Текст книги "Там мы стали другими"

Автор книги: Томми Ориндж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

Ты чувствуешь прилив грусти, думая о маме и ее несостоявшемся христианстве, о вашей несостоявшейся семье. О том, как все разъехались по разным штатам. И ты ни с кем не видишься. Все время в одиночестве. Ты хочешь плакать и чувствуешь, что можешь заплакать, но знаешь, что не должен этого делать. Слезы разрушают тебя. Ты давно от них отказался. Но мысли о маме и семье снова приходят, когда в твоем подземном и земном оклендском мире оживает волшебная призрачность христианского евангельского конца света, чтобы захватить тебя, всех вас.

Ты так ясно помнишь то время. Оно никогда не отходило от тебя далеко, сколько бы лет ни уносило тебя от него. По утрам, когда все еще спали, твоя мама плакала в свой молитвенник. Ты знал, потому что слезы оставляют пятна, и ты помнишь следы слез на страницах ее молитвенника. Ты не раз заглядывал в эту книгу, потому что хотел знать, какие вопросы ее волновали, какие личные беседы она могла вести с Богом. Та женщина, что говорила на безумном ангельском языке в церкви, стояла на коленях; та, что влюбилась в твоего отца на индейской церемонии, которую в конце концов назвала дьявольской.

Твой поезд покидает станцию «Фрутвейл», что заставляет тебя думать о районе Димонд и о Виста-стрит. Вот где все это произошло, где жила и умерла твоя семья. Твоя старшая сестра, Делонна, крепко подсела на пи-си-пи – «ангельскую пыль». Именно тогда ты понял, что не нужна религия, чтобы быть убитым демонами. Однажды после школы Делонна выкурила слишком много пи-си-пи. Она вернулась домой, и ты сразу догадался, что она не в себе. Увидел это в ее глазах – в них не было Делонны. А потом раздался ее голос, низкий, глубокий, гортанный. Она кричала на отца, и он кричал в ответ; она велела ему заткнуться, и тогда он действительно заткнулся, испугавшись этого голоса. Она сказала ему, что он даже не знает, какому Богу поклоняется, и вскоре после этого Делонна лежала на полу в комнате твоей сестры Кристины, с пеной на губах. Твоя мама вызвала экстренную молитвенную помощь, и они молились над ней, а Делонна пенилась и корчилась, и в конце концов успокоилась, когда кайф прошел, наркотик ослабел, ее глаза закрылись, и эта дрянь ее покинула. Когда она очнулась, ей дали стакан молока, и, когда к ней вернулись обычный голос и живые глаза, она ничего не смогла вспомнить.

Ты помнишь, как мама говорила, что принимать наркотики – все равно что пробираться в царство небесное под вратами. Тебе казалось, что это больше похоже на царство ада и, возможно, это царство больше и страшнее, чем мы можем себе представить. Может, все мы слишком давно говорим на ломаном языке ангелов и демонов, чтобы знать, что мы и кто мы, чтобы разобраться в том, что произносим. Может быть, мы никогда не умираем, но меняемся, вечно пребывая в Состоянии, даже не подозревая, что там находимся.

Ты выходишь из вагона на станции «Стадион» и шагаешь по пешеходному мосту, чувствуя, как порхают бабочки в животе. Ты хочешь и не хочешь идти туда. Ты хочешь играть на барабане, но и хочешь слышать барабанную дробь. Не свою игру, а сам барабан. Звук большого барабана, который зовет на танец и заставляет танцевать. Ты не хочешь, чтобы тебя увидел кто-нибудь с работы. Стыд за собственное пьянство и появление на работе с запахом алкоголя все еще слишком давит на тебя. Нападение летучей мыши и расправа над ней на глазах у всех – тоже часть этого стыда.

Ты проходишь через металлодетектор, и твой ремень вынуждает тебя сделать еще один проход. В следующий раз он реагирует на мелочь в кармане. Охранник – темнокожий старик, и его, похоже, не волнует ничего, кроме звукового сигнала детектора.

– Вынь все, все, что у тебя в карманах, вынь, – торопит он.

– Это все, что у меня есть, – говоришь ты. Но, когда проходишь через рамку, она опять пищит.

– Тебе когда-нибудь делали операцию? – спрашивает парень.

– Что?

– Не знаю, может, у тебя в голове металлическая пластина или…

– Нет, приятель, во мне нет никакого металла.

– Тогда мне придется тебя обыскать. – Старик говорит так, будто это твоя вина.

– Валяй. – Ты поднимаешь руки вверх.

Он похлопывает тебя сверху вниз и жестом приглашает снова пройти через рамку. На этот раз, когда она опять подает звуковой сигнал, он просто машет рукой, пропуская тебя.

Отойдя шагов на десять, ты смотришь под ноги и понимаешь, в чем дело. Твои ботинки. Стальной носок. Ты начал носить их, когда получил работу. Джим посоветовал. Ты уже готов вернуться, чтобы сказать об этом парню, но это уже не имеет значения.

Ты находишь Бобби Большого Жреца под навесом. Он кивает в знак приветствия, а потом наклоняет голову в сторону барабана. Никакой светской беседы.

– Грандиозная вступительная песня, – говорит тебе Бобби, потому что все остальные уже знают. Ты берешь свою колотушку и ждешь, пока все соберутся. Ты слышишь звук, но не слова, которые произносит ведущий пау-вау, и следишь за рукой Бобби. Когда он взмахивает своей колотушкой, твое сердце как будто останавливается. Ты ждешь первого удара. Ты мысленно молишься – никому и ни о чем. Ты расчищаешь путь для молитвы, убирая с дороги все наносное. Твоей молитвой станут барабанная дробь, песня, точное соблюдение ритма. Твоя молитва начнется и закончится с песней. Сердце ноет от нехватки воздуха, когда ты видишь, как поднимается колотушка Бобби, и ты знаешь, что они идут, танцоры, и, значит, пора.

Часть IV
Пау-вау

Человек должен долго мечтать, чтобы действовать с размахом, а мечты взращиваются в темноте.

ЖАН ЖЕНЕ

Орвил Красное Перо

Поле стадиона уже заполнено гостями, танцорами, столами и навесами. Народу набилось под завязку. По всему полю разбросаны походные стулья и шезлонги, уже занятые людьми и кое-где свободные – но зарезервированные. Над столами, на стенках навесов выставлены головные уборы пау-вау и футболки со слоганами вроде Native Pride[76]76
  «Гордость коренных народов» (англ.).


[Закрыть], набранными крупными печатными буквами, зажатыми орлиными когтями; здесь же ловушки снов, флейты, томагавки, луки и стрелы. Всевозможные индейские украшения разложены и развешаны повсюду, и оторопь берет от такого сумасшедшего изобилия бирюзы и серебра. Орвил и его братья останавливаются на минутку возле стола с вязаными шапочками с вышитыми бисером эмблемами «Атлетикс» и «Райдерс», но им не терпится пройтись по рядам с едой на внешней стороне бейсбольного поля.

Они тратят деньги, что выудили из фонтанов, и устремляются к столам с закусками. Жареный хлеб нарезан толстыми ломтями, истекает жирным мясным соусом.

– Брат. Это по-нашему, – говорит Орвил.

– Пфф, – фыркает Лутер. – Хватить косить под индейца.

– Заткнись. Как я должен говорить? Как белый мальчишка? – возмущается Орвил.

– Иногда ты говоришь так, будто хочешь быть мексиканцем, – замечает Лони. – Например, когда мы в школе.

– Заткнись, – одергивает и его Орвил.

Лутер толкает Лони локтем, и они оба прыскают со смеху. Орвил снимает кепку и шлепает обоих по затылку. Потом берет тако и, переступая через ряд стульев, устраивается позади братьев. После недолгого молчания он протягивает тако Лони.

– Сколько, говоришь, ты получишь, если победишь? – спрашивает Лутер.

– Я не хочу об этом говорить. Плохая примета, – отвечает Орвил.

– Да, но ты сказал, что это примерно пять тыся… – не унимается Лутер.

– Я же сказал, что не хочу об этом говорить, – перебивает его Орвил.

– Боишься сглазить, а?

– Лутер, заткнись на хрен.

– Ладно, – уступает Лутер.

– Вот и хорошо, – говорит Орвил.

– Но представь только, сколько крутого дерьма мы могли бы накупить на такие деньги, – продолжает Лутер.

– Да, – подхватывает Лони, – мы могли бы купить PS4, большой телевизор, «джордансы»…

– Мы бы все отдали бабушке, – говорит Орвил.

– Ох, старик, это тухляк, – стонет Лутер.

– Да ладно, ты же знаешь, она любит работать. – Лони дожевывает последний кусочек тако.

– Возможно, она предпочла бы заняться чем-то другим, будь у нее такая возможность, – возражает Орвил.

– Да, но мы могли бы оставить себе немного, – рассуждает Лутер.

– Черт. – Орвил проверяет время, заглядывая в свой телефон. – Мне надо бежать в раздевалку!

– А нам что делать? – спрашивает Лутер.

– Оставайтесь здесь, – говорит Орвил. – Я зайду за вами потом.

– Что? Да ладно, – ноет Лони.

– Я зайду за вами позже, это не займет много времени, – говорит Орвил.

– Но мы же отсюда ни хрена не увидим, – говорит Лутер.

– Вот именно, – поддакивает Лони.

Орвил уходит. Ему ли не знать – чем больше он спорит, тем сильнее они упрямятся.

В мужской раздевалке грохочет смех. Поначалу Орвил думает, что смеются над ним, но потом догадывается, что прямо перед его приходом кто-то отпустил шутку, потому что, когда он садится, обмен остротами продолжается. В основном здесь стариканы, но есть и несколько молодых парней. Он медленно, осторожно надевает свои регалии, вставляет наушники, но, прежде чем успевает поставить какую-нибудь песню, видит, что парень напротив него жестом просит вынуть наушники. Это тот огромный индеец. Он встает, в полном облачении, по очереди приподнимая ноги, отчего дрожат перья на его одежде, а у Орвила – коленки. Индеец откашливается.

– А теперь, молодые люди, слушайте внимательно. Не слишком беснуйтесь там. Этот танец – ваша молитва. Так что не торопите его и не танцуйте как заведенные. Для индейца есть только один способ выразить себя. Через танец, который идет оттуда, из глубины веков. Передается нам. Вы учите танец, чтобы сохранить его, исполнять. Что бы ни происходило в вашей жизни, вы не оставляете все это здесь, в раздевалке, как делают бейсболисты, когда выходят на поле. Вы несете это с собой, танцуете это. Любой другой способ выразить то, что у вас на сердце, просто заставит плакать. Не притворяйтесь, будто вы никогда не плачете. Все мы плачем. Мужчины-индейцы, мы – плаксы. Вы это знаете. Но только не там, – говорит он и указывает на дверь раздевалки.

Пара парней, что постарше, издают этот низкий звук «ха», еще двое в унисон произносят «ахо». Орвил смотрит по сторонам и видит всех этих людей, одетых так же, как он. Им тоже пришлось переодеться, чтобы выглядеть индейцами. Что-то вроде трепета перьев почувствовал он где-то в области сердца. Он знает, что тот парень сказал правду. Плакать – значит растрачивать чувства впустую. Он должен танцевать с этими чувствами. Слезы годятся, только когда больше нечем выразить боль. Это хороший день, это хорошее чувство – то, что ему нужно, чтобы станцевать и быть достойным награды. Но нет. Не денег. Он впервые будет танцевать, как умеет, как научился с экрана и долгой практикой. Из танца родился танец.

Впереди него сотни танцоров. Столько же за ним. Слева и справа от него. Он окружен пестрым морем красок и узоров, специфичных для индианства, градиентов от одного цвета к другому, геометрически упорядоченных блестящих фигурок на сияющей коже и тканях, игл дикобраза, бусин, лент, плюмажей, перьев сорок, ястребов, ворон и орлов. Кругом венцы и тыквы, колокольчики и барабанные палочки, металлические конусы, украшенные палицы, лохматые ножные браслеты, волосяные трубки, заколки и браслеты; бастлы[77]77
  Традиционная часть мужских регалий, которую носят во время танцевальных демонстраций или пау-вау. Изготавливается из перьев орла или ястреба в виде веера, прикрепленного к поясу или ремню.


[Закрыть], разлетающиеся веером по идеальному кругу. Он видит, как люди разглядывают и обсуждают регалии. Он чувствует себя стареньким «универсалом» на автосалоне. Он – притворщик. Он пытается стряхнуть с себя это ощущение. Он не может позволить чувствовать себя притворщиком, иначе будет и вести себя как притворщик. Чтобы добраться до того чувства, до той молитвы, он должен обмануть себя, чтобы не думать вообще ни о чем. Выйти из игры. Из всего. Танцевать так, будто время имеет значение лишь до тех пор, пока ты держишь ритм; танцевать так, чтобы само время потеряло смысл, исчезло, иссякло или ушло в ощущение пустоты под ногами, когда ты прыгаешь, когда опускаешь плечи, словно пытаешься увернуться от самого воздуха, в котором паришь, а твои перья трепещут эхом столетий, и все твое существо – своего рода полет. Чтобы выступать и побеждать, ты должен танцевать правдиво. Но пока звучит лишь торжественное вступление. И на поле нет ни одного судьи. Орвил слегка подпрыгивает и опускает руки. Потом выбрасывает руки вперед и старается держаться на ногах как можно легче. Когда закрадывается чувство неловкости, он закрывает глаза. Приказывает себе не думать. Одна лишь мысль «не думай» крутится в голове. Он открывает глаза и видит всех вокруг. Сплошь перья и движение. Все они – один танец.

Когда торжественное вступление заканчивается, танцоры расходятся, рассеиваются во все стороны рябью трескотни и перезвона колокольчиков; направляются к продавцам, к своим семьям, или просто чтобы прогуляться, раздавая и принимая комплименты, чувствуя себя непринужденно, как будто они не выглядят так, как выглядят со стороны. Индейцы, переодетые в индейцев.

Орвил ощущает урчание и дрожь в животе. Он поднимает глаза, пытаясь отыскать своих братьев в толпе.

Тони Лоунмен

Чтобы добраться на стадион, Тони Лоунмен садится на поезд. Он переодевается дома и едет на пау-вау уже в регалиях. Он привык, что на него пялятся, но сейчас как-то иначе. Ему хочется смеяться над теми, кто таращится на него. Это его собственная шутка, которой он защищается от них. Всю жизнь, сколько он себя помнит, на него смотрят. И причина такого интереса одна: Дром. Никому и в голову не придет подумать о чем-то еще, глядя на его лицо, которое говорит о несчастье, приключившемся с ним. Так зеваки слетаются на место автокатастрофы – понимая, что лучше не смотреть, но не в силах отвести взгляд.

Никто в поезде не знает о пау-вау. Тони – просто индеец, одетый как индеец, едет на поезде по каким-то своим делам. Но людям нравится смотреть красивые истории.

Регалии Тони – голубые, красные, оранжевые, желтые и черные. Все цвета ночного костра. Еще один образ, который нравится людям. Индейцы, танцующие вокруг огня. Но все не так. Тони сам – и огонь, и танец, и ночь.

Он стоит в вагоне перед схемой линий БАРТа. Пожилая белая женщина, сидящая напротив него, показывает на карту и спрашивает у него, на какой станции ей выйти, чтобы добраться до аэропорта. Она знает ответ на этот вопрос. Наверняка уже сто раз заглянула в свой телефон, чтобы проверить. Просто она хочет посмотреть, заговорит ли индеец. Это следующий вопрос, на который она собирается получить ответ. Это написано у нее на лице, что прячется под маской. Тони не сразу отвечает насчет аэропорта. Он пристально смотрит на нее и ждет, что она скажет дальше.

– Так ты… коренной американец?

– Мы выходим на одной и той же станции, – говорит Тони. – «Стадион». Там проходит пау-вау. Вам стоит это увидеть. – Тони подходит к двери и смотрит в окно.

– Я бы с радостью, но…

Тони слышит, что она отвечает, но не слушает. Людям не нужно ничего, кроме маленькой истории, которую можно принести домой, чтобы поделиться со своими друзьями и семьей за ужином, рассказать о том, что видели настоящего индейца в поезде, подивиться тому, что они еще существуют.

Тони смотрит вниз и видит, как мимо пролетают рельсы. Он чувствует, как поезд тянет его назад, замедляя ход. Он хватается за металлический поручень, переносит свой вес влево, затем выпрямляется, когда поезд полностью останавливается. Женщина позади него что-то говорит, но это не имеет значения. Он выходит из вагона и, добравшись до лестницы, мчится вниз, перепрыгивая через две ступеньки.

Блу

Блу едет за Эдвином. Эти ранние часы окрашены в странный цвет ночи и утра, глубокий сине-оранжево-белый. День, которого она ждала почти год, только начинается.

Приятно снова быть в Окленде. Преодолеть этот трудный путь назад. Вот уже год, как она вернулась. Теперь она регулярно получает зарплату, живет в собственной квартире-студии, впервые за пять лет у нее появилась собственная машина. Блу наклоняет зеркало заднего вида и смотрит на себя. Она видит свою версию, которая, как ей казалось, давно ушла. Ту, кого она оставила, бросила ради настоящей индейской жизни в резервации. Кристел. Из Окленда. Она никуда не делась. Она где-то там, в глубине глаз Блу в зеркале заднего вида.

Любимое место Блу, где можно выкурить сигарету, – это машина. Ей нравится, как улетучивается дым, когда открыты все окна. Она закуривает. Всякий раз, хватаясь за сигарету, она пытается хотя бы немного помолиться. Это немного облегчает чувство вины за курение. Она делает глубокую затяжку и задерживает дым. Потом говорит «спасибо» и выдыхает.

Она проделала весь этот путь до Оклахомы, чтобы узнать свои корни, и все, что получила за это – цвет вместо имени. Никто там и не слышал ни о какой семье Красное Перо. Она расспрашивала многих. И теперь она задается вопросом, не придумала ли эту историю ее биологическая мама – может, она тоже не знала собственного племени. Может быть, ее тоже удочерили. Может, и Блу придется придумывать себе имя и племя, чтобы передать историю своим детям, если они когда-нибудь появятся.

Проезжая мимо кинотеатра «Гранд Лейк», Блу выбрасывает сигарету в окно. С кинотеатром у нее много чего связано. Она вспоминает недавний поход в кино с Эдвином, сразу заявленный как «не то чтобы свидание». Вот уже год как Эдвин – ее стажер, помощник по координации мероприятий пау-вау. Оказалось, что билеты на фильм распроданы, поэтому они решили прогуляться вокруг озера. Неловкое молчание на протяжении всей прогулки напрягало. Они оба то и дело начинали фразы и обрывали себя на полуслове, добавляя: «Неважно». Ей нравился Эдвин. Да, он ей нравится. В нем есть что-то такое, что напоминает семью. Может, потому, что у него похожее прошлое. Эдвин никогда не знал своего отца. Как выяснилось, его отец – индеец, к тому же еще и ведущий на пау-вау. Так что эта история их в некотором смысле сближает, но не более того. Она определенно не видит в Эдвине больше, чем коллегу и, возможно, будущего друга. Она тысячу раз говорила ему глазами, что остальное невозможно – и даже тем, что отводила глаза, когда он смотрел на нее с надеждой.

Блу подъезжает к его дому и звонит ему из машины. Он не отвечает. Она подходит к двери и стучится. Ей следовало сразу, как только села в машину, отправить ему сообщение о том, что она уже в пути. Дорога до Западного Окленда без пробок занимает около пятнадцати минут. Почему она не заставила его поехать на поезде? Ах да, еще слишком рано. Но автобус? Нет, у него с автобусом связана какая-то печальная история, о чем он и говорить не хочет. Она с ним нянчится? Бедный Эдвин. Но он действительно старается. И не знает, как его воспринимают люди. Он так болезненно переживает свои физические размеры. Слишком часто и критически говорит о себе, о своем весе. Это вызывает у людей такое же ощущение неловкости, какое испытывает и он сам.

Блу стучит снова, стучит так сильно, что это можно принять за грубость, если бы только Эдвин не заставил ее ждать под дверью в этот день, к которому они так усердно готовились на протяжении стольких месяцев.

Блу заглядывает в телефон, проверяет время, затем просматривает электронную почту и сообщения. Там ничего интересного, и она заходит на Facebook. Все та же унылая лента новостей, которую она прочитала вчера перед сном. Никакой движухи. Старые комментарии и посты. Она нажимает кнопку возврата в меню и на секунду, всего на краткий миг, думает, что надо бы открыть свою другую ленту в Facebook. Там она может найти свежую информацию о том, что ее больше всего интересует. На той, другой ленте Facebook, она ищет настоящую связь. То место, где она всегда хотела оказаться. И она надеялась, что Facebook приведет ее туда. Но и там она не находит ничего полезного, нет никакого другого Facebook, поэтому она выключает экран и убирает телефон в карман. Она собирается снова постучать в дверь, когда перед ней появляется большое лицо Эдвина. В руках у него две кружки.

– Кофе? – предлагает он.

Дин Оксендин

Дин сидит в самодельной кабинке сторителлинга, которую соорудил для записи историй. Он направляет камеру на себя и включает запись. Он не улыбается и ничего не говорит. Он записывает свое лицо, как будто образ, узор из света и тьмы, могут обрести особый смысл по ту сторону линзы. Он пользуется камерой, которую дядя подарил ему перед смертью. Bolex. Один из любимых режиссеров Дина, Даррен Аронофски, снимал камерой Bolex свои фильмы «Пи» и «Реквием по мечте» – последний Дин назвал бы одним из своих самых любимых фильмов, хотя трудно назвать такой безумный фильм любимым. Но для Дина ценно то, что фильм эстетически богат, тогда можно наслаждаться кино как искусством, хотя это не значит, что вы уходите, довольные тем, что посмотрели фильм, но все равно не сняли бы его по-другому. Дин полагает, что такая реальность была бы по достоинству оценена его дядей. Этот немигающий взгляд в пустоту зависимости и порока – только камера может смотреть на это широко открытыми глазами.

Дин выключает камеру и закрепляет ее на штативе, направляя объектив на табурет в углу, где будет сидеть рассказчик. Он регулирует освещение, щелкая переключателем на дешевом осветительном приборе, и мягкий свет заливает пространство позади табурета, а более резкий свет выделяет зону у него за спиной. Дин будет задавать всем, кто посетит его импровизированную студию, одни и те же вопросы: почему они пришли на пау-вау, что пау-вау значит для них. Где они живут? Что значит для них быть индейцами? Ему не нужно много историй для его проекта. Ему даже не нужно показывать свой продукт в конце года, отчитываясь за полученный грант. Отчетами займется оргкомитет пау-вау. Дину важно создать документалистику. Для потомков. Возможно, когда-нибудь она ляжет в основу его большого проекта, что бы это ни было, – он пока не знает. Пока он позволяет содержанию направлять видение. И это не просто еще один способ сказать, что он ничего не придумывает по ходу дела. Дин раздвигает черные шторы кабинки и выходит навстречу пау-вау.