Текст книги "Там мы стали другими"

Автор книги: Томми Ориндж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Интерлюдия

Какие странные явления мы находим в большом городе; все, что нам нужно, – это прогуляться с открытыми глазами.

Жизнь кишит невинными монстрами.

ШАРЛЬ БОРДЕР

Пау-вау

На пау-вау мы съезжаемся со всей страны. Из резерваций и больших городов, ранчерий, фортов, пуэбло, лагун и трастовых земель вне резерваций. Мы едем из городков, что тянутся по обе стороны хайвеев в Северной Неваде, со странными названиями вроде Уиннемакка. Мы преодолеваем долгий путь из Оклахомы, Южной Дакоты, Аризоны, Нью-Мексико, Монтаны, Миннесоты; из Финикса, Альбукерке, Лос-Анджелеса, Нью-Йорка, Пайн-Риджа, Форт-Апача, Джила Ривер, Пит Ривер, резервации Осейдж, Роузбада, Флэтхеда, Ред-Лейк, Сан-Карлоса, с Черепашьей Горы, из резервации Навахо. Чтобы добраться на пау-вау, мы едем в одиночку и парами; путешествуем семьями, набиваясь в «универсалы», фургоны, на задние сиденья «Форд Бронкос». Некоторые из нас в дороге выкуривают по две пачки в день или постоянно пьют пиво, чтобы чем-то себя занять. Те, кто отказался от такой изнуряющей жизни и ступил на длинную красную дорогу трезвости, пьют кофе, поют, молятся и рассказывают истории, пока не иссякнет воображение. Мы обманываем, хитрим и крадем наши истории, затаскиваем их до дыр, пересказывая по кругу, пока длинная белая полоса шоссе не заставит нас умолкнуть и провалиться в сон. Когда приходит усталость, мы останавливаемся в мотелях и отелях; мы засыпаем в машинах на обочине дороги, на стоянках для отдыха и грузовиков, на парковках возле гипермаркетов Walmart. Мы молодые и старые, индейцы всех мастей.

Мы придумали пау-вау, потому что нам нужно место, чтобы собираться вместе. Что-то межплеменное, что-то древнее; то, на чем можно заработать, к чему можно стремиться; где можно показать наши украшения, наши песни, наши танцы, наш барабан. Мы продолжаем традицию пау-вау, потому что не так уж много мест, где мы можем быть все вместе, где можем видеть и слышать друг друга.

Мы все приезжали на Большой Оклендский пау-вау по разным причинам. Грязные, болтающиеся нити наших жизней заплетались в косу, и мы отправлялись в путь. Мы преодолевали долгие мили. Съезжались годами, поколениями, целыми жизнями, облаченные в молитвы и регалии ручной работы, вышитые бисером и сшитые вместе, украшенные перьями, плетеные, благословленные и проклятые.

Большой Оклендский пау-вау

На парковке возле Оклендского стадиона в день Большого пау-вау все наши машины становятся близнецами. Их роднят индейские стикеры на бамперах и задних стеклах: «Мы все еще здесь», «Моя другая машина – боевой пони», «Конечно, вы можете доверять правительству, просто спросите индейца!»; «Кастер[58]58
  Джордж Армстронг Кастер (1839–1876) – американский кавалерийский офицер, воевавший на Западе против индейцев.


[Закрыть] сам напросился», «Наша земля досталась нам не от предков, а от наших детей», «Боремся с терроризмом с 1492 года»; «Моя дочь не попала в список почетных граждан, зато она умеет петь гимн чести». Можно увидеть наклейки с портретами сестер Шиммель[59]59
  Шони и Джуд Шиммель – профессиональные баскетболистки, представительницы коренного населения Америки, выступающие за права индейцев.


[Закрыть], лозунгами племен навахо и чероки, протестного движения «Нет бездействию»[60]60
  Idle No More – протестное движение коренных народов Канады: индейцев, метисов и эскимосов (англ.).


[Закрыть]; и флажки AIM[61]61
  Движение американских индейцев (аббревиатура читается, как слово «aim» – цель).


[Закрыть], приклеенные скотчем к антеннам. На зеркалах заднего вида болтаются талисманы, крошечные индейские мокасины, перья и украшения из бисера.

Мы – индейцы и коренные американцы, американские индейцы и коренные американские индейцы, североамериканские индейцы, туземцы, NDNs и IND'ins[62]62
  Индейцы (молодежный сленг в интернете).


[Закрыть], индейцы со статусом и без статуса, индейцы первых наций и до такой степени индейцы, что либо думаем об этом каждый божий день, либо не думаем об этом вообще. Мы – городские индейцы и коренные индейцы, индейцы из резерваций и индейцы из Мексики и Центральной и Южной Америки. Мы – коренные индейцы Аляски, коренные гавайцы и европейские индейцы-экспатрианты, индейцы из восьми разных племен, признающих правило одной капли крови, и не признанные федералами индейские виды индейцев. Мы – записанные в члены племен и лишенные регистрации члены племен, нелегальные члены племен и члены советов племен. Мы – чистокровные индейцы, полукровки, квартероны; на одну восьмую, одну шестнадцатую или долю секунды индейцы. Невыполнимая математика. Слишком ничтожны остатки.

Кровь

Кровь грязная, когда выходит на поверхность. А по венам она бежит чистая и выглядит голубой в тех сосудах, что выстилают наши тела, расщепляются и разветвляются, как речные системы земли. Кровь на девяносто процентов состоит из воды. И как вода должна двигаться. Кровь должна струиться потоком, не отклоняясь в сторону, не расщепляясь, не свертываясь, не теряя ни капли своей, пока равномерно распределяется по телу. Но кровь становится грязной, когда просачивается наружу. Она высыхает, расслаивается и трескается в воздухе.

«Квант нативной крови» был введен в 1705 году в колонии Вирджинии. Тот, кто хотя бы наполовину коренной житель, не имел равных прав с белыми. С того времени законы крови и квалификации членства в племени отданы на откуп отдельным племенам.

В конце 1990-х годов Саддам Хусейн заказал текстовую копию Корана, написанную его собственной кровью. Теперь мусульманские лидеры не знают, что с этим делать. Написание Корана кровью считалось грехом, но и уничтожить его – тоже грех.

Рана, нанесенная в те времена, когда пришли белые люди и забрали все, что забрали, так и не зажила. Оставленная без присмотра рана подвержена заражению. Становится новым видом раны, как история того, что на самом деле произошло, становится новой историей. Все эти не рассказанные и не выслушанные нами истории – лишь часть того, что нам нужно вылечить. Не то чтобы мы сломались. И не совершайте ошибку, называя нас живучими. Не быть уничтоженным, не сдаться, уцелеть – это не знак почета. Можно ли назвать живучей жертву попытки нападения?

Когда мы начинаем рассказывать свои истории, люди думают, что мы хотим переиначить все, что произошло. Их так и подмывает назвать нас «обиженными неудачниками», сказать что-то вроде: «уже двигайтесь дальше», «хватит играть в поиски виновных». Но разве это игра? Только потерявшие столько же, сколько мы, видят особенно отвратительную улыбку на лице того, кто мнит себя победителем, когда говорит: «Смиритесь с этим». Тут вот какое дело. Если вы не хотите переосмысливать историю и даже задумываться о ней, независимо от того, где и как вы ее изучали и заслуживает ли она вашего внимания, ваше место на яхте, где подают закуски и взбивают ваши подушки, в то время как другие, оставшиеся за бортом, барахтаются в море, или тонут, или же цепляются за маленькие резиновые плоты, которые им приходится надувать по очереди. Эти люди выбились из сил, задыхаются, и они никогда не слышали слов «закуски» или «взбитые подушки». Потом кто-то с палубы замечает: «Это очень плохо, что те люди там, внизу, ленивы и не так умны и способны, как мы здесь, наверху, построившие эти мощные, большие, стильные лодки, на которых ходим по семи морям, как короли». А кто-то другой ему возражает: «Но эту яхту отдал тебе твой отец, и это его слуги подносят тебе закуски». И тогда этого моралиста выбрасывают за борт головорезы, нанятые тем самым отцом, хозяином яхты, с одной лишь целью избавления от всех смутьянов, чтобы те не гнали волну и даже не упоминали ни об отце, ни о самой яхте. Выброшенный за борт человек умоляет о спасении, но люди на маленьких надувных плотах не могут быстро до него добраться или даже не пытаются, а скорость и вес яхты вызывают подводное течение. И вот шепотом, втихаря, пока смутьяна засасывает под днище, заключаются частные соглашения, принимаются меры предосторожности, и все спокойно соблюдают договоренности, делая вид, будто ничего не произошло. Вскоре об отце, хозяине яхты, учинившем беспредел, вспоминают лишь в преданиях, рассказывают эти истории детям на ночь, под звездами, и вдруг появляется уже несколько отцов, благородных, мудрых предков. А лодка продолжает идти под парусом.

Если вам посчастливилось родиться в семье, чьи предки напрямую выиграли от геноцида и/или рабства, возможно, вы думаете, что, чем меньше знаете, тем более невинны, и это хороший стимул, чтобы не узнавать, не копать слишком глубоко, осторожно ступать вокруг спящего тигра. Загляните хотя бы в свою фамилию. Следуйте по ней назад во времени, и, может быть, вы обнаружите, что ваша родословная вымощена золотом или нашпигована ловушками.

Фамилия

Пока не пришли чужие, у нас не было фамилий. Когда они решили, что за нами нужно следить, нам дали фамилии, точно так же, как приклеили слово «индеец». Это были попытки перевода и исковерканные индейские названия, случайные прозвища и имена, доставшиеся от белых американских генералов, адмиралов и полковников, а иногда и наименования боевых отрядов, порой просто обозначающие цвета. Так мы стали Блэками (черными) и Браунами (коричневыми), Гринами (зелеными), Уайтами (белыми) и Оринджами (оранжевыми). Из нас получились Смиты, Ли, Скотты, Макартуры, Шерманы, Джонсоны, Джексоны. Наши имена – это стихи, описания животных, образы, которые имеют совершенный смысл и не имеют никакого смысла вообще. Мы – Литтл Клауд (маленькое облако), Литтлмен (маленький человек), Лоунмен (одинокий человек), Булл Каминг (приближающийся бык), Мэдбулл (бешеный бык), Бэд Харт Булл (бык Больное Сердце), Джампинг Булл (прыгающий бык), Бёрд (птица), Бёрдсхед (птичья голова), Кингбёрд (царь-птица), Мэгпай (сорока), Игл (орел), Тёртл (черепаха), Крау (ворона), Бивер (бобр), Янгблад (молодая кровь), Толлмен (высокий человек), Истмен (восточный человек), Хоффман, Флайинг Аут (вылетающий), Хаз Ноу Хорс (безлошадный), Броукен Лег (сломанная нога), Фингернейл (ноготь), Лефт Хенд (левая рука), Элк Шолдер (лосиное плечо), Уайт Игл (белый орел), Блэк Хорс (черная лошадь), Ту Риверс (две реки), Голдтус (золотой зуб), Гудбланкет (теплое одеяло), Гудбэр (добрый медведь), Медвежий Щит, Желтый Человек, Слепой Человек, Чалая Лошадь, Беллимьюл (брюхо мула), Баллард, Бигей, Яззи (маленький). Мы носим фамилии Диксон, Ливингстон, Цоси, Нельсон, Оксендин, Харджо, Армстронг, Миллс, Толлчиф, Бэнкс, Роджерс, Битсилли, Белькур, Минз, Хорошее Перо, Плохое Перо, Маленькое Перо, Красное Перо.

Мнимая смерть

Мы не привыкли жить ожиданием выстрелов. Стрельба. Когда это происходит, когда мы видим это на наших экранах, мы все равно думаем: нет, это не с нами. Это происходит с людьми по ту сторону экрана, с жертвами, их родными и близкими. Мы не знаем этих людей, мы даже незнакомы с теми, кто их знает. Мы далеки от того, что видим на экране, особенно от того опасного человека, всегда мужчины. Мы смотрим и чувствуем ужас, невероятность происходящего – день, два дня, целую неделю. Мы публикуем посты и кликаем ссылки, ставим лайки и дизлайки, делаем репосты и потом как ни в чем не бывало идем дальше, навстречу следующему событию. Мы привыкаем ко всему до такой степени, что даже привыкаем привыкать. Или мы только думаем, что привыкли, пока не появится стрелок, пока он не встретится нам в реальной жизни, окажется среди нас. Вот тогда стрельба будет звучать повсюду – внутри, снаружи, в прошлом, будущем, настоящем; и мы не сразу догадаемся, откуда он палит, но тела будут падать, выстрелы заставят сердце пропускать удары, вспыхнет паника, пот выступит на коже, и не будет ничего более реального, чем тот миг, когда мы нутром почуем, что конец близок.

Криков будет меньше, чем мы ожидаем. Повиснет тишина, молчание жертвы, пытающейся скрыться; мы закроем глаза и уйдем глубоко в себя, надеясь, что все это сон или ночной кошмар; надеясь, что проснемся навстречу той, другой жизни, по ту сторону экрана, где можно наблюдать в безопасности своих диванов и спален, автобусов и поездов, наших офисов, да из любого места, только не оттуда, где стреляют. Мы играем, притворяясь мертвыми, а значит, вовсе не играем. Мы выберемся, как призраки, из собственных мертвых тел в надежде сбежать от выстрелов и громкой тишины ожидания следующего залпа, еще одной горячей очереди, которая перережет чью-то жизнь, перебьет дыхание, принесет обжигающий жар, а потом охлаждение слишком скорой смерти.

Мы ожидаем, что стрелок появится в нашей жизни, так же как знаем, что придет смерть, ведь она всегда приходила за нами, со своей неумолимой косой, разящей наверняка. Мы почти готовы услышать грохот выстрелов поблизости. Упасть на землю и прикрыть голову. Почувствовать себя зверем, добычей, валяясь бесформенной кучей на земле. Мы знаем, что стрелок может появиться где угодно, где бы ни собрались люди; мы ожидаем увидеть его боковым зрением, эту тень в маске, движущуюся сквозь толпу, выдергивающую людей наугад, эти полуавтоматические стрелы, пронзающие тела, отправляя их, беспомощных, молотить разорванный воздух.

Пуля – штука настолько же быстрая, насколько и горячая. Горячая, подлая и прямолинейная, она проходит сквозь тело, пробивает дыру, разрывает, обжигает, выходит, летит дальше, голодная, или остается в теле, укладывается, остывает, отравляет. Когда пуля вскрывает тело, кровь хлещет, как из набитого рта. Шальная пуля, как бродячая собака, может подойти и укусить кого угодно только потому, что ее зубы заточены на то, чтобы кусать, разжевывать, рвать мясо. Пуля создана для того, чтобы прожевать столько, сколько сможет.

Что-то из этого обретет смысл. Пули летят сквозь расстояния. Годы. Их звук разорвет воду в наших телах, разорвет сам звук, разорвет наши жизни пополам. Трагедия будет невыразима. Мы десятилетиями боролись за то, чтобы нас признали людьми настоящего, современными и значимыми, живыми, только чтобы умереть в траве, одетыми в перья.

Тони Лоунмен

Патроны поступят с завода боеприпасов Блэк-Хиллз в Южной Дакоте. Их упакуют в коробки по шестнадцать штук, перевезут через всю страну и будут хранить на складе в Хейворде, что в штате Калифорния, в течение семи лет, а потом их вывезут, разложат на полках магазинов, и в Окленде, в гипермаркете Walmart на Хегенбергер-роуд, их купит молодой человек по имени Тони Лоунмен. Две коробки патронов перекочуют в его рюкзак. Он снова вытащит их и предъявит охраннику на выходе, чтобы тот сверил товар с чеком. Тони поедет на велосипеде по Хегенбергер-роуд, через эстакаду и по тротуару мимо бензоколонок и закусочных фастфуда. Он будет чувствовать тяжесть поклажи и слышать позвякивание патронов на каждой кочке и выбоине.

У входа на стадион он достанет из рюкзака коробки и высыплет патроны в носки. Он размахнется и бросит носки по одному в стену за кустами, мимо металлоискателей. Когда закончит, он снова посмотрит на луну, проследит, как туман его дыхания поднимается между ним и остальным миром. Под стук собственного сердца, отдающийся в ушах, он подумает о патронах в кустах, о пау-вау, и снова задастся вопросом, как так вышло, что он оказался здесь, под луной, под нависающими стенами стадиона, где прячет пули в кустах.

Келвин Джонсон

Когда Келвин прибывает на место, все заняты тем, чем обычно заняты в первый час заседания оргкомитета пау-вау, членом которого он является: ведут светскую беседу и наполняют бумажные тарелки мексиканскими закусками. Внимание Келвина привлекает новенький. Толстяк, он единственный без тарелки. Келвин догадывается, в чем причина: как и все жирдяи, парень не знает, что делать со своим весом. Как к нему привыкнуть и полюбить себя таким. Келвин и сам далеко не мелкий, но он высокий и носит мешковатую одежду, поэтому выглядит крупным, хотя не обязательно толстым.

Келвин садится рядом с новеньким и приветствует его легким, ни к чему не обязывающим кивком головы. Парень взмахивает рукой, но тут же будто жалеет об этом, потому что опускает руку так же быстро, как поднял, и достает из кармана телефон, как это делают сейчас сплошь и рядом, когда не хотят общаться.

Блу что-то пишет или рисует в блокноте с желтыми страницами. Келвину нравится Блу. Они с Мэгги вместе работали в молодежных службах. Именно она устроила Келвина на работу, хотя у него не было опыта общения с молодежью. Видимо, подумала, что Келвин и есть молодежь. Или выглядит молодо. В «райдерском» прикиде и с грустной козлиной бородкой. Блу – глава оргкомитета по проведению пау-вау. Она попросила Келвина присоединиться к комитету вскоре после того, как он устроился на работу в Индейский центр. Блу сказала, что им нужен новый свежий взгляд. Они получили довольно солидный грант на проведение мероприятия и хотели устроить грандиозный праздник, чтобы конкурировать с другими заметными пау-вау по всей стране. На одном из заседаний комитета Келвин имел глупость предложить название: «Большой Оклендский пау-вау», и всем оно понравилось. Он попытался было сказать им, что просто пошутил, но название все равно утвердили.

В комнату заходит Томас, сторож, разговаривая сам с собой. Келвин сразу это чует. Алкогольные пары. И, словно догадываясь, что Келвин его раскусил, Томас проходит мимо него к здоровяку.

– Томас Фрэнк, – говорит он, протягивая руку для пожатия.

– Эдвин Блэк, – отвечает парень.

– Не буду мешать вам работать, ребята. – Томас выносит мусор. – Дайте мне знать, если понадобится помощь в уборке остатков. – В его тоне звучит: «Приберегите тарелочку для меня». Странный чувак. Зачем ставить других в дурацкое положение, заставляя всех чувствовать себя так же неловко, как и он сам?

Блу пару раз постукивает по столу и откашливается.

– Что ж, ребята, – говорит она и снова отбивает дробь. – Давайте начнем. Нам нужно многое обсудить. Уже январь. У нас остается меньше пяти месяцев. Мы начнем с представления двух новых сотрудников, один из них еще не подошел, так что тебе слово, Эдвин. Расскажи немного о себе и о том, какова будет твоя роль здесь, в Центре.

– Всем привет. – Эдвин поднимает руку и помахивает так же, как недавно Келвину. – Меня зовут Эдвин Блэк, и я, очевидно, теперь работаю здесь. То есть, наверное, не совсем очевидно, прошу прощения. – Эдвин ерзает на стуле.

– Просто расскажи, откуда ты родом, из какого племени, чем ты будешь здесь заниматься, – подсказывает Блу.

– Ладно. Я вырос здесь, в Окленде, и я… мм… я – шайенн. Ну, пока еще не записан в члены племени, но вроде как буду записан в племена шайеннов и арапахо в Оклахоме. Мой отец сказал, что мы – шайенны, а не арапахо. В ближайшие месяцы я буду проходить стажировку по подготовке пау-вау, так что я здесь, чтобы помочь в работе комитета, – говорит Эдвин.

– Так, теперь ждем еще одного, – говорит Блу, когда другой парень заходит в комнату, присоединяясь к собранию. – Легок на помине, – добавляет Блу.

Это молодой парень в бейсболке с неразборчивым племенным узором. Если бы не кепка, Келвин не уверен, что распознал бы в парне индейца.

– Прошу любить и жаловать, это Дин Оксендин. Дин, познакомься, это оргкомитет пау-вау. Дин собирается установить кабинку для сторителлинга, что-то вроде StoryCorps[63]63
  Стартап StoryСorps – мобильное приложение, позволяющее записать рассказ собственный или другого человека и сохранить на будущее.


[Закрыть]. Все слышали о StoryCorps?

Все бормочут какие-то уклончивые ответы.

– Дин, – говорит Блу, – почему бы тебе не сказать несколько слов о себе, прежде чем мы начнем.

Дин начинает рассказывать что-то о сторителлинге, что-то реально занудное, поэтому Келвин отключается. Он не знает, что сказать, когда подойдет его очередь. Его назначили ответственным за поиск юных продавцов и поддержку молодых индейских художников и предпринимателей. Но он ни хрена не сделал.

– Келвин? – доносится до него голос Блу.

Дин Оксендин

Дин уговорил Блу позволить ему взять интервью у Келвина для проекта сторителлинга в рабочее время. Сидя перед камерой, Келвин не перестает сучить ногами и теребить козырек бейсболки. Дин думает, что Келвин нервничает, но и Дин нервничает – как всегда, – так что, возможно, это проекция. Однако проекция как концепция – это скользкий путь, потому что в таком случае все может оказаться проекцией. Никуда не денешься, Дин подвержен пагубному воздействию солипсизма[64]64
  Позиция, характеризующаяся признанием собственного индивидуального сознания в качестве единственной и несомненной реальности и отрицанием объективной реальности окружающего мира.


[Закрыть].

Он заранее установил камеру и микрофон в кабинете Блу. У Блу обеденный перерыв. Наконец Келвин успокаивается и сидит неподвижно, глядя, как Дин возится с оборудованием. Дин устраняет причину сбоя и нажимает кнопку записи на камере и звукозаписывающем устройстве, а затем в последний раз поправляет микрофон. Дин давно взял за правило записывать все моменты до и после интервью, поскольку они порой получаются даже более удачными, чем сама исповедь, когда рассказчик знает, что идет запись.

– Извини, я думал, все отлажено и мы сможем сразу начать, – говорит Дин и садится справа от камеры.

– Ничего страшного, – заверяет Келвин. – Напомни, что мне надо рассказывать?

– Ты назовешь свое имя и племя. Место или места, где ты жил и живешь в Окленде. А потом, если вспомнишь, расскажи какую-нибудь историю о том, что происходило с тобой в Окленде. Все, что могло бы дать представление о том, как складывалась твоя жизнь в этом городе, жизнь коренного американца.

– Мой отец никогда не говорил о том, что он индеец, и все такое, так что мы даже не знаем, из какого мы племени по его линии. Наша мама – индейских кровей со стороны мексиканских предков, но она тоже мало чего знает об этом. Да, и моего отца почти никогда не было дома, но однажды он действительно ушел совсем. Бросил нас. Так что не знаю, иногда мне даже стыдно говорить, что я – индеец. Скорее, я просто чувствую себя родом из Окленда.

– О, – произносит Дин.

– Меня ограбили на парковке, когда я собирался пойти на пау-вау в колледже Лейни. Это не очень хорошая история, меня там просто обчистили, и я уехал. В общем, не попал на пау-вау. Так что Большой Оклендский будет для меня первым.

Дин не знает, как подвести его к истории, и в то же время не хочет давить. Он рад, что запись уже идет. Иногда отсутствие истории – и есть история.

– Не знаю, но, глядя на нашего отца, который облажался как отец, мне как-то не хочется на таком примере говорить о моем понимании индейского. Я знаю, что и в Окленде, и в районе Залива много коренных американцев с похожими историями. Мы стараемся не говорить о таких вещах, потому что это не совсем индейская история, но в то же время вроде как и про индейцев. В общем, полный трындец.

– Да.

– Когда ты начнешь записывать то, что я попытаюсь рассказать?

– О, я уже записываю.

– Что-что?

– Извини, я должен был тебе сказать.

– Это что же, ты собираешься использовать все, что я уже наговорил?

– А можно?

– Думаю, да. Это дерьмо, типа, твоя работа?

– Вроде того. У меня нет другой работы. Но я стараюсь платить всем участникам проекта из гранта, который получил от города Окленда. Думаю, я заработаю достаточно, чтобы прожить, – говорит Дин. А потом наступает затишье, повисает тягостное молчание, от которого никто из них не знает, как оправиться. Дин откашливается.

– Как получилось, что тебя взяли сюда на работу? – спрашивает Дин.

– Моя сестра. Она дружит с Блу.

– Значит, ты не испытываешь никакой индейской гордости или чего-то в этом роде?

– Честно?

– Да.

– Я просто не чувствую себя вправе говорить что-то, что не кажется правдой.

– Именно этого я и пытаюсь добиться. Объединить в одно целое наши истории. Потому что все, что мы имеем на сегодня, – это рассказы о резервациях и дерьмовые версии из устаревших учебников истории. Сейчас многие из нас живут в больших городах. И моя идея заключается в том, чтобы начать рассказывать эту другую историю.

– Просто я не думаю, что имею право заявлять о своем индействе, если ничего об этом не знаю.

– Ты полагаешь, быть индейцем можно, только если знаешь что-то о своих корнях?

– Нет, но речь идет о культуре и истории.

– Моего отца тоже не было рядом. Я даже не знаю, кто он и что. Но моя мама из индейцев, и она учила меня всему, чему могла научить, когда не была слишком занята работой или просто не в настроении. Как она сказала, все наши предки боролись за то, чтобы остаться в живых, так что какая-то часть их крови смешалась с кровью другого народа, и они произвели на свет детей. Так что же, забыть их, забыть, даже если они продолжают жить в нас?

– Старик, я понимаю, о чем ты. Но, опять же, не знаю. Я просто ни черта не смыслю в этом кровном дерьме.