Текст книги "Там мы стали другими"

Автор книги: Томми Ориндж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

Октавио Гомес

К тому времени как я добрался до дома бабушки Жозефины, я едва держался на ногах. Ей пришлось тащить меня вверх по лестнице. Моя бабушка старенькая и сухонькая, а я уже тогда был довольно крупным парнем, но Фина сильная. В ней живет сумасшедшая невидимая сила. Мне казалось, что она пронесла меня на руках по всей лестнице и уложила на кровать в гостевой комнате. Меня бросало то в жар, то в холод, и все тело ломило так, будто мои гребаные кости сжимали, высушивали, а то и вовсе топтали ногами.

– Это может быть просто грипп, – сказала бабушка, как будто я спрашивал у нее, что со мной не так.

– Или что? – поинтересовался я.

– Не знаю, рассказывал ли тебе что-нибудь твой отец о проклятиях. – Она подошла к кровати и пощупала мой лоб тыльной стороной ладони.

– Он дал мне мой рот.

– Ругательства не в счет. Они мало что могут изменить, но настоящее проклятие больше похоже на пулю, выпущенную издалека. – Она встала надо мной, свернула мокрое полотенце и положила мне на лоб. – Это как если бы кто-то целился в тебя пулей. С такого расстояния она, скорее всего, не попадет в тебя, и даже, если попадет, обычно не убивает. Все зависит от цели стрелка. Ты говорил, твой дядя никогда ничего тебе не давал и ты никогда ничего у него не брал, верно?

– Нет, – ответил я.

– Пока мы этого не знаем, – сказала она.

Она вернулась с миской и пакетом молока. Налила молока в миску, поставила миску под кровать и подошла к вотивной свече в углу комнаты. Зажигая свечу, она обернулась и посмотрела на меня так, будто мне не следовало смотреть и лучше бы зажмуриться. Глаза у Фины кусачие. Зеленые, как у меня, но темнее – как у аллигатора. Я устремил взгляд на потолок. Она снова подошла ко мне, на этот раз со стаканом воды.

– Выпей это, – сказала она. – Мой отец проклял меня, когда мне было восемнадцать. Наложил какое-то древнее индейское проклятие, хотя мама сказала, что оно ненастоящее. Так и сказала. Как будто знала достаточно, чтобы сказать о том, что это индейское проклятие и ненастоящее, но недостаточно, чтобы сделать что-нибудь, кроме как сказать мне об этом. – Фина слегка рассмеялась.

Я протянул ей стакан, но она снова подтолкнула его ко мне, словно приказывая: Допей.

– Я тогда думала, что влюбилась, – продолжила Фина. – Я была беременна. Мы были обручены. Но он исчез. Сначала я ничего не сказала родителям. Но как-то вечером отец пришел ко мне, чтобы спросить, назову ли я его внука – он не сомневался в том, что будет внук, – в честь него. Тогда я сказала ему, что не выхожу замуж, что парень бросил меня, и ребенка я не сохраню. Отец вернулся с большой ложкой, которой иногда лупил меня – специально заточил ручку, чтобы угрожать ею, когда избивал, – но на этот раз он набросился на меня, целясь острым концом. Мама остановила его. Он бы переступил через кого угодно, через любую черту, но только не через нее. На следующее утро я нашла у себя под кроватью его косу. Искала свои тапочки, а нашла косу. Когда я спустилась вниз, мама сказала, что мне пора уходить. – Фина подошла к окну и открыла его. – Будет лучше, если мы впустим сюда немного свежего воздуха. Этой комнате нужно дышать. Я могу принести тебе еще одеял, если ты замерзнешь.

– Я в порядке. – Конечно, я солгал. Налетел ветерок, и мне показалось, что он царапает руки и спину. Я натянул одеяло до подбородка. – Это было в Нью-Мексико?

– Лас-Крусес, – сказала она. – Мама посадила меня на автобус до Окленда, где у моего дяди был ресторан. Когда я приехала сюда, сразу сделала аборт. А потом меня свалил какой-то недуг, я совсем ослабла. Так продолжалось около года. Я себя чувствовала хуже, чем ты сейчас, но состояние похожее. Эта напасть сбивает с ног и не дает подняться. Я написала маме, попросила о помощи. Она прислала мне комок шерсти и велела закопать его в основании кактуса с западной стороны.

– Комок шерсти?

– Примерно такого размера. – Она сжала руку в кулак и показала мне.

– И это сработало?

– Не сразу. Но постепенно хворь отступила, и я выздоровела.

– Значит, проклятие стало причиной твоей болезни?

– Я тоже так думала, но теперь, после всего, что случилось… – Она повернулась и посмотрела на дверь. Внизу зазвонил телефон. – Надо ответить, – сказала она, поднимаясь, чтобы уйти. – Поспи немного.

Я потянулся, и меня пробрала сильная дрожь. Я натянул одеяло на голову. Это та самая лихорадка, когда замерзаешь настолько, что приходится потеть, чтобы прогнать озноб. В поту и холоде, дрожащий всем телом, я думал о той ночи, что прорвалась сквозь окна и стены нашего дома и привела меня в кровать, где я изо всех сил старался поправиться.

Мы с отцом перебрались с дивана на кухню, чтобы поужинать за столом, когда пули пронеслись по дому. Как будто встала стена горячего звука и ветра. Весь дом содрогнулся. Это было неожиданно, но, по большому счету, ожидаемо. Мой старший брат Джуниор и мой дядя Сиксто украли у кого-то из подвала несколько растений. Они вернулись домой с двумя полными черными мешками для мусора. Чертовски глупо. Такой большой вес не мог не настораживать. Иногда я проползал через гостиную на кухню или смотрел телевизор, лежа на полу.

В ту ночь те, кого обокрали мои тупоголовые брат и дядя, подкатили к нашему дому и изрешетили его пулями, расстреляв ту жизнь, которую мы знали, жизнь, которую наши родители строили с нуля. Мой отец – единственный, кто словил пулю. Мама была в ванной, а Джуниор – в своей комнате в задней части дома. Мой отец заслонил меня собой, подставил свое тело под пули.

Лежа в постели и мечтая о сне, я не хотел, но думал о Шестерке[68]68
  Прозвище от уменьшенного имени Sixto (six – шесть).


[Закрыть]. Так я привык его называть. Дядю Сиксто. Он называл меня Октавой. Я толком не знал его, пока рос, но после смерти отца он стал приходить ко мне по нескольку раз на неделе. Не то чтобы мы много разговаривали. Он, как обычно, включал телевизор, курил травку, выпивал. Наливал и мне. Делился косячком. Мне никогда не нравилось ловить кайф. Я сразу становился чертовски нервным, начинал прислушиваться к сердцебиению – не слишком ли оно медленное или чересчур быстрое, не остановится ли сердце, не хватит ли меня удар? Впрочем, мне нравилось выпивать.

После перестрелки Джуниор задерживался на улице дольше, чем обычно, заявляя, что собирается трахнуть этих парней, что объявляет им войну, но Джуниор только болтал.

Иногда мы с Шестеркой смотрели телевизор днем, и солнце пробивалось сквозь одно из пулевых отверстий из тех, что остались в стене, и я видел, как гребаная пыль кружится в этом узком луче света. Мама заменила окна и двери, но не потрудилась заштукатурить дыры в стенах. Не побеспокоилась об этом или не захотела.

Спустя несколько месяцев Сиксто перестал приходить к нам, и Фина посоветовала мне проводить больше времени с моими двоюродными братьями Мэнни и Дэниелом. Их мама позвонила Фине и попросила о помощи. Это заставило меня задаться вопросом, не звонила ли и моя мама Фине, чтобы попросить о помощи после смерти моего отца, и не потому ли меня навещал Сиксто? Без участия Фины не обходилось ни в одном деле. Она единственная, кто пытался удержать нас всех вместе, не дать нам провалиться в дыры, куда пыталась засосать нас жизнь, как те пули, что пронзили дом той ночью.

Отец Мэнни и Дэниела потерял работу и стал все больше прикладываться к бутылке. Поначалу я ходил к ним из чувства долга. Просто делал то, что говорила Фина. Но потом я сблизился с Мэнни и Дэниелом. Не то чтобы мы много разговаривали. В основном играли в видеоигры в подвале. Но мы проводили вместе почти все свободное время – вне школы, – и, оказывается, тот, с кем ты проводишь время, в конечном счете важнее того, что ты делаешь с этим временем.

Однажды мы сидели в подвале, когда услышали шум наверху. Мэнни и Дэниел переглянулись, как будто знали, в чем дело, но не хотели, чтобы их догадки подтвердились. Мэнни вскочил с дивана. Я побежал за ним. Первое, что мы увидели, когда поднялись наверх, это как отец швыряет их маму об стену, а потом хлещет ее по лицу. Она оттолкнула его, и он рассмеялся. Мне никогда не забыть этот смех. И то, как Мэнни выбивал из него тот смех. Мэнни кинулся к отцу сзади и оттащил его, схватив за шею так, будто пытался вырвать дыхание. Мэнни был крупнее своего отца. И тянул его со всей силы. Они оба попятились в гостиную.

Я услышал, как Дэниел поднимается по лестнице. Я открыл дверь в подвал и жестом остановил его – мол, останься внизу. Затем раздался звон разбитого стекла. Мэнни и его отец рухнули на стеклянный стол в гостиной. В ходе борьбы Мэнни удалось повернуться так, что он приземлился сверху на своего отца. У него остались порезы на руках, но отец лежал весь в крови, к тому же без сознания, на битом стекле. Я подумал, что ему конец.

– Помоги мне затащить его в машину, – сказал Мэнни. И я помог. Я поднял его отца, подхватывая под мышки. Когда мы выходили из дома вместе с Мэнни, державшим отца за ноги, я увидел Дэниела и тетю Сильвию. Они смотрели, как мы выносим его из дома. Мне врезалась в память эта сцена. Они плакали, потому что не хотели его смерти. Плакали, потому что хотели вернуть его, прежнего. Это меня убило. Мы вытащили их отца из машины во дворе госпиталя Хайленд, куда заезжают кареты «Скорой помощи». Оставили его на земле. Посигналили один раз, очень долго, а потом уехали.

* * *

После этого я стал чаще бывать у них. Мы даже не знали, убили его или нет, и маялись неизвестностью целую неделю. Однажды раздался звонок в дверь, и Мэнни словно почувствовал это. Он пару раз стукнул меня по коленке и вскочил. Мы стояли на пороге, понимая друг друга без слов. Стояли и думали: «Что? Какого хрена тебе надо? Проваливай отсюда». Его лицо было сплошь забинтовано. Он был похож на гребаную мумию. Мне стало жалко его. Сильвия подошла к нам сзади с мусорным мешком, набитым его одеждой, и закричала: – Посторонитесь! – Мы отошли в сторону, и она запустила в него этим мешком. Мэнни закрыл дверь, и на этом все закончилось.

Примерно в то же время мы с Мэнни угнали нашу первую машину. Мы поехали на поезде БАРТ в центр Окленда. В городе есть несколько мест, где люди держат красивые машины, а такие, как я и Мэнни, могут спокойно прогуливаться, не вызывая особых подозрений и не рискуя тотчас оказаться в полицейском участке. Мэнни хотелось «Лексус». Машина хорошая, но не так, чтобы зашибись. И не слишком приметная. Мы нашли черное авто с золотыми литерами и тонированными стеклами. Не знаю, как давно Мэнни занимался угонами, но он быстро вскрыл дверцу вешалкой для одежды, а затем с помощью отвертки включил зажигание. В салоне пахло сигаретами и кожей.

Мы спускались вниз по Восточной 14-й улице, которая прежде называлась Интернешнл, но район стал настолько дерьмовым, что они сменили название на нейтральное, без истории. Я порылся в бардачке и нашел початую пачку сигарет «Ньюпорт». Нам обоим показалось странным, что хозяин тачки, кого мы считали белым, курит «Ньюпорт». Никто из нас не курил сигареты, но эти мы выкурили, врубили радио на полную громкость и за всю дорогу не сказали друг другу ни единого слова. Но в той поездке было что-то особенное. Как будто мы могли надеть чужую одежду, жить в чужом доме, водить чужую машину, курить чужие сигареты – пусть даже на час или два. Когда мы углубились достаточно далеко на восток, на душе стало спокойнее – у нас все получилось. Мы припарковали машину на стоянке возле станции БАРТ «Стадион» и пошли пешком обратно к дому Мэнни, кайфуя от собственной дерзости. Система запугивает настолько, что вынуждает ходить по струнке, но мы учились сами и убеждались в том, что все эти запреты чертовски хлипкие. Ты волен делать все, что может сойти тебе с рук. Вот главный урок.

Я был в доме Мэнни, когда Сильвия позвала меня из подвала поговорить с Финой по телефону. Бабушка никогда не звонила мне туда. Дэниел забрал у меня пульт, прежде чем я поднялся наверх.

– Он убил их, – сказала Фина.

Я даже не мог понять, о чем это она.

– Твой дядя Сиксто, – продолжила она. – Он угодил в автокатастрофу вместе с ними обоими. Они мертвы.

Я выбежал из дома Мэнни, сел на свой велосипед и поспешил к себе. Мое сердце билось как сумасшедшее, отказываясь верить в это и угрожая вырваться из груди. Прежде чем я добрался до дома, в голове промелькнула мысль: «Ну, тогда Шестерке тоже лучше быть мертвым».

В дверях стояла Фина. Я одним махом спрыгнул с велосипеда и вбежал в дом, как будто собирался застать там кого-то еще. Маму и брата. Сиксто. Я должен был убедиться в том, что все это шутка или что-то еще. Только не то, что говорило мне лицо Фины.

– Где он?

– Его забрали в тюрьму. В центре города.

– Какого хрена. – У меня подкосились ноги, и я упал на колени. Я лежал на полу, не плакал, но как будто не мог пошевелиться, и на какое-то мгновение мне стало чертовски грустно, а потом чертова грусть сделала разворот на сто восемьдесят градусов, и я стал выкрикивать какую-то хрень. Фина ничего не сказала и не остановила меня, когда я снова сел на велосипед и уехал. Не помню, что я делал и где мотался в ту ночь. Иногда ты просто уходишь. И пропадаешь.

После похорон я переехал к Фине. Она сказала мне, что Сиксто отпустили. Ему назначили штраф за вождение в пьяном виде. Лишили водительских прав. Но все-таки отпустили.

Фина попросила меня не ходить к нему. Никогда не видеться с ним, оставить все как есть. Я не знал, что скажу ему, если пойду туда, но она ни хрена не могла сделать, чтобы остановить меня.

По дороге к его дому я остановился на парковке у винного магазина, где наверняка не стали бы проверять удостоверение личности. Я зашел в магазин и купил полулитровую бутылку E&J. Шестерка предпочитал это виски. Я не знал, что буду делать, когда приду к нему. В своих фантазиях я представлял себе, что напою его и изобью до полусмерти. Может, и убью. Но я знал, что все будет не так. Шестерка умел добиваться своего. Не то чтобы мне не хватало злости или кишка была тонка. Я просто не знал, как поступить. Выходя из магазина, я услышал, как где-то рядом плачет голубка. От этого звука у меня по коже побежали мурашки – не холодные, но и не сладкие.

Сколько себя помню, у нас во дворе всегда жили голуби – под задним крыльцом. Отец однажды сказал мне, когда мы чинили мой велосипед на заднем дворе: «Они издают такие печальные звуки, что хочется убить их только за это». После того как моего отца не стало, мне показалось, что я стал слышать их чаще, или просто они напоминали мне о нем и его отношении к печали. Тогда мне тоже не хотелось грустить. И эти чертовы птицы как будто заставляли меня грустить. Поэтому я вышел на задний двор с пистолетом «BB», который получил в подарок на Рождество, когда мне было десять лет. Один из голубей стоял лицом к стене, как будто действительно обращался ко мне своим пением, пока я сидел дома. Я выстрелил ему в голову, а потом два раза в спину. Птица тут же взлетела, ее перья взметнулись вверх, а потом медленно опустились на землю, рассыпаясь веером. Тушка голубя приземлилась на соседском дворе. Я подождал, прислушиваясь, не шевельнется ли он. Я подумал о том, что он чувствовал в момент выстрела. Жало в голову и спину, после чего его подбросило в воздух. Мне было ни капельки не жаль птицу, потому что она заставляла меня страдать с тех пор, как застрелили моего отца, когда мне пришлось смотреть в его недоуменно моргающие глаза. И как будто это он просил прощения за то, что я вынужден смотреть, как он уходит вот так, беспомощный, лишенный права контроля над дикой реальностью, которую бросала нам жизнь.

Я постучался в дверь дома Сиксто.

– Эй, Шестерка, открывай! – Я попятился назад, посмотрел на окно верхнего этажа. За дверью послышались шаги. Громкие и медленные. Когда Шестерка открыл дверь, он даже не посмотрел на меня и не ждал, что я скажу или сделаю, а просто поковылял обратно в дом.

Я последовал за ним в его спальню, нашел местечко, где можно присесть – старое офисное кресло, которое он держал в углу. Я удивился, что оно свободно от всякого хлама, учитывая состояние комнаты – повсюду разбросаны одежда, бутылки, мусор, все присыпано крошками табака, травки и пепла. Сиксто выглядел чертовски грустным. И я возненавидел себя за то, что мне захотелось как-то подбодрить его. Тогда впервые я увидел все по-другому. Как будто проникся к нему и понял, что он, должно быть, чувствует после всего, что натворил.

– Я принес выпить. Пойдем на задний двор. – Я слышал, как он встал и потянулся следом за мной из комнаты.

На заросшем заднем дворе, огороженном щербатым забором, между двумя бесполезными апельсиновым и лимонным деревьями, которые я помнил еще усыпанными плодами, стояло несколько стульев. Какое-то время мы пили молча. Я смотрел, как он курит травку, и все ждал, что он начнет разговор. Скажет что-нибудь о том, что случилось с моей мамой и братом, но он этого не сделал. Вместо этого он закурил сигарету.

– В детстве мы с твоим отцом, – заговорил Сиксто, – бывало, прокрадывались в чулан твоей бабушки. Там у нее стоял алтарь, на котором было разложено всякое чумовое дерьмо. Тот же череп. Так называемого маленького человечка. Она говорила нам, что маленькие человечки воруют младенцев и детей. Еще там стояли банки, полные всяких порошков, трав и камней. Однажды она застукала нас в чулане. И велела твоему отцу идти домой. Он побежал как ужаленный. У нее бывает этот сумасшедший взгляд. Глаза становятся совсем темными, как будто она держит запасную пару позади зеленых, которые мы видим. А у меня в руке остался маленький череп. Она приказала положить его на место. Якобы во мне есть что-то, что я пока не могу вытащить из себя. Что я справлюсь с этим, когда стану мужчиной. Умру вместе с этим. Но и смогу передать своей семье. И даже чужим людям. Это какая-то древняя темная штука, оставшаяся в нашей семье. Некоторым людям болезни передаются через гены. У кого-то рыжие волосы, зеленые глаза. А у нас эта старая чертова болячка, которая превращает тебя в ничтожество. Вот и у тебя это есть. И у твоего деда было. «Будь мужчиной, – сказала она мне. – Держи это в себе».

Сиксто взял бутылку, сделал долгий глоток. Я посмотрел ему в глаза, чтобы убедиться, не ждет ли он от меня каких-то слов. Он бросил пустую бутылку на траву и поднялся со стула. Я не мог поверить, что он даже не обмолвился о моей маме и моем брате. Или все это он говорил, пытаясь подвести меня к главному? Может, этот длинный монолог и есть объяснение, почему нашей семье досталось все это дерьмо?

– Пошли, – сказал он, как будто мы только что договорились идти куда-то. Он привел меня в свой подвал. Снял с полки какую-то деревянную коробку, похожую на ящик с инструментами. Сказал, что это его аптечка.

– Тебе придется помочь мне с этим. – У него слегка заплетался язык. Он вытащил засохшее растение, перевязанное красной веревкой. Поджег его. Распространился насыщенный запах, и повалил густой дым. Пахло мускусом, землей и Финой. Я ничего не знал о церемонии – неважно, как называлось то, что он делал, – но догадался, что ее следовало проводить на трезвую голову.

– Этот обряд тянется из глубины веков, – сказал Сиксто и высыпал себе на ладонь немного порошка. Потом жестом велел мне наклониться ближе, как будто для того, чтобы я мог лучше все разглядеть. Он сделал глубокий вдох и выдул порошок мне в лицо. Плотная как песок пыль забилась мне в рот, попала в нос. Я поперхнулся и стал сморкаться по-собачьи.

– В нас течет дурная кровь, – продолжил Сиксто. – Некоторые из этих ран передаются из поколения в поколение. Так же, как и наше наследие. Мы должны быть коричневыми. Видишь, сколько белого на твоей коже? Мы должны заплатить за то, что сделали с нашим собственным народом. – Глаза Сиксто были закрыты, голова слегка опущена.

– К черту всю эту хрень, Шестерка, – выдавил я сквозь кашель и поднялся.

– Садись, – произнес Сиксто таким тоном, каким никогда не говорил со мной. – Все не так уж плохо. Это тоже сила.

Я сел, но тут же опять вскочил на ноги.

– Черт возьми, я ухожу.

– Я сказал, садись! – Сиксто снова подул на растение. Поднялся густой дым. Меня сразу затошнило. Слабак. Я добрался до двери, выскочил из дома, сел на велосипед и поехал к Фине.

Когда я проснулся на следующий день, вошла Фина и потрясла передо мной ключами от машины. – Вставай, поехали, – сказала она. Я все еще был изрядно утомлен, но жар спал. Я подумал, что, наверное, мы отправляемся за продуктами. Когда же мы проехали Кастро-Вэлли, я понял, что наша цель – не покупки и не какие-то дела по хозяйству. Мы просто мчались вперед, через холмы с их ветряными мельницами. Я заснул, глядя на одну из них, вспоминая монету из игры «Супербратья Марио».

Когда я проснулся, мы стояли в поле с фруктовыми садами, раскинувшимися по обе стороны. Фина сидела на капоте машины и разглядывала что-то в траве. Я открыл дверцу, и Фина помахала мне рукой, призывая остаться на месте, что я и сделал, но дверь закрывать не стал. Сквозь ветровое стекло я увидел, как бабушка встала на колени и подцепила что-то ниткой или леской – что-то, чего я не мог разглядеть, пока существо не вскарабкалось на стекло.

– Возьми его мех, возьми немного меха! – крикнула мне Фина. Но я не мог пошевелиться. Я просто смотрел на него. Что за чертовщина? Енот? Нет. А потом Фина навалилась сверху на это существо – черное, с белой полосой, которая шла от носа к загривку. Существо пыталось укусить ее и вцепиться когтями, но она придерживала его за спину, и он никак не мог ухватить металлический капот. Когда зверек как будто успокоился, она подняла его за шею с помощью лески. – Подойди, вырви немного меха, – сказала она.

– Как… – начал было я.

– Вырви у него клок своими руками! – крикнула Фина.

Этого было достаточно, чтобы заставить меня двигаться. Я вышел из машины и попытался зайти сзади, но зверек кидался на меня. Я пару раз прошелся по шкурке, но не хотел пострадать от укуса. Только с третьей попытки мне удалось вырвать большой клок шерсти с его бока.

– А теперь возвращайся в машину, – сказала Фина и опустила зверька на землю. Она пошла следом за ним дальше в поле, а потом и в сад.

К тому времени как она вернулась в машину, я все еще сидел с поднятой рукой, зажимая в кулаке клок шерсти. Фина достала кожаную сумку с вышивкой бисером и бахромой, открыла ее и жестом велела мне положить мех внутрь.

– Что это было? – спросил я, как только мы выехали на дорогу.

– Барсук.

– Зачем?

– Мы должны сделать для тебя ящик.

– Что?

– У тебя будет своя аптечка.

– О, – сказал я, как будто только и ждал такого объяснения.

Некоторое время мы ехали в тишине, потом Фина посмотрела на меня.

– Давным-давно у них не было названия для солнца. – Она указала пальцем на сияющий шар, зависающий прямо перед нами. – Они не могли решить, мужчина это или женщина, или кто-то еще. Все животные собрались, чтобы обсудить это, и тут из норы в земле вылез барсук и выкрикнул имя, но, как только это сделал, дал деру. Животные погнались за ним. Барсук нырнул под землю и остался там. Он боялся, что его накажут за то, что он придумал имя солнцу. – Фина включила поворотник и перестроилась на другую полосу, обгоняя грузовик, что еле тащился по правой полосе. – У некоторых из нас это чувство вины застряло внутри, нам все время кажется, будто мы сделали что-то не так. Как будто мы сами какие-то не такие. Как будто хотим назвать то, что скрыто глубоко внутри нас, но не можем, опасаясь, что нас накажут за это. Поэтому мы прячемся. Мы пьянствуем, потому что алкоголь помогает нам чувствовать, что можно быть самими собою и ничего не бояться. Но этим мы сами себя наказываем. То, чего мы больше всего не хотим, может обрушиться прямо на нас. Это барсучье лекарство – единственная надежда. Ты должен научиться жить там, внизу. Глубоко внутри себя, без страха.

Я отвернулся к окну. Посмотрел вниз, на серую полосу дороги. Слова Фины затронули что-то глубоко внутри. Все, что она сказала, было правдой. И эта правда ударила меня в самое нутро, где все собирается вместе, сплетаясь узлом.

– У Шестерки есть аптечка? – спросил я, хотя и так знал.

– Ты же знаешь, что есть.

– Ты помогла ему собрать?

– Этот мальчик никогда не позволял мне помогать ему в чем-либо, – ответила она, и ее голос треснул. Она вытерла слезы. – Он думает, что сам все знает и умеет, но посмотри, к чему это привело.

– Я как раз собирался тебе сказать. Я был у него.

– Как он тебе показался? – быстро спросила Фина, как будто ждала, что я заговорю об этом.

– С ним все в порядке. Но мы выпили. А потом он привел меня в подвал, начал говорить, что хочет показать мне какую-то хрень, поджег это растение, дунул мне в лицо порошком.

– Что ты чувствуешь?

– Что хочу его убить. Серьезно.

– Почему?

– Что значит – почему?

– Он сделал это не нарочно, – сказала Фина. – Он заблудился.

– Он облажался.

– Как и твой брат.

– Шестерка тоже был частью этого.

– И что? Мы все ошибаемся. Важно то, какими мы возвращаемся после этих ошибок.

– Тогда я не знаю, что мне делать. Я не могу его вернуть, я не могу их вернуть. Я не понимаю, к чему вся эта хрень.

– Ты и не должен понимать, – сказала она и опустила стекло.

Становилось жарко. Я тоже опустил стекло со своей стороны.

– Так устроена жизнь, – продолжила она. – Тебе не нужно знать все наперед. Она идет так, как идет. Мы не можем знать, что ждет нас за следующим поворотом. Но это и заставляет нас двигаться вперед.

Я хотел что-то сказать, но не мог. Просто не знал, что сказать. Все казалось одновременно правильным и неправильным. Я молчал – до самого конца поездки и потом еще долгие недели. И Фина не нарушала моего молчания.