Текст книги "Чжунгоцзе, плетение узлов (СИ)"

Автор книги: Татьяна Никитина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Чжайдао добрел до одного из них сквозь путаницу трав, потрогал хрупкий веер соцветия.

– Что это за растение? – спросил он вдруг.

– Манцао, – ответил Юньфэн, подходя следом и тоже касаясь пушистой метелки.

– Все время будто машет, машет кому-то. Точно хочет выскочить из земли и побежать следом за ветром.

– Такое настроение сейчас, кажется, у всей природы: хочется мчаться за летом – его безоблачной радостью и теплом.

– Мне немного жаль уезжать из Хэнани, ведь здесь мы познакомились с Ди-таем.

– Да, – согласился Юньфэн. – И теперь вряд ли снова увидимся.

Чжайдао вздохнул.

– Что ты вздыхаешь? Хочешь, возьмем что-нибудь на память об этом месте и об этом времени?

– Колосок маньцао?

– Колосок маньцао, например.

Чжайдао переломил тонкий стебель.

– Ты ведь найдешь, куда положить?

Юньфэн вложил его именно в этот согнутый лист бумаги и, сунув между книгами, совсем о нем позабыл.

Теперь же эта растрепанная метелка оказалась подобной прощальному взмаху рукава у последней заставы.

Монетка

Что еще могло лежать в единственном сундуке для одежды в комнате Чжайдао? Старое юньфэново ханьфу, которое Чжайдао, кажется, проносил все одиннадцать лет, что жил рядом с Юньфэном. На попытки приодеть себя Чжайдао отвечал категорическим отказом, вспоминая каких-то женщин, осужденных за любовь к нарядам[1]. Юньфэну это было так смешно, что он не находил чем возразить. Кроме одного: для выходов в город с господином Ао – чиновником императорского Юйшитая («Ты ведь сам хотел, чтобы я поступил на службу!») – чтобы не смущать людей и не портить репутацию такого высокопоставленного лица, Чжайдао необходимо иметь приличную одежду. Это скромное темное ханьфу лежало тут же.

Конечно, больше ничего в сундуке не может находиться. Однако Юньфэн все же вынул аккуратно сложенную одежду и заглянул внутрь. На дне, в самом углу, была монетка, застрявшая ребром в щели между досками.

Юньфэн взял ее в руки: серебряная, невысокой пробы, стертая до того, что на ней не просматривалось изображение и совершенно невозможно было установить, где она отчеканена.

Наверное, она выпала из кармана подрясника, пока тот хранился в сундуке.

Монетка Чжайдао… Юньфэн задумчиво подкинул ее пару раз на ладони, вспоминая, как они стояли посреди улицы, и Юньфэн убеждал Чжайдао, что его деньги в Сун не пригодны.

– Но почему? – не понимал Чжайдао. Он даже откинул слегка вуаль доули, чтобы смотреть на Юньфэна и выглядеть более убедительным. – В моей стране используют и византийские, и арабские монеты. И даже вот такие, неизвестного происхождения, – Чжайдао показал несколько стертых медных и серебряных монеток.

– У вас? – Юньфэн снисходительно улыбнулся, но не стал ничего уточнять. – Хорошо, я объясню иначе: у серебра разная проба, у медных монет разный вес. У нас принято одно, у тебя же все монеты разные. Как оценить их стоимость? Кто этим будет заниматься? Просто перестань беспокоиться о мелочах: ты гость и на тебя распространяются правила гостеприимства. Разве мне жаль для тебя пары лянов серебра или связки медных монет? Тем более, ты даже слишком скромен в своих требованиях.

По правде сказать, у Чжайдао никогда и не было никаких требований, так что вопрос денег был совершенно бессмысленным.

Чжайдао пришлось согласиться с Юньфэном, и они продолжили путь мимо пестрых лавок со сладостями и яркими безделушками. Кажется, это был их первый выход в Праздник середины осени.

Какими же они тогда были юными и беззаботными… У них было впереди еще почти одиннадцать лет. Долгих лет, оставшихся теперь позади.

[1] Ис. 3: 16-18, 23

Моток ниток

[катушка ниток]

Было ясно, солнце высушило следы дождей, шедших накануне. Ветер нес со стороны моря влажный тонкий аромат, смутное предчувствие далекой пока весны. Юньфэн прошел по дорожке сада, поспешно скрываясь от внимания домочадцев: лишь бы не встретить никого, иначе чаша его печали расплещется, разбрызгав вокруг едкие капли. И если бы только эта тоска могла стать меньше, но, сколько ни проливай, чаша всегда оставалась полной.

«Чжай-эр, я так по тебе скучаю…»

Эти покои обволокли его хлебным запахом льняной ткани, пахнули старым деревом, свежей бумагой, горьковатым ароматом пергамена, создавая иллюзию присутствия Чжайдао.

Пересматривая, без конца разбирая содержимое ящичков и шкатулок, которых у Чжайдао не так-то было и много, но которые стали для Юньфэна неожиданным подарком – хрупким оплотом памяти, – на сей раз он откопал моток льняных ниток. Тех самых, простых, небеленых ниток, которые Чжайдао постоянно таскал с собой вместе с иглой, ножиком, кресалом – привычка странника. Он ни за что не соглашался их оставить или хотя бы отдать на хранение Саньюэ.

– Зачем я буду обременять его? – говорил он. – Мне не трудно носить эти вещи с собой, к тому же они всегда могут пригодиться, когда Саньюэ не будет рядом.

Так и случилось однажды в бамбуковой роще, в хижине под тростниковой крышей.

Саньюэ с утра отправился в селение у подножия горы за провизией: собираясь, они немного не рассчитали, и если чая взяли довольно, то рис уже почти закончился, да и овощей осталось мало. Саньюэ должен был купить паоцай, сою, каштаны – ведь Чжайдао никогда не ел мясо. Словом, ему предстояло провести немало времени в селении, не исключено, что он собирался зайти в трактирчик выпить вина… Так что вряд ли бы он вернулся раньше следующего дня.

Зато Юньфэн и Чжайдао остались вдвоем, без вечно маячившей тени Саньюэ («Пора обедать, господин». – «Вы спать не собираетесь?» – «Когда мы уже вернемся? Погода-то портится…»), и после завтрака Чжайдао потянул Юньфэна гулять в горы, несмотря на пасмурную погоду. Тучи наливались тяжелой темнотой, обещая то ли снегопад, то ли ледяной дождь, но это не остановило друзей.

Даже в сезон малых снегов горы, потерявшие живую яркость красок, оставались по-прежнему великолепными, точно нарисованные тушью.

Ветер сгонял тучи, крепче заваривая непогоду, и друзья все же решили повернуть назад, не достигнув цели – смотровой площадки на вершине горы. Они очень спешили, но мокрый снег застиг их на середине пути. Холодный и острый, он заставил их искать убежище, и они спрятались в небольшой нише в скале, продравшись сквозь колючие кусты. Когда стихия успокоилась, друзья выбрались на тропинку и благополучно вернулись в свою хижину.

Правда, оказалось, что Юньфэн порвал ханьфу, зацепившись за ветку. Чжайдао сразу вызвался зашить дыру и очень ловко сделал это, достав свой моток ниток.

Тот ханьфу… кажется, Юньфэн все еще хранил его, хотя по возвращении в Чанша больше ни разу не надевал.

Надо отыскать его и носить дома.

Деревянная шпилька цзань

[бижутерия]

В этой шкатулке из красного сандала Чжайдао хранил свои немногочисленные драгоценности. Собственно, это были всего две вещички: подвеска из белой яшмы и шпилька из дерева алоэ.

Подвеску подарила Сюэлянь, и Чжайдао ее почти не носил, а вот шпилька…

Юньфэн, поглаживая изящно изогнутую шпильку, погрузился вы воспоминания. Эту цзань подарил Юньфэну какой-то чиновник в Лояне, когда он приехал туда в качестве цзянчаюйши. Тогда многие чиновники подносили ему подарки, но лишь один угадал его предпочтения. От остальных даров они с Чжайдао быстро избавились, раздав вырученные деньги семьям беженцев. Но эта шпилька обратила на себя внимание Чжайдао, и Юньфэн не смог продать ее.

Цвета жженой умбры, очень простая по форме, цзань была украшена цветком лотоса, инкрустированным перламутром и белым кораллом. Искусное сочетание оттенков и фактур выглядело изысканно и утонченно. Чжайдао сразу заметил ее, перебирая подарки лоянских чиновников в ожидании, пока Юньфэн напишет отчет о посещении города. Он рассматривал ее некоторое время, потом отложил, сказав лишь: «Красивая».

Но этого было достаточно, и Юньфэн, когда на следующее утро помогал Чжайдао причесываться, заколол ему волосы этой шпилькой.

Кажется, Чжайдао еще довольно долго не замечал, что такая дорогая нарядная вещь украшает его прическу. А к тому времени, как он это понял, Юньфэн уже выкинул его старую бамбуковую цзань, так что пришлось скромному Чжайдао мириться с этой непростительной роскошью…

Однако взять ее с собой Чжайдао не пожелал. Подобно человеку, покинувшему мир, он оставил все, что с ним связывало, и теперь предметы, когда-то принадлежавшие ему, становились мучительной радостью для оставшегося в этом мире Юньфэна.

Пуговица

Сумерки затопили комнату разведенной тушью, стылой серой водой. Саньюэ вошел, зажег светильник, поворошил угли в жаровне:

– Что вы тут в темноте да в холоде сидите? – мягко проворчал он, придвигая жаровню ближе к Юньфэну. – И не переоделись еще, и не поели! Сидите тут, тоске предаетесь. Не годится так господин Ао.

– Почти восемь месяцев прошло, – проговорил Юньфэн, даже не повернувшись. —Так мало и так много.

– Не убивайтесь вы так: господин Не ведь не умер, что горевать-то? – попытался его утешить Саньюэ.

– Я не убиваюсь. Просто очень по нему скучаю. Он жив, но так далеко… Я смертельно по нему скучаю, – Юньфэн встал и прошелся по комнате. Неожиданно он зацепил краем одежды какой-то мелкий предмет, и тот прокатился по полу с тихим треском. – Что это, Саньюэ? Ну-ка, посвети сюда!

Примерно через четверть благовонной палочки они нашли-таки то, что искали. Это был всего лишь деревянный кляпыш, оторвавшийся, видно, от подрясника Чжайдао – короткая палочка на толстой истрепанной нитке. Саньюэ разочарованно вздохнул. Юньфэн сжал находку в кулаке:

– Ступай, Саньюэ.

– Ужин-то вам принести? Госпожа спрашивает. А то стынет все.

– Иди, иди уже, – Юньфэн нетерпеливо взмахнул рукавом, и Саньюэ вышел, недовольно бормоча себе под нос.

А Юньфэн присел на постель и разжал пальцы. Кляпышек, деревянная пуговка. Оторвалась, а они и не заметили, так далеко были их мысли, отчаянно толпившиеся за пределами вещественного мира. И чтобы не думать о невыносимо печальном, Юньфэн унесся мыслями к их первой встрече на реке Сянцзян.

Он увидел тогда человека, стоящего по щиколотку в воде. Полы его простой одежды были подвязаны и едва доставали до колен, светлые волосы, заплетенные в косу, были убраны под одежду, так что Юньфэну поначалу показалось, будто они коротко острижены.

Юньфэн окликнул его, и он обернулся. И они сразу узнали друг друга, ведь уже встречались однажды в неясном видении или болезненном сне. Чжайдао улыбнулся ему и робко, и приветливо. И Юньфэн так ясно теперь видел мягкую прядку надо лбом, чуть прищуренные глаза цвета воды, ямочки на щеках, расстегнутый ворот и деревянную пуговицу, чуть подрагивающую на короткой веревочке.

– Чжайдао! – позвал он.

И видение стало тускнеть, медленно растворяясь в холодной воде зимних сумерек.

Перо

Столько дней Юньфэн мучительно осваивал знакомое пространство, лишенное знакомого человека, и лишь на исходе восьмого месяца отсутсвия Чжайдао добрался до полок с книгами и письменными принадлежностями. Ничего неожиданного он и не надеялся там встретить: книги, бумага, кисти, тушь, мраморная тушечница и такая же подставка для кисти – все это принадлежало Юньфэну, и было отдано Чжайдао в безграничное пользование.

Но вот он уехал, и четыре сокровища кабинета ученого вернулись к прежнему владельцу. И все же Чжайдао сумел удивить Юньфэна, среди кистей оставив очиненное гусиное перо – из тех, какими пишут у него на родине.

И Юньфэн вспомнил, как однажды вошел к Чжайдао, а тот сидел, склонившись над незнакомой книгой – толстой, в деревянном, обтянутом кожей переплете.

– Это ведь твой язык? – спросил Юньфэн. Чжайдао кивнул. – Это ты написал?

– Нет, книга старая: ее подарил моему наставнику его духовник.

– Интересно, – Юньфэн продолжил рассматривать страницу. – Как это вы пишете такие знаки? Они же постоянно повторяются… Разве в вашем языке так мало слов?

– Буквы – это не слова, – объяснил Чжайдао. – Они обозначают звуки, из которых состоят слова. Вот, смотри, как можно записать твое имя при помощи букв. – Чжайдао покопался в своей сумке и, достав оттуда белое перо, написал: «Ао Юньфенъ»

– Это мое имя? – удивился Юньфэн. – Такое длинное?

– Зато не нужно учить сотни разных знаков и их сочетаний: запомнил три десятка и любое слово можешь прочитать, даже то, которое прежде никогда не встречал.

– Это довольно удобно, – неуверенно проговорил Юньфэн.

– Но мне кажется, для твоего языка не очень подходит. К тому же будет некрасиво.

Юньфэн сейчас жалел, что не спросил, как пишется имя Чжайдао на его языке. Теперь уже никогда не узнает. И никогда не сможет написать его пером – буквами, как заклинание, как мистический призыв… Только вряд ли бы это помогло уменьшить его тоску. Вряд ли вообще что-то может ее уменьшить.

Награда

Как среди бумаг Чжайдао оказалась эта грамота? Впрочем, теперь уже не важно… Наградная грамота, жалующая Юньфэну, вошедшему в тройку цзиньши цзиди, почетный ранг «вэньминьлан». Присвоение почетного ранга давало возможность Юньфэну, не принадлежащему к аристократии, принимать участие в императорском экзамене сюань на право получить должность в каком-нибудь министерстве.

Что касается Юньфэна, он просто был доволен тем, что справедливость восторжествовала и он занял, пусть не первое (на первое он никогда и не рассчитывал), но достойное третье место таньхуа – «избранного таланта». А Чжай-эр радовался, как ребенок, рассматривая грамоту и расспрашивая о ее значении.

До экзамена сюань оставались сутки, и Юньфэн потащил друга гулять по столице.

– Разве тебе не надо готовиться? – удивился Чжайдао.

– Умнее, чем я есть, за сутки не стану, – улыбнулся Юньфэн. – Поэтому насладимся свободой в последний раз. Ведь чиновник – человек подневольный.

И верно, в тот вечер они чудесно погуляли, попробовав, кажется, все знаменитые сладости Линьаня, болтая о незначительных вещах, выпили несколько чайников чая в разных чайных, любовались озером Сиху и кормили золотых рыбок…

А на следующий день Юньфэн сдал императорский экзамен. Результат был превосходным, и оставалось ждать, когда ему подберут достойную вакансию. У них было несколько дней, и они отправились в горы…

Это были последние дни его свободы. Но что значит несвобода по сравнению горькой несвободой человека, обреченного нести свое одиночество среди близких людей, не находя в них понимания, не смея и не умея искать в них утешения? Как удивительно, что Чжайдао с его вниманием и сочувствием, с его умением лишь по одному взгляду понять, что тревожит Юньфэна и найти нужные слова, чтобы его приободрить, – удивительно, что в самое зыбкое и тревожное время его молодости Чжайдао оказался рядом и в нем Юньфэн всегда находил опору и утешение…

Деревянная игрушка

Юньфэн перечитывал письма Чжайдао. Письма, которые тот писал все одиннадцать лет, но отдал лишь в последний вечер. Неплохое решение для человека, получить весточку от которого больше не будет возможности. Юньфэн вздохнул. Вдруг за окном раздались легкие шаги и пронзительный свист, затем в комнату вбежала Шаньхуа. Она сразу сунула нос в листки в руках Юньфэна:

– Это шушу писал?

– Да.

– Мне он тоже написал несколько писем. Он мне сегодня снился. Шушу сказал, чтобы я пришла к тебе, и как только я услышала, что ты вернулся, тут же побежала сюда.

– Он часто снится тебе?

– Нет, сегодня первый раз. А что?

– Мне он почему-то не снится.

– Потому что ты не веришь в сны. Если бы он тебе приснился, утром ты бы не мог понять, видел ты его или только воспоминание о нем.

– Не слишком ли ты рассудительна для своих лет, Шань-эр?

– Не слишком. Шушу велел мне не просто прийти к тебе, а прийти и посвистеть в эту свистульку, – она поднесла к губам деревянную птичку, и Юньфэна оглушил пронзительный свист.

– Зачем он велел тебе так мучить меня? – усмехнулся Юньфэн, закрывая уши ладонями.

– Потому что ты слишком сильно грустишь. Вот, возьми, посвисти тоже, – она протянула ему игрушку.

– Откуда у тебя это? – спросил он, разглядывая смешную простенькую свистульку.

– Мне шушу подарил, давно, когда я еще маленькая была, может быть, в прошлом году… Он сказал, что в детстве у него была такая же, а потом, когда он был в большом городе, увидел ее в лавке и купил – сам не знал зачем. А оказалось, для меня!

У Юньфэна дрогнули губы. Он держал в ладонях все детские радости Чжайдао – радости маленького Чжай-эра, и того Чжайдао, который подрос и, увидев на торге свистульку, купил ее, и, наконец, взрослого Чжайдао, который подарил игрушку Шаньхуа. Он поднес птичку к губам и свистнул. Резкий звук стрелой пробил воздух, Юньфэн свистнул еще и еще раз – стрелы посыпались дождем, вонзаясь в его отчаянную тоску, разрывая ее на части и унося эти клочья куда-то вдаль.

Ему, правда, стало лучше. Он улыбнулся и вернул свистульку дочке.

– Спасибо, Шаньхуа. Если Чжайдао еще раз тебе приснится, передай ему мою благодарность.

– Оставь пока себе, – Шаньхуа вложила игрушку ему в ладонь. – Посвисти потом, если станет грустно, – она внимательно наблюдала, как Юньфэн не спеша убирает свистульку в рукав, вздохнула и тихо-тихо проговорила: – Знаешь, мне тоже очень не хватает шушу.

И уткнулась Юньфэну в грудь, обхватив его руками.

Камень

В руках Юньфэна рассыпалась стопка бумаги: кажется, Чжайдао пытался переводить эту книгу песен, эту… Шипьень с хвалебными гимнами. Было довольно трудно: он постоянно жаловался, что очень плохо знает язык и не может подобрать правильное слово, расспрашивал Юньфэна, как сказать то, как другое. И, наверное, все же забросил эту идею. Юньфэн, собирая листы, пробежал по строчкам. Красивые слова… Прежде чем положить на место, увидел на дне ящика мешочек-саше, в нем точно хранились не ароматные травы. Юньфэн поспешно распутал завязки и обнаружил внутри несколько пестрых камушков, похожих на перепелиные яйца, и небольшой лист бумаги.

В записке от Чжайдао было написано:

«Юньфэн-сюн, помнишь, мы собирали эти камушки на горе Ди-тая? Ты спрашивал, зачем, мол, мне столько? Я и сам не знал тогда – просто они мне понравились. К тому же это память о Ди-тае. Я оставляю тебе несколько камушков, надеясь, что они все же не до конца потеряли чудодейственную силу», – Юньфэн невольно представил, как Чжайдао, написав эти слова, улыбнулся и почесал нос кисточкой, как он делал иногда, в задумчивости подбирая слова. – «Если покатать их в ладони, можно поговорить с Ди-таем, и любая печаль рассеется, тревога утихнет. Не забывай просить об утешении и Того, Кто всегда готов тебе помочь, но может медлить для твоей же пользы. Принимая скорбь со смирением и пониманием, ты готовишь себе награду от Йесу Цзиду. Ропща, ты лишаешь себя радости. Помни, что радость зависит не от внешних обстоятельств, но от внутреннего устроения, от состояния ума и мыслей, которыми мы можем управлять.

Но прости, что я так много пишу тебе, вот и бумага заканчивается.

Я тоже скучаю по тебе. Мне тоже тяжело бороться с унынием».

Юньфэн вытряхнул на ладонь гладкие камушки, сжал пальцы. Он вспомнил, как они с Чжайдао сидели под голубиным деревом и перебирали собранные эти доисторические перепелиные яйца, и ничто больше их не беспокоило, ничто не тревожило. Хотя накануне их чуть не растерзали мэнгу, и в ближайшем будущем ждали многие города, где отнюдь не все было благополучно, и Юньфэну предстояло искать равновесие между правдой и спасительной ложью, тщательно подбирая слова в отчетах о поездке.

«Шашки Ди-тая», по преданию, способны защитить от нечистой силы, продлить жизнь и дать крепкое здоровье…

Эти круглые камушки могут перекинуть мост за горы Куньлунь, за море Бэймин, на тысячи тысяч ли. Но любящей душе так мало чувствовать другую душу сквозь расстояния, не поддающиеся разумению!

Благовонная палочка

[песочные часы]

Юньфэн не спешил, разбирая вещи, оставленные Чжайдао, поэтому шкатулка на книжной полке стояла нетронутой так долго, ожидая возможности удивить господина Ао. Юньфэн, взяв ее в руки, предвкушая новое путешествие в прошлое, сначала просто поглаживал резную крышку. Наконец решился и открыл. Оттуда повеяло чем-то неуловимо знакомым, перенося в теплое и светлое время, когда рядом с ним был Чжайдао. В шкатулке лежали разноцветные бусины, пестрые перышки – наверное, подарки Шаньхуа. И среди этих сокровищ затерялась благовонная палочка с насечками. Странно, ведь Чжай-эр не нуждался в определении времени и никогда не использовал даже курильницу иньсянлу в виде печати ста делений, по которой так удобно было следить за течением времени.

Будто считал, что здесь все его время принадлежит Юньфэну.

Юньфэн поднес палочку ближе к лицу, покрутил в пальцах. Горько-сладкий пряный аромат рассказывал о горячих песках, ледяных звездах, о караванах, тяжело плывущих по пустыне.

Юньфэн вставил палочку в подставку и зажег. Густой, острый бальзамный запах смолы медленно наполнил комнату. Юньфэн наконец вспомнил: так пахло в домике Ди-тая. Именно он подарил Чжайдао эти палочки.

– Здесь чистый аравийский ладан, привезенный из Омана – большая редкость в Поднебесной. Ты знаешь этот запах?

Чжайдао неопределенно качнул головой.

– Наверное, тебе больше знаком суданский? Или благовонная смесь, называемая афонским ладаном?

Чжайдао вздохнул:

– Я плохо в этом разбираюсь. Но эти сладковатые нотки, кажется, узнаю.

– Я подарю тебе несколько палочек: когда загрустишь о своем городе, о монастыре и божественной службе, зажги одну.

Чжайдао, поклонившись, принял подарок. Да, их было больше, и Чжай-эр иногда возжигал их – Чжай-эр, в покоях которого не приживались никакие курильницы. Даже про благовония, отпугивающие насекомых, он никогда сам не вспоминал. Но эти палочки воскуривал порой, тоскуя по родной стране.

Теперь-то Юньфэн понял природу неуловимого тепла, растворенного в комнатах Чжайдао, осознал, почему именно здесь ему становилось спокойнее и светлее. Аромат, тонкой нитью связавший край неба и угол моря – далекие, далекие страны, – оплел и опутал их горячей молитвой, неугасимой любовью.

–

Дубовый лист

Первую осень в Чанша Нежата удивлялся, что не на всех деревьях и кустах листья желтеют и опадают. К началу зимы оставалось еще столько зелени! Бамбук и банан на женской половине, коричный лавр под окнами спальни Юньфэна, цвели камелии, хоть позже они и сбросили листья, но больше всего почему-то полюбился Нежате бамбуковый дуб, растущий в самом дальнем уголке усадьбы. Это старое дерево, посаженное еще дедом Юньфэна, высокое и раскидистое, завораживало Нежату переливчатым шелестом узких листьев, светлой бархатистой корой, причудливыми изгибами ветвей, темно-коричневыми бубенчиками желудей. В Мирожском монастыре тоже рос кряжистый дуб в три обхвата, говорят, его посадил сам основатель – отец Авраамий, привезший желудь из Киева. Других дубов Нежата не видел. Но тот, мирожский, дуб терял свои листья, да и форма у них была совсем другая. А вот желуди…Мальчишки Завеличья сражались за гладкие пуговки желудей, как за бесценные сокровища – Нежате они никогда не доставались. А когда появился Незнанка, Нежате было уже неловко играть с ними: он считал себя взрослым.

Потом, когда семья Ао перебралась в Линьань, Юньфэн велел посадить в столичной усадьбе такой же дуб, и когда дерево немного выросло, осенью Нежата с Шаньхуа собирали под ним жёлуди.

Под этим дубом желуди становились и угощением для кукол Шаньхуа, и сокровищами, и во что они только не превращались в играх этих двоих. Юньфэн никогда не понимал, как умный и рассудительный Чжайдао, постигший удивительные тайны бытия, может так самозабвенно играть с девочкой в ее незамысловатые игры.

– Наверное, я в детстве не наигрался, – смеялся Нежата. – Все больше читал, переписывал, рисовал, в храме прислуживал. Огород еще. К тому же игры моего названого братца не были такими изысканными, как у Шаньхуа. По правде сказать, его битвы на мечах и прятки в зарослях крапивы меня пугали.

А накануне отъезда из Сун, Нежата ходил по саду усадьбы Ао, прощаясь с ним навсегда. Юньфэн в тот день сказался больным и не пошел в министерство. Тревога и тоска предстоящей разлуки, правда, походили на болезнь. Он повсюду следовал за своим Чжайдао, по переплетенным дорожкам и мостикам над прудами они обошли весь сад и добрались, наконец, до посвежевшего весной дуба. Глядя на дуб, Нажата вздохнул:

– Тут остается целый мир… Наверное, Шаньхуа со временем забудет наши игры, но я… – он сорвал дубовый листок, улыбнулся Юньфэну. – Буду смотреть на этот лист и вспоминать вас всех. То, как мне было хорошо, тепло и весело с вами.

Юньфэн молча снял с пояса подвеску и прицепил на ветку, с которой Нежата сорвал листок.

– Тоже будешь вспоминать?

Вспоминать? Юньфэну казалось, он каждый миг будет помнить.

Позже он повесил на ветку бамбуковые колокольчики – музыку ветра. И даже когда эта ветка вытянулась так высоко, что Юньфэну было уже до нее не дотронуться, он продолжал вспоминать. Слушая шелест ветвей, перенявших голос дождя, и тихую песню ветра, перебирающего бамбуковые трубочки гремка, он думал о том, что за горами, степями, лесами его друг смотрит на лист дуба и никогда не забывает о нем.

Глава 16. Сыр и черви

Вернувшись из Сун, Нежата даже не удивился, обнаружив, что келья отца Авраамия, где он раньше жил, кем-то занята. Был конец марта, погода стояла не самая приветливая: ветрено, по ночам морозно. Так-то Нежата, истосковавшийся за долгие годы по службе, золотому шитью песнопений, полумраку церкви, пропитанному запахом ладана и воска, готов был бы и дни, и ночи проводить в храме, но все же он не был бесплотным небожителем: нуждался и в пище, и в сне…

Была среда Страстной седмицы и, едва возвратившись в монастырь, Нежата поспешил в Преображенский собор. Он успел к началу обедни и, ошарашенный строгим великолепием литургии, стоял, едва дыша, не понимая, как столько лет смог прожить без этого.

Его узнал отец Михей, которого Нежата в детстве пытался учить читать и писать, но так и не преуспел в сем благом начинании. Отцу Михею тогда было уже за сорок, и он уверял, будто учиться не способен: «Я человек черный, земляной, мне учение не подходит. Не запоминаю я, Александре, не мучь меня». Этим он доводил маленького Нежату до слез: как можно отказываться от счастья познания? Буквы… Мальчик любил их, как родных, они были его сестрами. Как можно было не желать всем сердцем войти в их семью, в их мудрое тепло?

Отец Михей, маленький беспокойный старичок, по-детски обрадовался Нежате. Он после службы и рассказал, что келья наставника занята, и предложил пожить пока у него. Поскольку Нежате притулиться пока было негде, он согласился.

Настоятель за годы странствий Нежаты сменился, но брата Александра в обители помнили и приняли радушно. Скорбные службы Страстной седмицы подхватили его, как течение реки, понесли к светлому дню Воскресения Христова, и войти в сей дивный поток оказалось удивительно легко. В эти дни для Нежаты существовал только собор и книгописная мастерская, устроенная не так давно отцом игуменом. Нежата и поесть порой забывал, а в Великий Пяток кто и пищу вкушает?

Так и добрались до Пасхи.

Нежата, рясофорный послушник Александр, принял этот дар небес – вернуться домой к Пасхе – как величайшую милость. После праздничной ночной службы он поднялся едва ли не с первыми лучами солнца, не в силах сдерживать нахлынувшую радость, желая поделиться ею с кем-то… И вспомнил Юньфэна, который был теперь так далеко, с которым уже ничем больше нельзя было поделиться, только молитвой. Всего пять дней прошло, а будто целая жизнь между ними легла – пропасть без дна.

Нежата вышел на берег Великой. Город, бывший для него прежде самым большим, самым красивым в мире, просыпался, мерцая в утреннем свете, раскрывая свои улицы и переулки весеннему солнцу, праздничному дню. После великолепия городов, увиденных Нежатой в его странствиях, Плесков оставался лишь самым родным городом на земле, отчего в его облике с необыкновенной остротой выявлялись несравненные, непередаваемо прекрасные черты. Но тонкая горечь разлуки с дорогим человеком блестящей рекой, холодом одиночества отсекала Нежату от прежнего сияющего счастья причастности к простой красоте Крома, Окольного города, посадов Запсковья и Завеличья. Этот город уже никогда не согреет сердце Нежаты так, как раньше. Льдинка тоски никогда не растает в его душе до конца.

Помолившись на Троицкий собор, выходящий из ночного сумеречного сна, проявляя в солнечных лучах свои телесные очертания, Нежата-Александр вернулся в келью отца Михея. Старичок суетился, готовя трапезу.

– А, Александре! Где гулял так рано? – обрадовался он. – Садись за стол, сейчас будем разговляться.

«Разговляться» было не совсем верным словом: у отца Михея в горшке прела все та же овсяная каша без масла с репой и луком. Но все же он где-то раздобыл пару яиц и краюху пшеничного хлеба. А самым ценным, по мнению старого монаха, среди его праздничных яств являлся сыр. Пока они не помолились и не сели за стол, отец Михей не разворачивал тряпицы, в которую сыр был завернут, но когда развернул, Нежата невольнопоморщился.

– Давно ли у тебя этот кусочек, отче? – спросил он с тревогой.

– Да вот, почитай, с начала поста. Угостили меня, а как ведь съесть? Грешно монаху оскоромниться… Вот я и отложил до праздника.

– Постой, не ешь, – остановил старца Нежата. – В нем, кажется, червяки завелись.

– А и что – червяки? Тоже ведь… тварь Божия, и рыбы их едят, а мы рыб едим.

– Не надо, отче, – попросил Нежата. – Я дам тебе денег, поди, свежего купи.

– А этот куда?

– В Мирожку кину.

– Жалко, – вздохнул отец Михей. – Может, я все же съем?

– Ты заболеешь, если съешь этот сыр. Отдадим его рыбам, тоже ведь – тварь Божия. Пусть на праздник разговеются, – Нежата усмехнулся.

– И то верно, – рассмеялся в ответ отец Михей. – А знаешь ли, Александре, что эти червяки-то мне напомнили?

– Что же? – живо спросил Нежата.

– Это ведь похоже на то, как мир зародился.

– Что? – изумился Нежата.

– А как же? Вот было все вперемешку: земля, огонь, воздух, вода. Потом они все сбились в комок, как молоко в сыр, а после в них зародилась жизнь: ангелы и Бог.

– Да как тебе такое в голову пришло?! – Нежата всплеснул руками.

– То не мне! Один странник под Рождество приходил в монастырь. Он и растолковал.

– Растолковал! – сокрушенно покачал головой Нежата. – Да как и помыслить можно такую ересь? Чтобы вещество было предвечно Богу!? Как такое возможно?

– Ну а как еще, Александре? Откуда же Бог тогда взялся?

– Он был всегда: Он же великий, всемогущий, предвечный… Это Он единым мановением воли сотворил мир духовный и мир вещественный.

– Как это – был всегда? И из чего сотворил?

– Был всегда – значит, был всегда, – улыбнулся Нежата. – Почему ты можешь представить, будто вещество было всегда, а в предвечном бытии Божьем сомневаешься? Я, например, не понимаю, откуда могли взяться стихии, небо и земля, если бы не сотворил их Господь.