Текст книги "Там мы стали другими"

Автор книги: Томми Ориндж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)

Блу

Блу и Эдвину удается довольно быстро добраться до ее машины. Эдвин еле дышит и выглядит довольно бледным. Блу пристегивает его ремнем безопасности, заводит мотор и мчится в больницу. Она покидает стадион, потому что еще не слышала звуков сирен. Она уезжает, потому что Эдвин развалился в кресле, и его веки полузакрыты. Она везет его сама, потому что знает дорогу и может добраться туда быстрее, чем кто-либо, даже те, кто еще не приехал.

Когда стрельба прекратилась, Блу едва могла разобрать, что Эдвин кричит ей с земли.

– Нам надо ехать, – сказал Эдвин. Он говорил о больнице. Он хотел, чтобы она отвезла его. Он прав. Они не успеют вовремя пригнать на стадион достаточное количество машин «Скорой помощи». Кто знает, сколько там жертв. Эдвину хватило одного выстрела – в живот.

– Ладно, едем. – Блу попыталась помочь ему подняться, обхватила рукой за плечо и потянула. Он слегка поморщился, но в целом держался по-мужски невозмутимо.

– Надави посильнее, чтобы она не так кровоточила, – сказала Блу. Эдвин прижимал к животу свернутые три или четыре безразмерные футболки с надписью «Большой Оклендской пау-вау». Он протянул руку за спину, и все краски сошли с его лица.

– Она прошла насквозь, – сказал Эдвин. – Сзади.

– Хреново, – вырвалось у Блу. – Или хорошо? Черт. Я не знаю. – Блу обхватила его рукой и позволила ему опереться на нее. Так они доковыляли через весь стадион до машины Блу.

Когда Блу въезжает во двор больницы Хайленд, Эдвин отключается. Всю дорогу она что-то говорила ему, кричала на него, орала, лишь бы он оставался в сознании. Возможно, были больницы и поближе к стадиону, но она знала только Хайленд. Она держит руку на клаксоне, пытаясь разбудить Эдвина и вызвать кого-то из персонала на помощь. Свободной рукой она хлопает Эдвина по щеке. Эдвин слегка трясет головой.

– Ты должен проснуться, Эд, – говорит Блу. – Мы уже на месте.

Он не отвечает.

Блу бежит внутрь, чтобы позвать кого-то с носилками.

Когда она выходит из дверей приемного покоя, во двор заезжает «Форд-Бронко». Все двери разом открываются. Она видит Харви. И Джеки. Джеки держит на руках мальчика, подростка в регалиях. Когда Джеки проходит мимо Блу, две медсестры вывозят каталку для Эдвина. Блу сразу догадывается, что возникнет путаница. Должна ли она позволить Джеки и мальчику занять место Эдвина? Впрочем, не имеет значения, что решит Блу, потому что медсестры уже укладывают мальчика на каталку и увозят. Харви подходит к машине Блу, смотрит на Эдвина и кивает ей, показывая на него, словно говоря: «Давай поднимем его».

Харви несколько раз хлопает Эдвина по щеке, и тот слегка реагирует, но не может поднять голову. Харви выкрикивает что-то малопонятное, пытаясь позвать кого-нибудь на помощь, затем вытаскивает верхнюю часть туловища Эдвина из машины и закидывает его руку себе на плечи. Блу протискивается между машиной и Эдвином, хватает другую его руку и кладет себе на плечи.

Двое санитаров укладывают Эдвина на каталку. Блу и Харви бегут рядом, пока они катят его по коридорам, а потом заталкивают в распашные двери операционного отделения.

Блу сидит рядом с Джеки. Джеки смотрит в пол, упершись локтями в колени, застывшая в той позе, какую обычно принимают, когда ждут известия о смерти, чтобы покинуть здание больницы; ждут, когда любимого человека с разбитой улыбкой вывезут в инвалидном кресле; когда врач уверенным шагом подойдет с хорошими новостями. Блу хочет что-то сказать Джеки. Но что? Блу смотрит на Харви. Он действительно похож на Эдвина. И если Харви и Джеки вместе, значит ли это?.. Нет. Блу обрывает эту мысль, не додумывая до конца. Она переводит взгляд на тех, кто сидит напротив. Там два мальчика помладше и женщина, немного похожая на Джеки, но крупнее. Женщина смотрит на Блу, и Блу отводит глаза. Она хочет спросить женщину, почему та здесь. Она знает, что это как-то связано с пау-вау, со стрельбой. Но нечего сказать. Ничего не остается, кроме как ждать.

Опал Виола Виктория Медвежий Щит

Опал знает, что Орвил справится. Она повторяет это себе снова и снова. Она бы выкрикнула эту мысль, если бы можно было выкрикивать мысли. Может, у кого-то и получается. Может, она это и делает, чтобы заставить себя поверить, что есть причина надеяться, несмотря на то что, возможно, нет никакой причины надеяться. Опал хочет, чтобы Джеки и мальчики тоже увидели это на ее лице, эту веру вопреки всему, которая, возможно, и есть настоящая вера. Джеки выглядит неважно. Все в ней словно говорит о том, что если Орвил не выживет, то и она уйдет вместе с ним. В этом Опал с ней согласна. Никто из них не сможет вернуться к жизни, если он этого не сделает. Ничего уже не будет.

Опал оглядывает комнату и замечает сплошь поникшие головы. Даже Лутер и Лони не торчат в своих телефонах. Это огорчает Опал. Она почти хочет, чтобы они вернулись к своим мобильникам.

Но Опал знает, что сейчас то самое время, если оно и было когда-либо в ее жизни, чтобы верить, молиться, просить о помощи, даже несмотря на то, что она оставила всякую надежду на помощь извне еще на тюремном острове, в одиннадцать лет. Она старается успокоиться и закрывает глаза. Она слышит, как что-то доносится оттуда, из потайных уголков сознания, куда, как ей казалось, она давно и навсегда закрыла дверь. Это оттуда звучал голос ее старого плюшевого мишки Два Башмака. Там она черпала мысли и фантазии, когда была слишком юной, чтобы запрещать себе это. Голос, звучавший оттуда, принадлежал ей и не ей. Нет, все-таки только ей. Он не может прийти откуда-то еще. Есть только Опал. Опал должна попросить. Прежде чем она сможет хотя бы подумать о молитве, она должна поверить в то, что может верить. Она заставляет голос прийти, но и позволяет ему прийти. Голос прорывается, и она думает: «Пожалуйста. Вставай», – говорит она, на этот раз вслух. Она разговаривает с Орвилом. Она пытается перенести свои мысли, свой голос в ту комнату, где лежит он.

– Останься, – говорит Опал. – Пожалуйста. – Она произносит все это вслух. – Останься. – Она признает, что есть особая сила в произнесении молитвы вслух. Она плачет, крепко зажмурившись. – Не уходи, – молит она. – Ты не можешь уйти.

Выходит врач. Всего один врач. Опал думает, что это, может, и хорошо; они, вероятно, сообщают о смерти в парах, для моральной поддержки. Но она не хочет смотреть на лицо доктора. Она знает и не хочет знать. Она хочет остановить время, чтобы дольше длилась ее молитва, чтобы она могла подготовиться. Но время только одно и умеет – идти вперед. Несмотря ни на что. Опал вдруг ловит себя на том, что начинает считать, сколько раз туда и обратно качнутся створки распашных дверей операционной. Доктор что-то говорит. Но она пока не может ни поднять на него глаза, ни слушать его. Она должна подождать и посмотреть, что скажет ее нумерология. Двери замирают на итоговой восьмерке, и Опал делает глубокий вдох, выдыхает и поднимает взгляд, чтобы увидеть лицо доктора.

Тони Лоунмен

Тони оборачивается на звук выстрелов, думая, что стреляют в него. Он видит, как пуля, выпущенная в Чарльза, попадает в мальчишку в регалиях, и тот валится на землю. Тони поднимает пистолет и идет к ним, не зная, в кого целиться. Тони видит, как Карлос стреляет Октавио в спину, а затем дрон приземляется на голову Карлосу. Пистолет Тони стреляет достаточно долго, чтобы выпустить в Карлоса две или три пули, или сколько там потребуется, чтобы тот перестал двигаться. Тони знает, что Чарльз стреляет в него, но он еще ничего не почувствовал. Спусковой крючок застрял. Пистолет слишком горячий, обжигает руку, и Тони роняет его. В этот момент в него попадает первая пуля. Быстрая и горячая боль ощущается в ноге, хотя он знает, что дальше пуля не пройдет. Чарльз снова стреляет в него и промахивается. Тони понимает, что, промахиваясь, Чарльз убивает тех, кто вокруг, и его обдает жаром злости. Тело наливается упрямой силой, крепчает. Тони знакомо это чувство. Он видит черное пятно на периферии поля зрения. Какая-то частица его существа пытается уйти, снова погрузиться в тучу мрака, откуда он лишь недавно вынырнул. Но Тони хочет остаться, и он остается. В глазах проясняется. Он готов к броску. Чарльз шагах в тридцати от него. Тони бежит и чувствует, как развеваются за спиной и хлопают, словно крылья, все его бахромы и галстуки. Он знает, куда бежит и на что обрекает себя, безоружный, но чувствует себя сильнее, сильнее всего того, что может на него обрушиться – скорость, жар, металл, расстояние, даже время.

Когда вторая пуля прошивает ногу, он спотыкается, но не теряет темпа. Их с Чарльзом разделяют двадцать шагов, десять. Еще один удар – на этот раз в предплечье. Пара пуль попадает в живот. Он чувствует их и не чувствует. Тони бросает им вызов, таранит их головой. Горячий тяжелый вес и скорость пуль пытаются оттолкнуть его назад, потянуть вниз, но его не остановить, не сейчас.

Уже в нескольких шагах от Чарльза, Тони улавливает в себе что-то настолько спокойное и безмятежное, что кажется, будто это излучается в мир, заглушая его до состояния расплавленной тишины. Тони готов пройти сквозь любое препятствие, что встанет у него на пути. Звук рождается в его теле – прорастает из живота, выходит через нос и рот. Рев и грохот крови. Тони чуть пригибается, приближаясь к Чарльзу, и атакует его в прыжке.

Тони тяжело приземляется на Чарльза. Чарльз тянется к горлу Тони, сдавливает его. Тони снова видит, как наползает темное пятно. Он отталкивает лицо Чарльза, тычет большим пальцем ему в глаз, надавливает. Он замечает пистолет Чарльза, что валяется на земле возле его головы. Собирая остатки сил, Тони перемещает свой вес, сваливается боком, хватает пистолет. Прежде чем Чарльз успевает оглянуться или снова потянуться к шее Тони, тот выстреливает ему в висок и видит, как падает тело, из которого уходит жизнь.

Тони перекатывается на спину и тут же тонет. Зыбучие пески. Небо темнеет, или темнеет у него в глазах, или он просто погружается все глубже и глубже, устремляясь к самому центру Земли, где он мог бы соединиться с магмой, водой, металлом или чем-то еще, что остановит его, поглотит, удержит там навсегда.

Но погружение прекращается. Он ничего не видит. Он слышит какие-то звуки, похожие на плеск волны, слышит далекий голос Максин. Ее голос отдается эхом, как бывает, когда она на кухне, а он рядом, под столом или шлепает магнитами по дверце холодильника. Тони гадает, не умер ли он. И не окажется ли кухня Максин его последним пристанищем и смертным одром. Но ведь Максин жива. И это определенно ее голос. Она поет древний шайеннский гимн, который часто напевает себе под нос, когда моет посуду.

Тони осознает, что может снова открыть глаза, но держит их закрытыми. Он знает, что в нем полно дырок. Он чувствует каждую из тех пуль, что пытаются прибить его к земле. Он вырывается из своей оболочки, воспаряет и с высоты смотрит на свое тело, вспоминая вдруг, что на самом деле никогда не был собой настоящим. Он никогда не был Тони, точно так же, как никогда не был Дромом. Оба были масками.

Тони снова слышит, как Максин напевает на кухне, и вот он уже там. Ему четыре года, на дворе лето, и можно не ходить в детский сад. Он на кухне с Максин. Он – не двадцатиоднолетний Тони, вспоминающий себя, четырехлетнего. Он просто снова там, пройдя обратный путь к себе, четырехлетнему Тони. Он стоит на стуле и помогает ей мыть посуду. Окунает руку в раковину с мыльной водой и пускает на Максин пузыри со своей ладошки. Она не находит это забавным, но не останавливает его. Просто пересаживает эти пузыри ему на макушку. Он все спрашивает у нее: «Кто мы такие? Бабуля, кто мы такие?» Она не отвечает.

Тони опускает руку обратно в раковину с мыльной водой и снова выдувает на пузырьки. Какие-то остаются у нее на лице, и она не смахивает их, а невозмутимо моет тарелки. Тони думает, что это самое смешное зрелище из всего, что он видел в жизни. И он не знает, знает ли она, что это происходит, или их действительно там нет. Он не знает, что его там нет, потому что он там, в том моменте, который не может вспоминать как прошлое, потому что это происходит с ним сейчас. Он на кухне, с Максин, пускает мыльные пузыри.

Наконец, отдышавшись и сдерживая смех, Тони говорит:

– Бабуля, ты же знаешь. Ты знаешь, что они там.

– Что такое? – недоумевает Максин.

– Ба, ты играешь, – говорит Тони.

– Играю во что? – спрашивает Максин.

– Они там, ба, я вижу их собственными глазами.

– Иди-ка лучше поиграй и дай мне спокойно закончить. – Максин улыбается. И ее улыбка говорит ему, что она знает о пузырях.

Тони играет с трансформерами на полу своей комнаты. Он заставляет их сражаться, как в замедленной съемке. Он теряется в истории, которую придумывает для них. История всегда одна и та же. Сначала битва, потом предательство и в финале – жертва. Хорошие парни в конечном итоге побеждают, но один из них умирает, как Оптимус Прайм в фильме «Трансформеры», который Максин разрешила ему посмотреть на том стареньком видеомагнитофоне, хотя и сказала, что он еще слишком мал для такого кино. Однажды они смотрели его вместе и в тот момент, когда поняли, что Оптимус умер, переглянулись и увидели, что оба плачут, и это заставило их рассмеяться. Волшебный миг, когда они вместе смотрели фильм в темноте спальни Максин, и оба смеялись и плакали одновременно.

Когда Тони уводит трансформеров с поля боя, они говорят о том, как бы им хотелось, чтобы все сложилось по-другому. И жалеют о том, что выжили не все. Оптимус Прайм у Тони говорит: «Мы сделаны из металла, сделаны твердыми, способными держать любой удар. Мы созданы для того, чтобы трансформировать себя и становиться лучше. Так что если у тебя появится шанс умереть, спасая кого-то другого, используй его. Каждый раз. Вот для чего сюда поместили автоботов».

Тони снова на поле. Каждая дырка – ожог и разрыв. Теперь ему кажется, что он не сможет всплыть вверх, но вместо этого провалится внутрь чего-то, что находится под ним. Там якорь – то, к чему он был привязан все это время, как будто в каждой дырке от пули торчит крючок, и невидимые нити, что крепятся к этим крючкам, тянут его вниз. Ветер с залива проносится сквозь стадион, просвистывает сквозь него. Тони слышит птицу. Не снаружи. Ее голос доносится из той глубины, к которой он привязан, из середины его середины. Из самой сердцевины его. Птица в каждой дырке от пули. Поет. Хранит его. Не дает ему уйти. Тони помнит, что сказала ему бабушка, когда учила его танцевать.

– Ты должен танцевать, как птицы поют по утрам. – И показала ему, как легко парит в танце. Она подпрыгнула, и пальцы ее ног устремились туда, куда позвало тело. Ноги танцора. Не знающие гравитации. Сейчас Тони, как никогда, нужна эта легкость. Пусть ветер завывает в его изрешеченном пулями теле. Он будет слушать пение птиц. Тони никуда не уйдет. И где-то там, внутри, где он есть, где он будет всегда, даже сейчас царит утро, и птицы, птицы поют.

Благодарности

Я бесконечно благодарен моей жене Катери, моему первому (лучшему) читателю/слушателю, которая с самого начала верила в меня и в эту книгу; и моему сыну Феликсу за то, что помогает мне и вдохновляет меня стать лучше как писателю и человеку. За вас обоих я готов отдать жизнь. И без вас у меня бы ничего не получилось.

Выпустить эту книгу в мир помогли усилия и поддержка многих людей и организаций. Я благодарю всех и каждого. Издательство The MacDowell Colony – за поддержку моей работы задолго до того, как она стала тем, чем является сейчас. Дениз Пэйт из Оклендского Фонда культуры и искусств – за финансирование проекта сторителлинга, хотя он увенчался успехом разве что в беллетристике, в одной из глав этого романа. Пэм Хьюстон – за все, чему ты меня научила, и за то, что первая поверила в эту книгу настолько, чтобы сделать рассылку рукописи. Джона Дэвиса – за поддержку, оказанную мне и программе MFA (Института искусств американских индейцев), которую я окончил в 2016 году, за неоценимую помощь в редакторской работе и за веру в меня с самого начала. Шерману Алекси – за то, что помог этому роману стать лучше, и невероятную поддержку с того самого дня, как рукопись была куплена издательством. Терезе Мэйлхот, которая постаралась, чтобы наши писательские жизни шли параллельно друг другу; поддерживает меня во всем и не перестает восхищать меня своим талантом писателя. The Yaddo Corporation – за предоставленную возможность комфортно работать над завершением книги. Writing by Writers, вы чрезвычайно помогли мне со стипендией в 2016 году. Клэр Вэй Уоткинс, спасибо за то, что терпеливо слушала, как я читаю, и сочла книгу достойной, чтобы отправить ее своему агенту. Дереку Паласио – за ценные советы в работе над рукописью и за поддержку, оказанную мне после окончания университета. Всем писателям и педагогам IAIA, которые многому меня научили. Моему брату Марио и его жене Дженни – за то, что позволяли мне спать на их диване, когда бы я ни приехал в город, и за их любовь и поддержку. Моим родителям, которые всегда верили в меня, за что бы я ни брался. Кэрри и Ладонне. Кристине. За все, что мы пережили и всегда помогали друг другу на этом пути. Мэми и Лу, Терезе, Белле и Секвойе – за то, что сделали нашу семью такой дружной. За то, что помогли мне найти время для писательства. За то, что окружали моего сына заботой, теплом и любовью, когда я бывал в отъезде, чтобы работать над книгой. Дяде Тому и тете Барб – за то, что помогают и любят всех в нашей семье. Саб и Кейси. Мой дядя Джонатан. Марта, Джери и Джеффри, спасибо вам за то, что были рядом, когда наша семья нуждалась в этом больше всего. Моему редактору Джордану – за любовь и веру в книгу, которую ты помог сделать лучше, чем я мог бы об этом мечтать. Моему агенту Николь Араги – за чтение рукописи по ночам и на рассвете, когда, казалось, мир разваливается на части; за все, что ты сделала для меня и для этой книги с тех пор. Спасибо всем, кто трудится в Knopf, за их неиссякаемую поддержку. Туземной общине в Окленде. Моим ныне живущим шайеннским родственникам и моим предкам, которые прошли через невообразимые страдания и трудности и усердно молились за всех нас, кто пришел им на смену, и мы будем так же усердно молиться и упорно трудиться для тех, кто придет за нами.

Об авторе

Томми Ориндж родился и вырос в Окленде в штате Калифорния. Занесен в список членов племен шайеннов и арапахо в штате Оклахома. Томми преподает в Институте искусств американских индейцев, ведет программу MFA. В настоящее время проживает в городе Анджелс-Кэмп в штате Калифорния с женой и сыном.

Книга набрана шрифтом «гранжон», названным в честь Робера Гранжона, типографа и печатника, работавшего в Антверпене, Лионе, Риме и Париже с 1523 по 1590 годы. Линотип «гранжон» спроектирован Джорджем У. Джонсом, который основал свой рисунок на шрифте, используемом Клодом Гарамоном (около 1480–1561). «Гранжон» в большей степени напоминает собственный шрифт Гарамона, чем любой из современных шрифтов, носящих его имя.