Текст книги "100% Андерс - моя жизнь: правда о Modern Talking, Норе и Дитере Болене"

Автор книги: Томас Андерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

Глава 20
ПРИКЛЮЧЕНИЯ В США.

 Кобленц перестал быть нориным миром. Она любила Лос-Анджелес и Америку.

Она  бредила  этой  «землѐй  обетованной».  Через  пару  дней,  проведѐнных  в  Германии  я

отвѐз Нору и еѐ собаку Cherri в аэропорт Франкфурта: она хотела полететь обратно в Лос-

Анджелес. Когда я ехал по автобану домой в Кобленц, я одновременно был радостным и

грустным.  Радостным  от  того,  что  я  снова  мог  жить  жизнью,  к  которой  привык,  не

приспосабливаясь к Норе. И печальным от того, что я этому радовался.

На следующее утро зазвонил мой телефон, и я, полусонный, взял трубку.  «Алло,

Бернд»,  рыдал  голос  в  телефоне.  «Через  два  часа  я  приземляюсь  во  Франкфурте.  Ты

встретишь меня?» Это была Нора! Что случилось?

Американское  законодательство  позволяет  иностранным  гражданам  в  качестве

туристов  находиться  на  территории  США  не  дольше  90  дней.  Затем  нужно  уехать,  и

теоретически,  на  следующий  день  уже  можно  приехать  снова.  Юридически  Нора  была

туристкой, потому как она не регистрировалась в миграционном управлении, и не имела

никакой  работы.  Звания  «Спонсируемой  жены  своего  мужа»  это  управление  не

признавало.

Конечно, в прошлом Нора всегда оставалась в Штатах дольше 90 дней за один раз.

Казалось,  что  никаких  последствий  этому  не  наступит.  Но  на  этот  раз  ей  пришлось

испытать  на  своей  шкуре  всю  жестокость  американских  законов.  Еѐ  продержали  на

паспортном  контроле  аэропорта  Лос-Анджелеса  восемь  часов,  у  неѐ  отобрали

загранпаспорт и запретили въезд. Еѐ также поставили перед выбором: или следующим же

рейсом  отправиться  обратно  в  Германию,  или  провести  ночь  в  полицейском  участке,  а

единственным авиационным сообщением, который ещѐ был в тот день – был рейс Swissair

через Геную во Франкфурт.

Когда я встретил Нору в аэропорту Франкфурта, мне было бесконечно жаль еѐ: она

представляла  собой  ходячее  страдание.  После  40  часов  перелѐтов  и  допросов,  она

проспала почти целые сутки.

На  следующее  утро  она  рассказала  мне,  уже  спокойно,  всю  эту  историю.

Бесспорно, с точки зрения американских порядков, она была нарушительницей, но то, как

обращались  там  с  людьми  в  подобных  ситуациях,  было  просто  бесчеловечно.  На

следующий  день  мы  отправились  в  американское  консульство  во  Франкфурте  и

встретились  с  его  сотрудником.  Он  принѐс  Норе  свои  извинения,  и  не  мог  понять

поведения  его  сограждан.  В  норином  паспорте  теперь  стояла  письменная  отметка

миграционной  службы,  что  я  находил  нелепым.  В  нашем  обществе  загранпаспорт

является  одним  из  важнейших  документов.  Он  выдаѐтся  немецким  государственным

органом,  является  собственностью  гражданина,  содержит  информацию  о  его  владельце,

обеспечивает  ему  возможность  перемещаться  свободно  по  всему  миру.  А  тут  какой-то

пограничник из Лос-Анджелеса берѐт норин паспорт и царапает своим фломастером на

последней странице.

Короче, консул выдал ей бумаженцию, с которой можно было снова без проблем

въехать в США.

Семь дней спустя мы снова были в аэропорту Франкфурта: Нора снова улетела в

Лос-Анджелес. И опять на въезде в Соединѐнные Штаты, она должна была проторчать 3

часа  на  пограничном  контроле.  Еѐ  допросили,  обыскали  и  перепроверили  подпись

консула, являлась ли она настоящей. Всѐ очень нелепо и нервозно. В конце концов Нору

впустили в еѐ любимый ЛА, и она была рада снова оказаться дома.

Через  несколько  недель  она  вернулась  в  Германию  и,  когда  была  пора

возвращаться,  она  попросила  меня  полететь  с  ней:  Нора  теперь  жутко  боялась

миграционного контроля. Я согласился.

Таким  образом,  мы  вместе  проходили  паспортный  контроль  в  аэропорту  Лос-

Анджелеса и нас обоих попросили пройти на допрос в офис. С английским у меня было

всѐ  неплохо  и  я  свободно  отвечал  на  все  вопросы.  Я  объяснил,  что  я  артист  и  много

путешествую и что моя жена несколько месяцев в году живѐт в нашем доме в Беверли

Хиллс и так далее...

Офицер  выслушал  меня,  взял  паспорта  и  исчез.  Прошла  четверть  часа,  затем

полчаса. Через час я спросил, когда мы снова получим наши документы обратно. Прошло

полтора часа, затем два. Постепенно я начал нервничать. Ситуация начала выходить из-

под  контроля,  и  выхода  из  неѐ  не  было  видно.  Нора  пыталась  меня  успокоить:

«Пожалуйста, не начинай. У них всѐ равно преимущество. Завтра ты и не вспомнишь эту

историю».

«Завтра – это завтра», ответил я, «сейчас – это сейчас. Я летел двенадцать часов,

голодный, уставший. Прежде всего, я законопослушный немецкий гражданин, который не

сделал  ничего  дурного».  «Пожалуйста,  успокойся»,  шептала  она  мне  настойчиво,

поскольку наш с ней разговор уже стал слышен другим сотрудникам.

Через три часа ожидания моѐ терпение лопнуло.

Мне было всѐ равно, арестуют меня или запретят въезд в Соединѐнные Штаты. Я

чувствовал себя обгаженным! Я подошѐл к стойке и потребовал немедленно поговорить с

офицером.  Он  подошѐл  ко  мне  и  спросил  в  чѐм  дело.  Я  накинулся  на  него:  «Прошу

прощения,  но  теперь  вы  меня  разозлили.  Я  приехал  из  Германии,  у  меня  есть  дом  в

Беверли Хиллс, я вкладываю 100 000 долларов каждый год в вашу экономику, а со мной

обращаются  как  с  куском  дерьма.  Я  не  нелегальный  мигрант,  который  приезжает  за

«американской мечтой», и сидит у вас на шее. У меня есть право теперь поехать в свой

дом,  за  который  я  плачу  нехилый  налог».  Во,  теперь  всѐ  пошло  уже  лучше.  Что  за

унизительная ситуация, где меня удерживают в какой-то бюрократической заднице.

И что теперь? Я был готов ко всему: немедленной депортации, тюрьме, приговору

за оскорбление офицера при исполнении. Я уже предусмотрительно сказал Норе найти в

еѐ  записной  книжке  телефонный  номер  нашего  адвоката.  Но  офицер  принѐс  наши

документы,  отдал  их  мне  в  руку  и  сказал:  «Sorry,  вот  ваши  паспорта,  мы  с  гордостью

приветствуем вас, как гостей нашей страны». А-ха, вот так-то!

Я ожидал чего угодно, но только не этого.

Что за абсурдная ситуация. Честно говоря, я до сих пор не могу этого понять. Но

что я отлично понимал, так это то, что Норе приходилось каждый раз проходить через эти

нелепости при въезде в США. Должно же было быть какое-то решение!

Решение  называлось:  Грин-карта.  Это  пожизненный  вид  на  жительство  и

разрешение  на  работу.  Никаких  больше  90-дневных  сроков  пребывания,  и  можно

путешествовать столько, сколько душе угодно. Эту Грин-карту получить непросто, но мой

статус артиста увеличивал мои шансы. Я нанял адвоката, и нам с Норой сделали Грин-

карты.  Теперь  это  звучит  проще,  чем  это  было  на  самом  деле,  это  не  карта  почѐтного

клиента в супермаркете. С момента запроса до выдачи карты прошло почти два года, но

уже  в  течение  этого  времени  мы  уже  были  зарегистрированы.  Во  время  следующего

визита  в  Германию  Нора  переделала  свой  паспорт  и  больше  не  имела  ни  одной,  даже

самой малюсенькой проблемы при пересечении границ.

А я же чувствовал себя в своей новой квартире в Кобленце всѐ лучше и радостнее.

Она  была  большой  и  светлой  и  была  для  меня  в  достаточной  степени  люксовой.

Фактически я был «холост» и наслаждался своей свободой.

Глава 21
НАША ДОМОХОЗЯЙКА: ВРУЧЕНИЕ ОСКАРА. ЧАСТЬ 2.

 С  одним  из  моих  музыкантов  у  меня  была  настоящая  дружба.  Миммо  был

итальянцем, точнее сказать, сицилийцем, и жил в Гамбурге. Он навещал меня, мы вместе

писали песни, некоторые из которых я потом выпускал на своих альбомах. В то время у

меня  уже  был  контракт  с  Polydor,  гамбургской  фирмой,  и,  судьба  распорядилась  таким

образом, что управляющего звали Гѐтц Кизо. Там я должен был записать пять альбомов.

Таким образом, Миммо позвонил мне однажды и спросил, не хочу ли я пару дней

пописать вместе песни. Я согласился, и мы начали просматривать наш рабочий график.

«Что  там,  через  две  недели?»,  спросил  я.  «Нормально»,  сказал  Миммо.  «Мммм,  если  я

приеду в Кобленц, в четверг мне придѐтся ехать обратно, в Гамбург, у меня там важные

дела». Мне это подходило.  «Эй, Миммо, это неплохо. У меня в четверг тоже встреча в

Polydor. Давай сделаем так: поедем вместе в Гамбург, а в пятницу вернѐмся в Кобленц. Ты

можешь заехать в понедельник, во вторник и в среду мы будем писать песни, в четверг

поедем в Гамбург, в пятницу и в субботу можем продолжить работать», предложил я.

Миммо  ответил:  «Дело  в  том,  что  в  четверг  моя  подруга  хочет  прилететь  из

Лондона  в  Гамбург.  Как  быть  с  этим?»  «Давай  она  прилетит  в  среду  во  Франкфурт,  в

четверг побудет одна в моей квартире, а пятницу и субботу мы проведѐм вместе», звучало

моѐ предложение. «Да, звучит отлично», сказал Миммо, «давай так и сделаем». 14 дней

пролетели быстро, и в условленный понедельник Миммо отправился ко мне.

В тот день Фрау Хорнеманн пришла на работу позже обычного, и рассказала мне,

что умерла еѐ мать. Я был тронут, потому что я, разумеется, знал ту женщину, и выразил

свои  соболезнования.  «Да»,  сказала  Фрау  Хорнеманн,  «она  была  пожилой,  и  было

понятно,  что  она  скоро  умрѐт,  но  всѐ  равно  это  очень  большая  потеря».  «Когда

похороны?», спросил я. «В четверг». «Оу, в четверг у меня встреча в Гамбурге, мы поедем

туда с Миммо. Но я могу отменить эти дела, похороны для меня важнее», заявил я. «Нет-

нет, пожалуйста, нет, у вас же дела. Похороны будут скромными, только родня и соседи»,

возразила Фрау Хорнеманн, «пожалуйста, поезжайте, это же Ваша работа. А я буду знать,

что мысленно Вы будете с нами, на похоронах». С тяжелым сердцем я согласился.

Вечером  в  среду  мы  с  Миммо  поехали  в  аэропорт  Франкфурта  и  встретили  его

подругу. Это была очень привлекательная темнокожая девушка с сексуальной фигуркой –

при этом она была невероятно мила.

Вечером мы поехали в итальянский ресторан, а рано утром в четверг уехали. Было

лето и было очень-очень жарко. Перед нашим отъездом, я объяснил подружке Миммо, что

она  может  чувствовать  себя  как  дома.  Я  рассказал  ей,  где  находится  супермаркет  и

ближайший бассейн. Из-за погоды, когда в тени до 35 градусов, этому совету она была

особенно благодарна.

Наши  с  Миммо  пути  в  Гамбурге  разошлись.  Мы  договорились  встретиться  на

следующее утро у меня в отеле, и вместе вернуться в Кобленц. Когда мы были в пути уже

добрый час, Миммо сказал:  «Бернд, слушай, ммммм, не уверен, что меня это касается»,

начал  он  издалека.  «Касается  что?»,  с  любопытством  спросил  я.  «Ну  да,  в  общем,  это,

разрешал  ли  ты  Фрау  Хорнеманн  устраивать  у  себя  поминки?»  «Что-что  у  меня

делать???», спросил я в ужасе. Я дал по тормозам. «Ну, да, чтобы она устроила поминки у

тебя  дома»,  сказал  Миммо.  Я  подъехал  к  ближайшему  месту  для  отдыха,  и  буквально

«приставил пистолет к груди Миммо»: «Давай рассказывай! Что тебе известно?»

Миммо  рассказал,  что  его  подруга  пошла  купаться,  и  вернулась  домой  после

полудня.  У  моего  пентхауса  была  терраса,  на  которую  можно  было  выйти  через  две

раздвижные  двери,  и  которые  закрывались  с  внешней  стороны  задвижками.  Подруга

Миммо  загорала,  вероятно,  только  в  сексуальном  бикини,  прямо  на  террасе,  когда

внезапно открылась моя входная дверь. Логично, что она не знала вошедшую женщину,

которая сразу же пошла к буфету и стала накрывать на стол.

Вскоре,  как  я  себе  это  представил,  должно  быть,  Фрау  Хорнеманн  привела  всю

траурную церемонию ко мне в квартиру, сразу после похорон своей матери. Увидев друг

друга,  у  них  у  обеих  чуть  не  случился  инфаркт.  Фрау  Хорнеманн  ничего  не  знала  о

подруге Миммо, и, конечно, ситуация была ей в высшей степени неприятна. Опечаленные

люди пришли в чужую квартиру, и вместо поминальных блюд увидели дочерна загорелую

красавицу в бикини на террасе. Фрау Хорнеманн решила действовать. Чтобы еѐ гости на

МОЕЙ террасе не видели никаких незнакомок, она быстро решила закрыть раздвижную

дверь  и  запереть  еѐ  изнутри  задвижками  и  опустить  жалюзи  –  чтобы  бедная  девушка

изнывала от невозможной жары. Через какое-то время подружка Миммо обнаружила себя,

домохозяйка,  не  имея  альтернативы,  впустила  еѐ  в  квартиру,  но  заперла  в  комнате  для

гостей. Когда все траурные гости покинули МОЙ дом, на стол накрыли снова, потому что

на  ужин  пришли  ещѐ  около  14  человек,  которым,  должно  быть,  пришлось  по  вкусу

шампанское за мой счѐт. Исчезло как раз восемь бутылок.

«Вот», сказал Миммо, «такая вот история». Если бы существовали сверхзвуковые

автомобили, я бы сразу же купил себе такой. Я был вне себя, у меня просто не было слов.

Я был расстроенным, злым, разочарованным, просто раздавленным! Тогда ещѐ не было

мобильных  телефонов,  и  я  пытался  дозвониться  домой  с  каждого  места  для  отдыха,  я

хотел  поговорить  с  Фрау  Хорнеманн.  К  сожалению,  все  попытки  были  безуспешными,

линия постоянно была занята. Это делало мою злость ещѐ больше!

 Через 4 часа, когда мы были уже почти в Кобленце, наконец-то я смог дозвониться.

«Да, алло», ответила она.  «Привет, Фрау Хорнеманн, это я». «Привет, Бернд, как  у Вас

дела?», хотела она знать. «У меня хорошо, а у Вас?», спросил я в ответ. «Ах, ну, как может

быть после похорон матушки», вздохнула она. «Ммм», промычал я, «это по-настоящему

грустно.  Есть  что-нибудь  особенное?  Вы  мне  ничего  не  хотите  сказать?»  «Нет,  всѐ

хорошо. Когда Вы вернѐтесь?», спросила она.  «Если всѐ будет нормально, то через час.

Пожалуйста, не уходите, я хочу Вас застать», был мой ответ.

Что за игра, в которую она играла. Не сказала ни слова. Она же должна была знать,

что  еѐ  поймают.  Как  можно  скрывать  реальность?  Если  бы  она  сказала:  «Я  сделала

глупость, мне очень жаль, на меня нашло что-то», или что-то в этом духе, чтобы я мог

понять, что она признаѐт свою ошибку. Но нет, ничего подобного!

Когда  я  приехал  домой,  я  вызвал  еѐ  к  разговору.  Она  утверждала,  что  ей  было

очень жаль, и что всѐ было совсем не так, как это выглядело. Ага, а как это тогда было?

Посторонние  люди  пришли  в  мою  квартиру  на  поминки  за  мой  же  счѐт.  О  нет,  Фрау

Хорнеманн! Кувшин падает хорошо только до тех пор, пока он не разобьѐтся – а тут уже

лежала 1000 осколков.

Я отобрал у неѐ ключ от квартиры и сказал, что в ближайшие дни я не желаю еѐ

видеть. Я дам знать.

Она позвонила мне через пару дней, вся в слезах, и попросила прощения. Мне было

жаль еѐ, и честно говоря, несмотря на все еѐ «косяки» и непростительные истории, за эти

годы я привык к ней. Но моѐ доверие к ней было утрачено окончательно и назад пути не

было. С того момента она работала в моей квартире только в моѐм присутствии. Ключ я

ей больше не отдал.

 Примерно через 3 месяца, когда настал «длинный» уик-энд, по случаю праздника 3

октября, она спросила меня, не могу ли я дать ей двухдневный отпуск, чтобы она могла

уехать со своим гражданским мужем. Я, конечно, не возражал и отпустил еѐ.

Мы условились, что во вторник она приедет снова и будет работать, и, потому как

у  неѐ  теперь  не  было  больше  ключа  от  квартиры,  открыть  ей  должен  был  я.  Вторник

прошѐл, но Фрау Хорнеманн не появилась. А-ха, подумал я, возможно, она заотдыхалась,

и  поэтому  приедет  завтра.  Затем  прошли  и  среда,  и  четверг,  и  пятница  –  но  Фрау

Хорнеманн всѐ не было. В субботу  у меня зазвонил телефон. На другом конце провода

был еѐ отец, который был  уже очень пожилым, и который меня спрашивал, где же его

дочь. Я этого и сам не знал. Я рассказал ему, что она хотела уехать на пару дней, и с тех

пор я не слышал о ней ничего. Так прошли и суббота и воскресенье и понедельник. Во

вторник,  уже  спустя  неделю,  в  мою  входную  дверь  позвонили.  На  экране  домофона  я

увидел  двоих  мужчин  в  униформе,  и  открыл  дверь.  «Добрый  день,  господин  Андерс,

полиция Кобленца, разрешите войти?», спросил один из полицейских.

«Да, разумеется»,  сказал я, не имея ни малейшего представления,  чего хотят эти

два человека. «Чего-нибудь выпьете?», спросил я. Я не такой человек, который при виде

полиции сразу впадает в ступор. У меня к ним уважение. Здоровое уважение. Они такие

же люди, как и другие, которые делают свою работу, а я тот, кто знает свои обязанности

перед  обществом,  но,  также,  и  свои  права.  Что  со  мной  должно  случиться?  Я  всегда

пытаюсь вести себя соответственно общественным нормам. «Нет, спасибо», ответил один

из них, «перейдѐм к делу. Работает ли у Вас Фрау Хорнеманн?» «Да», ответил я, «Что-то

случилось?», хотел я знать. «Мы этого не знаем. Вы, вероятно, последний, кто видел Фрау

Хорнеманн  живой».  «Что?»,  воскликнул  я,  «что  значит  –  видел  живой?»  «Ну,  да,  она

пропала. Нас вызвали, мы открыли еѐ квартиру, почтовый ящик был полон и еѐ никто не

видел  уже  неделю.  В  квартире  валялась  гора  непрочитанной  почты»,  пояснили  мне

полицейские.

Я должен был сперва сесть. Что ещѐ опять задумала Фрау Хорнеманн? Я рассказал

полиции, что знал, они меня поблагодарили и ушли. О Боже, Фрау Хорнеманн, что с вами

приключилось???

Через два дня она позвонила, как ни в чѐм ни бывало. Я начал еѐ расспрашивать.

«О, Бернд, знали бы Вы, что случилось. Я была в пути со своим знакомым, и мы попали в

автоаварию». «Автоаварию?», спросил я уже слега нервно. «Да, в автоаварию, и я четыре

дня провела  в больнице»,  дерзко  заявила  она.  «Четыре  дня?  Больница?  Ага»,  заметил  я

саркастически, и дальше:  «Скажи-ка, Фрау Хорнеманн, а как называется та больница, в

которой  вы  лежали?»  Тишина  на  другом  конце  провода.  «Ах,  чѐрт,  да  как  же  она

называлась? Что ж такое? Вот, бывает, что ничего не могу вспомнить», промямлила она.

«Фрау Хорнеманн, Вы пролежали четыре дня в больнице и не можете потом вспомнить еѐ

название?» Я был взбешѐн. «Знаете что», сказал я дальше, «я просто думаю, что нам пора

завязывать это. Вы никогда не изменитесь, а у меня нет больше желания слушать Ваше

постоянное враньѐ. Хватит! Вы живите своей жизнью, а я буду жить своей, но без Вас.

Всего хорошего!» На этом я закончил разговор и совместную работу с Фрау Хорнеманн

Глава 22
Я БЫЛ БИЛЛОМ КАУЛИЦОМ 80-Х ГОДОВ.

 Нора была в Америке, а я, в Германии, хотел полностью сконцентрироваться на

своей музыке. Я записывал различные альбомы, но ни один из них не попал в немецкие

чарты. Я не знал, в чѐм было дело, но точно не в песнях, они были хороши. Станет ли

песня большим хитом или нет, это всегда вопрос вкуса, и, в конце концов, определѐнной

доли удачи. На мне было вечное клеймо: «Modern Talking». Моѐ лицо прилипло к нему.

Общественность  не  дала  мне  никакого  шанса  показать,  что  я  могу  петь  ещѐ  и  другие

песни, и средства массовой информации в первую очередь.

Однажды  радио-промоутер  приехал  на  Радио  Юго-запада  в  Баден-Баден.  Он

представил новые песни, чтобы их включить в плей-лист, то есть, в постоянную ротацию.

Это был так называемый «белый тираж» («белая прессовка»), что означало, что моѐ имя

не  фигурировало  на  CD.  После  прослушивания,  представитель  SWR3  спросил:  «Звучит

по-настоящему  классно.  Кто  поѐт  эту  песню?»  «Послушай  еѐ  ещѐ  раз»,  сказал  радио-

промоутер. Человек с радио прослушал песню снова, и был в восторге. «Классная песня!

Спето  –  супер.  Ну  же,  скажи,  кто  еѐ  исполняет?»,  выпытывал  он.  «Это  новый  сингл

Томаса  Андерса»,  ухмыльнулся  промоутер.  «Такого  артиста  у  нас  на  радио  нет»,  сухо

прокомментировал шеф радио. Он взял CD и кинул его в мусорное ведро.

Такая  реакция  делала  беспомощным  и  сердитым.  Что  я  им  сделал?  Я  выпустил

музыку, которую люди любили и охотно купили бы. Миллионными тиражами по всему

миру. И вдруг СМИ, также как и широкая общественность, ничего не хотят знать обо мне

и  моих  песнях.  По  крайней  мере,  в  Германии.  У  меня  было  такое  чувство,  что  люди

стыдились  своих  прошлых  музыкальных  вкусов.  И  хуже  всего  было  то,  что  они

чувствовали себя виноватыми в том, что у них в шкафу стояла пластинка Modern Talking.

 Ещѐ во времена Modern Talking на меня обрушивались словесные атаки из СМИ. В

высшей  мере  это  проявилось  в  статье  в  журнале  MusikExpress:  меня  назвали

«прожжѐнным  солнцем  певцом-гомиком».  Что  это  такое  было?  Как  далеко  в  Германии

можно  зайти,  и  должен  ли  артист  позволять  такое?  Я  что,  был клоуном  на  ярмарке?  Я

кому-то сделал или сказал что-то плохое? Я когда-либо вѐл себя дерзко на людях? Нет! Я

создавал музыку и успешно продавал пластинки.

Поэтому, я не мог закрыть глаза на эту статью в музыкальном журнале. Я и сегодня

спрашиваю  себя,  может,  было  бы  лучше  тогда  заткнуться  и  не  идти  в  суд  за  это

оскорбление.  Но  у  меня  была  моя  гордость  и  зеркало  дома.  И,  что  самое  важное,  я  не

должен  был  расслабляться,  я  дожжен  был  предпринять  что-то.  Иначе,  что  бы  было  в

следующей статье, если бы я ничего не сделал? Под девизом: про этого Андерса можно

писать всѐ, что захочешь, он будет молчать. Только не я. Журналисты сочиняют в своѐм

самодержавном «пишущем космосе» остроумные «цветочки». И это всѐ за мой счѐт.

Судебный процесс стал в Германии настоящей сенсацией, а решение судьи просто

выбило  почву  у  меня  из-под  ног.  Решение  гласило:  MusikExpress  может  свободно

высказывать  своѐ  мнение,  а  артисты  могут  только  способствовать  этому.  Я  был

шокирован этой несправедливостью.

Резонанс в СМИ был огромный. Бульварная пресса и общественность, по крайней

мере,  еѐ  небольшая  часть,  обрадовались  этому,  и  использовали  каждую  возможность

обзывать  меня  «певцом-гомиком».  Я  подал  на  апелляцию,  и  дело  рассматривалось  в

высшей судебной инстанции, в Берлине.

На  этот  раз  решение  суда  было  совершено  другим.  Хотя  там  и  говорилось  о

свободе  высказывания  мнений  в  нашей  стране,  но  не  оскорбляя  при  этом  конкретных

людей,  особенно  меня,  как  артиста.  Судья  сказал  мне,  что  я,  как  публичный  человек,

должен  быть  защищѐн  законодательством  от  оскорблений.  То  есть,  в  принципе,

полностью противоположные вещи, нежели те, которые мне говорил судья-номер-один. И

тут я впервые ощутил на своей шкуре верность пословицы: в суде, как и в открытом море,

ты в руках Бога.

Конечно, как же иначе, этот второй суд удостоился намного меньшего интереса со

стороны  СМИ,  хотя  пятизначную  сумму  компенсации  я  пожертвовал  в  приют  для

животных. Но ведь продаются только негативные статьи, хорошие – нет.

Некоторое  время  спустя  я  встретил  автора  этой  «знаменитой»  формулировки  из

MusikExpress на записи одной телепередачи. Он подошел ко мне и я спросил: «И, были ли

Вы  настолько  сообразительны,  чтобы  после  Вашего  провала  попросить  повышение  в

должности?» Он засмеялся и нашѐл моѐ замечание неплохим.

Позже  мы  с  ним  поговорили  обо  всей  этой  истории,  и  у  меня  сложилось

впечатление, что он просто-напросто завидовал мне и моему успеху, и хотел нанести ему

урон. Он сам когда-то пробовал себя в качестве певца, но потерпел безжалостный провал.

Я  посчитал  эту  исповедь  чертовски  мужественной,  но  ужасно  малодушной.  Так  оно  и

было.

Все  эти  истории  с  Боленом,  с  Норой,  с  судебным  процессом,  нарисовали  в

сознании  общественности  такой  образ,  который  ни  в  коем  случае  не  был  выражением

моей личности. Меня заперли в своеобразный ящик комода, и уже не хотели меня оттуда

выпускать. Я чувствовал, что думала публика: пожалуйста, больше никаких новых песен

от этого Андерса. Он должен петь «Cheri, Cheri Lady», и пожалуйста, ничего больше!

Конечно, мой внешний вид только способствовал тому, чтобы люди шептались у

меня за спиной и выдумывали шутки. Во времена Modern Talking я был андрогинным –

сегодня  меня  назвали  бы  метросексуалом,  этаким  смешением  гетеросексуала  и

женственности.  У  меня  были  длинные  локоны,  розовый  блеск  для  губ  и  шоколадный

загар. Просто было такое время. Когда я сегодня вижу Билла Каулица из группы Tokio

Hotel, я вспоминаю своѐ сумасшедшее время.

Постоянно случалось так, что на меня западали и мужики. О‘кей, мои движения и

мой  облик  уж  точно  не  были  похожи  на  мачо.  Но  в  Германии  это  уже  означает,  что  с

человеком  что-то  неправильно,  если  он  не  дерѐтся  регулярно,  не  пьяница,  и  может

произнести больше трѐх предложений, не допустив грамматических ошибок.

Поэтому, я изменил свой внешний вид. Неделю я не показывался ни друзьям,  ни

родителям.  Я  отрастил  трѐхдневную  щетину,  собрал  свои  длинные  волосы  в  хвост.

Шѐлковые  штаны  и  разноцветные  пиджаки  исчезли.  С  тех  пор  моими  модными

фаворитами стали джинсы и шикарные блейзеры. То, что мои «метаморфозы» сработали,

я понял после одного конкретного случая. Я шѐл по Кобленцу и увидел своего отца на

другой стороне дороги. Я помахал ему рукой в качестве приветствия, но он меня не узнал.

Своего собственного сына! Вот, думаю, здорово! Тогда я подошѐл к нему, и только когда

очутился прямо перед ним, он сказал: «Бернд, ах, это ты. Я не узнал тебя».

К  сожалению,  это  совсем  не  изменило  восприятие  Томаса  Андерса  в  средствах

массовой информации. К тому же, поменялись и музыкальные тенденции: мелодии ушли,

их место занял жѐсткий данс-бит. Группа Snap наслаждалась бесконечным успехом. Но

это было не моѐ, мой голос требует мелодии. Никакого рэпа в куплетах и искажѐнного

голоса в припевах. Я хотел и должен был переориентироваться. Но что делать тому, кто

ничего другого не делал со времѐн школы, кроме как музыки?