянуть на сами документы, а потому лишь выразил требуемую долю энтузиазма и не стал ничего говорить.

Когда мы приступили к обеду, я рассказал Рувиму про наш разговор с Наки и частично про «Трактат о сосудах Храма», согласно которому Ковчег вывезли куда-то в Аравию вместе с огромной грудой ценностей. Мы заказали какие-то восточные салаты, нильского окуня и, по моему предложению, бутылку египетского белого вина «Обелиск». Рувим попросил, чтобы сомелье откупорил вино, а как только тот отвернулся, убрал бутылку в портфель и, к моему беспокойству, извлек оттуда непривлекательную бутылочку без этикетки с красной жидкостью.

– Кошерное вино, – шепнул он. – Я отпарил этикетку, чтоб никто не догадался. – Рувим достал французский штопор и, сморщившись, откупорил бутылку. – Отлично. Теперь могу пить с чистой совестью. А ту бутылку, если хочешь, возьми с собой.

Однако до этого не дошло. Я с удовольствием выпил почти весь золотистый «Обелиск» с характерным для него слабым ароматом соломы и легким оттенком крыжовника, а Рувим приналег на красное кошерное вино, которое он любит – или делает вид, что любит.

Мы проговорили до поздней ночи. Я пересказывал подробности «Трактата о сосудах Храма» и вспоминал, как в Оксфорде тешил себя надеждами, что документ этот поможет в наших поисках. Рувим уже знал содержание трактата от одного из людей, нанятых специально для исследования еврейских текстов, и даже приобрел себе экземпляр в отличном переплете у какого-то антиквара в Амстердаме. По мнению Рувима, мы с Наки сделали скорее всего правильный вывод.

Причины, по которым Рувим желал отыскать Ковчег, были весьма убедительны; некоторые из них привлекали и меня. В целом же мой интерес имел совершенно иную подоплеку. Рувима занимала идея национального возрождения еврейского народа и, как я подозревал, идея строительства третьего Храма. Мной же владело стремление разыскать предмет, имеющий огромнейшую историческую ценность, предмет, который прятался от людей целые тысячелетия. Найти Ковчег ради самой находки. Пока Рувим твердил о Граде Небесном, о роли Ковчега в наступлении конца света, меня куда больше заботила его удивительная история и реальная задача его обнаружения.

Я рассказал Рувиму о Вендиле Джонсе – американском исследователе, утверждающем, что именно он вдохновил Стивена Спилберга на создание картины «В поисках утраченного Ковчега». Джонс основал Исследовательский центр Вендила Джонса, получил неплохое финансирование, завел хорошие связи в Израиле и вообще повсюду и, если верить американским СМИ, несколько лет назад, в 1989 году, нашел елей, который применяли для помазания царей иудейских. Джонс заявил, что разыскал священный елей, руководствуясь содержанием Медного свитка.

– Я в курсе. Он вообще довольно известен в Израиле. Я много чего слышал про Вендила Джонса, – мрачно заметил Рувим. – Если он говорит правду, то это хорошо. Он вроде бы взял за отправную точку Медный свиток, но мне кажется, просто подогнал все под результат.

– Тут я ничего не могу сказать. Я только знаю, что Ковчег он разыскивает не меньше двадцати лет и пользуется всяческой поддержкой и сочувствием. Не слишком приятная перспектива – вступить в конкуренцию с живым Индианой Джонсом!

Нас с Рувимом подавлял масштаб нашей задачи. Мы молча сидели в роскошном ресторане, в котором, кроме нас, никого не было. Рувим казался усталым и унылым. Я взял его под руку и вывел в сад, где, как надеялся, прохладный ветерок из пустыни освежит моего друга и развеет его печаль. Попросил для Рувима виски «Лафройг», а себе бутылку «Стеллы» – самого известного египетского пива. Сад был украшен китайскими фонариками. Некая игра света позволила мне заметить, что морщины на лице Рувима стали глубже, чем год назад, когда я видел его в последний раз на тель-авивской квартире. Волосы на висках начали седеть.

Глядя куда-то в сторону пустыни, Рувим неожиданно заявил:

– Мы с Кларой на какое-то время уедем в Индию. Частично это связано с бизнесом, частично с моей основной целью. – И он улыбнулся, словно извиняясь.

– Да какое отношение имеет Индия к твоим поискам? – рассмеялся я. – Или ты собираешься искать свой чертов Ковчег в Индии?

– Дело не только в Ковчеге. Так, всякие мусульманские дела. Моя главная цель. В Индии и Пакистане полно огромных мусульманских библиотек: в таких местах, как Люкнов, Лахор, Алигарх. Я решил вложить в свой проект еще больше денег и нанимаю людей, чтоб прочесывали весь Ближний Восток в поисках разных документов. Мы с Кларой займемся делами в Индии. Она очень волнуется. Она сейчас в Лондоне, закупает для поездки всякую всячину. В Иерусалиме ей боязно, и на Западном берегу тоже, а в Индию она поедет. Туда ей не страшно.

Я чувствовал, что перестаю понимать.

– Так Ковчег ты уже бросил? – оцепенело спросил я. – Тогда я уж совсем ничего не понимаю. Ты всерьез говоришь, что в конце концов бросил искать Ковчег, потому что Клара боится собственной тени?

Рувим на миг отвернулся, потом заглянул мне в глаза. Впервые я видел в его взгляде выражение вины и стыда.

Год назад, в Иерусалиме, он довольно много рассказывал мне о детстве Клары. Сейчас он добавил еще кое-что. Она тоже немало пережила во время войны, даже больше, чем сам Рувим. Он упомянул кое-какие страшные подробности о том, как маленькой девочкой Клара попала в концлагерь. Она выжила, но какой ценой! По словам ее нью-йоркского психоаналитика, Клара человек неуверенный и, как все неуверенные люди, жаждет доминировать в своем ближайшем окружении. Кроме того, она сильно боится за мужа.