Текст книги "Геи и гейши (СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

Этот стол сохранял ныне лишь мимолетные признаки того, чем он был раньше; и все-таки, когда Двенадцать заняли свои привычные места, оказалось, что головное, тринадцатое место, место алефа или альфы, осталось пусто.

Извлекли тогда Двенадцать почти бездыханного – ибо в высшей степени на свои мечты поистратился – и вялого Шэди из места его роскошного спанья и посадили, вопреки всякой логике, не на торчащий альфовый или, что сходно, фиговый листок, а напротив, затолкнув его в самую омегу, сиречь жопу. Поэтому слева подкалывал, подзуживал и язвил его рогатый гилянский Бычок, а справа прелестная вампиресса нового времени, подбираясь к нему бочком, как и положено Крабу, и картинно облизываясь, водила розовым язычком по карминовым губкам и всем своим видом давала Шэди понять, что не прочь выпить его до последней капли.

Сидели же все так: одна влюбленная пара вместе, две в какой-то мере разделенно; Водолей с Козерогом сплели пальцы рук, два андрогина, Весы и Близнецы, сверкали полной огранкой бриллианта; один провидец был в одеяле, другой в цилиндре, как Безумный Шляпочник; а Стрелец, в выраженной обоюдности своих начал, и Скорпион, похожий на обручальное кольцо для них, метали друг в друга выразительные взгляды, облекая магическим ореолом председательское место…

Это место заняла Арахна, юная, как эльфа, будто все сновидческие передряги служили ей только и исключительно ко благу. Кот Ирусан прыгнул ей на плечо, Белладонна опустила голову на колени – то были ее продолжения, темная и светлая стороны ее души. Красно-белая корона Двоецарствия была на Царице Жен, обвитая змеем-уреем, паук из чистого червонного золота свешивался между грудей наподобие священного жука-навозника, скипетром для правой руки служил увитый лентами майский шест, а левой рукой, как державу, имела она друидическое змеиное яйцо.

Соображайте нынче, кто из них есть кто!

И произнесла Арахна со строгостью:

– Сказано тебе было – платить за стол и кров, а ты вместо этого лишних едоков мне наплодил.

На что Шэди сомнамбулически ответствовал:

– Все они – воплощение изобилия историй, фонтан сказаний и водопад многозначительных притч; полученное тобой с них – с лихвой покрывает все расходы и убытки. Да ты ведь и сама то признала, богоравная и будущая невеста моя, закрыв счет.

– Как закрыла, так и открою, – сказала она. – Так что тебе, Тень, оттого не легче. И вообще, закрыть счет – не значит аннулировать, а только что любые поступления и начисления прекращены и запрещены. У меня, между прочим, всякий сам за себя в ответе – коллективной соборности и бригадного подряда здесь отроду не внедрялось.

– Как это не внедрялось! – возмутились Двенадцать. – Когда мы к нему будто общим канатом привязаны. Как родить – знал, а как пуповину перерезать – так нет его, голубчика.

– И вот мы ему, значит, снимся, этой злокозненной единице, которая никак своих глазенок не отворит на окружающее его положение вещей, – сказал Мариана, – а откроет – так будет нам всем полный абзац.

– Перевернем ситуацию, – отозвалась то ли Ибиза, то ли Зенобия. – Мы – честная и благонамеренная дюжина, а к нам несчастливое число тринадцать примазалось. Да это и вправду конец света и начало для мира Страшного Суда!

– Суда – но над кем? – с тонким намеком сказал Оливер.

– Как бы нам похитрее завершить дело и размежеваться с ним потихоньку, чтобы он и не проснулся насовсем, и в более глубокий сон не впал, где нас опять не станет, – произнес Эмайн. – Странно, что от этакой пустышки зависит наша наполненность, однако примем это как реальное условие.

– Я не тот, кто спит, – внезапно провещал Шэди, дернув головой, как лошадь, которая машинально отмахивается от овода. – Я вообще не я, а мозаика житейских обстоятельств.

– Мозаика? – встрепенулась Марион. – Так разобрать ее на части и выдать каждому по аппетитному кусочку!

– Тише, тише, – замахал руками испанский лорд. – Это же не комильфо и вообще противоестественно. Госпожа пряха, вы, если не ошибаюсь, умеете обращаться с тем клубком, что я вам достал из своего сна.

– Ты прав, – ответила Арахна и снова пустила шар по окружности стола, но теперь то было не Солнце, а лунная жемчужина, несколько более тусклая и непрочная: пройдя полный круг против течения времени, она раскололась пополам. Тогда всё пришло в движение, обратное фабуле вышеизложенного рассказа: Лев с Девой вступили в пространство любви, Влад и Марион, соединившись, принесли себя в жертву, чтобы у девственной юной пары родилось крошечное живое дитя, и оно появилось, только по-прежнему было скрыто от смертных глаз пеленой, дабы свет, лившийся от него, не спалил взора и души.

И сказали Двенадцать:

– Как это так? И свадьбы пока не было, и венчать еще, можно сказать, некого, а ребенок уже есть? Гони жениха сюда, и по-быстрому!

Тут они, наконец, расхрабрились, мигом наложили руки на Шэди, выдернули с места, как редиску из унавоженной грядки, и водрузили посреди стола. И прочли такой стих:

«Мы отражение тебя

В холодных зеркалах миров,

Фантомы снов, плоды любодеянья:

Пока на свет не родились,

Пока не сбросили оков —

Погибшие, хоть милые созданья.

Твоя теперь над нами власть;

Но нынче рассуди ты сам

И нам ты внемли:

Чтоб пуповина порвалась,

Тебя мы вскинем к небесам,

Уроним в землю!»

И Лорд Балморал прибавил от имени своего поэтико-пророческого двойника:

«Мир – бездонность, ты бездонность, в этом свойстве вы едины:

Только глянь орлиным оком – ты достигнешь до вершины.

Мир есть пропасть, ты есть пропасть, в этом свойстве вы сошлись,

Только вздумай подчиниться – упадешь глубоко вниз».

На последнем слове разом подняли они туго натянутую скатерть за свои двенадцать углов (Арахна в сем не участвовала, ибо была судьей, а присяжным членом) и стали встряхивать на ней Шэди, точно клоуна-пелеле с картины черного Гойи, хуже которого только Иеронимус Босх; так что все новоизобретенные истории и новоприобретенные мысли и понятия в его голове перемешались и слиплись в одну-единственную. Ноги, руки и прочие части тела то отлетали от его туловища, то приставали снова – причем Шэди вовсе не был уверен в том, что это его собственные. И, наконец, он совершенно перестал осознавать себя даже той малостью, какой считал, и превратился в кучку зерен или орешков.

Тогда Двенадцать взяли его, сбили пестом в ступе, замесили в квашне, взбили метелкой для вящей пышности и слепили из этого миндального теста хорошенького, пухлого человечка.

А пока они проделывали это с нашим горемыкой, снилось ему напоследок нечто совершенно уж невероятное и непостижимое.

…Он тихо сидел у костра, что одиноко горел посреди зимней ночи, бессветной и беззвездной. Лишь одно согревало ее тьму – его пламя, и лишь одно разрывало – резкий северный ветер, что раскачивал немые ивы у замерзшей реки. Так же безмолвно вздымалась кверху жесткая трава и хрустальный боярышник судорожно тянулся к узкому серпу луны, своими повернутыми кверху рогами похожему на старинную воинскую пектораль. С такой же скоростью, что шли в рост трава и кусты, волоклись по небу узкие тучи, но не в силах были закрыть кинжально-острый месяц. Вдруг послышался как будто гогот и стон диких казарок: то, догадался Шэди, лаяли, взяв свежий след, дикие красноухие и бледношерстые собаки, что вышли на свою ночную охоту.

Он привстал в испуге: стая мчалась прямо к его костру, а собаки, в отличие от волков, не боятся пламени. Да и кто бы мог поручиться даже за обычных волков в ночь лунного безумия!

Однако стая, далеко не доходя до огня, завернула, и лишь одна гончая отделилась от нее, следуя прежним путем. То была небольшая лошадка так называемой изабелловой масти – с кремовой шерстью и глазами, что были прозрачнее голубого горного стекла; высота ее в холке достигала тринадцати мужских ладоней, каждая нога от запястья кончалась пятью пальцами, одетыми поверху в шкуру, понизу в рог, отчего поступь ее по окаменевшей земле была на удивление мягка. На груди у лошадки было серповидное украшение из белого золота с красными завязками и золотыми же бубенцами по краю; длинная грива и пушистый, до самых щеток, хвост были забраны в косицы и переплетены изумрудным шнуром.

Когда лошадка приблизилась, Шэди увидел, что в седле сидит, строго и стройно выпрямившись, нагая всадница: то был кентавр. Кожа и длинные косы наездницы были цветом как лучшее сливочное масло, лицо – белее самой проказы, очи метали синие молнии, тонкий нос крючком загнут на конце, будто у ястреба, а дикая роза губ цвела так сильно и благоуханно, что поистине превращалась в слово. По мере приближения девы становилась видна ее одежда – зеленая накидка из тонкого бархата, вытканного травами, поверх алой шелковой рубахи с широкой золотой каймой по краю. Когда порыв ветра отворачивал накидку, на широкой и плоской цепи, заменившей пояс, виднелся широкий и короткий кинжал с глубокой прорезной чашкой для защиты руки и уловления мечей противника.

Кости Шэди от страха расплавились, мясо на них размякло, дух отлетел, а сердце было обуреваемо всеми чувствами сразу.

– Сегодня на дворе стенание ветра и холод ночи, – сказал он, стуча зубами и трепеща всеми членами. – Зачем ты вышла из дому, к добру или худу?

– Это я стон, я – резкий ветер, я – зимняя ночь, – ответила она голосом, красота которого вызывала трепет, – я дочь этих прекрасных, благородных существ, и напрасно ты упомянул их всуе. Ибо у меня, твоей невесты, жены и матери, три ночных лица: я дева, что скрытно зачинает от мужского взгляда, я лукавая жена, приносящая своего мужа в жертву, я старая свинья, которая пожирает трупы всех мужей. У моих трех лиц – три светлые тени: я – непорочная родильница, я чистая супруга, что берет в вено от мужчины серебряную монету его земной жизни, чтобы обменять на чистое золото, я жрица жизни-в-смерти и смерти-в-жизни, которая умеет обернуть свой жезл так, что клинок меняется местами с чашей. В моей таверне, у моего огня рада я торговать с мужами по уговору и в долг, но всё же плату возьму полностью и в срок. Этот срок настал, и он – твой!

При этих словах Двенадцать последний раз встряхнули пряничную куклу, и так сильно, что Шэди едва не стукнулся о крепкий хрустальный купол небес, а когда, упавши, едва не столкнул всех их лбами, оказалось, что ввергнут он и вброшен в гигантскую, как античный амфитеатр, воронку, подобную колбе песочных часов, вывернутой наизнанку, куда неотвратимо и неумолимо уходило время – и то время поистине было его личным и частно-собственным. Он плавно и стремительно, как поросенок на коньках, заскользил по осыпающемуся песчаному склону, изрезанному пологими как бы ступенями, автоматически считая их своим подексом, но не задерживаясь ни на одной из девяти, и шелестели попутные камешки, будто огонь под котлом. А внизу, в самой горловине монструозной и инфернальной норы, сидела так плотно, что не протиснешься мимо бока, чудовищно рогатая тварь, огромная личинка муравьиного льва. В отличие от одноименной химеры, описанной Борхесом, эта тварь ни в малой мере не отличалась ослиной буридановостью и преотлично кумекала насчет пропитания.

Глянцево-черные жвалы крепким замком сомкнулись вокруг талии нашего бедняги и с плотским хрустом рассекли его на две аккуратных половинки, тем самым показав, что он уже не ничто, а нечто. Песок сомкнулся, скрыв под собой картину сего хладнокровного убийства.

Но тотчас же настоящий муравьиный лев – окуклившаяся личинка метаморфа – энергично вывинтился из песка и вышел на его поверхность. Затрепетали и раздвоились атласно-черные подкрылки, и из-под них вытянулись, расправляясь, нежные, как батист, лазурные крылья в тонкой сетке прожилок; глаза-полушария из множества граненых фасеток венчали голову царской короной. Новорожденное существо загудело, подобно органу, и круто взмыло в утренний воздух. Ничего от вялого пожирателя букашек не было в нем – то поистине была стрекоза, миниатюрный радужный дракон: впрочем, вовсе не миниатюрный, потому что эльфическое Сияющее Дитя тотчас высвободилось из покрывал, село на него так плотно, что ноги почти слились со шкурой, и начало расти вместе со своим летуном прямо на глазах, одновременно сливаясь с ним и вбираясь в него.

Вот так существо, которое по недоразумению называло себя Шэди, побывав жрецом и жертвой, личинкой и ее едой, игроком и его маской, женихом, мужем, отцом и их тенью, стало самой лучезарностью во плоти; и когда оно восседало и раскачивалось на листе лотоса, от него по кругу падало двенадцать лучей, подобных лотосовым лепесткам, в знак того, что солнечный год состоит из двенадцати месяцев. Когда же настал вечер и молодая луна, обернув свои рога книзу, излила свой кроткий свет, лепестки засверкали еще ярче, и среди них стал виден более бледный и чуть более короткий тринадцатый. То был символ тринадцати лунных месяцев, лунного года, что равен солнечному без одного дня, но вполне сравняется с ним, когда тот включит в себя, меж Стрелком и Скорпионом, провидческий месяц Лекарки и Ткачихи. Ведь не напрасно говорят люди в мифах и сказках – «год и один день»; это год одновременно Солнца и Луны, полный и продолжившийся, система замкнутая и разомкнутая, единая и двоякая, конечная и не имеющая конца. В году двенадцать малых лет – это целокупность; двенадцать и один – открытость миру. Тринадцать – дорога, двенадцать – возвращение. Что отдается на год и день, теряют навсегда, а что рождается в начале этого срока – живет вечно. Но как равны и тождественны оба года, солнечный и лунный, так и путь равен дому, и кольцо есть то же, что стрела, и смерть – одно с жизнью.

И вот настало время дать новому существу имя; тогда Двенадцать с Арахной во главе единодушно решили, что он зовется Шайн, то есть Сияние. Шайн снова стал в круг, и его восприемники стали величать и величить его.

– Он протянул паутину между небом и землей и соединил их, – сказал Стрелец.

– И похитил небесный огонь, – сказал Козерог.

– И соединил Короля с его Шутом, – добавил Водолей.

– Слил два простых креста: из вороненой стали и чистого серебра., – в один восьмиугольный, – сказали Рыбы.

– Распялся на всю землю и за всю землю, – сказал Овен.

– И пронзен кинжалом лунным, сам себя принес он в жертву, – продекламировал Телец.

– Преломив себя, как хлеб, – прибавили Близнецы.

– И напоив мертвых из жил своих – живой водой, – добавил Рак.

– Знал – и держал в своей ладони – все виды жемчуга: розовый – любви, серый – разлуки, черный – смерти, белый – воскресения, голубой и золотой – неба и рая, – сказал Лев.

– Погиб, но был воставлен во плоти, – сказала Дева.

– Испил вина и сам в него претворился, – произнесли Весы.

– Вынес Змея на своих плечах и открыл тем самым эру Змееносца, – торжественно подытожил Скорпион. – Да будет благословенно Дитя!

– А знаете, – вдруг произнес тот, кто звался раньше монахом Марианой, под общий добродушный смех, – ведь я хотел сначала двенадцать месяцев изобразить (ну, знаете ведь сказку Маршака) и каждому придумать назначенье в кругу занятий легких и влюбленных. Создать идиллию трудов и дней, подобную той, что нашла японская невеста в двенадцати кладовых Огневого Таро, этого доброго аналога Синей Бороды. А вот что получилось! Вместо Гесиода – Овидий, на месте идиллии – фантасмагория, вместо классической ясности – комедия ошибок с переодеванием, а похороны сардельки (снова смотри картину Ф. Гойи) оборотились первым днем вселенского карнавала. Но, к счастью, форель пробила лед, хотя и он при этом слегка тронулся, господа присяжные заседатели!

– Во всем, абсолютно во всем есть как свет, так и тень, – без помех философствовала тем временем Белладонна, которая почему-то не изменилась ни капли. – Наша работа – учуять их и, учуяв, отделить одно от другого в интеллигибельной центрифуге, как молоко от сливок. И ничего не упразднять! Ведь именно такой была задумана великая земная игра для обучения робких человеческих улиток. И – внимательно различать. Ибо плох тот, кто уповает выбросить из жизни ее теневую сторону; но никуда не годен и не желающий отделить чистоту от грязи в своих делах и мыслях.

А Шайн положил свои руки на ладони женщине. Кто из присутствующих был ею – неясно, может быть, все сразу; но походило это действо на то, как храмовый чтец возлагает руки на открытую вширь книгу, благословляя ее распахнутые крылья.

– Женщина сама – книга между книг, – заговорил он, и никто никогда не слышал голоса столь вдохновенного. – И счастлив тот, кто смеет в ней читать. Женщина несет в себе знак Солнца. В ее книге тысяча историй, в том числе и те, которыми здесь обменивались: все истории и легенды мира, ибо тысяча – метафора целокупности. Но женщина украшена еще и Луной, и книга ее есть Книга Темной Ночи, движение от тьмы ко тьме, от тысячи сказок к тысяча первой. Это значит, что помимо всех историй, она включает еще одну, порождающую из себя все прочие. Но какая это история – того не знает никто: может быть, эта?

И он начал говорить, оперев на растворенную книгу – потемневший пергамент ее кожи, виноградную вязь ее кудрей, хитросплетенную киноварь ее буквиц и губ – обе ладони, словно впитывая ими содержание. То была -

ЛЕГЕНДА О ГОРНОМ СТРАННИКЕ И ЕГО НЕВЕСТЕ

Один человек каждую весну бросал работу, рвал все связи и отправлялся в одиночку покорять самые высокие вершины мира. И вот однажды ушел он не совсем так, как в прошлые разы: покусился он на самую высокую и таинственную вершину мира в те дни, когда внизу у него появилась девушка, согласная его ждать. Три года уже длился этот союз, и не первый раз он отрывался от ее теплых объятий, но на сей раз твердо обещал, что это последний его поход и что, получив от своих скитаний высшую награду, он вернется к ней навсегда. Думал ли он, в чем смысл и его путешествия, и его обещания? Вряд ли, одно он знал: тянуло его уйти и совершить задуманное так, как никогда до того.

И вот он выступил, несмотря на то, что все предзнаменования были против: и самолетный рейс едва не отменили, и приятель-альпинист отказался сопровождать его к намеченной горе, и звезды падали, как дождь, и снег шел в совершенно неурочное время. Нет, в приметы наш странник не верил, но по ним можно было тогда рассудить, что поступает он вразрез с логикой этого мира и некими тонкими его закономерностями.

Много опасных и тяжких приключений он перенес: терял снаряжение, падал с обрывов, был без памяти и забыл даже свое имя. Но во время одного из помрачений было ему явлено то, что он втайне искал и к чему так упрямо стремился…

Увидал он посреди белого, слепящего и неназываемого – куда белее и ярче снега на солнечном свету, и много безгласнее горного неба – некое колесо без спиц, оси и обода, а вращалось оно таким образом, что образовывало мерцающую сферу неописуемой красоты. От колеса во все стороны отлетали искры и свободно парили в пространстве; из таких искр, но куда менее ярких, состояла вся сфера, но в самой глубине ее был некий темный осадок. И незримый Голос, что исходил снаружи и одновременно коренился в нем самом, был везде и нигде, произнес:

– Сфера – это мир в совокупности ваших представлений о времени, пространстве и себе самих в пространстве и времени. Он един потому, что вы гипнотизируете друг друга своими иллюзиями. И мерцает, ибо вы отчасти сохранили свою самость. Это майя. Искры – люди, подобные крошечным осколкам стекла. Те, кто сумел вырваться и воспарить, на вашем языке именуются истинными, просветленными и совершенными людьми. Они уходят, избавляясь ото лжи, которой сами себя опутали; такое – долг и судьба всех без исключения. Когда уйдет даже последний из тех, что осели на дно сферы, майя развеется сама собой и сама по себе.

– Значит, когда-нибудь на земле останется один человек, – подумал наш странник.

– Нет, нисколько. Многолюдство будет сохранено – ведь и оно такая же иллюзия. Что получится, когда некто отразится во множестве зеркал, если не толпа?

– А кто отражается в нас? – спросил путник.

И получил ответ – настолько ясный, непреложный и самодостаточный, что на какой-то миг сам стал этим ответом. А как только прекратилось слияние человека со Словом, увидел странник себя как бы со стороны. Он был отделен от Колеса и стоял на пороге Крепости Странствующих, Вечной Шамбалы. Стояли по обе стороны порога двое Стражей, каждый из которых был подобен скале с высеченным на ней гигантским, во всю ее высоту, ликом, а посреди была развешена радужная завеса, похожая на снежную пыль, остающуюся в воздухе, когда сойдет лавина, только падала она бесконечно. И вот уже раздвинулись перед ним врата, уже Постижение готовилось обнять его, как мать, а Любовь – наполнить, как первый поцелуй уст желанной красавицы, и уже стал он в Постижении всем телесным миром, в Любви – единой душой человечества, только Дух оставалось ему принять, – как услышал он – не слухом, не сердцем и даже не душой, потому что не остается у блаженных ничего из хоть как-то причастного плоти, – но всем собою нечто нарушающее гармонию. То был тихий, безутешный плач ребенка, что остался ночью в огромном, пустом доме без людей, без света, без тепла и даже сам страх его покинул.

Понял странник, что это зовет его невеста.

– Жизнь простого человека подобна мгновенному пролету птицы, что с холода залетела в комнату с горящим очагом через одно окно и тотчас же выпорхнула в другое. Только что был день – и вот снова ночь, – так сказал ему первый из Стражей Ворот. – Долгая ночь объемлет краткий день и прячет его от глаз. Но самые сильные и упорные чувства остаются и тогда, когда полет завершен: они копятся на дне души и не рассеиваются, когда растворяется и воспаряет сама она. Ты же видел осадок в глубине шара.

– Притягивает меня этот плач снова к колесу, – ответил странник. – Дал я обещание утереть эти слезы – а где теперь найду я глаза, которые плакали?

Так говорил он, потому что о смерти невесты уже дано было ему знание.

Но услыхал он еще один голос: то говорил другой лик, и имел он черты Будды Ситтхартхи.

– Захотел я, – проговорил Будда голосом, похожим на звон тонких дождевых капель, падающих на серебряный диск, – остаться у порога, пока не войдут в блаженное Небытие, что есть истинное Бытие, все страждущие на земле. Жди этого часа вместе со мной: тогда исчезнет всякая скорбь, и эта – тоже.

– Что останется от любимой моей, если и скорбь ее растворится в небытии? – спросил странник. – Три года жил я рядом с ней в блаженной простоте и неведении, семь веков искал просветления. Как получилось, что первое перевесило второе?

– Ты ответил на свое вопрошание уже тогда и тем, что оговорился, – сказал Будда Ситтхартха. – Семь веков, сказал ты, – отчего же тогда не всю историю человечества? Великое и малое равны на весах вечности. Вся твоя жизнь состояла из поиска просветления; но в миге теперешнего твоего, жгучего отчаяния – та же жизнь, и в трех годах твоей земной любви уместилась вся твоя счастливая доля и всё счастье, что было тебе отпущено. Ты их не видел – ведь, по сути, все мы живем в Раю с завязанными глазами, и лишь смерть снимает эту повязку.

– Тогда могу ведь я вернуться в те три года и стать в них твердо? – спросил странник. _ Если время – одно и то же с вечностью, то не равна ли одна драгоценность другой?

– Ты начал понимать, – усмехнулся Лик Будды, – но тебе еще предстоит углублять свое понимание. Ведь здесь – да и там, за порогом – обитель не покоя, но вечного постижения.

Говоря это, он почти незаметно направлял взор странника на завесу, что снова сомкнулась, приняв форму вытянутого овала; тому почудилось, будто некая величественная и стройная фигура в алом плаще, ниспадающем перед нею на внутренние ступени, возвышалась там, взявшись распростертыми крестообразно руками за плавные обводы дверей. Лицо ее, постоянно меняющееся и оттого еще более прекрасное, казалось страннику знакомым.

– Есть в быстротекущей жизни, всецело сотканной из наших о ней помышлений, некий опыт, подобный капле елея в запечатанном хрустальном сосуде: от него, когда разбивается сосуд, проистечет ее аромат. И без этой малой капли Рай не сможет стать Раем, добро-добром, истина – истиной, ибо весь Рай соткан из наших звездных мигов, и каждый такой миг обладает свойством вмещать все прочие подобно тому, как любой человек обладает ценой всего человечества, – заговорил первый Страж, а был он тем, кто стоит у Двери лишь ради того, чтобы совпасть со входящим, наложив на него печать совершенства, и кто сам есть Дверь Отверстая.

– Ты прав; тогда я уйду за своим миром. Но как я сумею возвратиться в ту свою благовонную каплю, в миг ее сверкающей истины? – спросил странник. – Снова и снова обречен я блуждать по свету, потому что растерял детскость души и изменил этим свое прошлое.

И тут пронесся над ними еще один голос, нежный и властный, что исходил прямо из сердца рая:

– О Великие Совершенные! В философствовании вашем забыли вы об одном: когда звезды, зажженные людьми, в Раю слились воедино, они стали чистейшей земной Любовью, которая отразила свет небесной Любви, как луна принимает в себя свет Солнца, и нет нигде ни истины, ни добра выше этих двойников! И если радость очищена тут от страдания, а страсть – от дыхания зла, то к чему предписывать моему возлюбленному томление? Зачем препятствовать ему войти?

Странник поднял глаза: фигура в алом плаще прояснилась. Теперь то была Дева с лебедиными крыльями, окрашенными во все цвета утренней зари, и пламя вокруг ее головы слилось с оперением, а вокруг бушевал смерч из цветов и листьев, семян и дождевых облаков. Лицо ее было лицом его невесты ровно в той мере, в какой лицо Первого Стража было его собственным.

– Ты не та моя любимая, – промолвил он.

– О простец! К тому бесконечно отдаленному и бесконечно сладостному мигу вечности, когда ты дойдешь до меня, – я стану ею, – ответила Дева, и смех ее был как живительное пламя.

Под потолком модного кафешника «Бродячая Собака» повисла не совсем ловкая и неудобь сказуемая тишина. Хозяйка с грохотом передвигала тяжелые стулья из мореного дуба, вытирала полированную мебель, демонстративно шлепая по столешницам мокрой тряпкой.

– Н-да, – сказал Леонард, – вот стараешься в который раз пристойно завершить апокалипсис в духе всепрощения и всеобщего возрождения, а оно все вывертывается да изворачивается, как тот змей. Уж какую сцену отыскали, какую команду подобрали, как игру выстроили, а, Идрис? Загляденье просто! И снова попусту.

– В следующий раз тебя в замусоленном камуфляже сюда не пустят, – ответил слепец распевно, – и собачонку в кармане или за рукавом пронести не выйдет, так я думаю. Разве что йорки. И вина не подадут.

– Да уж, не пить мне от грозди виноградной, доколе Царство Божье не придет, – сморщил нос Леонард. – И булочек калорийных не есть. Как думаешь, Белинда?

Собака горизонтально вильнула хвостом и осклабилась.

– Не огорчайся так уже, – примирительно сказал Идрис и потрепал Белую Собаку по шее. – Мусульмане ведь как-то одним кофе обходятся, и ты сможешь. А отыграли они неплохо и лишь самую малость не вошли в нужный образ. В следующий раз поищем в Кащенке или Достоевке полного идиота, чтобы не двигался и не говорил. Верно, Ара?

На кухне тем временем поспевал первый утренний заряд кофе – того царственного напитка во всей славе его, который хочется даже не пить, а весь до донца вынюхать. К почти осязаемому валу его аромата разноцветными нитями приплетались сопутствующие запахи: жареного миндаля, арахиса и фундуков, тугого вяленого урюка, прозрачных цукатов и лукума, припорошенного тонкой сахарной пудрой, зубодерной нуги и тяжелой, как бедра красавиц, загорелой пахлавы.

– Госпожа метрдотель, – повторил Леонард, – вас, по-моему, спрашивают.

Она выпрямилась и воткнула в боки оба кулака: в левом скомканная в шар тряпица, в правом – короткая швабра-окномойка.

– Шуты гороховые, – сказала она прочувствованно и даже как бы со слезой, – олухи Царя Небесного, иже в высех. Вам будто неведомо, что конца не будет или, говоря иными словами, он уже обозначен раз и навсегда – как та гавань на океанской карте, куда должны причалить все корабли? Сколько людей, столько и кораблей, сколько суден, столько и судов. У жизни, как у большой воды, нет ни начала, ни конца – только берега; в нее можно вступить, из нее можно уйти, но сама она остается и ждет всех жаждущих. Только одно нам троим утешение: стараемся все-таки не вхолостую. Когда не грузим, так хоть кренгуем, чтобы легко было дальше плыть без ракушек на днище.

Послесловие Белой собаки

Роберт Грейвс учил, что главная Тема древних гаэльских поэтов должна быть изложена в тринадцати частях с эпилогом: здесь, у себя, мы уже имеем аж пятнадцать. Однако поскольку пролог вполне можно зачесть в качестве эпилога, а Предуведомление Автора в любом своем качестве выходит за пределы допустимого, получается абсолютное соответствие старинным образцам – такое полное, что его не грех и чуточку подпортить. Как говаривал обо мне наш добрый царь Николай Васильевич, слог мой неровен до чрезвычайности: начну так, как следует в хорошем обществе, а кончу прямой и откровенной собачиною. Вот по этому случаю мы и повольничаем, а именно – попросту вынесем за скобки вроде бы достаточно пристойного романа послесловие, как уже проделали с предисловием, и на том упокоимся.

Итак, в нашей обширной и развернутой любовной притче остался практически незамеченным один важный аспект.

Агапэ спокойно вырастает из семьи, дружбы двух интеллектов, нежности к другому или другим (я имею в виду деток), из секса… Но никогда – из преображенного эроса! Ведь истинный эрос – метафора пути к божеству, вопроса и ответа, смерти и возрождения. Это почти молитва или равно ей. (И вообще конец света: ведь хотя женщина и есть живое воплощение финализма, для того, чтобы кончить, ей нужен мужчина.)

Мы уже упоминали, что в этом плане эрос есть конкурент Церкви, которого она пытается обезвредить – по большей части не из корыстных целей (и слава Богу), а видя в нем необузданную и мало понятную природную силу. Животный Инстинкт, который они противопоставляют человеческому Разуму вместо того, чтобы поставить с ряд с великой дологической Интуицией.

Но есть и еще одно явление того же порядка, своеобразный близнец Эроса как амбивалентной смерти-рождения: Театр, точнее – Трагедия.

Какую цель преследовали Великие Дионисии и Элевзин? Дать человеку пережить катарсис, то есть вместе со жрецом и актером пожертвовать собой и умереть во имя возвышенной цели, чтобы иметь возможность жить дальше в энтропийном, разрушающем личность мире. Платон не зря ополчился на поэтов в своей «Республике»: он чаял, что в идеальном государстве сама жизнь будет поэтическим творением и трагедией – не в плане катастрофического конца, как мы понимаем ныне это слово, но в смысле полноты, истинности и достойного завершения.