Текст книги "Чжунгоцзе, плетение узлов (СИ)"

Автор книги: Татьяна Никитина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

– Онфим, – окликнул Нежата. – Подойди, пожалуйста. Мне сестры из Евфросиньина монастыря пирогов дали. Хочешь? Давно, наверное, хлеба не ел. А еще у меня соль есть.

Онфим обошел костер и протянул Нежате мясо. Нежата вздохнул:

– Пятница, – и улыбнулся. – На вот, подсоли.

Онфим нагнулся, и Нежата осторожно притянул его ближе, шепнул:

– Что случилось, расскажешь?

Онфим стиснул зубы, подавляя стон-вой – и уткнулся Нежате в плечо.

– На вас устроили охоту…

– Все погибли, только у меня ни царапины, – он вспомнил, как не осталось в живых никого: ни друзей, ни врагов… Он убежал в чащу леса. Затаился. Его не могли поймать, что бы ни делали, он ведь не обычный волк.

Потом Нежата просто читал вслух Псалтирь, а Онфим вырезал для него посох, хотя подозревал, что идти тот не сможет, уж больно волк был зол, сжимая челюсти. Но он готов был тащить Нежату на спине хоть на край света. Тот ведь был единственным существом, связывающим Онфима с людьми, его последней надеждой на спасение.

Ему на самом деле пришлось нести Нежату почти полпути до Полоцка, потом их нагнал мужик на телеге, ехавший на торг.

В Евфросиньином монастыре их ждали. Мать Елпидифора охнула:

– Что ж это с тобой, Александре!? Ну-ка, быстро к матери Евлалии в лечебницу. Где ж ты так?

– Собака укусила… – смущенно вздохнул Нежата.

– Ой, злющая, наверно?

– Нет, добрая. Просто испугалась.

Онфим опустил покрасневшее лицо.

Мать Евлалия молча обработала рану, перевязала.

– Долго ходить не сможешь.

– Я обещал отцу Феодулу за две седмицы обернуться.

– Останься у нас на месяц, как бы хуже не стало там в лесу.

– Я хочу спать, – сказал Нежата. Ему было очень грустно, что он не может вернуться. Не может и должен ждать. Он тосковал по отцу Феодулу, хотя расстался с ним семь дней назад.

– Эй, как тебя? – мать Евлалия окликнула Онфима. – Иди спроси мать Алипию, она тебя устроит на это время. Потом в трапезную.

Онфим мотнул головой. Он боялся людей, отвык от них, не хотел оставаться с ними.

– Здесь только на полу у постели брата Александра. Больше некуда положить.

Онфим обрадовался. Оставшись в одиночестве, он задумался. То есть как задумался? Он и раньше-то не очень умел думать, а за последние годы и вовсе, наверное, разучился. Как так вышло? Когда все началось?

В тот голодный год в разоренном Пскове, когда ему исполнилось шестнадцать? Когда умерли его родители, его маленькие брат и сестра – от истощения, от какой-то хвори. Он должен был умереть первым, он был легкой добычей для голодной смерти – все еще растущий подросток… Но оказался самым живучим. Потеряв всех близких, в отчаянии он не знал, куда податься. Пошел к тетке, сестре матери, но та выставила его за дверь, пошел к дяде, тот не пустил на порог. Только вышла бабушка – сухая, как полоска бересты для письма, – обняла его и забормотала: «Онфимушка, родненький, соколик мой, есть, есть тебе, куда пойти. Лес-батюшка примет, суровый он, но примет. Поди, есть там в глуши небольшая полянка, на которой земляночка стоит. В той землянке живет лесной человек – он в лесу вроде князя: порядок блюдет. К нему иди на поклон, он тебе поможет».

Слушать речи полубезумной старухи? А что Онфиму делать оставалось? Время шло к зиме, но в лесу еще можно было найти мох, жесткую крапиву, траву, зеленой уходящую под снег. Можно было поймать мышь или пичужку какую, кого еще не переловили оголодавшие псковитяне. Можно было, наконец, найти свою смерть. И Онфим отправился туда. И нашел землянку на поляне и князя лесного. И стал его учеником. С тех пор прошло уже семь? Восемь лет? Старик соблазнял юношу рассказами, как служил у князей, как они ценили его умения, его охотничье чутье. Онфим вот тоже явился к князю однажды, но его и на двор не пустили, как он ни добивался, как ни старался. Подкараулил даже княжий выезд, да ему слова сказать не дали, оттолкнули, оттеснили в сторону. И такая злость взяла тогда Онфима! Будто князь – личный его враг, а все люди – слуги княжьи – смерти достойны за такое княжье пренебрежение. Он стал разбойничать, к нему прибились и другие отчаянные головы… Эх, ребятушки…

Онфим стиснул зубы, чтобы не завыть в голос. Нежата проснулся, приподнялся на локте:

– Эй, Онфим, ты что тут делаешь? Почему не пошел в гостиницу для паломников?

– Не хочу. Тут останусь.

– А поесть-то ходил?

Онфим мотнул головой. И вдруг посмотрел на Нежату отчаянно:

– Что мне делать?

– Может, в храм сходишь? Свечки поставишь о упокоении душ твоих товарищей?

– Боюсь.

– Чего ты боишься? Никто же не знает… – шепнул Нежата.

– Бог знает.

– Ты, когда каешься, Бога не бойся. Это грешить надо бояться – так мой батюшка Авраамий говорил. Вот, денег возьми.

Онфим вошел в церковь. Со всех стен смотрели на него лица, темные в полумраке. Онфим опасался поднять на них взгляд и бочком протиснулся к лавке, где продавались свечи.

Десять он поставил на канун. А одну… о здравии братца Нежаты… Он задумался, куда бы поставить. Кого бы попросить? Кашлянул и решился задать вопрос:

– Где тут Пантелеймон?

Монахиня молча махнула четками в угол, и Онфим подошел к большой иконе, встал на колени и решился все же взглянуть в лицо тому, кого собирался просить. Ему казалось, тот будет смотреть на него осуждающе, но глаза святого были полны сочувствия и теплоты. Онфим собрался с мыслями и попытался сбивчиво изложить свою просьбу. Сначала о Нежате, потом… потом обо всем: о себе, о своих пропащих друзьях. Он бормотал, замолкал, говорил снова и видел, как внимательно, с какой любовью его слушает этот человек, смотрящий из своего дивного светлого мира через окно иконы. Этим взглядом святой точно снял оковы с души Онфима, и она зашевелилась, расправляя затекшие крылья. Ее наполнила боль и в то же время радость – радость пути домой.

***

Еще почти три года Онфим с Нежатой жили у отца Феодула. Но этот почтенный инок покинул их, отойдя ко Господу на Пасху 6738[6] года. Сидя у смертного одра своего наставника, Нежата был растерян. Он снова, кажется, терял опору на земле, его опять оставлял близкий человек – друг, наставник. Боль, страх, пустота – то, что немного улеглось в его душе после смерти отца Авраамия, снова восстало в нем. Понимая это, перед смертью отец Феодул напомнил Нежате о данном старцу Авраамию обете побывать в Киеве: «Так что не задерживайся в нашем монастыре, Нежатко. Ступай с Богом в Киево-Печерскую лавру».

Незадолго до смерти старца, как раз накануне Пасхи, Онфим принял постриг с именем Евстафий. В монастыре, впрочем, он жить не стал: ушел в лес.

А Нежата не мог сразу решиться покинуть монастырь, хотя там ему и было неуютно – слишком людно, слишком шумно и суетно. О старался сбежать в лес, в хижину отца Феодула. К тому же Нежата немного скучал по своей лисичке. Отец игумен не приветствовал подобное своеволие, но по делу отпускал, настоятельно требуя, чтобы на ночь Нежата там не оставался. Но вот однажды Нежату в лесу застала гроза. Он звал, звал свою лиску, чтобы она спряталась с ним от дождя в землянке, а та все не прибегала. Что делать? Нежата зажег лампаду и принялся читать Псалтирь – как еще вечер скоротать?

Неожиданно дверь скрипнула, и внутрь зашла девушка. В полумраке Нежата не сразу ее узнал, но, узнав, поразился:

– Нежка? Откуда ты здесь?

– А ты будто не знаешь, – усмехнулась она и присела рядом. – Я давно за тобой наблюдаю.

– И с каких пор?

– Да с тех самых, как ты сбежал от меня. Почему сбежал? Из-за матушки? – она хотела было положить ему на плечо голову, но Нежата отстранился.

– Нет, – честно признался он, отодвигаясь от девушки еще чуть дальше, но не потому, что ее присутствие его волновало: просто он не хотел вводить ее в заблуждение и сразу принялся строить между ними ограду. – Из-за жуков.

– Из-за каких жуков? – не поняла Нежка, придвигаясь к нему ближе.

– Ну, из-за этой… «жгучей плотской страсти», – он улыбнулся, но в темноте она не увидела этого.

– Значит все же и на тебя мои чары подействовали. А я уж опасалась… Ведь это же чудесно! – она оживилась. – Значит, ты можешь пойти со мной. Конечно, если бы ты был монахом или хоть послушником, было бы лучше. Да и так сгодится. Матушка не будет против. Идем?

– Куда? Зачем? – недоумевал Нежата.

– Со мной в наши хоромы. Ты ведь понял, кто я?

– Ты моя лисичка, да? Но не понимаю, зачем мне идти с тобой? Разве я что-то нарушил? Какие-то границы? Еду ел из вашего мира?

– Нет, еда не считается. Просто ты мне нравишься, вот я и хочу тебя наградить.

– Да мне не нужна никакая награда от тебя, – возразил Нежата.

– Глупый, у нас ведь хорошо, очень хорошо. Наши хоромы – не та изба, которую ты видел. Изба была только для отвода глаз. У нас настоящий княжеский терем, много слуг, вкусная еда, веселые скоморохи на пирах… Жизнь в радости, довольстве и праздности. И я буду рядом – ласковая и послушная, – она прижалась к нему нежно и прикрыла глаза.

– Да нет, Нежка, мне это не нужно. Ничего этого я не хочу: ни еды, ни терема, ни даже твоей ласки.

– А как же «жгучая плотская страсть»? Разве ты не говорил таких слов?

– Но я ушел от нее и больше не хочу возвращаться, не хочу разжигать ее сильнее.

– Все-таки мои чары не действуют на тебя? Мое очарование не кажется тебе непреодолимым?

– Н-ну… как сказать… – вздохнув, отозвался Нежата. – Не то что совсем не действуют… Просто я не хочу давать им волю, и, по молитвам преподобного Иоанна, их действие ослабевает.

– Но ведь так не было? Тогда, несколько лет назад.

– Не было, но все же Господь молитвами своих святых помог мне освободиться…

– Значит, не хочешь идти со мной?

– Не хочу.

– А если силой тебя утащу?

– Буду сопротивляться до конца, что ж делать? – вздохнул Нежата.

– Но почему? Я люблю тебя, ты любишь меня, что может нам помешать быть вместе?

– Я не такой любви ищу, мне хочется большего. Хочу Богу послужить всей своей жизнью, всем дыханием, всеми помышлениями моими.

– А если я тебя укушу?

– Ничего страшного, придется потерпеть.

– Думаешь, если уж тебя волк кусал, то лисица – это ничего страшного? – с вызовом бросила Нежка.

– Ох, не думаю я так. Просто… понимаешь, я не знаю, чем тебе помочь. Что я могу сделать для тебя? Если укусить меня тебе поможет, то кусай.

– Вот же ты глупый! – рассердилась Нежка. – Вот же бестолковый! Не стану тебя кусать.

– Спасибо, – Нежата благодарно кивнул. – Кажется, гроза прошла, – он выглянул за дверь. На него пахнуло мокрой душистой прохладой летнего леса. – Смерклось уже.

– К нам пойдем? – спросила Нежка с надеждой. – Отдохнешь, поспишь на мягкой постели, поешь вкусно…

Нежата упрямо помотал головой. Нежка вздохнула:

– Зря ты отказываешься. Не всякому такое предлагают. Многие сами встречи ищут: желают заполучить наши богатства. Но не каждому мы открываемся, и только тот счастлив будет, кому мы сами награду предложили.

– Вот и Ариша говорила, что я дурак. Она тоже предлагала нечто подобное: хоромы, вкусную еду… Только я думаю, счастье не в этом.

– В чем же?

– В том, чтобы совершенно воплотить замысел Божий о себе. Трудно, невозможно без Его помощи, но это только имеет смысл.

– А мне что?

– А ты прежде всего должна понять, кем ты хочешь быть – лисой или человеком. Если лисой, то надо быть самой лучшей лисицей: ловить мышей, наплодить лисяток. Если девушкой, то тебе будет уже сложнее: так же сложно, как любой другой девушке. Надо решать: или ты заведешь семью, или посвятишь себя Богу… Я думаю так.

– Лучше пока я побуду лисой, – усмехнулась Нежка, и в мгновение ока у его ног свернулась калачиком озорная рыжая лисичка. Прохладной ночью она согревала его теплым мохнатым бочком, а утром проводила до самого монастыря. Потом они еще часто виделись.

В конце концов, из скита Нежата окончательно перебрался в монастырь. Впрочем, долго он там не выдержал. И даже не столько из-за того, что духовник его совершенно не понимал, и, может, даже не потому, что вечно возникали противоречия между духовником и отцом настоятелем в отношении Нежаты… Первый считал, будто при таком складе ума следует как можно больше работать и как можно меньше думать, а второму было нужно, чтобы юноша с хорошим почерком и художественными навыками работал в книгописной мастерской.

Но за мечтательность и рассеянность духовник частенько отправлял Нежату полоть огород или чистить котлы. Не страшно. Нежата смиренно принимал непонимание в надежде, что это пойдет ему на пользу. Однажды, когда он окучивал репу, к нему примчался келейник настоятеля, чуть не крича от волненья:

– Брат Александр! Что ты тут делаешь с тяпкой? Заказчик приехал, а Евангелие не готово! Отец настоятель в гневе! Прочему ты на огороде? Бегом со всех ног в мастерскую!

– Не знаю, могу ли нарушить наказ моего старца…

– Отец настоятель всех монастырских старцев важнее, беги!

Конечно, его отчитали, а после и старцу досталось. И от старца Нежате вернулось, мол, почему не сказал, что важный заказ выполняет?

***

Тогда у Нежаты и зародилось желание уйти из этой обители, суматошной и бестолковой. Сначала он закончил Евангелие, потом пришел новый заказ, а на зиму глядя не стоило уходить. Рождественским постом его постригли в рясофор.

Однако все же благословение отца Авраамия (а следом и старца Феодула) оказалось настоящим благословением, и следовало его исполнить. Словом, Нежата сбежал. Это было весной 6739 года[7] от сотворения мира.

В Смоленске он познакомился с юношей по имени Гавриил – помощником купца, плывущего с товаром в Киев. Нежату взяли на ладью, и он благополучно добрался до Киева, поклонился Печерским святым, хотел остаться там пожить, но Гавриил отыскал его и буквально заставил плыть с ними дальше.

При невыясненных обстоятельствах, однажды причалив к берегу, ладья, на которой плыл Нежата, опустела. Он проснулся утром, а вокруг никого нет. Сошел на берег, искал хоть кого-то, но не нашел, а когда вернулся, ладьи тоже не было. Он растерянно побродил по воде, оглядываясь и не узнавая пейзаж вокруг. «Наверное, это новые причуды моего странствия», – только и оставалось ему подумать. Он развернулся, чтобы подняться на берег и осмотреться, и…

[1] Цзя И, «Ода памяи Цюй Юаня».

[2] Цзя И, Ода памяти Цюй Юаня».

[3] Шичень – примерно равен двум часам.

[4]一[ yī ] – И – значит один, первый – детское имя Юньфэна. «Сяо» просто значит «маленький». Эту приставку к имени могли использовать только очень близкие старшие по возрасту люди, видевшие, как человек рос. Называя своего взрослого сына этим именем, матушка подчеркивает, что для нее он все еще такой же неразумный малыш, да и ведет себя так же.

[5] Банан в китайской поэзии считался символом одиночества.

[6] 1230 год по Р.Х.

[7] 1231 год.

Глава 7. Встретить друга, прибывшего издалека, разве это не радостно?

В начале прошлого года – третьего года эры правления Шаодин – сюцаю Ао следовало сдавать экзамен, но он отказался отправиться в столицу, и все вокруг были поражены и недовольны его поведением.

Ао Юньфэн по-прежнему или даже еще больше, чем раньше, любил гулять в окрестностях городка и, любуясь течением реки Сянцзян и видами горы Юэлу, читать вслух любимые стихи Ли Бо:

Из синевы небес ты смотришь вдаль,

В душе разлука горечью сидит.

Травинкам не понять твою печаль,

Цветам одна забота – расцвести.

Меж вами туч и гор слои, слои,

Пространство зову не преодолеть.

Уходят весны, осени пришли…

Так долго ли еще душе болеть?![1]

Однажды, отправившись на прогулку, он задержался. Уже вечерело. Вдруг в зарослях у реки померещилось движение. Юньфэну стало любопытно, что там, и, спустившись к берегу, он увидел человека, смортящего на воду, в чьем облике неуловимо читались растерянность и неуверенность. Ао Юньфэн почему-то подумал, что стоит помочь незнакомцу рассеять сомнения и окликнул его. Тот обернулся… и оказался тем юным странником, который привиделся ему на пути из Линьаня.

Они долго с удивленьем смотрели один на другого и медленно осознавали, что узнали друг друга. Что та встреча не была видением или фантазией.

– Ни ши шэй? – спросил Ао Юньфэн. – Ни цзяо шэнма минцзы?[2]

Нежата чуть пожал плечами. Он не понимал ни слова. Собственно, Ао Юньфэн на это и не надеялся. Чудом уже было то, что они встретились на самом деле, а не во сне, не в болезненном бреду. Он указал на себя, медленно повторяя:

– Уо ши Ао Юньфэн. Ни ши шэй? Уо цзяо Ао Юньфэн. Ни цзяо шэнма?[3]

– А, – Нежата, кажется, понял и отозвался: – Я Нежата, меня зовут Нежата.

– Не Чжада? Дуо цикуайдэ минцзы… Не Чжа-да? Чжэ цзэнмэ се да? Уо минбай, ни бу чжидао[4], – он вздохнул. Так странно: встретить родственную душу и не иметь возможности поговорить с этим человеком. Воистину Небеса жестоки! – Цзуо ба. Уо сон ни хуэй цзя[5].

Нежате ничего не оставалось делать, как пойти за ним. Тем более, этот юноша ему казался достойным доверия. Он был рад встретить его снова. Ао Юньфэн же с трудом мог поверить, что опять видит этого чужеземца, он держал его за руку, опасаясь, будто видение рассеется, и заглядывал в прозрачные глаза цвета осенней воды.

Ао Юньфэн так сиял восторгом, когда вернулся, что матушка и жена ничего не посмели сказать ему: мол, кого притащил? Голодранца какого-то диковинного… У матушки эти слова застряли в горле, когда она увидела счастливое лицо сына. Пускай его, лишь бы занятия не забывал. Ишь, привел чудо какое…

Нежате согрели воды, он помылся. Ему подошла старая одежда Ао Юньфэна, только немного пришлось подшить рукава и подолы.

Ао Юньфэн решил поселить Нежату в своем кабинете. Собственно, это было единственное свободное помещение. Туда принесли ужин. Двое молодых людей остались одни за столиком, уставленным разными закусками. Нежата не сразу приловчился есть палочками, потому Ао Юньфэн, желая поухаживать за ним, взял кусочек жареной свинины и хотел положить в его тарелку. Но Нежата замотал головой и прикрыл свою плошку с рисом ладонью. Он помнил, что, когда он был в Киеве, шел Петров пост. Он не знал, как теперь определять дни недели и месяцы, и решил все время поститься, тем более, в монастыре он к этому привык.

– Ни бу чи жоу?[6] – удивился Ао Юньфэн. – Ни бу чи жоу, цзо и ни кэйи бэй чэнвэй Чжайдао! Уо гэй ни ци гэ минцзы Чжайдао. Ни ши Не Чжайдао, ни минбай ляо ма?[7]

Не сказать, что Нежата что-то понял, но постепенно догадался, что теперь этот юноша будет звать его Чжайдао, Чжай-эр, а остальные его станут называть Не-сяншэн.

***

Итак, они были рядом, но не понимали друг друга. Они объяснялись жестами, рисовали что-то на бумаге, однако по-настоящему поговорить у них не получалось. Иногда один из них забывался и начинал вдруг что-нибудь оживленно рассказывать (чаще всего это бывал Юньфэн), а второй внимательно слушал, ничего не понимая, имея возможность только по интонациям и по выражению лица судить о настроении говорящего.

Слушая журчание этого шелкового языка, Нежата часто думал, зачем он сюда попал, чем может помочь, потом что ему отчетливо виделась необходимость помочь. Он видел: несмотря на то, что у его нового друга есть все – дом, заботливая матушка и красивая жена, – он одинок и не чувствует себя счастливым. Может быть, потому что ищет большего? – думал Нежата. Ищет, но не знает, где найти.

И ничего не знает о милостивом Творце мира, об искупительной жертве Его Сына.

Юньфэн же чувствовал в Нежате гораздо больше внимания к себе, чем даже у матушки или у Сюэлянь, но ничего не мог ему рассказать, ни о чем расспросить. Это непонимание казалось томительным для них обоих. Нежата не мог не молиться о разрешении странной ситуации. И вот однажды ему приснился сон.

Ему приснилось, будто он проснулся в келье отца Авраамия. Проснулся и в предрассветном сумраке почувствовал движение. Он сел на постели и увидел своего любимого старца в обычной его одежде – потрепанном подряснике, чиненой-перечиненной вотоле. Он точно собирался куда-то уходить, и Нежата поспешно кинулся к нему, чтобы задержать.

– А, Нежатко, ты проснулся, – в голосе монаха слышалась улыбка. – Как ты, чадушко?

– Я очень скучаю по тебе, отче, – ответил Нежата, падая перед ним на колени и утыкаясь в его одежду лицом. – Мне так не хватает тебя, твоих наставлений, твоей любви… А сейчас я встретил человека… Мне кажется, ему нужна моя помощь, но мы ни слова не понимаем. Я ничего не могу, только молиться.

– И это ведь неплохо.

– Но я хочу поговорить с ним!

– Это можно, Нежатко, – отец Авраамий отодвинул заслонку печи и, поворошив ухватом, достал оттуда горшок. – На вот, поешь. Любимое варево твоего отца Феодула.

Нежата снял с горшка крышку и на него пахнуло пропаренной травой. Он зачерпнул ложку этой зеленой кашицы и подул.

– Не торопись, горячо очень, – предупредил его старец, крестя горшок и Нежату. – Помолись сперва, как раз остынет.

– Помолись со мной, отче, – попросил Нежата.

Они пропели вместе несколько псалмов, и Нежата, снова зачерпнув варево из горшка, подул и попробовал. Это не было похоже на траву, и не было похоже на безвкусную еду из сна. Было похоже на сладкий свет. Нежата торопливо ел, а отец Авраамий смотрел на него умиленно:

– Вот он, голод, о котором пророк-то говорит: «Вот наступают дни, говорит Господь Бог, когда я пошлю на землю голод, – не голод хлеба, не жажду воды, но жажду слышания слов Господних»[8].

Опустошив горшок почти полностью, Нежата проснулся. Как ему было жаль, что он не дома у себя проснулся, что батюшки его Авраамия рядом нет, что где-то вдалеке так тоскливо стучат стражники, оповещая о приходе новой стражи, что тающая луна выглядит такой одинокой и растерянной…

Вскоре он снова задремал, плутая между шелестящими шелковыми лентами, на узких концах которых позванивали колокольчики и позвякивали нефритовые подвески, под ногами шуршали листы бумаги, они осыпались на пол снегом, смешанным с лепестками. А громче всего в шорохе сухих листьев и лепестков, во влажноватом скрипе снега стрекотала бамбуковая музыка ветра, висящая под стрехой кабинета Ао Юньфэна. Гремок качался от дуновений ветра, настойчиво и уверенно, так настойчиво, что Нежата наконец-то проснулся снова и услышал осторожный стук в дверь и голос Юньфэна:

– Ты проснулся? Можно войти? Доброе утро!

Нежата вскочил с постели:

– Я понимаю тебя! – воскликнул он, подбегая к Юньфэну.

– Ты можешь говорить, – потрясенно пробормотал Юньфэн. – Мы наконец-то сможем говорить с тобой!

Стоит ли упоминать о том, как они оба ликовали. А вот близкие Юньфэна не слишком радовались, потому что теперь совершенно все свое свободное время Юньфэн проводил с Нежатой. Они никак не могли наговориться. Ао Юньфэн знал столько прекрасного, так интересно рассказывал! Но и Нежата знал то, о чем Юньфэн никогда не слышал. Им не хватало дня и ночи, чтобы обо всем потолковать.

Как-то раз они гуляли возле пруда с карпами и Юньфэн вдруг, улыбнувшись, начал рассказывать[9]:

– Однажды Чжуан-цзы и Хуэй-цзы переходили через реку, и Чжуан-цзы, глянув с мостика вниз, сказал: «Вот рыбка-востробрюшка плавает и резвится в воде, и в этом ее счастье». На что Хуэй-цзы резонно заметил: «Ты же не рыба, откуда тебе знать, в чем счастье для рыбы?» Чжуан-цзы ответил: «Но ведь и ты не я, откуда тебе знать, что я не знаю, в чем рыбья радость?» Хуэй-цзы парировал: «Я, конечно, не ты, и я не знаю, что ты там знаешь, но ведь и ты не рыба, и не можешь достоверно знать, в чем ее счастье». На это Чжуан-цзы сказал: «Давай вернемся к тому, с чего начали: ты спросил, откуда я знаю, в чем радость для рыбы. Но когда ты меня спрашивал, откуда я это знаю, ты ведь уже знал, что я знаю. А узнал я об этом, глянув в воду с мостков».

Нежата сначала слушал серьезно, но все-таки не выдержал и хихикнул.

– Такие вот серьезные разговоры вели некогда наши философы, – кивнул ему Юньфэн.

К тому же Юньфэн стал учить Нежату читать и писать. Начали они с самого простого детского текста под названием «Саньцзыцзин» – «Троесловие». Однако и эти простые тексты требовали пояснений, а объяснения вызывали споры и глубокомысленные беседы об устроении мира.

Люди рождаются на свет

Собственно с доброю природою.

По природе взаимно близки,

По навыкам взаимно удаляются.[10]

– Понимаешь, что это значит? – спросил Юньфэн, разобрав с Нежатой все по слову.

– Да, это похоже на наше учение: человек сотворен по образу Божьему, это значит, что человек сотворен по природе причастником всякого блага. И пока этот образ подчиняет себе вещественную природу человека, природа в нем освещается и уподобляется божественной красоте. Если же животная бренная природа берет верх, то уродство вещества скрывает образ, как едкая грязь.[11] Вы ведь тоже так думаете?

– Верно. И чтобы сохранять природу в чистоте, нужно научение. Повреждение природы происходит от дурного воспитания. Учиться – значит следовать правилам. Об этом как раз следующий текст.

Если не научать,

То природа изменяется;

Способ же научения

Требует всей тщательности[12].

– Ты замечал, что следовать правилам, всем правилам, очень трудно, даже невозможно? Ты знаешь, какое самое главное правило?

И Нежата вдохновенно рассказывал о главнейших заповедях христианства, о том, что человек призван к совершенству и что «человекам это невозможно, Богу же все возможно»[13]. Потому что лишь Он смог преобразить человеческую испорченную грехом природу, освятить ее и дать ей возможность обрести совершенство обожения в Цзиду.

Юньфэн потрясенно молчал. Бог, сходящий на землю и приносящий Себя в жертву, чтобы спасти людей, казался невозможным. У Юньфэна возникало много вопросов, он спешил задать их, и не на все Нежата мог ответить сразу.

***

Порой, правда, тексты из «Троесловия» вызывали у них улыбку, особенно если Юньфэн позволял себе пошутить над примерами прилежания и добродетели, набившими оскомину всем школярам между четырьмя морями.

Они как раз разобрали пример про двух знаменитых своим трудолюбием студентов Че Иня и Сунь Кана:

То при светлячках,

То при отражении снежном,

Будучи в бедном состоянии

Не переставали учиться.

– Дело в том, – пояснил Юньфэн, – что Че Инь был очень беден, и не имел денег на свечи или масляную лампу. Приходилось ему заниматься при свете светлячков. Сунь Кан же занимался ночами при лунном свете, отраженном от снега. Ты должен запомнить такое выражение: «Свет светлячков и отраженный свет». Это значит: упорство и трудолюбие, несмотря ни на что.

И вот однажды приходит Сунь Кан к Че Иню, а того нет. «Где же Че Инь?» – спрашивает. «За светлячками пошел».

Как-то раз заглянул Че Инь к Сунь Кану, а тот стоит посреди двора и ничего не делает. «Что же не учишься?» – говорит Че Инь. – «Похоже, – отвечает Сунь Кан, – снега сегодня не будет»[14].

– Так, правда, было? – удивился Нежата. Юньфэн усмехнулся:

– Это шутка, которую передают из уст в уста все ученики в Поднебесной.

– Ах, шутка, – Нежата рассмеялся. – А я думаю: что-то неправильное в этой истории.

***

Они сидели на берегу реки Сянцзян, любуясь водой цвета цин. Нежата вдруг спросил, не отводя глаз от реки:

– Я вдруг подумал: что ваши философы говорят, откуда в реках берется вода?

– От дождей и подводных источников.

– А откуда берутся дожди?

– Не знаю, никогда не вникал в этот вопрос. Почему ты вдруг спросил?

– Мне почему-то всегда были интересны такие странные вещи… Отец Авраамий всегда поддразнивал меня: отчего трава зеленая, а небо голубое, как вода в реке не кончается, откуда берется дождь… – Нежата усмехнулся. – Но что я мог сделать, чтобы это узнать? Только молиться, чтобы Господь, если есть на то Его воля, удовлетворил мое любопытство. Я читал у Василия Великого… Он пишет, что источником всей воды на земле является море, что вся земля пронизана ходами и щелями, по которым поднимаются морские воды и, процеживаясь, становятся пригодными для питья, а еще, испаряясь от солнечного тепла, морские воды собираются в воздухе и, охлаждаясь, питают землю дождем. Все это огромное количество воды было сотворено изначально так, чтобы его хватило до конца времен, когда весь мир будет иссушен и сожжен.

– М-м, понятно, – согласился Юньфэн.

– Только знаешь… – продолжал Нежата. – Со мной однажды случилось странное приключение. Кому рассказать, не поверят. Правда, отец Феодул все понял, а больше я никому не говорил. А ты бы усомнился в моих словах, интересно?

– Я верю каждому твоему слову, Чжай-эр, – отозвался Юньфэн, рассеянно перебирая мелкие камушки в ладони. – Даже в твоего удивительного Бога поверил. Что за приключение, расскажи?

– Однажды я попал в другое время, в то, которое будет через восемьсот лет.

– Не может быть! Неужели такое возможно? – Юньфэн отряхнул руки и повернулся к Нежате.

– Представь себе… – вздохнул Нежата. – Помимо всего прочего, там были такие большие толстые книги с очень мелкими буквами, которые назывались… м-м-м… как же это сказать?Впрочем, неважно. Еще там были картинки. Я долго их изучал, и узнал, что Земля шарообразная и поворачивается вокруг своей оси – так день и ночь сменяют друг друга. Солнце – очень большой огненный шар, звезда, находящаяся далеко-далеко от Земли, и Земля летает вокруг Солнца. И так сменяются времена года. А что касается воды, то да, она превращается в пар, становится облаками, попадает на землю в виде осадков и восполняет подземные и наземные источники. Это не морская вода, а дождевая, вот так… Вода, действительно, была сотворена вся, разом, и ее хватит до конца времен, но Господь так премудро все устроил, что… Это не постижимо уму, – Нежата улыбнулся.

Юньфэн потрясенно молчал, осознавая сказанное Нежатой. Потом проговорил:

– Ты думаешь, этим книгам можно верить?

– Если бы ты видел, что еще есть в том мире, ты бы понял, что научное знание у них на высоте. Этим книгам нельзя не доверять. Только там странные люди. Они, в основном, думают, будто если они кое-что узнали об устроении мира, то… Бога… гм… нет. Будто все это великолепие, весь этот невероятно сложный, до мельчайших частичек продуманный мир возник сам по себе. Сам по себе! Понимаешь? Я не могу это понять. Но они так считают. Ты вот как думаешь, откуда все взялось?

– Мир сотворили боги… твой Бог. В наших книгах очень мало сведений об этом, и нет какой-то одной книги, где бы последовательно излагалось учение о сотворении мира и человека. У Бань Гу в «Старинных историях о Ханьском У-ди» рассказывается, что изначально Вселенная была похожа на яйцо, внутри которого все пребывало в хаосе. В этом яйце зародился Пань-гу – всеобщий первопредок. Он спал много тысяч лет, а когда проснулся, схватил топор и расколол яйцо… В общем, ты понимаешь. Все это вызывает вопросы, – улыбнулся Юньфэн. – Твоя версия Всемогущего Творца гораздо убедительнее, хотя все равно непонятно, откуда взялся Он Сам.

– Как откуда? – всплеснул руками Нежата. – Он был всегда.